Очень содержательно! О Трифонове можно бы еще добавить, что, будучи призывного возраста, он почему-то и на фронте не был, и даже в армии не служил. Однажды еще в Литинституте я спросил его: каким же образом? Он ответил: «Я же близорук, очки ношу». И это он мне, очкарику с шестого класса школы, сказал! А сейчас в его биографии читаю: «В начале войны Т. уезжает в Среднюю Азию. Вернувшись в 1944 году в Москву, поступает в Литинститут». Конечно, в Средней Азии военкомат мог его и не сыскать, приезжего москвича…
   Завел Сталин в тупик свой аппарат и на сей раз: «Собственноручно дополнил фамилией Злобина список кандидатов в лауреаты». Антисталинист не соображает, какую замечательную черту вождя тут показал: он был так внимателен к литературе, что читал отнюдь не только то, что в «списках»… И вот исследователь Кораллов привел четыре конкретных примера того, как Сталин в интересах литературы «заводил в тупик свой аппарат», и в то же время – ни одного примера, как он «строго наказывал» за нарушение правил! А ведь «тупиковые примеры» можно приводить долго. Да взять хотя бы Твардовского. Еще в 1939 году он был награжден орденом Ленина, потом – еще двумя, да Отечественной войны обеих степеней, да Красной Звезды, да множеством медалей. А тут же еще и три Сталинских премии. Ну и членом партии был с 1940 года, а после войны – чуть ли ни членом ЦК. А ведь у него – «кулацкое происхождение», вся семья была сослана. Вы что, Марлен Кораллов, не слышали об этом? Чего ж тогда лезете в историки литературы, в энциклопедическое издание?..
   Дальше: «На этот раз Сталин расхвалил „выдающееся“, „талантливое“ сочинение Злобина. Роман был выгоден режиму и лично вождю». Без уверенности в личной выгоде эти марлены не могут взглянуть ни на одно событие, ни на один поступок…
   Завершается этот умственный фейерверк так: «Звание лауреата вывело Злобина из-под ударов огранов безопасности». Ну назвал бы хоть один удар! Да уж не было ли таким ударом бесплатное получение квартиры в высотном доме? И наконец: «Впервые появилась возможность, прежде всего материальная, работать над давними замыслами». А до этого что, нищенствовал в своей роскошной квартире? Да как же «Степана Разина»-то написал? Ведь роман огромный. А до него были написаны «Остров Буян» и первый вариант «Пропавших без вести»…
   Но вернемся к Воробьеву. И жизнь, и литературная судьба талантливого писателя были не из легких, но – не без радостей… Повесть «Это мы, Господи!» автор послал в «Новый мир». Солженицын пишет: «Она была, конечно, отстранена: власть победителей не хотела знать, кому и во сколько досталась победа. Повесть отбросили»… Не иначе как именно «отбросили». Каждую клетку этой скорбной твари Божьей распирают ложь и демагогия. Любой пустяк он может раздуть до немыслимых размеров и убийственного обличительного значения. В самом деле, при чем тут «власть победителей», ненавистных ему? Разве не естественней другая версия: попался неопытный рецензент или редактор – только и всего. Обычное дело литературной жизни. Легко теперь Солженицыну валить на власть, когда его «Один день» Лев Копелев вручил лично Твардовскому. А еще более вероятно другое: ведь это первая повесть совсем молодого автора, и писалась она в оккупации, на конспиративной квартире, «в нервности», по выражению Солженицына, и притом всего месяц. Может быть, это был лишь первый вариант, над которым еще предстояла работа. Что ж удивительного, если он не удовлетворил редакцию? Я бы, например, будучи редактором, тоже не напечатал «Красное колесо». И власть была бы тут совершенно ни при чем. Дело в самом сочинении: скукотища, несъедобщина, тягомотина.
