Бурцев Виктор. Пленных не брать!

   – Господин офицер... – рыдал финн.
   – Ты что, не слышишь?! Пошел к черту! Убирайся! Вот, вот, смотри! – Воскобойников отшвырнул в сторону пистолет, потом поднял за ремни оба автомата, свой и Айнцигера, тоже бросил в сторону. «Суоми» глубоко зарылись в снег. – Теперь понял?! Убирайся! Иди! Я не буду стрелять в тебя, чертов тупой финн!
   Комиссар отвернулся. По торопливому скрипу снега он понял, что Керьялайнен карабкается прочь из окопа, затем, по треску сучьев, – что финн бежит. Воскобойников в самом деле не собирался стрелять в него, как не собирался смотреть, что случилось с Руной. Но то, что Руна стала легче, – почувствовал.
   – Спасибо! – вопил удаляющийся Керьялайнен.– Спасибо!
   Воскобойников не стал смотреть, куда побежал перепуганный финн. Не стал подходить к убитому Айнцигеру. Он просто тупо сидел на краю окопа, свесив ноги, и читал раз за разом незнакомые, складывавшиеся в скороговорку слова на тусклом пистолетном металле: «Dansk-Rekilriffel-Syndikat. Kobenhavn. Patent Schouboe».
   «Dansk-Rekilriffel-Syndikat. Kobenhavn. Patent Schouboe».
   «Dansk-Rekilriffel-Syndikat.
   Kobenhavn.
   Patent Schouboe».

27

   О работе смешанной
   советско-финляндской комиссии
   по демаркации границы
 
    15 апреля 1940 г .
   Немедленно после подписания Мирного Договора с Финляндской республикой, в соответствии со 2-й статьей Мирного Договора, была образована Центральная Смешанная СССР и Финляндии пограничная Комиссия.
   Советское правительство в указанную Смешанную пограничную Комиссию назначило делегацию в составе комдива Василевского A.M. (председателя советской делегации), комдива Иванова В.Д., полковника Ивойлова А.С. и представителя НКИД Маевского И.В.
   Финляндское правительство назначило со своей стороны делегацию в следующем составе: профессор Боясдорф, быв. министр Хаксель, генерал Аппельгрен, полковник Аминоф.
   Собравшаяся на днях в г. Выборге Центральная Смешанная СССР и Финляндии пограничная Комиссия в обстановке прочного взаимопонимания уточнила советско-финляндскую государственную границу, составила подробное описание этой границы и установила порядок демаркации ее.
   «Правда», № 105 (8151) от 15 апреля 1940 г.

28

   Болото выглядело совершенно безжизненным. На самом деле болотам это несвойственно: при всей своей способности навевать тоску и уныние болото – полноценный живой организм, в котором вечно что-то булькает, шевелится, живет или, на худой конец, гниет и умирает. Но даже гниение и умирание – какое-никакое действие, а это болото стояло, словно законсервированное. И было оно бесцветным: серая трава, серые стволики погибших деревьев, серые зеркальца воды...
   Тяжело опустившись на еловый выворотень, торчавший из малоприметного холмика посреди воды, комиссар минут десять сидел, глядя себе под ноги. Потом громко сказал:
   – Отставить.– Помолчал и повторил еще громче: – Отставить, твою мать! Идти. Вперед идти!
   Но идти вперед он просто не мог. Он мог только сидеть, цепляясь руками за гнилое дерево, и раскачиваться из стороны в сторону.
   Станислав Федорович не знал, сколько дней уже идет. Он лишь понимал, что наступила весна, снег сошел... Вначале он упорно ходил по кругу, то и дело возвращаясь к месту ночлега. После четвертого возвращения Воскобойников нарочно пошел в другую сторону, но вернулся всё к той же могиле лейтенанта Буренина и к трупу Айнцигера, до сих пор цеплявшемуся рукой за тонкий стволик. На шестой раз мертвого немца уже не было, остался лишь его вещмешок, который Воскобойников подобрал, потому что там были еда и самогон. Куда делся труп, он старался не думать... не давал ему думать об этом и сухой, холодный смех, звучавший ночами, когда комиссар трясся, свернувшись вокруг очередного хилого костерка. Но мертвый финн его не трогал, только смеялся, выматывая душу тонкими нитями.
