Страница:
Владимир БУШИН
Огонь по своим
«Я СОЛДАТ ЕЩЕ ЖИВОЙ…» (В. В. Конецкий)
Уважаемый Виктор Конецкий, прочитав в «Московском комсомольце» Вашу большую беседу с корреспондентом этой газеты Иваном Подшиваловым, не могу по причине, которая будет Вам ясна из дальнейшего, не высказать кое-какие соображения об этой содержательной беседе.
Прежде всего, Ваша позиция, Ваши оценки в некоторых случаях представляются не совсем ясными. Например, Вы приводите слова покойного Виктора Некрасова о том, что сегодняшняя наша литература самая лучшая в мире, и вроде бы разделяете такой взгляд. Но тут же говорите: «Нет, согласиться с тем, что наша литература из рук вон плохая, никак не могу». Так что же считать Вашей оценкой – лучшая в мире или всего лишь не «из рук вон плохая»? Согласитесь, тут дистанция огромного размера.
Далее Вы вроде бы резко осуждаете распространившуюся на Западе и в русской эмигрантской литературе манеру вводить в художественный текст матерную брань и давать детально выписанные сцены сексуального характера. Вы говорите, что Вам стыдно за авторов, следующих этой манере. Казалось бы, при таком взгляде можно было ожидать, что Вы против проникновения в нашу литературу подобных вещей, но – странное дело! Вы с явным сожалением отмечаете, что «мы не умеем писать эти вещи, мы не умеем писать секс, постель и ругань». Затем еще более скорбно: «Мы совершенно вычеркнули все это у себя, и поэтому наши книги выглядят совершенно бесполыми. В результате мы теряем читателей, которым скучно читать, они принимают это за продуманное ханжество». И, наконец: «У нас просто нет традиций. И тот писатель, который начнет писать все это на русском языке, – это должен быть крупнейший талант. Остается только ждать его прихода».
Пока Вы будете ждать, Виктор Викторович, я позволю себе напомнить Вам, что и для искусства в данном вопросе существуют разные ступени и градации, а именно: чувственность, фривольность, эротика, секс, порнография, и каждая из этих ступеней вопреки Вашим уверениям имеет у нас в литературе свои традиции, даже очень давние порой. Если, скажем, кто-то заскучал о порнографии, то можно попросить товарища Ненашева издать сочинения Ивана Семеновича Баркова (1732-1768), в частности его знаменитого «Луку», – и тоска страдальца будет утолена. Если же добиться (а сейчас и это возможно, очень просто!), чтобы «Луку» издали в подарочном оформлении с цветными иллюстрациями, то Вы получите прекрасную возможность отдарить журналиста Игоря Фесуненко, который раскопал на лиссабонском книжном развале одну Вашу книгу и привез ее Вам. Вы называете эту книгу «экстравагантной» – она была издана в Португалии «еще при Салазаре».
Обвинение нашей литературы в «продуманном ханжестве», в том, что она традиционно «совершенно бесполая», объясняется, вероятно, лишь поспешностью суждений или ненаблюдательностью. В самом деле, вспомним, к примеру, «Гавриилиаду» Пушкина или Юнкерские поэмы Лермонтова. А «Анна Каренина» или «Воскресение», а «Жизнь Клима Самгина» или «Тихий Дон» – это тоже бесполая литература? Ну, а хотя бы симоновский цикл «С тобой и без тебя»? Хотя бы вот эти строки:
Да и в литературе нынешних дней есть произведения, содержащие сильные эротические мотивы, например, бондаревский «Выбор» или беловский роман «Все впереди». Так что, думаю, даже Салазара мне удалось бы убедить в отсутствии у нас ханжества в этом интересном вопросе.
Едва ли кто будет ныне спорить с Вами и отрицать, что «секс играет огромную роль в человеческой жизни», – действительно, уже одно то, что он накрепко связан с извечным стремлением к продолжению самого рода человеческого, говорит о многом. Но в то же время трудно согласиться с Вашим утверждением, будто «чем более интеллектуально общество, тем большую роль в его жизни играют вопросы пола». Интеллектуальность, я надеюсь, должна расти бесконечно. Неужели это означает, что и вопросы пола, в том числе проблемы секса, тоже должны расти бесконечно? Я не уверен, что секс-мятежи и секс-революции, бушующие ныне на Западе, такие в изобилии расплодившиеся там явления, как секс-шопы и секс-шоу, свидетельствуют не о чем другом, а именно об интеллектуальном превосходстве буржуазного общества над социалистическим. Рискуя прослыть в глазах Ваших единомышленников ретроградом и даже «антивосьмидесятником», я все же смею считать, что проблемы пола и секса должны быть под контролем разума и занимать подчиненное ему положение. Ну конечно, это не всегда и не всем удается. Инстинктивно чувствуя великую и опасную силу эроса, человечество издревле осаживало тех, кто пытался опоить его «яростным вином блуда». Об этом свидетельствует и наш отечественный опыт.
Хотя, как сказано выше, известные традиции у нас были и есть и не вовсе уж тут мы отстали от Запада, однако слепая самодовлеющая эротика, голый секс, тем более – порнография и словесная непристойность не получили в нашей литературе широкого развития. И произошло это благодаря именно тем «внутренним качествам народной души», о коих Вы упоминаете. Вспомним, как резко в свое время были встречены у нас передовой общественностью, скажем, такие произведения, как «Бездна» Л. Андреева, «Санин» М. Арцыбашева, даже отчасти «Яма» А. Куприна и некоторые другие, в которых секс главенствовал над мыслью, над разумом. А вот эти стихи К. Бальмонта:
Что касается высказанной Вами уверенности, будто авторы некоторых книг теряют читателей из-за того только, что в их книгах нет секса и мата, то позволю себе заметить, что опыт мировой литературы несколько противоречит такой уверенности. Ни секса, ни мата нет, допустим, в «Дон Кихоте» или «Братьях Карамазовых», в книгах Г. Бёлля или Ф. Абрамова, а их, однако же, читают и перечитывают, в то время как помянутые выше произведения Арцыбашева и Андреева сейчас даже мало кто знает. И это несмотря на то, что и впрямь есть люди, которые откровенную клубничку, похабщину и матерщину расценивают как важное, порой, чуть ли не главное свидетельство мужества, прямоты и широкого размаха натуры, в том числе и писательской. Ростки такого взгляда можно встретить, например, в последних пьесах М. Шатрова.