   Да ведь Солженицыну самому приходилось получать отлуп. И от кого! Аж от Твардовского. Он говорил ему о «Раковом корпусе»: «Даже если бы печатание зависело целиком от одного меня, я бы не напечатал. Там – неприятие советской власти. У вас нет подлинной заботы о народе! Такое впечатление, что вы не хотите, чтобы в колхозах стало лучше. У вас нет ничего святого». Впечатление было совершенно правильное, но, к сожалению, запоздалое.
   В 1962 году Воробьев напечатал в «Неве» повесть «Крик», а в 1963 году в том же «Новом мире» – повесть «Убиты под Москвой». Солженицын уверяет, что вторая повесть вызвала «бешеную атаку на уничтожение». Очередное бешеное вранье. И откуда только в старом человеке столько силы на это дело? Талантливого писателя заметили и оценили сразу. Еще в 1960 году не кто-нибудь, а тогда уже прославленный Юрий Бондарев и не где-нибудь, а в «Литгазете» напечатал о нем статью «Новый писатель», другая его статья о нем называлась «Талантливый писатель», была и третья. Горячо поддержал Воробьева также Виктор Астафьев в 1965 году и еще два раза – позже. Весьма одобрительно писали о нем известные критики Олег Михайлов, Юрий Томашевский, Игорь Золотусский, Игорь Дедков и другие. И опять же не где-нибудь, а в столичных газетах и журналах – в «Москве», «Нашем современнике», «Литературной России», опять в «Литгазете», не прошли мимо даже «Литературная учеба» и «Литература в школе». Так что из всех упомянутых выше лиц бешеный здесь только один.
   И ведь такое глумление над фактами, над правдой – во всех его писаниях, включая полубессмертный «Архипелаг». И при этом, вручая в апреле свою премию, не моргнув глазом, опять затянул свою любимую песню: «Человеку, жаждущему правды, невозможно брести в реке лжи».
   Это он-то жаждет правды, не может жить без нее, ночей не спит! А дальше о своем лауреате: «Воробьев читал, что полилось в печати о фронте, о войне, и приходил в ярость от перекажения (!), от облыгания (!)». Ведь словечка без выверта не молвит, а хоть бы один примерчик «облыгания» привел. Разумеется, появлялись халтурные и книги, и фильмы, как появлялись они во все века, но «Василий Теркин» Твардовского – это «перекажение»? «Они сражались за Родину» и «Судьба человека» Шолохова – это «облыгание»? «В окопах Сталинграда» Виктора Некрасова – это что? «Батальоны просят огня» и «Горячий снег» Бондарева – это как? Фильм «Летят журавли» Калатозова – какое тут «перекажение»? «Враги сожгли родную хату» Исаковского – в чем тут «облыгание»?..
   Перечень может быть долгим, но старый бесстыдник все равно до последнего дня будет лгать на своем выморочном языке. И вот что при всем этом особенно хотел бы Солженицын видеть в литературе о войне, в частности, о плене: «Кто расскажет о жестокой борьбе между пленными за выживание на краю гибели и сколько зла и низости обнаружилось при этом?» Не о борьбе с фашистами, а между пленными! Не о мужестве и благородстве, а о зле и низости среди пленных!.. Наши люди боролись против фашистов и в оккупации, и в лагерях смерти, как рассказали об этом, в частности, Степан Злобин, сам возглавлявший подполье в лагере Цейтхейн, и Юрий Пиляр, участник такого подполья в лагере Маутхаузен. Узники лагерей поддерживали друг друга, создавали тайные организации, устраивали побеги, и сколько при этом было явлено отваги, высоты духа, благородства! И Злобин организовывал побег, а Воробьев бежал из плена, создал партизанскую группу, которая влилась в большой отряд… Но все это абсолютно не интересует свистуна Нобелевской премии, всю жизнь всегда и во всем его интересует только зло, только низость, только ложь. С этим скоро и столетний юбилей отметит.