   Потом, когда Воскобойников уже потерял счет возвращениям, когда закончились остатки еды в мешке Айнцигера, он неожиданно вышел из замкнутого крута. Вышел на берег узкой речушки, покрытой тонким ноздреватым льдом, упал на четвереньки и принялся пить из полыньи, черпая воду горстью. Мелкими обломками льда он изрезал губы в кровь, но не заметил этого.
   Несколько дней, а быть может, и недель комиссар шел по лесу. По дороге он потерял автомат, потом выбросил вещмешок, распихав его нехитрое содержимое по карманам.
   Теперь он брел по холодному болоту, изредка останавливаясь, чтобы напиться или самодельным сачком из нательной рубахи зачерпнуть жижу. Ощупью он выбирал в ней всё живое, шевелящееся и либо запихивал в карманы, либо ел, стараясь не думать, что именно ест. Это давало комиссару силы – или силы давала Руна? По крайней мере Воскобойников не заболел, двигаясь по пояс в ледяной жиже; нет, он чувствовал холод, чувствовал боль в суставах и изрезанных ногах, но так и не заболел.
   Он жевал, сплевывая чешую, нечто скользкое, бьющее хвостом, а перед глазами вертелась желто-розовая вывеска в окне магазина: «Крабы – превосходная закуска. Из крабовых консервов можно приготовить много разнообразных блюд. Требуйте в магазинах Главрыбсбыта „Гастроном“, „Бакалея“, в ресторанах и буфетах в Москве. Наркомрыбпром СССР, Главрыбсбыт».
   Наркомрыбпром, Главрыбсбыт – такая же непонятная скороговорка, как и «Dansk-Rekilriffel-Syndikat. Kobenhavn. Patent Schouboe». Что это? Зачем и кому всё это может быть нужно здесь, среди серого болота, среди низко летающих птиц, издающих резкие, мрачные крики?
   Наверное, всё это больше ничего уже не означает. Ни Главрыбсбыт, ни «Dansk-Rekilriffel-Syndikat». Этого нет. Есть только Руна, тепло которой тело ощущало даже через карман, через мокрую заскорузлую ткань.
   А потом появился чужой черный человек. Он шел по болоту параллельно вихляющему в стороны, больному курсу комиссара Воскобойникова, причем шел легко, беззвучно, и Станислав Федорович слышал только, как тот шепчет что-то себе под нос. Один раз Воскобойников выстрелил на звук, но безрезультатно – попутчик не отставал.
   Потом он начал разговаривать с Воскобойниковым.
   – О, что за женщины, понятия в них мало, они в понятиях имеют пустоту, – сокрушенно произнес человек, наблюдая, как комиссар пытается взобраться на скользкую кочку, поросшую колючей старой травой.
   – Пошел ты... с-сука... – выдохнул Станислав Федорович. Он понимал, что спутник – порождение бреда, и разговаривать с ним считал ниже своего достоинства.
   Докучливый попутчик брел следом еще несколько часов, потом прочел странные, безумные стихи:

 
Народ бросает кверху шапки
И артиллерия гремит
И едет в лентах князь Суворов
И князь Кутузов едет следом
И Ломоносов громким басом
Зовет солдат на поле брани
И средь кустов бежит пехота
И едет по полю фельдмаршал
Да, министр Пуришкевич
Был однажды на балу
Громко музыка рычала
Врали ноги на полу
Дама с голыми плечами
Извивалась колбасой
Генерал для развлеченья
Шлепал пятками босой...
 

   Воскобойников еще раз обозвал его сукой. Попутчик отстал, но стихи комиссар запомнил, как это бывает с вещами, которые запоминать вовсе не собираешься.