Озадачило меня в Вашей беседе и то, что сейчас, когда кругом столько разговоров о перестройке и многие уверяют, что уже начали перестраиваться, Вы вдруг сказали: «Мне перестраиваться не надо». Все ждут больших повсеместных перемен, а Вы гордо бросили: «У меня ничего не изменится». Приходилось и раньше встречать подобные заявления, но – лишь одних авторов о других. Например, секретарь Союза писателей Г. Боровик мужественно, как и полагается человеку, возглавляющему Комитет защиты мира, заявил однажды на страницах «Литгазеты», что «к счастью, у нас есть писатели, которые давно работают по-новому», следовательно, им перестраиваться нечего, и бестрепетной рукой указал на председателя Союза писателей Г. Маркова. Да, такие факты известны, но чтобы писатель сам о себе говорил, что у него все в ажуре, что, значит, другим надо перестраиваться, но только не ему, – такое, признаться, я слышу впервые.
Впрочем, к концу чтения Вашей беседы недоумение мое почти полностью рассеялось: Вы же не голословны! Вы сообщаете, что Ваши рассказы «дают читать больным перед операциями», и вообще Вы твердо уверены: «Людям мои книги помогают в сложные моменты». Далее доводите до сведения читающих масс, что Ваши произведения «уже переведены на все европейские языки». Ну, разве что не успели еще перевести на сардинский, мэнский или валлийский. Тут же уведомляете о переводах в азиатских и в каких-то других, возможно, африканских странах. Но особо выделен Вами упоминавшийся перевод на португальский – «еще при фашистском режиме». Это окончательно рассеяло мои сомнения: конечно, если даже фашистский режим для таланта не преграда, то ему ли перестраиваться!..
Затронули Вы в беседе еще один вопрос, и уж тут всякие шуточки были бы весьма неуместны. Просвещая юношество, Вы сказали об участниках войны: «Проявив себя великолепно на фронте, в послевоенные десятилетия эти вояки проявили чрезвычайную робость и забитость. И это раздражает молодых людей». Вы утверждаете, что все фронтовое «поколение совершенно сошло с политической арены и примолкло на десятилетия». Вы не остановились даже перед тем, чтобы сказать так: «воевавшее поколение было выдающимся по своей гражданской трусости». Я думаю, что Салазар на том свете в восторге от Ваших слов: ведь Вы бросили камень в самое ненавистное для фашистов поколение нашего народа – то, которое разбило фашизм, спасло родину социализма, да еще и восстановило ее после военной разрухи.
Выходит, что, встречая человека с орденами, Вы уже заранее уверены: на него положиться нельзя, он ненадежен. Вы сказали: "Раздражает молодых людей, наблюдавших в жизни, как их отцы и деды рассказывают о своем героическом прошлом, а поспорить с секретарем партийной организации робеют. И вот молодежь, видя такое раздвоение, испытывает раздражение. И они говорят: «Хватит вам про свои подвиги, когда вы на наших глазах в течение стольких лет молчите!» Странным образом, товарищ Конецкий, Вам не приходит в голову простая мысль: на войне мы были молодыми и сильными, а «в течение стольких лет» в нелегком труде, в непраздничной жизни мы старились, слабели, умирали от ран и возраста. Да, кое у кого из нас уже не хватает душевных и физических сил ввязаться в драку с бесстыдным чинушей. Но ведь помянутые Вами молодые люди, между прочим, в течение тех же лет становились зрелыми, наливались силой, обретали жизненный опыт, и, однако же, иные из них все еще хотят жить за нашей спиной и, видя, как бывший фронтовик, нередко раненый и уж наверняка пожилой, а то и вовсе старый, иногда действительно робеет перед наглецом, они, эти молодые люди, не заслоняют его грудью по вечному закону братства поколений, а негодуют на него же, фронтовика, раздражаются, брезгливо фыркают. И Вы, писатель, на стороне таких вот молодых! Мы уходим, и Вы бросаете нам в спину:
«Эти вояки…» Мы не станем, Конецкий, никого называть «эти писаки», но все-таки – не спешите говорить о нас в прошедшем времени. Да, мы понесли великие потери, но не торопитесь хоронить нас.
С наилучшими пожеланиями.
Да простит Вас, кто может.
Владимир Бушин, один из «этих».
«Наш современник», № 5(1988).
Прежде всего, Ваша позиция, Ваши оценки в некоторых случаях представляются не совсем ясными. Например, Вы приводите слова покойного Виктора Некрасова о том, что сегодняшняя наша литература самая лучшая в мире, и вроде бы разделяете такой взгляд. Но тут же говорите: «Нет, согласиться с тем, что наша литература из рук вон плохая, никак не могу». Так что же считать Вашей оценкой – лучшая в мире или всего лишь не «из рук вон плохая»? Согласитесь, тут дистанция огромного размера.
Далее Вы вроде бы резко осуждаете распространившуюся на Западе и в русской эмигрантской литературе манеру вводить в художественный текст матерную брань и давать детально выписанные сцены сексуального характера. Вы говорите, что Вам стыдно за авторов, следующих этой манере. Казалось бы, при таком взгляде можно было ожидать, что Вы против проникновения в нашу литературу подобных вещей, но – странное дело! Вы с явным сожалением отмечаете, что «мы не умеем писать эти вещи, мы не умеем писать секс, постель и ругань». Затем еще более скорбно: «Мы совершенно вычеркнули все это у себя, и поэтому наши книги выглядят совершенно бесполыми. В результате мы теряем читателей, которым скучно читать, они принимают это за продуманное ханжество». И, наконец: «У нас просто нет традиций. И тот писатель, который начнет писать все это на русском языке, – это должен быть крупнейший талант. Остается только ждать его прихода».
Пока Вы будете ждать, Виктор Викторович, я позволю себе напомнить Вам, что и для искусства в данном вопросе существуют разные ступени и градации, а именно: чувственность, фривольность, эротика, секс, порнография, и каждая из этих ступеней вопреки Вашим уверениям имеет у нас в литературе свои традиции, даже очень давние порой. Если, скажем, кто-то заскучал о порнографии, то можно попросить товарища Ненашева издать сочинения Ивана Семеновича Баркова (1732-1768), в частности его знаменитого «Луку», – и тоска страдальца будет утолена. Если же добиться (а сейчас и это возможно, очень просто!), чтобы «Луку» издали в подарочном оформлении с цветными иллюстрациями, то Вы получите прекрасную возможность отдарить журналиста Игоря Фесуненко, который раскопал на лиссабонском книжном развале одну Вашу книгу и привез ее Вам. Вы называете эту книгу «экстравагантной» – она была издана в Португалии «еще при Салазаре».