   Сейчас, когда жизнь его, как догадался, «на исчерпе», он, видите ли, вдруг начал жутко страдать за фронтовиков: «Больно, когда невежественная молодежь высмеивает боевые ордена никому уже не нужных ветеранов, израненных, больных и нищих». Ему больно, ему жалко… Так ведь есть два огромных поместья с дворцами – в Троице-Лыкове и за океаном в штате Вермонт. Вот вместо лицедейства и устроил бы там дома отдыха для фронтовиков. Ну – как Толстой помогал голодающим и духоборам, как Чехов и Короленко строили больницы, как Горький спасал обреченных, как Шолохов вытаскивал невиновных из тюрем, спасал от голода, а потом построил школу и больницу… Ну, вперед!.. Тебя же Бондаренко в один ряд с ними ставит… Вперед, живой классик!..
   Я ему в июле написал письмо насчет Эдуарда Лимонова. Дескать, сидит мужик уже несколько месяцев ни за что. Родине не изменял, не убил никого, ничего не украл. Так вы, говорю, чаи с президентом распиваете, – замолвите в любой удобной для вас форме словечко о собрате, поддержите хлопоты Союза писателей о смягчении его участи. Стояла как раз дикая жара, я и на это налегал: «Вы-то лучше других представляете себе положение узника. В эти несносные дни мы и на лоне природы от жары места себе не находим, а он там в каменном мешке». Как же он ответил? И не ворохнулся…
   Еще в те дни, когда его обласкал Хрущев, когда все считали его невинным страдальцем и бескорыстным борцом за справедливость, Солженицына однажды пригласил министр Охраны общественного порядка (так одно время называлось МВД) и сказал: «Вы пишете, что заключенные у нас находятся в ужасных условиях, у них непосильная работа, их морят голодом. Вот вам на выбор два лагеря, езжайте туда, чтобы все увидеть своими глазами». Солженицын действительно писал: «Наших оступившихся соотечественников исправляют голодом! Им снится хлеб!»
   И вот такая удача! Сам министр поднимает шлагбаум. Надо немедленно соглашаться, ведь там голодающие. Но гость настороже, он соображает: «Уж из того, что с готовностью он эти два назвал – ясно, что потемкинские устройства». Что ж, не будем строго судить за недоверчивость, ибо такие «устройства» в разных сферах жизни отнюдь не столь уж невероятная вещь. Борец сейчас, конечно, скажет: «В эти не хочу, разрешите съездить в другие». И назовет два, три, четыре лагеря – ведь он их знает наперечет. Посмотрим, что ответит министр. Если откажет, то по крайней мере будет уличен в недостойной игре. Ну, Александр Исаевич, вперед!..
   Однако происходит нечто ошеломительное: он, всесветно объявивший себя их глашатаем и защитником, радетелем и со-страдальцем, вдруг спокойно говорит: «Я отказываюсь». То есть и в предложенные лагеря ехать не хочет, и своих встречных вариантов не выдвигает. Отказывается полностью! Ну как же так? Ты же уверен, что там люди умирают от голода! Объяснение (как у Куняева, оно у него на все есть) такое: «Я жалкий каторжник… Человек, не занимающий никакого поста… Кем я поеду? Я отказываюсь»…
   А Лев-то Толстой, тоже никаких постов не занимавший, не спрашивал, кем поедет, а садился в тарантас или на подводу и ехал помогать действительно голодающим в нищую Бегичевку, что недалеко от Рязани. А ведь был притом действительно в труднейшем положении: тогда как раз готовилось его отлучение от церкви. Правда, некий пост он все-таки занимал – священный пост русского писателя, народного заступника. А Солженицын и тогда уверял и теперь твердит, что это и его пост. Во всяком случае, по вниманию к нему он тогда стоял бесспорно на первом месте в литературе, затмив даже Куняева и Бондаренко. С ним беседовали министры, секретари Союза писателей и даже секретари ЦК, его «новомирские лбы», как он их называл, даже выдвинули на Ленинскую премию, а тогда одно лишь выдвижение – и то много значило…
   Да, в ту пору многие считали его твердо стоящим на том благородном посту, о чем он и сам трубил неутомимо. Но вот потребовалось предпринять не литературную акцию, за которую платят гонорар и возможна премия, а куда-то поехать, бескорыстно потратить время и силы, поспорить, похлопотать, побегать, – и он уже только «жалкий каторжник». И не желая глянуть в глаза голодающим (сам-то он в жизни не голодал, даже в лагере), он отворачивается от своей Бегичевки и бежит домой обедать: жена просила не опаздывать…
   А между прочим, идея устроить в своих поместьях дома отдыха для фронтовиков ведь была бы тем более душеспасительна для замшелого грешника, что ведь никто другой так злобно и грязно не клеветал на этих самых фронтовиков и на всю Красную Армию, на ее полководцев, на всю Великую Отечественную войну, никто так бесстыдно не нахваливал генерала Власова и других предателей.