   Кто это был такой и зачем приходил? Воскобойников часто думал об этом потом и не мог найти ответа. Но явно не убитый финн. Вряд ли у него имелись способности к стихосложению. Способности к тому, чтобы мертвым таскаться по лесам и болотам, несомненно имелись, а вот слагать простые слова в стройные строфы – увольте.
   Болото давно кончилось, и Станислав Федорович полз по плотному каменисто-песчаному грунту, усыпанному хвоей. Бог его знает, сколько бы еще так ползти, но тут Воскобойников уткнулся головой в ствол низенькой корявой сосны. Боднул его пару раз, не понимая, откуда возникло препятствие, потом провел ладонью по облетающим лепесткам коры и заплакал.
   Если бы он знал, как петлял по болоту, выписывая невероятные восьмерки!.. Моисей сорок лет водил свой народ по совсем небольшой пустыне, достаточно взглянуть на карту, но путешествие Воскобойникова выглядело куда более нелепым.
   К счастью, Станислав Федорович этого не знал и не мог знать.
   Солнце ярко светило сквозь сосновые лапы, веселились какие-то мелкие птички, пробежал мимо по своим делам небольшой зверек, которого Воскобойников не успел даже разглядеть, не то чтобы поймать. Обшарив карманы, он не обнаружил там ничего нового, хотя надеялся найти обломок сухаря или рыбьи кости, – только дневник, книжка Айнцигера, несколько пистолетных патронов, два карандашных огрызка и давно остановившиеся часы. Глухо зарычав, Воскобойников отшвырнул часы в сторону и упал ничком.
   Проснулся он уже в сумерках и тут же начал писать, мусоля во рту карандаш.
   Ночью он шел. Шел, не пытаясь сориентироваться на местности (да и карту он давно потерял), не разбирая дороги. Свалился в овраг и повредил ногу – не сломал и не вывихнул, но наступать на нее было больно, и тогда Воскобойников решил отлежаться. Он заполз в сырую глинистую нору, нагреб под себя прелых листьев и лежал, дрожа. Руна была теплой, но не грела – это иное тепло, понимал Воскобойников, и тем не менее прижимал коробочку к груди, надеясь, что кровь согреется, а сердце разгонит ее по телу.
   Нога распухла, и каждый шаг причинял боль. Проковыляв с утра около километра, Станислав Федорович понял, что сегодня много пройти не сможет, и решил сделать длительный привал. С горем пополам он соорудил шалаш, набросал еловых и сосновых ветвей для постели и даже высушил впервые за много дней сырую одежду, благо день был солнечный. Голод, терзавший его с вечера, собрался в маленький тяжелый шарик где-то в желудке и почти не напоминал о себе, к тому же комиссар нашел прошлогодние высохшие и вымороженные ягоды – почти безвкусные, но всё же пища. Зарывшись в приятно колющую тело хвою, он начал читать книгу Геббельса и нашел там несколько здравых мыслей:
   «Люди никогда не управляют сами собой. Это бред либералов. За идеей суверенитета скрывается самое бесчестное жульничество, которое не желает быть опознанным.
   Дешевый этот обман разглядеть довольно просто, так как он рассчитан на дураков с головой, набитой соломой.
   Массы охвачены победным ликованием – какое безумие! Это всё равно что сказать: мрамор делает статую. Нет произведения искусства без художника. Без государственных чиновников нет людей, как и нет мира без Бога!
   История – результат многих зрелых решений. И победоносны не армии, а люди, их составляющие.
   Европа будет восстановлена людьми, которые преодолеют массовый психоз и отыщут путь к истокам личности».
   – «Победоносны не армии, а люди, их составляющие», – пробормотал Станислав Федорович.
   «Управление всегда будет делом меньшинства. Людям остается только один выбор: либо жить в условиях открытой диктатуры отважных и смелых людей, либо при лицемерной демократии трусов. Мысль эта столь же проста, сколь и логична».
   – Он далеко не дурак, этот Геббельс, – сказал сам себе Воскобойников. – Но пишет топорно. Очень топорно...
