Бушков Александр Александрович. А. С. Секретная миссия

   Барон решился тихонько спросить:
   – Ну как там?
   – Нас можно поздравить с успехом, Алоизиус, – сказал Пушкин, улыбаясь уже во весь рот. – Нет никакого смысла расшифровывать всю рукопись, она довольно объемиста, но, главное, мы на верном пути. Всего-то и требовалось, что перевернуть ключ вверх ногами – ну кто же знал, что именно в такой позиции знаки становятся удобочитаемыми… Извольте. Содержания первых пяти страниц вполне достаточно, чтобы понять, с чем мы имеем дело. Перед нами – «поучение» для желающего управлять неодушевленными предметами, дабы заставить их производить действия вполне осмысленные и служащие не к забаве, а к выгоде владеющего данным искусством… Ага… Наложив указательный и средний пальцы левой руки на таковые же правой, произнеси голосом твердым и внушительным: каомайе ат тоне…
   Барон шарахнулся, охнув. И было отчего: тяжелый стул, смирнехонько стоявший меж ними, вдруг дрогнул, взмыл в воздух, переворачиваясь ножками кверху, взлетел к потолку и повис, едва его не касаясь. Потом завертелся – сначала неспешно, потом все сильнее и сильнее, так что напоминал уже не предмет мебели, а темный цилиндр.
   Они стояли посреди комнаты, задрав головы. Вращение несколько замедлилось, стул вновь стал различим, но крутиться не перестал. Разве что переместился правее, повиснув теперь над самой головой барона (тот осторожненько переместился в сторону, налетел боком на стол, тихонько взвыв от боли), завертелся яростнее, ножки царапали потолок, на головы их посыпалась какая-то труха…
   – Сделайте что-нибудь! – вскрикнул барон. – Что за глупость!
   Бросившись к столу, Пушкин лихорадочно перелистнул сделанные им записи. Твердо и внушительно, как и было предписано, произнес:
   – Калаикон тенете паниа…
   И едва успел увернуться – словно перерезали невидимую нить, державшую стул под самым потолком, и он с грохотом обрушился на пол, чуть-чуть не задев массивной ножкой плечо Пушкина. Барон на всякий случай отодвинулся подальше, как от живого опасного существа.
   Но тут уже подсвечники взмыли над столом, звонко столкнулись, издав пронзительный металлический лязг, свечи рассыпали искры, тени по стенам затеяли вовсе уж сумасшедшую пляску – и оба шандала принялись кружить в воздухе вдоль стен комнаты, отчего освещение ее стало вовсе уж причудливым.
   Кресло ожило, поднялось, балансируя на одной ножке, а потом медленно, можно даже сказать величаво поплыло следом за подсвечниками. Комната преображалась – маленькие пейзажи итальянской природы в массивных, скверно вызолоченных рамах сорвались с гвоздей (из-за чего поднялись облачка сухой пыли, выдававшие нерадивость слуг) и тоже пустились в полет под потолком, замысловато переворачиваясь каждая на свой манер. Обитый синим шелком диванчик, на котором только что сидел барон, таких акробатических номеров, правда, не выделывал – он попросту уплыл под потолок и замер там, звучно стукнув спинкой.
   Пушкин с бароном, не в силах ни пошевелиться, ни что-то сказать, стояли посреди этого хаоса, а мебель, не вовлеченная еще в движение, тоже понемногу начинала проявлять признаки жизни. Стол, на котором лежали бумаги, подпрыгивал со стуком, похожий на норовистую лошадь, замышляющую особенно коварный курбет, медленно, с протяжным скрипом распахнулись дверцы гардероба в углу, и оттуда, держась невысоко над полом, выплыли их сюртуки, колыхаясь и перемещаясь так, словно были надеты на неких невидимых людях. Один их них двинулся к барону, словно бы распахнув дружеские объятия. Барон шарахнулся, вскрикнув что-то нечленораздельное.