   В полном соответствии с гитлеровской пропагандой и задолго до появления полоумного Резуна этот живой классик объявил виновницей войны не фашистскую Германию, а свою родину, усмотрев в действиях ее руководства в 1940 и 1941 годах «склонение иностранного государства к объявлению войны СССР». То есть полтора года наше руководство только тем и озабочено было, лишь о том и мечтало, как бы подбить Гитлера на агрессию против родины!
   Но, говорит, «Америка, Англия, Франция, Канада, Австралия при первой (!) опасности гитлеризма протянули руку Сталину». А тот, надо полагать, не желал помощи, ему нужна была агрессия немцев, он готовился встретить их с цветами под Москвой. Но к какому времени относит мыслитель «первую опасность гитлеризма»? Если к июню 1941 года, то какую же «руку» могла протянуть, допустим, Франция, сама уже год стонавшая под фашистской пятой? А Англия? Отброшенная за Ла-Манш, она сама нуждалась в помощи не меньше нас. Что же до Австралии, то она и дипломатические-то отношения с нами установила лишь в октябре 1942 года. Америка же, вступившая в войну только в декабре 1941 года, тогда, в июне, и англичанам-то не шибко помогала. А в целом картина войны у него такая: «Огромный Советский Союз воевал против маленькой Германии». Против маленькой, бедненькой, несчастненькой… Полоумный Резун, право, часто выглядит умнее Солженицына.
   Он при первом же появлении уверял: «Я четыре года воевал на фронте». Когда возвращался из Америки, то в Омске на встрече с лопоухими почитателями добавил: «Я воевал доблестно!» А на самом деле два первых самых страшных года войны в глубоком тылу обитал то под юбкой супруги, то в обозной роте чистил конюшню, то кантовался в каком-то блатном училище, то в запасном полку, а остаток войны – в таких условиях, что без конца строчил стихи да рассказы и донимал ими по почте московских писателей – Федина, Лавренева, профессора Тимофеева…
   Потом денщик привез ему из Ростова жену, и она у него гостевала, сколько хотела, по вечерам читали вслух «Жизнь Матвея Кожемякина» и другие шедевры мировой литературы. В конце концов это осточертело командиру дивизиона, и он потребовал: «Убрать бабу!» А последние три месяца войны Солженицын и вовсе обеспечил себе полную безопасность под защитой бутырских стен. И вот, имея за спиной такую войну, он и теперь, при вручении Солжпремии, все обличает «нашу полную растерянность 1941 года, и тупость неподготовленных командиров, и малодушие политруков…» И назидательно живописует «эту немецкую легкость, как при лихо закатанных по локоть рукавах секли превосходными автоматами от живота по красноармейцам»…
   Это он в кино видел или Сорокина ему рассказала, больше-то неоткуда. И ведь, опять же, какая неутомимость! Еще в заплесневелом «Архипелаге», в этой бондаренковской библии, поносил наших генералов и офицеров: дескать, все они скопом «были ничтожны, ни одной личности, много было совсем тупых и неопытных». Старичок, видимо, уже в маразме и не помнит, что ведь лет, поди, тридцать долдонит об этом, но ни разу не задался вопросом: как же эти тупые да ничтожные немцев в Москву не пустили, а сами в Берлин припожаловали? Однажды в редакции «Нового мира» встретил маршала И.С. Конева и, придя домой, прошептал жене под одеялом: «Похож на колхозного бригадира». А потом и напечатал. Ах, аристократ сермяжный! Нашел чем уязвить крестьянского сына. Да и мало ли кто на кого похож. На кого сам-то похож? Поглядись в зеркало, образина…