Обвинение нашей литературы в «продуманном ханжестве», в том, что она традиционно «совершенно бесполая», объясняется, вероятно, лишь поспешностью суждений или ненаблюдательностью. В самом деле, вспомним, к примеру, «Гавриилиаду» Пушкина или Юнкерские поэмы Лермонтова. А «Анна Каренина» или «Воскресение», а «Жизнь Клима Самгина» или «Тихий Дон» – это тоже бесполая литература? Ну, а хотя бы симоновский цикл «С тобой и без тебя»? Хотя бы вот эти строки:
И так далее по восходящей…
Нет, я не каюсь, что руками,
Губами, телом встречи ждал.
И пусть в меня тот бросит камень,
Кто так, как я, не тосковал
О нежной и прохладной коже
И о лице с горящим ртом…
Да и в литературе нынешних дней есть произведения, содержащие сильные эротические мотивы, например, бондаревский «Выбор» или беловский роман «Все впереди». Так что, думаю, даже Салазара мне удалось бы убедить в отсутствии у нас ханжества в этом интересном вопросе.
Едва ли кто будет ныне спорить с Вами и отрицать, что «секс играет огромную роль в человеческой жизни», – действительно, уже одно то, что он накрепко связан с извечным стремлением к продолжению самого рода человеческого, говорит о многом. Но в то же время трудно согласиться с Вашим утверждением, будто «чем более интеллектуально общество, тем большую роль в его жизни играют вопросы пола». Интеллектуальность, я надеюсь, должна расти бесконечно. Неужели это означает, что и вопросы пола, в том числе проблемы секса, тоже должны расти бесконечно? Я не уверен, что секс-мятежи и секс-революции, бушующие ныне на Западе, такие в изобилии расплодившиеся там явления, как секс-шопы и секс-шоу, свидетельствуют не о чем другом, а именно об интеллектуальном превосходстве буржуазного общества над социалистическим. Рискуя прослыть в глазах Ваших единомышленников ретроградом и даже «антивосьмидесятником», я все же смею считать, что проблемы пола и секса должны быть под контролем разума и занимать подчиненное ему положение. Ну конечно, это не всегда и не всем удается. Инстинктивно чувствуя великую и опасную силу эроса, человечество издревле осаживало тех, кто пытался опоить его «яростным вином блуда». Об этом свидетельствует и наш отечественный опыт.
Хотя, как сказано выше, известные традиции у нас были и есть и не вовсе уж тут мы отстали от Запада, однако слепая самодовлеющая эротика, голый секс, тем более – порнография и словесная непристойность не получили в нашей литературе широкого развития. И произошло это благодаря именно тем «внутренним качествам народной души», о коих Вы упоминаете. Вспомним, как резко в свое время были встречены у нас передовой общественностью, скажем, такие произведения, как «Бездна» Л. Андреева, «Санин» М. Арцыбашева, даже отчасти «Яма» А. Куприна и некоторые другие, в которых секс главенствовал над мыслью, над разумом. А вот эти стихи К. Бальмонта:
Я думаю, это и сейчас можно было бы повесить над входом в любой секс-кинотеатр или секс-магазин на Западе. А у нас над этими стихами при первом же их появлении смеялись, их убийственно пародировали, переиначив строку: «Хочу из грудей венки свивать!»
Хочу быть дерзким, хочу быть смелым.
Из сочных гроздей венки свивать.
Хочу упиться роскошным телом,
Хочу одежды с тебя сорвать!
Что касается высказанной Вами уверенности, будто авторы некоторых книг теряют читателей из-за того только, что в их книгах нет секса и мата, то позволю себе заметить, что опыт мировой литературы несколько противоречит такой уверенности. Ни секса, ни мата нет, допустим, в «Дон Кихоте» или «Братьях Карамазовых», в книгах Г. Бёлля или Ф. Абрамова, а их, однако же, читают и перечитывают, в то время как помянутые выше произведения Арцыбашева и Андреева сейчас даже мало кто знает. И это несмотря на то, что и впрямь есть люди, которые откровенную клубничку, похабщину и матерщину расценивают как важное, порой, чуть ли не главное свидетельство мужества, прямоты и широкого размаха натуры, в том числе и писательской. Ростки такого взгляда можно встретить, например, в последних пьесах М. Шатрова.
Озадачило меня в Вашей беседе и то, что сейчас, когда кругом столько разговоров о перестройке и многие уверяют, что уже начали перестраиваться, Вы вдруг сказали: «Мне перестраиваться не надо». Все ждут больших повсеместных перемен, а Вы гордо бросили: «У меня ничего не изменится». Приходилось и раньше встречать подобные заявления, но – лишь одних авторов о других. Например, секретарь Союза писателей Г. Боровик мужественно, как и полагается человеку, возглавляющему Комитет защиты мира, заявил однажды на страницах «Литгазеты», что «к счастью, у нас есть писатели, которые давно работают по-новому», следовательно, им перестраиваться нечего, и бестрепетной рукой указал на председателя Союза писателей Г. Маркова. Да, такие факты известны, но чтобы писатель сам о себе говорил, что у него все в ажуре, что, значит, другим надо перестраиваться, но только не ему, – такое, признаться, я слышу впервые.
Впрочем, к концу чтения Вашей беседы недоумение мое почти полностью рассеялось: Вы же не голословны! Вы сообщаете, что Ваши рассказы «дают читать больным перед операциями», и вообще Вы твердо уверены: «Людям мои книги помогают в сложные моменты». Далее доводите до сведения читающих масс, что Ваши произведения «уже переведены на все европейские языки». Ну, разве что не успели еще перевести на сардинский, мэнский или валлийский. Тут же уведомляете о переводах в азиатских и в каких-то других, возможно, африканских странах. Но особо выделен Вами упоминавшийся перевод на португальский – «еще при фашистском режиме». Это окончательно рассеяло мои сомнения: конечно, если даже фашистский режим для таланта не преграда, то ему ли перестраиваться!..
Затронули Вы в беседе еще один вопрос, и уж тут всякие шуточки были бы весьма неуместны. Просвещая юношество, Вы сказали об участниках войны: «Проявив себя великолепно на фронте, в послевоенные десятилетия эти вояки проявили чрезвычайную робость и забитость. И это раздражает молодых людей». Вы утверждаете, что все фронтовое «поколение совершенно сошло с политической арены и примолкло на десятилетия». Вы не остановились даже перед тем, чтобы сказать так: «воевавшее поколение было выдающимся по своей гражданской трусости». Я думаю, что Салазар на том свете в восторге от Ваших слов: ведь Вы бросили камень в самое ненавистное для фашистов поколение нашего народа – то, которое разбило фашизм, спасло родину социализма, да еще и восстановило ее после военной разрухи.