   Потом он уснул и спал, наверное, пару дней, а когда проснулся, на ногу почти можно было наступать, но Станислав Федорович решил обождать еще день. Побродив по окрестностям с палочкой, он нашел ручеек, а в ручейке поймал несколько рыбешек, которых съел сырыми. После болотной еды это было деликатесом.
   «Крабы – превосходная закуска...»
   «Генерал для развлеченья шлепал пятками босой...»
   «Здесь, где тысячелетиями ничего не менялось, уже ничего не кажется безумным. Ваш ходячий мертвец – обыденность. Ничтожная досадная мелочь в сравнении с тем, что лежит у вас в кармане...»

29

   Кошка выбежала из леса так обыденно, словно перебегала ночную мостовую посреди большого спящего города. Только вот человеческого жилья, казалось Воскобойникову, окрест не было на много километров. Глаза блеснули, словно две маленькие фары.
   – Кс-кс... – тихонько позвал Воскобойников. Кошка стояла, принюхиваясь. Самая обыкновенная, не слишком крупная, белая с черными пятнами на спине, словно кто-то мазнул пару раз краской, и черным хвостом.
   – Кс-кс!
   Где-то довольно далеко хрустнула ветка, кошка подпрыгнула на месте и исчезла в кустах, словно ее и не было. Убежала...
   И тут Воскобойников увидел тропу. Широкую, хорошо утоптанную.
   Неужели рядом люди, жилье?! Станислав Федорович нащупал в кармане коробочку с Руной и сжал ее, теплую и искристую. Руна словно вибрировала в своем бархатном ложе, и Воскобойников счел это хорошим предзнаменованием.
   Но как, как он теперь сможет расстаться с ней? Комиссар представил загоревшиеся черные глаза Мехлиса под шапкой провизорских кудрей, тянущиеся к Руне пальцы... Стоит ли отдавать Руну?! Айнцигер сказал, что не хочет нести ее своим хозяевам... Но и он, Станислав Федорович Воскобойников, полковой комиссар РККА, тоже не хочет нести ее своим хозяевам!
   Он шел, опираясь на самодельный костыль, заросший бородой, грязный, вонючий, и уже готов был повернуть назад, чтобы только не отдавать никому драгоценную Руну, Руну Хеймдалля, но споткнулся и упал. Костыль с треском сломался, сам Воскобойников обрушился в кусты, и на шум закричали по-русски:
   – Стой! Кто там?! Стоять!
   Лежа навзничь, Станислав Федорович успел открыть коробку, отшвырнуть ее в сторону и проглотить зажатую в щепоть Руну. Потом он потерял сознание и уже не слышал, как к нему подошли двое пограничников и один сказал другому:
   – Неужто наш?
   – Шмотки непонятные, – отозвался второй.
   – А что финну тут шастать? Нет, небось, наш, по лесу плутал...
   – Сколько ж он плутал?
   – Да ладно тебе, после разберутся, кому надо... Видишь, плох совсем человек... – Пограничник опустился на одно колено рядом с комиссаром. – По возрасту никак комбриг? Или полковник... Давай зови подмогу, не вдвоем же его тащить!

ВОЗВРАЩЕНИЕ К БУДУЩЕМУ-8

   Получилось глупо. Вообще есть старое доброе правило для того, кто путешествует по Карелии или по Финляндии, что по сути одно и то же, если вы углубляетесь куда-то в сторону от асфальта: не доверяйте картам.
   Между Карелией и Финляндией есть огромная разница в уровне дорог. Но как только путешественник сворачивает в сторону от разбитого в первом случае и ухоженного во втором камня на проселок... начинают действовать свои, общие законы и правила.
   Не верьте картам.
   На финской территории, конечно, остается всё меньше таких мест. Всё глубже уходит цивилизация, лес всё больше смахивает на парк, а хутора наносятся на честные, верные карты. Однако национальная традиция – это не тот предмет, который можно так просто изжить.