   А что касается «нашей полной растерянности 1941 года», то о ней тогда же, а именно еще 17 сентября 1941 года, когда Солженицын увлеченно преподавал астрономию в школе города Морозовска Ростовской области, хорошо, например, писал в «Памятной записке» Гитлеру командир 39-го армейского корпуса генерал-лейтенант Рудольф Шмидт: «Ход Восточной кампании показал, что большевистское сопротивление и ожесточение далеко превзошли все ожидания… В качестве немедленной меры надо отменить приказ о расстреле комиссаров». (Вторая мировая война. Два взгляда. М., 1995, с. 259-260). Генерал надеялся, что это ослабит отпор Красной Армии. Гитлер не послушал его, но совсем не по этой причине пришлось через три с половиной года стреляться самому.
   Немного позднее, 7 декабря, кажется, именно в тот день, когда Солженицын, как писал он жене, чистил навоз в конюшне, «нашу полную растерянность» зафиксировал в дневнике и командующий группой армий «Центр» генерал-фельдмаршал Федор фон Бок: "Ужасный день!.. Правое крыло 3-й танковой группы начало ночью отступать. На правом фланге 9-й армии противник тоже значительно расширил свой прорыв… Танковая армия терпит неудачу у Михайлова, который приходится сдать…
   К нынешнему тяжелому кризису привели три фактора.
   1. Наступление осенней распутицы.
   2. Паралич железных дорог.
   3. Недооценка силы сопротивления врага и его людских и материальных ресурсов.
   В ошеломляюще короткий срок русский снова поставил на ноги разгромленные дивизии. В противоположность этому сила немецких дивизий в результате непрерывных боев и наступившей суровой зимы уменьшилась более чем наполовину, боеспособность танковых войск стала и того меньше. Потери офицерского и унтерофицерского состава пугающе велики…" (там же, с. 168-169).
   Генерал малодушно лукавил, выдвигая на первое место среди причин провала наступления на Москву распутицу и морозы, а силу нашего отпора – на последнее. Сам же чуть ниже пишет, что сила немецких дивизий уменьшилась более чем наполовину прежде всего в результате непрерывных боев. В самом деле, не утонули же в грязи, не окостенели на морозе 750 тысяч их солдат, а ведь грязь и мороз, однако, и нам во многом мешали.
   Уже после войны более объективно писал о «нашей полной растерянности 1941 года» генерал Г. Блюментрит: «Теперь политическим руководителям Германии нужно было понять, что… нам противостояла армия, по своим боевым качествам намного превосходящая все другие армии, с которыми нам когда-либо приходилось встречаться на поле боя». И – ни слова о морозе. Руководители Германии это поняли, Солженицын до сих пор не может понять и уже никогда не поймет…
   Солженицын решительно изменил бы себе, если и в этой премиальной речи не изобразил бы «засады за нашей спиной откормленных заградотрядчиков». Представьте себе: они с женой, лежа в постели под тремя накатами офицерской землянки или в избе, читают вслух «Жизнь Матвея Кожемякина», а рядом – откормленные с автоматами прислушиваются…
   Да видел ли он в жизни хоть одного заградчика?.. Вот несколько строк из докладной записки 3-го отдела Краснознаменного Балтийского флота № 21431 от 10 декабря 1941 года Военному совету флота о работе заградотряда на территории Эстонской ССР и в районе Ленинграда с 22 июня по 22 ноября 1941 года: «На территории Эстонии с началом Великой Отечественной войны образовалось значительное количество мелких банд из антисоветских элементов, главным образом националистической организации „Кайтселиит“… В связи с этим основные усилия заградотряда были направлены на разгром укрывавшихся в лесах и болотах банд… В первые дни войны в районе Локса было поймано шесть бандитов, один из них при попытке к бегству убит… На пути в Виртсу взвод заградотряда внезапно на машинах врезался в заставу немцев. В этой стычке взвод потерял 6 человек убитыми и 2 ранеными. Потери немцев не установлены…» Так вот, в одной схватке погибло 6 «откормленных».