Выходит, что, встречая человека с орденами, Вы уже заранее уверены: на него положиться нельзя, он ненадежен. Вы сказали: "Раздражает молодых людей, наблюдавших в жизни, как их отцы и деды рассказывают о своем героическом прошлом, а поспорить с секретарем партийной организации робеют. И вот молодежь, видя такое раздвоение, испытывает раздражение. И они говорят: «Хватит вам про свои подвиги, когда вы на наших глазах в течение стольких лет молчите!» Странным образом, товарищ Конецкий, Вам не приходит в голову простая мысль: на войне мы были молодыми и сильными, а «в течение стольких лет» в нелегком труде, в непраздничной жизни мы старились, слабели, умирали от ран и возраста. Да, кое у кого из нас уже не хватает душевных и физических сил ввязаться в драку с бесстыдным чинушей. Но ведь помянутые Вами молодые люди, между прочим, в течение тех же лет становились зрелыми, наливались силой, обретали жизненный опыт, и, однако же, иные из них все еще хотят жить за нашей спиной и, видя, как бывший фронтовик, нередко раненый и уж наверняка пожилой, а то и вовсе старый, иногда действительно робеет перед наглецом, они, эти молодые люди, не заслоняют его грудью по вечному закону братства поколений, а негодуют на него же, фронтовика, раздражаются, брезгливо фыркают. И Вы, писатель, на стороне таких вот молодых! Мы уходим, и Вы бросаете нам в спину:
«Эти вояки…» Мы не станем, Конецкий, никого называть «эти писаки», но все-таки – не спешите говорить о нас в прошедшем времени. Да, мы понесли великие потери, но не торопитесь хоронить нас.
Мы живы еще, Конецкий, и если надо, при случае можем еще постоять не только за себя.
Ты не вейся, черный ворон,
Над моею головой.
Ты добычи не дождешься –
Я солдат еще живой…
С наилучшими пожеланиями.
Да простит Вас, кто может.
Владимир Бушин, один из «этих».
«Наш современник», № 5(1988).
ЛУКАШКА НА ТРИБУНЕ (В. Астафьев)
Пожалуй, именно с этого все и пошло.
В 1989 году в Москве состоялась совместная конференция историков и писателей, организованная Академией наук СССР, Союзом писателей и Академией общественных наук при ЦК КПСС. Тема ее была сформулирована так: «Актуальные запросы исторической науки и литературы». Собравшиеся заслушали три доклада, в прениях выступили 38 человек: 23 литератора и 15 историков. Колоссальное событие в духовной жизни на высочайшем уровне! Оперативные отчеты о нем дала «Правда» и другие газеты. Более обстоятельно рассказали «Советская культура» и «Литературная газета», а полностью материалы конференции напечатаны в журналах «Вопросы литературы» и «Вопросы истории».
Я не собираюсь давать здесь общую и обстоятельную оценку конференции или говорить о ней в целом, а хочу обратиться лишь к одному ее эпизоду, – к одному, но, на мой взгляд, чрезвычайно характерному и тяжкому по последствиям. На мой взгляд, именно этот эпизод послужил толчком ко множеству определенного рода публикаций о современной нашей армии и о Великой Отечественной войне. Речь идет о выступлении писателя Виктора Астафьева.
Он начал с рассказа о том, как однажды был в гостях у своего фронтового друга, и в это время Л.И. Брежнева наградили орденом Победы, на который тот никакого права, как известно, не имел. Друг сказал: «Витя, когда нас кончат унижать?» Писатель ответил: нас будут унижать до тех пор, пока мы будем позволять делать это. Кто ж не согласится с такой решительной и глубокой самокритикой? Но вот что последовало затем.
«Хочу остановиться на истории Великой Отечественной войны», – сказал В. Астафьев. Еще осенью 1985 года он говорил, что давно работает над романом о войне, много читает исторической и художественной литературы о ней, встречается с ветеранами. При этом пояснял: «Ведь я был всего лишь бойцом, и с моей „точки зрения“ в самом деле, не так уж много было видно». Тут же писал, что «правда о войне складывается из огромного потока книг, посвященных этой теме», и перечислял те из них, которые, по его мнению, могли бы служить «фундаментом для будущего великого произведения о прошедшей войне».
Упомянув о том, что, естественно, есть произведения о войне поверхностные, фальшивые, В. Астафьев о своей собственной работе уверял: «Я лично выдумывать и врать не хочу. И ни одной лживой строки, ни одного неверного слова не напишу… Во-первых, у меня живы пять моих самых близких фронтовых друзей – они с меня просто шкуру сдерут, если я хоть одно неверное слово напишу о том, что они видели. А во-вторых, у меня есть внуки, и я не хочу, чтобы они потом сказали, что, мол, дедушка-то наш привирал о самом святом, что было в его жизни!»
Прекрасные слова! И можно было надеяться, что несколько лет упорной работы, сбора и изучения материала помогли писателю подняться над своей «точкой зрения», расширить взгляд на войну, углубить знание литературы о ней. Но вот что, однако, сказал он на конференции: «Мы как-то умудрились сочинить другую войну. Во всяком случае, к тому, что было долго писано о войне, я как солдат-фронтовик никакого отношения не имел. Я был на совершенно другой войне. А ведь создавались загоны, эшелоны такой литературы!» Словом, раньше со своей «точки» оратор видел прежде всего «огромный поток книг», который радовал его как источник суммарной правды о войне, а теперь с обретенной недавно новой высоты демократии он видит прежде всего «вагоны», «эшелоны» макулатуры, в создании которой повинны будто бы «мы» – все, кто писал о войне.
Разумеется, всегда и на любую тему есть книги поверхностные, неубедительные, конъюнктурные. Но не они же кладутся камнями в тот «фундамент», о котором упоминалось. В. Астафьев сам называл «правдивые книги» о войне К. Симонова и А. Бека, К. Воробьева и В. Курочкина, Ю. Бондарева и В. Быкова, Г. Бакланова и В. Кондратьева, К. Колесова и Г. Егорова. Надеемся, он не стал бы возражать, если мы дополнили бы его список именами М. Шолохова, В. Некрасова, Г. Березко… Так что же, в книгах этих писателей совсем другая, вагонно-эшелонная, незнакомая Астафьеву война? Едва ли. А если нет, то зачем же так обобщать и говорить «мы умудрились»? Кто умудрился, а кто и нет.