   Распахнулась дверь в соседнюю комнату, и показался Руджиери – всклокоченный, полуодетый. Отпрянув от проплывавшего мимо него подсвечника, щедро орошавшего все окружающее расплавленным свечным салом, он прижался к стене и закричал:
   – Что творится? У меня вся мебель взбесилась…
   Повернув голову в сторону собственной спальни, Пушкин явственно расслышал и там характерные стуки, словно звучно сталкивались между собой деревянные предметы. Раскаленная капля упала ему на шею, и он зашипел от нешуточной боли, растирая ладонью обожженное место. Живо представил в воображении, как эта диковинная эпидемия понемногу распространяется и захватывает весь отель, все этажи и помещения, как оживают кровати, стряхивая на пол спящих постояльцев, как пляшут на кухне причудливым хороводом ножи и кастрюли, как выплескивается это за пределы здания и растекается по улицам Флоренции, вызывая нешуточную панику…
   – Сделайте же что-нибудь, – отчаянно завопил барон, уворачиваясь от вальсирующих вокруг него сюртуков.
   Пушкин опамятовался. Кинулся к столу, все еще проявлявшему явные поползновения взмыть в воздух, навалился на него грудью, словно осаживал вставшую на дыбы лошадь, схватил листки с собственной расшифровкой, лихорадочно пытаясь прочитать и найти нужные слова. Было слишком темно, и он, задрав голову, бросился вслед за ближайшим подсвечником, кружившим не так уж и высоко над головой, поднял руку с листками, силясь разобрать собственные торопливые каракули.
   – Идиоты! – явственно пристукивая зубами, воскликнул Руджиери. – Мальчишки! Неучи! Вы не понимаете, с чем связались…
   – Аноранте ента колле! – крикнул Пушкин. Вокруг загрохотало – это рушились на пол стулья и диван, подсвечники и картины, с того места, где их застало вовремя найденное правильное слово. Сминаясь, упали сюртуки. Свечи в одном подсвечнике погасли, но барон успел ухватить второй и застыл, удерживая его на вытянутой руке, словно пародия на статую великого Бенвенуто.
   Распахнулась дверь в переднюю, и на пороге возник Луиджи, без сюртука, в распахнутой мятой рубашке, державший свечу прямо в руке, без подсвечника. На простецкой физиономии славного малого была написана нешуточная растерянность. Впрочем, представшее его взору зрелище могло смутить кого угодно! Вся гостиная пришла в такое состояние, словно здесь долго дрались пьяные матросы: повсюду перевернутые стулья, разбросанные картины, валяется как попало одежда из гардероба, еще поднимается чадный дымок от упавшего на пол шандала…
   Пушкин нашелся первым. Он повернулся к слуге и сказал с поразительным хладнокровием:
   – Ничего страшного, любезный. Наш бедный дядюшка очень уж оживленно и резво пытался добиться, чтобы мы отпустили его одного на прогулку по городу. Вот и пришлось вежливо унимать…
   В распахнутую дверь он увидел, что и передней досталось, правда не особенно: за спиной Луиджи виднелась пара перевернутых стульев – неведомая сила, вызванная к жизни древними заклинаниями, распространилась и туда. Теперь только Пушкина прошиб холодный пот запоздалого страха, и он подумал смиренно: «А если бы черт дернул произнести заклинания где-нибудь возле городского кладбища, в опасной досягаемости? Лучше не гадать, какое зрелище нам открылось бы…»
   Луиджи по свойственной простонародью привычке почесал в затылке с таким видом, словно эта нехитрая процедура должна была обострить его ум, покачал головой:
   – Понятно… Синьоры не нуждаются в помощи?
   – Нисколько, – сказал Пушкин. – Дядюшка уже вернулся в ясное сознание… ведь правда, любезный дядюшка?
   Руджиери таращился на него затравленно и зло, но рот открывать поостерегся: барон, непринужденно встав рядом с ним, украдкой, незаметно для слуги, приложил ему кулак к пояснице. И прошептал что-то с доброй улыбкой – со стороны выглядевшее как проявление родственной заботы, но на деле наверняка таковым не являвшееся. Зная барона как человека, дипломатии чуждого совершенно, легко догадаться, что кукольнику была обещана масса неприятных вещей…
   – Ну что же, – сказал Луиджи, все еще пожимая плечами и гримасничая. – Веселье было незаурядное, как выразились ландскнехты, покидая женский монастырь… Разрешите удалиться, хозяин?
   – Да, разумеется, – нетерпеливо сказал Пушкин.
   Едва захлопнулась дверь, он подошел к ней вплотную и прислушался – нет, кажется, лакей не подслушивал.