   А в вашей беспушечной батарее звуковой разведки, Солженицын, за полтора года, что вы ей командовали, сколько погибло изможденных? Во всех ваших писаниях об этом – ни слова…
   А уж как Солженицын превозносил Власова: «один из самых способных», «настоящая фигура». Надо полагать, Власов вообще-то не был лишен военных способностей, дослужился же до генерал-лейтенанта, до командарма. Но Солженицын-то нахваливает его безграмотно, невпопад. Пишет, например, что 99-й стрелковой дивизией, которая нанесла немцам один из первых контрударов в самом начале войны, командовал тогда именно он, Власов. Но вот что писал о тех днях маршал И.Х. Баграмян, тогда в звании полковника начальник оперативного отдела штаба Юго-Западного фронта: «В полосе 26-й армии большой урон нанесла врагу 99-я сд генерала Н.И. Дементьева. Хотя в результате внезапности частям 101-й немецкой пехотной дивизии удалось ворваться в пограничный город Перемышль, но развить успех они не сумели. Наши войска атаковали противника. Они дрались за каждый дом. Хотя освободить Перемышль пока не удалось, враг был задержан, и генерал Дементьев заверил командование, что утром они вышвырнут гитлеровцев из города». Свое слово генерал сдержал.
   Может быть, Власов был начальником штаба 99-й сд? Нет, им был полковник С.Ф. Горохов. 12-томная «История Второй мировой войны» тоже называет Н.И. Дементьева командиром 99-й дивизии, которая «совместно с пограничниками 23 июня выбила немцев из Перемышля и удерживала его до 27 июня». Наконец, на мой запрос Главное управление кадров Министерства обороны в ответе за подписью начальника отдела т. Прокопьева сообщило мне, что генерал-майор Дементьев Николай Иванович вступил в командование 99-й сд 17 января 1941 года. Умер он 11 августа 1954 года. А лжецы и клеветники почему-то ужасно долговечны и злоупотребляют этим…
 
   28 июня вышло в «Завтра» окончание моей статьи «Черное и красное». В десятом часу утра телефонный звонок. Не называясь, не здороваясь – Куняев:
   – Прочитал твою статью. Поздравляю. Вот видишь, как я, а ты оскорбил меня в «Патриоте».
   – Оскорбить можно лишь возведением лжи, неправды, – ведь так? – ответил я. – Чем же ты так оскорблен? Я писал, что главред печатает в 15 номерах свои воспоминания. Где тут неправда? Может, только в пяти? Нет, все верно, больше того, оказывается, имел право написать, что в 20. Дальше: «перемежая свои воспоминания главами из сочинения родного сына». Где тут неправда? Может, это не твой сын, а Евтушенки? Дальше: «а также воспоминаниями родной матушки». Где тут неправда? Может, твоя родная матушка не Александра Никитична Железнякова, а Мариэтта Сергеевна Шагинян или Розалия Самойловна Землячка? Тогда прими извинения… Дальше: "Еще не окончилась публикация, как уже хор поет аллилуйю: «Хочется низко поклониться». Что тут неправда? Может, хор пел не «Хочется поклониться», а «Хочется материться»? Нет, все точно. Дальше: "И тут же А.Бобров возглашает в «Советской России»: «Духовный подвиг!» Что тут неправда? Может, не поэт Бобров, а Починок? Нет, все верно. Больше того, Бобров не один раз возгласил «Подвиг!». Да еще в той же «Советской России» Гусев заливался: «Книга-событие… С безоглядной смелостью, с подкупающей искренностью… Его острое, как пика, перо… Автор убеждает читателя: предательство и лицемерие, политиканство и двоедушие несовместимы с талантом, как гений и злодейство…» Что за Гусев? Может, тот, чья настоящая фамилия Драбкин? Нет, это Геннадий Михайлович, первый заместитель по журналу да заодно и редактор книги. Сам отредактировал, сам и расхвалил. Тут и Бондаренко: «Книга-событие… Книга-явление… Книга-объедение…» Что за Бондаренко? А Владимир Григорьевич, член редколлегии «Нашего современника», безотказный человек… Вот это все и есть, по слову Константина Леонтьева, «смесительная простота». Вы же его читаете, а ведь еще и понимать надо…
   Конечно, я сказал немало язвительных слов, но они же все правдивы и потому не могут считаться оскорблением. Надо уметь держать удар, Станислав Юрьевич. Ну вот «здоровым мужиком» назвал по ошибке. Прими извинения.