Если отношение Астафьева к работе собратьев-писателей, по меньшей мере, нуждается в разъяснении, то с историками и их работой у него все предельно ясно, просто и неколебимо. В качестве самых разительных образцов «другой войны» он назвал труды именно исторические: 6-томную «Историю Великой Отечественной войны» (Воениздат, 1960-1965 гг.) и 12-томную «Историю Второй мировой войны» (Воениздат, 1973-1982 гг.). Правда, он их порой путает, и не всегда ясно, к какому из этих изданий относится то или иное его суждение.
Вот что сказал, кажется, о втором из них: «Более ловкого документа, сфальсифицированного, состряпанного, просто сочиненного, наша история, в том числе и история литературы, не знает. Его делали том за томом очень ловкие, высокооплачиваемые, великолепно знающие, что они делают, люди. Они сочиняли, а не создавали эту историю». Казалось бы, уж дальше некуда, но оратор вошел в раж, никто ему не мешает, и вот он гвоздит уже едва ли не всю нашу историческую науку: «Историки наши в большинстве своем, в частности, историки, которые сочинили историю войны, не имеют права прикасаться к такому святому слову, как правда. Они лишили себя этого права – своей жизнью, своими деяниями, своей кривдой, криводушием».
Ну, это прямо-таки ритуальное проклятие, равного которому не приходилось слышать, пожалуй, со второй половины тридцатых годов! Мы тут позволим себе лишь заметить человеку на трибуне, который согласен, что некоторые вещи неизвестны ему, может быть, по невежеству, по недоученности, оторванности от центра", что историки наши это не только академик А. Самсонов, которого он прямо называет «ловкачом», не только И. Минц, главный наш специалист по истории Октября, но еще и Б. Греков, В. Волгин, Е. Тарле, Б. Рыбаков и другие.
Астафьев решил, что участников конференции, читателей «Литгазеты» и «Советской культуры», «Вопросов литературы», «Вопросов истории» ему мало. Он жаждал донести свои самобытные суждения до сведения мировой общественности, и с этой благородной целью послал письмо в «Московские новости», выходящие на шести главных языках мира. Там он составил для наших историков букет еще ароматнее: «крючкотворы», «крючкотворные перья», «хитромудро состряпанные книги», «словесный бурьян», «ловкость рук», «приспособленчество», «лжесвидетельство», «кто кормился и кормится ложью», «вся 12-томная „история“ создана „учеными“ для того» чтобы исказить историю войны, спрятать «концы в воду», держать и далее наш народ в неведении"… И опять повторил: "советские историки в большинстве своем, а редакторы и сочинители «Истории Отечественной войны» в частности, давно потеряли право прикасаться к святому слову «правда»… Они потеряли, а он после долгих поисков нашел.
Постараемся все же спокойно разобраться, какие именно конкретные претензии у писателя к тем, кто писал историю Великой Отечественной войны. Может, они умолчали, что удар агрессора застал нас врасплох, и мы были к нему не подготовлены, что немцы вошли в Минск на седьмой день вторжения? Нет, не умолчали. Может, утаили факты окружения наших войск под Минском и Вязьмой, под Харьковом и Брянском? Нет, не утаили. Может, скрыли, что враг подошел на 30 километров к Москве, водрузил свой флаг на Эльбрусе и, дойдя до Сталинграда, прорвался к Волге? Опять нет. Может, за громкими словами о победах спрятали тот факт, что в январе – феврале 1943 года была возможность окружить на Северном Кавказе 23 дивизии противника и устроить ему второй Сталинград, но наши войска, увы, с этой задачей не справились, и противник улизнул на Таманский полуостров, за Кубань? Нет, не умолчали, не утаили, не скрыли, не спрятали ни этих, ни других обстоятельств и фактов войны, горьких, скорбных, позорных. Так какие же у оратора основания вещать на весь мир о фальсификации истории войны, о крючкотворстве, о лжесвидетельстве, о стремлении «спрятать концы в воду»?
Или историки нарисовали такую картину, будто мы, допустим, вышибли захватчиков со своей земли уже в 1943 году? Нет. Или уверяют, скажем, что мы с ходу, единым махом и малой кровью овладели Берлином? Нет. Или пишут, например, что потери немцев составили 20 миллионов, а наши 5? Нет. Как же у разоблачителя повернулся язык обвинить ученых в том, что они «состряпали» историю войны с помощью «ловкости рук»?
А разве историки ничего не сказали об ошибках, допущенных нашим политическим, государственным и военным руководством, допустим, таких, как просчет в определении срока возможной агрессии или промах в плане летней кампании 1942 года? Разве они обошли молчанием измену генерала Власова или кровавые дела украинских националистов? Разве не написали о тяжком, героическом труде в тылу? Нет, и это все нашло место в работах историков. Так что же стоит за возгласами с трибуны о «сочинении» истории войны, о кривде, криводушии историков?
А не хотел ли уж кто-то из них принизить заслуги Г. Жукова и А. Василевского, К. Рокоссовского и И. Конева, И. Баграмяна и И. Черняховского, Ф. Толбухина и Р. Малиновского и других выдающихся полководцев Великой Отечественной? Уж не пытался ли кто представить фигурами первого плана в истории войны К. Ворошилова и С. Буденного, С. Тимошенко и Г. Кулика, Н. Хрущева и Л. Мехлиса? Уж не изобразил ли кто-то немецких генералов невеждами и дураками? Нет, нет и нет. Так кто же, спрашивается, «кормится ложью»? Кто так преуспел в приспособленчестве?
Есть ли у Астафьева хоть какие-нибудь факты, конкретные доводы в обоснование своих обвинений? Оказывается, есть. Например, на страницах тех же «Московских новостей» он поносил военных историков за то, что из их «хитромудро состряпанных» книг народ (все его помыслы о народе!) будто бы не может узнать, "что произошло под Харьковом, где гитлеровцы обещали нам устроить «второй Сталинград». Странновато изъясняется мастер слова. Как могли немцы стращать нас «вторым Сталинградом», если «первый»-то им устроили мы, и для них это слово было кошмаром.