   Прятаться, наблюдать, ждать, терпеть – эти черты вырабатывались веками. Финны прятались в своих лесах, обсаживая удаленные друг от друга хутора непролазными елями, путая дороги, маскируя тропинки. Свобода по-фински пахла смолистым ароматом одиночества.
   Я сделал глупость. Доверился карте. Совсем новенькой. Такой честной и прежде меня не обманывавшей. И вот теперь не за горами ночь, а трассы, на которую мы должны были выйти, даже не слышно.
   Сосны. Березы. Кусты. Вездесущая черника.
   Дорожка, по которой мы двигались в сгущающихся сумерках, была хорошо утоптана, где-то угадывалась даже автомобильная колея. Однако ни души...
   – Ничего себе сократили, – пробормотала Юлька.
   – Да, что-то я дал маху...
   – Этому рыжему негодяю?
   – Это неполиткорректный анекдот.
   – Почему это?
   – Ну, как же, все шутки, которые могут показаться оскорбительными для представителей той или иной национальной группы, являются неполиткорректными.
   – Тогда надо все анекдоты запретить.
   – Надо, – согласился я. – К этому всё и придет. Начнется всё, естественно, с евреев.
   – Почему?
   – Потому что они очень чувствительны к такого рода шуткам. Им везде чудится антисемитизм. Пещерный.
   – Ну, у них есть для этого причины.
   – Да ладно!
   – Да. Как только возникает вопрос, кому дать в морду, они первые в очереди. Конечно, обидно…
   – Хм, – Я аккуратно вписался в очередную загогулину дороги. – А кто их просил в эту очередь вообще становиться?
   – То есть как?
   – Это сложный вопрос, мое солнце. Причины и следствия. Злой, потому что бедный, или бедный, потому что злой? Так и с этой твоей очередью.
   – Если честно, то я не совсем понимаю.
   – А и не надо. Меня не это сейчас волнует. Мне интересно, как теперь отсюда выбраться.
   – Давай просто назад повернем.
   Про второе правило Юлька не знала. Поворачивай назад, только когда упрешься в тупик.
   – Если дорога есть, то она куда-нибудь да ведет.
   – Ночевать в машине не хочется, – немного надулась Юлька.
   Я дернул плечами.
   – Конечно, не хочется, но вариантов, кажется, не много. А что у нас там по карте?
   Юлька развернула разноцветный лист с черточками дорог.
   – Мне кажется, этой дороги вообще быть не должно. Тут лес только, и всё.
   – А куда же мы свернули?
   – Та, на которую мы свернули, уже должна была кончиться,
   – Да? – Я отвлекся от дороги, пытаясь, что-то разглядеть на карте. – Покажи...
   – Вот тут...
   Машину тряхнуло. Зло что-то взвизгнуло под днищем. И нас неумолимо понесло к ближайшему дереву.
   Юлька заверещала, я вывернул руль. В боковом окошке мелькнула старая, покрытая трещинами сосна. Я напрягся, ожидая удара сзади, но его не последовало. Каким-то чудом нас пронесло мимо. Автомобиль встал поперек дороги.
   – Что это было? – прошептала Юлька, не отнимая ладоней от лица.
   – Это была коряга, – ответил я, высовываясь из окна и освещая фонариком переднее колесо. – Очень неудачная коряга.
   «Которую добрый хуторянин положил на дорогу, чтоб неповадно было всяким идиотам тут на машинах кататься с закрытыми глазами» – эту мысль я не стал озвучивать.
   Правое переднее колесо было распорото напрочь. Коряжина, виновница происшедшего, валялась на дороге острым сучком точно на колее. Объехать это препятствие было нетрудно, если смотреть на дорогу и не торопиться. Для спокойного хуторянина, возвращающегося домой, это «препятствие» проблемой не было. А «лихачам» тут делать было просто нечего.
   Что было вполне понятно.