   – Нет, ты меня оскорбил. Никто не смел так сказать обо мне…
   – Лучше посчитай, скольких оскорбил ты своими уничижительными ярлыками, разухабистыми оценками, высокомерием… А опять же публикация писем! Тут твой грех тяжелей всего перед Татьяной Глушковой…
   – Она изменница!
   Но чем так уж особенно-то доняла Глушкова мемуариста? Он жалуется сквозь слезы: "Я стал для нее «адвокатом измены», «партрасстригой», «лжекоммунистом», «державопевцем», «известным стихотворцем»… Да ведь здесь все – святая правда. Сам себя мемуарист называет даже авантюристом, но тогда что обидного, оскорбительного в глушковском «державопевце»? И разве не правда, что Куняев известный стихотворец? Конечно, известный, даже излишне. Столько книг навыпускал, что от некоторых даже открещивается: «Глушкова объявляет, что за 22 года работы, с 1960 по 1982 год, я издал 29 книг. Сообщаю: в это число она включила 12 книг национальных поэтов, в которых я участвовал порой всего лишь несколькими переводами». Глушкова не выдумывала, она взяла данные из известного справочника «Писатели Москвы» (1987 г.). Эти данные писатели представляли в редакцию справочника сами. И 8 книг (а не 12!) обозначены там как переводы Куняева. Так зачем же представил эти книги как свою работу, если там «всего лишь», – хотелось выглядеть еще грандиозней?.. Но что же в итоге? 29 – 8 = 21. Тоже неплохо. Каждый год – книга. Как у Евтушенки. А в упомянутом «Биографическом словаре» указано: «В 1980-е годы у С. Куняева вышло в свет более 10 книг» (с. 392). Более! Значит, и тут каждый год – книга, да иной раз и не одна. Так ли проворен Евтушенко? Тут же говорится, что книги Куняева издавались не только в родной Калуге и в Москве, но еще и в Туле, Иркутске, Тбилиси, Душанбе, Фрунзе, опять в Душанбе… Вся держава хотела читать поэта-авантюриста!
   Да, да, все – святая правда! Если человек печатает сочинение повешенного изменника родины, то кто же он, как не «адвокат измены»? Если после тридцати лет пребывания в партии он ликует в 1991 году: «На КПСС надели намордник. Победа!», то кто же он, как не «партрасстрига и лжекоммунист», очень мягко выражаясь? Тем более что тут же сказано: «Сегодня Ельцин, а если завтра Лигачев?» Тут перед нами уже не просто партрасстрига и лжекоммунист, прикрывавшийся партбилетом, а прихвостень ельцинского режима, дрожащий за его судьбу, как до сих пор дрожат Явлинский, Немцов, Новодворская при виде победы или просто успеха коммунистов в Туле, в Молдавии, в Нижнем Новгороде, в Иркутске… Есть основания думать, что вместе с ними синхронно дрожит и наш великий борец за русскую идею…