Здесь обличитель имеет в виду контрнаступление группы немецких армий «Юг» в Донбассе и в районе Харькова в феврале – марте 1943 года. Целью контрнаступления было вернуть утраченную после Сталинграда стратегическую инициативу. Планировалось разгромить наши части, выдвинувшиеся к Днепропетровску, вновь захватить Харьков и Белгород, а затем, одновременно ударив с юга от Белгорода и с севера от Орла в общем направлении на Курск, окружить и уничтожить наши войска. Захватить Харьков и Белгород немцам тогда удалось, сумели они и окружить часть наших войск, нам было крайне трудно, мы понесли огромные потери, но осуществить свой главный стратегический замысел противник не смог. Поэтому Верховный Главнокомандующий И. Сталин имел все основания в своем приказе от 1 мая 1943 года констатировать: «Немцы рассчитывали окружить советские войска в районе Харькова и устроить нашим войскам „немецкий Сталинград“. Однако попытка гитлеровского командования взять реванш за Сталинград провалилась».
И обо всем этом, вопреки паническим уверениям Астафьева, можно прочитать во многих книгах наших военачальников и историков. Что же касается «Истории Второй мировой войны», то там вскрыты и причины наших трудностей, неудач и потерь в этой операции, названы и те, кто допустил ошибки, приведшие к прискорбным последствиям: Ставка ВГК, которая неосновательно полагала, что противник спешно отходит за Днепр, и, несмотря на тяжелое состояние наших войск, измотанных в прошлых боях, решила в середине февраля продолжать наступление; лично Сталин, давший указание командующему фронтом Н. Ватутину возможно дальше отогнать противника от Харькова; лично сам Ватутин, не согласившийся с просьбой командующего подвижной группой отвести войска на новый, более удобный рубеж из-за угрозы окружения; опять же Ставка, недооценившая угрозу и не поправившая комфронта… Да, все это написано в «Истории», надо только читать.
В тех же «Московских новостях» Астафьев печалится о том, что народ так и не узнает, «как весной 1944 года два фронта „доблестно“ били и не добили 1-ю танковую армию противника». Тем же пальцем в то же небо. Речь идет о Проскуровско-Черновицкой операции в марте – апреле 1944 года, в ходе которой было окружено много немецких войск, ликвидировать которые или взять в плен, однако, не удалось: большая их часть вышла из окружения. Да, не удалось. Ну и что? Война это такое дело, где всегда что-нибудь кому-нибудь не удается. И немцам операции на окружение, так лихо удавшиеся в начале войны, с течением времени перестали удаваться вовсе, они их уже и не предпринимали. У нас же, естественно, наоборот: в начале дело не шло, а потом наладилось неплохо.
Но обратимся к Проскуровско-Черновицкой операции. Астафьев написал о ней как о чем-то позорном, словно огромные силы двух фронтов окружили всего-то навсего какую-то одну армию и вот не смогли с ней совладать. Тут надо, прежде всего, заметить, что, как видно из многих рассуждений писателя, он не понимает, насколько различны были у нас и у немцев войсковые объединения, называемые армией. Он думает, что это нечто вполне сопоставимое или даже равное по численности и силе. Между тем, это совсем не так.
Полевая армия у немцев это 10-20 и даже больше дивизий. Например, к 17 июля 1942 года 6-я армия генерал-полковника Ф. Паулюса, рвавшаяся к Волге, состояла из 13 дивизий и насчитывала около 270 тысяч человек. К началу нашего контрнаступления под Сталинградом нам противостояло пять армий общей численностью свыше 1 миллиона солдат и офицеров, то есть в среднем на армию приходилось по 250 тысяч. 6-я полевая армия генерала К. Холлидта, воссозданная после разгрома Паулюса в Сталинграде, в феврале 1944 года включала 17 дивизий, и это было 540 тысяч человек. Танковые же армии у них, которые в 1942-1945 годах обычно действовали как полевые, порой достигали 28 дивизий. Так, в самом конце 1943 года 4-я танковая армия генерала Э. Рауса имела 26 дивизий. Вот какие цифры. А наши общевойсковые армии в годы войны обычно состояли из 7-12 дивизий, общая численность их редко превышала 100 тысяч. Например, в январе – феврале 1944 года 13-я и 60-я армии, действовавшие совместно в Ровно-Луцкой операции, имели 19 стрелковых дивизий, 2 кавалерийских и 2 танковых корпуса. Немцы не знали таких объединений, как фронт. А у нас можно назвать такие фронты, что состояли всего из двух-трех армий. Скажем, Карельский фронт был в начале войны образован в составе 7-й и 14-й армий, а 4-й Украинский в августе 1944 года воссоздали в составе 1-й гвардейской, 18-й общевойсковой и 8-й воздушной. Подобные факты и цифры полезно помнить всем нынешним ораторам о войне.
В 1989 году в Москве состоялась совместная конференция историков и писателей, организованная Академией наук СССР, Союзом писателей и Академией общественных наук при ЦК КПСС. Тема ее была сформулирована так: «Актуальные запросы исторической науки и литературы». Собравшиеся заслушали три доклада, в прениях выступили 38 человек: 23 литератора и 15 историков. Колоссальное событие в духовной жизни на высочайшем уровне! Оперативные отчеты о нем дала «Правда» и другие газеты. Более обстоятельно рассказали «Советская культура» и «Литературная газета», а полностью материалы конференции напечатаны в журналах «Вопросы литературы» и «Вопросы истории».
Я не собираюсь давать здесь общую и обстоятельную оценку конференции или говорить о ней в целом, а хочу обратиться лишь к одному ее эпизоду, – к одному, но, на мой взгляд, чрезвычайно характерному и тяжкому по последствиям. На мой взгляд, именно этот эпизод послужил толчком ко множеству определенного рода публикаций о современной нашей армии и о Великой Отечественной войне. Речь идет о выступлении писателя Виктора Астафьева.
Он начал с рассказа о том, как однажды был в гостях у своего фронтового друга, и в это время Л.И. Брежнева наградили орденом Победы, на который тот никакого права, как известно, не имел. Друг сказал: «Витя, когда нас кончат унижать?» Писатель ответил: нас будут унижать до тех пор, пока мы будем позволять делать это. Кто ж не согласится с такой решительной и глубокой самокритикой? Но вот что последовало затем.
«Хочу остановиться на истории Великой Отечественной войны», – сказал В. Астафьев. Еще осенью 1985 года он говорил, что давно работает над романом о войне, много читает исторической и художественной литературы о ней, встречается с ветеранами. При этом пояснял: «Ведь я был всего лишь бойцом, и с моей „точки зрения“ в самом деле, не так уж много было видно». Тут же писал, что «правда о войне складывается из огромного потока книг, посвященных этой теме», и перечислял те из них, которые, по его мнению, могли бы служить «фундаментом для будущего великого произведения о прошедшей войне».