   Человек, живущий на природе, да еще в удалении от других людей, поневоле проникается неспешностью жизни. Ему становится трудно воспринимать городскую толчею, суету, скорость. Тому, кто привык к неизменности леса, окружившего дом, к тому, как медленно и осторожно прорастает по весне трава, все эти рычащие моторы и постоянный бег – ножом по сердцу. А ведь находятся любители погонять на форсированных моторах по лесным дорогам, с риском вылететь в кусты. Терпения хватит на раз, ну на два... Но потом или палка с гвоздями, или более культурный вариант – коряга с острым сучком.
   Откуда взялась? Кто положил?..
   Попробуй дознайся.
   – Ну что там? – Юлька вылезла наружу.
   – Колесо, – скупо пояснил я.
   Она обошла машину, свет фар жадно выхватил из темноты ее ноги. Солнце спряталось за горизонт как-то неожиданно. Казалось, что закат будет длиться вечно, но вот уже темно, на небе зажигаются первые звезды.
   – Ночевать в лесу не хочется, – осторожно сказала Юлька.
   – Точно?
   – Точно.
   – А в машине?
   – И в машине не хочется. Особенно если машина в лесу.
   – Понятно. Значит, будем менять...
   Смена колеса в темноте, когда фонарик светит куда угодно, но только не в нужном направлении, а домкрат то и дело норовит уйти под тяжестью автомобиля в грунт, не самое приятное занятие. К тому же болты на колесе были затянуты с нечеловеческой силой.
   Фирменная крестовина помогла мне справиться только с одним болтом из четырех. Остальные сидели как влитые. Через несколько минут я был весь в поту и с сорванными руками.
   – Плохо дело, – задумчиво произнесла Юлька, когда я в очередной раз огласил лес матерной руганью.
   Крестовина соскочила, и я рассек костяшки пальцев о металл. На какой-то момент мне показалось, что блестящая головка болта чуть сдвинулась. Видимо, я обманулся.
   – Могу я вам помочь? – неожиданно поинтересовались из темноты.
   Юлька взвизгнула и полоснула лучом фонаря по кустам. Пусто.
   – Я тут, – пояснили с противоположной стороны, хотя я мог бы поклясться, что до этого голос раздавался совсем из другого места. – Тут...
   Юлька высветила улыбающегося старичка, в поношенной куртке, штанах цвета хаки и сапогах.
   – Здравствуйте... – осторожно сказала Юлька. – А откуда вы так по-русски знаете?
   Я понял, что инициативу надо брать в свои руки.
   – Вот, на корягу налетели. Никак не могу справиться с болтами. И колесо есть запасное, и ключи...
   – Бывает, бывает. – Старичок понимающе закивал. – У нынешних машин очень часто.
   Он обошел автомобиль, выудил откуда-то из недр куртки квадратный фонарик. Оглядел утопающий в грунте домкрат, свинченный болт и распоротое колесо. Покачал головой.
   – Плохо, плохо.
   В его речи слышался явственный акцент, но говорил старик по-русски просто, легко.
   – Вы не справитесь, – покачал он головой. – В темноте, в лесу... Завтра мои сыновья приедут. Они помогут. Они механики. В городе работают...
   – А что же нам сейчас делать? – робко спросила Юлька.
   – Пойдемте на хутор, чай пить. Меня зовут Юкки. Здесь совсем недалеко. – И он махнул рукой куда-то в чащу.
   – Не хотелось бы создавать неудобства... – начал я.
   – Я один живу. Так, редко ко мне сыновья приедут или случайно кто-то заедет. Вот как вы. За машину не бойтесь. Это совсем заброшенная дорога.
   – А кстати, тут до шоссе далеко? – Спорить по поводу заброшенности я не стал.
   – Ну. – Старик потер небритый подбородок. – Наверное, не очень. Километров двадцать.
   «Ни фига себе заехал», – подумал я.
   – Пойдемте, пойдемте. – Юкки включил фонарь и исчез за деревьями. – Пойдемте.
   Мы переглянулись. Юлька скорчила просительную физиономию. Ей совсем не улыбалась перспектива ночевать в машине.