Упомянув о том, что, естественно, есть произведения о войне поверхностные, фальшивые, В. Астафьев о своей собственной работе уверял: «Я лично выдумывать и врать не хочу. И ни одной лживой строки, ни одного неверного слова не напишу… Во-первых, у меня живы пять моих самых близких фронтовых друзей – они с меня просто шкуру сдерут, если я хоть одно неверное слово напишу о том, что они видели. А во-вторых, у меня есть внуки, и я не хочу, чтобы они потом сказали, что, мол, дедушка-то наш привирал о самом святом, что было в его жизни!»
Прекрасные слова! И можно было надеяться, что несколько лет упорной работы, сбора и изучения материала помогли писателю подняться над своей «точкой зрения», расширить взгляд на войну, углубить знание литературы о ней. Но вот что, однако, сказал он на конференции: «Мы как-то умудрились сочинить другую войну. Во всяком случае, к тому, что было долго писано о войне, я как солдат-фронтовик никакого отношения не имел. Я был на совершенно другой войне. А ведь создавались загоны, эшелоны такой литературы!» Словом, раньше со своей «точки» оратор видел прежде всего «огромный поток книг», который радовал его как источник суммарной правды о войне, а теперь с обретенной недавно новой высоты демократии он видит прежде всего «вагоны», «эшелоны» макулатуры, в создании которой повинны будто бы «мы» – все, кто писал о войне.
Разумеется, всегда и на любую тему есть книги поверхностные, неубедительные, конъюнктурные. Но не они же кладутся камнями в тот «фундамент», о котором упоминалось. В. Астафьев сам называл «правдивые книги» о войне К. Симонова и А. Бека, К. Воробьева и В. Курочкина, Ю. Бондарева и В. Быкова, Г. Бакланова и В. Кондратьева, К. Колесова и Г. Егорова. Надеемся, он не стал бы возражать, если мы дополнили бы его список именами М. Шолохова, В. Некрасова, Г. Березко… Так что же, в книгах этих писателей совсем другая, вагонно-эшелонная, незнакомая Астафьеву война? Едва ли. А если нет, то зачем же так обобщать и говорить «мы умудрились»? Кто умудрился, а кто и нет.
Если отношение Астафьева к работе собратьев-писателей, по меньшей мере, нуждается в разъяснении, то с историками и их работой у него все предельно ясно, просто и неколебимо. В качестве самых разительных образцов «другой войны» он назвал труды именно исторические: 6-томную «Историю Великой Отечественной войны» (Воениздат, 1960-1965 гг.) и 12-томную «Историю Второй мировой войны» (Воениздат, 1973-1982 гг.). Правда, он их порой путает, и не всегда ясно, к какому из этих изданий относится то или иное его суждение.
Вот что сказал, кажется, о втором из них: «Более ловкого документа, сфальсифицированного, состряпанного, просто сочиненного, наша история, в том числе и история литературы, не знает. Его делали том за томом очень ловкие, высокооплачиваемые, великолепно знающие, что они делают, люди. Они сочиняли, а не создавали эту историю». Казалось бы, уж дальше некуда, но оратор вошел в раж, никто ему не мешает, и вот он гвоздит уже едва ли не всю нашу историческую науку: «Историки наши в большинстве своем, в частности, историки, которые сочинили историю войны, не имеют права прикасаться к такому святому слову, как правда. Они лишили себя этого права – своей жизнью, своими деяниями, своей кривдой, криводушием».
Ну, это прямо-таки ритуальное проклятие, равного которому не приходилось слышать, пожалуй, со второй половины тридцатых годов! Мы тут позволим себе лишь заметить человеку на трибуне, который согласен, что некоторые вещи неизвестны ему, может быть, по невежеству, по недоученности, оторванности от центра", что историки наши это не только академик А. Самсонов, которого он прямо называет «ловкачом», не только И. Минц, главный наш специалист по истории Октября, но еще и Б. Греков, В. Волгин, Е. Тарле, Б. Рыбаков и другие.
Астафьев решил, что участников конференции, читателей «Литгазеты» и «Советской культуры», «Вопросов литературы», «Вопросов истории» ему мало. Он жаждал донести свои самобытные суждения до сведения мировой общественности, и с этой благородной целью послал письмо в «Московские новости», выходящие на шести главных языках мира. Там он составил для наших историков букет еще ароматнее: «крючкотворы», «крючкотворные перья», «хитромудро состряпанные книги», «словесный бурьян», «ловкость рук», «приспособленчество», «лжесвидетельство», «кто кормился и кормится ложью», «вся 12-томная „история“ создана „учеными“ для того» чтобы исказить историю войны, спрятать «концы в воду», держать и далее наш народ в неведении"… И опять повторил: "советские историки в большинстве своем, а редакторы и сочинители «Истории Отечественной войны» в частности, давно потеряли право прикасаться к святому слову «правда»… Они потеряли, а он после долгих поисков нашел.
Постараемся все же спокойно разобраться, какие именно конкретные претензии у писателя к тем, кто писал историю Великой Отечественной войны. Может, они умолчали, что удар агрессора застал нас врасплох, и мы были к нему не подготовлены, что немцы вошли в Минск на седьмой день вторжения? Нет, не умолчали. Может, утаили факты окружения наших войск под Минском и Вязьмой, под Харьковом и Брянском? Нет, не утаили. Может, скрыли, что враг подошел на 30 километров к Москве, водрузил свой флаг на Эльбрусе и, дойдя до Сталинграда, прорвался к Волге? Опять нет. Может, за громкими словами о победах спрятали тот факт, что в январе – феврале 1943 года была возможность окружить на Северном Кавказе 23 дивизии противника и устроить ему второй Сталинград, но наши войска, увы, с этой задачей не справились, и противник улизнул на Таманский полуостров, за Кубань? Нет, не умолчали, не утаили, не скрыли, не спрятали ни этих, ни других обстоятельств и фактов войны, горьких, скорбных, позорных. Так какие же у оратора основания вещать на весь мир о фальсификации истории войны, о крючкотворстве, о лжесвидетельстве, о стремлении «спрятать концы в воду»?
Или историки нарисовали такую картину, будто мы, допустим, вышибли захватчиков со своей земли уже в 1943 году? Нет. Или уверяют, скажем, что мы с ходу, единым махом и малой кровью овладели Берлином? Нет. Или пишут, например, что потери немцев составили 20 миллионов, а наши 5? Нет. Как же у разоблачителя повернулся язык обвинить ученых в том, что они «состряпали» историю войны с помощью «ловкости рук»?
А разве историки ничего не сказали об ошибках, допущенных нашим политическим, государственным и военным руководством, допустим, таких, как просчет в определении срока возможной агрессии или промах в плане летней кампании 1942 года? Разве они обошли молчанием измену генерала Власова или кровавые дела украинских националистов? Разве не написали о тяжком, героическом труде в тылу? Нет, и это все нашло место в работах историков. Так что же стоит за возгласами с трибуны о «сочинении» истории войны, о кривде, криводушии историков?
А не хотел ли уж кто-то из них принизить заслуги Г. Жукова и А. Василевского, К. Рокоссовского и И. Конева, И. Баграмяна и И. Черняховского, Ф. Толбухина и Р. Малиновского и других выдающихся полководцев Великой Отечественной? Уж не пытался ли кто представить фигурами первого плана в истории войны К. Ворошилова и С. Буденного, С. Тимошенко и Г. Кулика, Н. Хрущева и Л. Мехлиса? Уж не изобразил ли кто-то немецких генералов невеждами и дураками? Нет, нет и нет. Так кто же, спрашивается, «кормится ложью»? Кто так преуспел в приспособленчестве?
Есть ли у Астафьева хоть какие-нибудь факты, конкретные доводы в обоснование своих обвинений? Оказывается, есть. Например, на страницах тех же «Московских новостей» он поносил военных историков за то, что из их «хитромудро состряпанных» книг народ (все его помыслы о народе!) будто бы не может узнать, "что произошло под Харьковом, где гитлеровцы обещали нам устроить «второй Сталинград». Странновато изъясняется мастер слова. Как могли немцы стращать нас «вторым Сталинградом», если «первый»-то им устроили мы, и для них это слово было кошмаром.
Здесь обличитель имеет в виду контрнаступление группы немецких армий «Юг» в Донбассе и в районе Харькова в феврале – марте 1943 года. Целью контрнаступления было вернуть утраченную после Сталинграда стратегическую инициативу. Планировалось разгромить наши части, выдвинувшиеся к Днепропетровску, вновь захватить Харьков и Белгород, а затем, одновременно ударив с юга от Белгорода и с севера от Орла в общем направлении на Курск, окружить и уничтожить наши войска. Захватить Харьков и Белгород немцам тогда удалось, сумели они и окружить часть наших войск, нам было крайне трудно, мы понесли огромные потери, но осуществить свой главный стратегический замысел противник не смог. Поэтому Верховный Главнокомандующий И. Сталин имел все основания в своем приказе от 1 мая 1943 года констатировать: «Немцы рассчитывали окружить советские войска в районе Харькова и устроить нашим войскам „немецкий Сталинград“. Однако попытка гитлеровского командования взять реванш за Сталинград провалилась».
И обо всем этом, вопреки паническим уверениям Астафьева, можно прочитать во многих книгах наших военачальников и историков. Что же касается «Истории Второй мировой войны», то там вскрыты и причины наших трудностей, неудач и потерь в этой операции, названы и те, кто допустил ошибки, приведшие к прискорбным последствиям: Ставка ВГК, которая неосновательно полагала, что противник спешно отходит за Днепр, и, несмотря на тяжелое состояние наших войск, измотанных в прошлых боях, решила в середине февраля продолжать наступление; лично Сталин, давший указание командующему фронтом Н. Ватутину возможно дальше отогнать противника от Харькова; лично сам Ватутин, не согласившийся с просьбой командующего подвижной группой отвести войска на новый, более удобный рубеж из-за угрозы окружения; опять же Ставка, недооценившая угрозу и не поправившая комфронта… Да, все это написано в «Истории», надо только читать.
В тех же «Московских новостях» Астафьев печалится о том, что народ так и не узнает, «как весной 1944 года два фронта „доблестно“ били и не добили 1-ю танковую армию противника». Тем же пальцем в то же небо. Речь идет о Проскуровско-Черновицкой операции в марте – апреле 1944 года, в ходе которой было окружено много немецких войск, ликвидировать которые или взять в плен, однако, не удалось: большая их часть вышла из окружения. Да, не удалось. Ну и что? Война это такое дело, где всегда что-нибудь кому-нибудь не удается. И немцам операции на окружение, так лихо удавшиеся в начале войны, с течением времени перестали удаваться вовсе, они их уже и не предпринимали. У нас же, естественно, наоборот: в начале дело не шло, а потом наладилось неплохо.
Но обратимся к Проскуровско-Черновицкой операции. Астафьев написал о ней как о чем-то позорном, словно огромные силы двух фронтов окружили всего-то навсего какую-то одну армию и вот не смогли с ней совладать. Тут надо, прежде всего, заметить, что, как видно из многих рассуждений писателя, он не понимает, насколько различны были у нас и у немцев войсковые объединения, называемые армией. Он думает, что это нечто вполне сопоставимое или даже равное по численности и силе. Между тем, это совсем не так.
Полевая армия у немцев это 10-20 и даже больше дивизий. Например, к 17 июля 1942 года 6-я армия генерал-полковника Ф. Паулюса, рвавшаяся к Волге, состояла из 13 дивизий и насчитывала около 270 тысяч человек. К началу нашего контрнаступления под Сталинградом нам противостояло пять армий общей численностью свыше 1 миллиона солдат и офицеров, то есть в среднем на армию приходилось по 250 тысяч. 6-я полевая армия генерала К. Холлидта, воссозданная после разгрома Паулюса в Сталинграде, в феврале 1944 года включала 17 дивизий, и это было 540 тысяч человек. Танковые же армии у них, которые в 1942-1945 годах обычно действовали как полевые, порой достигали 28 дивизий. Так, в самом конце 1943 года 4-я танковая армия генерала Э. Рауса имела 26 дивизий. Вот какие цифры. А наши общевойсковые армии в годы войны обычно состояли из 7-12 дивизий, общая численность их редко превышала 100 тысяч. Например, в январе – феврале 1944 года 13-я и 60-я армии, действовавшие совместно в Ровно-Луцкой операции, имели 19 стрелковых дивизий, 2 кавалерийских и 2 танковых корпуса. Немцы не знали таких объединений, как фронт. А у нас можно назвать такие фронты, что состояли всего из двух-трех армий. Скажем, Карельский фронт был в начале войны образован в составе 7-й и 14-й армий, а 4-й Украинский в августе 1944 года воссоздали в составе 1-й гвардейской, 18-й общевойсковой и 8-й воздушной. Подобные факты и цифры полезно помнить всем нынешним ораторам о войне.