   – Ну, хорошо, – кивнул я. – Окунемся в народ... – Юлька радостно подпрыгнула.
   Старик был явный абориген. Из тех, что знают в лесу каждую кочку, низко свисающую ветку и корягу. Впрочем, может быть, он просто видел в темноте. От человека, живущего черт знает где в лесной чаще, этого вполне можно было ожидать.
   Некоторое время мы шли по лесу, иногда цепляясь одеждой за сучья, спотыкаясь о кочки. Фонарик деда прыгал впереди, как зайчик.
   – Откуда он узнал, что мы русские? – шепотом спросил я у Юльки.
   – Ну, ты даешь! – удивилась она. – Твой мат-перемат на несколько десятков километров был слышен.
   – Да ладно, русский мат – это достояние мировой общественности. Я не удивлюсь, если в сортире какого-нибудь Зимбабве можно найти знакомые надписи.
   – Возможно. Однако настолько виртуозно обращаться с этим мировым достоянием способен только один народ. Ты лучше спроси, откуда он так русский язык знает?
   Впереди, в пятне света, мелькнула калитка.
   – Мы пришли! – крикнул Юкки.
   Странно, но хутор встретил нас тишиной. Собаки, обычные животные для затерянного в лесах жилья, не лаяли. Расположенный неподалеку от дома сарай молчал, хотя обычно животные чувствуют вернувшегося хозяина и так или иначе дают о себе знать. Фыркнет лошадь, коротко замычит корова, завозится в своем загоне свинка. Незаметные, понятные только посвященным знаки, которыми обмениваются жители хутора.
   Но сейчас на дворе стояло молчание. Не было даже вездесущего запаха навоза. Только светилось желтым низенькое окошко.
   – Заходите, – позвал старик, открывая дверь.
   Он наклонился, юркнул внутрь. Раздался щелчок. Вспыхнул свет.
   Я с трудом протиснулся в невысокий дверной проем. Попытался распрямиться и треснулся головой о потолок.
   – Елки!
   – Ох, осторожно! Извините, забыл предупредить, – запричитал Юкки. – Дом сильно просел в последнее время. Совсем старый, мне уже не по силам за всем успеть. Сами понимаете, возраст требует ухода. Что для дома, что для человека…
   – Ой, как мило, – прощебетала за моей спиной Юлька. – Тут всё такое маленькое…
   – Когда-то было большое, – гордо ответил старик. – Когда я сам был высокий, стройный. И дом у меня был такой же. Самый лучший дом в округе. Сейчас всё не так. Проходите…
   Он нырнул куда-то в полумрак, Я осторожно, не разгибаясь, проследовал за ним. Юлька что-то пищала сзади, обнаруживая на стенах разнообразные предметы стиля виллидж, подковы, хомут, деревянные вилы.
   Внутри дома было на удивление просторно. Миновав двери, я потерял из виду потолок. Слабый, ватт на двадцать пять, светильничек не справлялся с темнотой, а только, казалось, углублял ее, придавал контраст.
   Юкки уже сидел за столом, разливая парящий кипяток по кружкам. Старик улыбался, отчего лицо его становилось похоже на печеное яблоко, морщинистое и мягкое.
   – Садитесь, садитесь.
   Я кивнул и осторожно поднял руку. Ладонь ушла куда-то в темноту, так и не нащупав потолка.
   Ничего себе, дом просел.
   При свете хиленькой лампы не было видно даже стен. Только окно и бревна, расходящиеся в стороны.
   – Садитесь, садитесь, – снова повторил Юкки. – Тут есть варенье малиновое. И блины. Моя старуха испекла. Она спит уже...
   – Не разбудим? – спросил я, осторожно присаживаясь к столу.
   – Нет, нет. Она спит в другом... в другой комнате. Наверху. Не разбудим.
   Юлька что-то пыталась рассмотреть в темноте.
   – Что ты там ищешь? – поинтересовался я.
   – Тут печь, – зачарованно ответила она. – Большая.