   – Александр, друг мой, – сказал барон, вертя головой с непонятным выражением лица. – По-моему, это было чуточку опрометчиво…
   – Все мы задним умом крепки, – сказал Пушкин чуточку сконфуженно. – Кто же мог предполагать…
   – Мальчишки… – с убитым видом простонал кукольник. – Глупые, неосмотрительные мальчишки… Вы и не представляете, что у вас в руках… Пресвятая Дева, вы же расшифровали бумаги…
   – Некоторым образом, – скромно сказал Пушкин. – Хотя у меня и нет за спиной многих поколений чернокнижников – мои предки другими доблестями прославлены…
   Не обратив внимания на неприкрытую насмешку, Руджиери шагнул к нему, сложив руки чуть ли не молитвенно:
   – Синьор Александр, вы и не представляете, что у вас в руках! Под руководством опытного наставника, постепенно осваивая премудрость, вы можете стать… стать…
   – Владыкой мира, – насмешливо подхватил Пушкин.
   – Нет, конечно, нет, это не простирается так далеко… Но это – власть! Нешуточная власть над людьми, вещами… Вы сделали первый шажок, и не более того, так представьте, что можно сотворить с окружающим миром, действуя сознательно и целеустремленно…
   – А зачем? – хладнокровно спросил Пушкин.
   – Простите?
   – Зачем?
   – Боже, но это же понятно: власть, золото, женщины, состояние, все, что можно пожелать… Представьте только, какого положения вы можете достичь при какой-нибудь коронованной особе…
   – Синьор Руджиери, – сказал Пушкин скучным голосом. – Вы, быть может, удивитесь, но меня совершенно не привлекают все те заманчивые перспективы, которые вы описываете с дрожью в голосе… Быть может, вы склонны поддаться соблазну, Алоизиус?
   – Что за глупости! – сказал барон. – Я на службе, а для гусарского офицера все эти красивости, про которые тут, пуская слюни, причитает господин кукольник, как-то и не привлекательны вовсе…
   – Ну а дальше? – простонал Руджиери. – Дальше-то что? Вы отвезете бумаги вашему начальству, получите медальку или чин, а то и ничего не получите, кроме благосклонного похлопыванья по плечу. И бумаги, насколько я ориентируюсь, навсегда лягут за семью печатями в какой-нибудь тайный архив…
   – Где им самое место, по моему глубокому убеждению, – сказал Пушкин.
   – Боже мой… Боже мой… А это у вас откуда? – Его взгляд был прикован к перстню на пальце Пушкина (в комнате было уже достаточно светло, собственно, давным-давно наступило утро).
   – Нашел на дороге, – сказал Пушкин.
   – Вы представляете…
   – Кое-что представляю, хотя и далеко не все. Имел случай своими глазами убедиться, что это колечко весьма своеобразным способом действует на статуи, которым вдруг пришла блажь ожить и гоняться за честными людьми… – Он усмехнулся, видя исказившееся лицо кукольника. – Я понял… О перстне я знаю далеко не все… Ну что же, следовало предполагать. Вы знаете лучше – ведь, подозреваю, колечко это с вашим старинным родом как-то связано…
   Молчание итальянца было красноречивее любых слов, как и выражение его лица.
   – Не поделитесь ли секретами? – спросил Пушкин.
   Руджиери вдруг выпрямился и горделиво сложил руки на груди:
   – Можете меня бить, пытать, даже убить, но ничего не дождетесь. Вот вам мое последнее слово: либо бы бросаете свои глупости касаемо службы и долга и берете меня в долю, чтобы мы все вместе занялись серьезными делами, либо не добьетесь от меня более ни словечка…
   – А ежели ухо дверью прищемить? – деловито спросил барон. – А то и не ухо, а еще чего-нибудь?
   – Не посмеете, – отрезал итальянец. – Тут вам не подземелья инквизиции и не глухая чащоба, а немаленький город, где есть законы и полиция. Кричать буду так…
   – Хватит, – сказал Пушкин, уже принявший решение. – Никто вас пытать не собирается, вздорный вы человечишка. Более того, вы нам совершенно не нужны. Бумаги у нас. Как бы нам ни хотелось поставить вас перед судом за ваши милые шалости в России и Пруссии, я понимаю, что уличить вас невозможно… А потому проваливайте к чертовой матери и никогда больше не попадайтесь нам на глаза. Ну, что стоите? Убирайтесь!
   Кукольник не двинулся с места. Потеряв гордый вид, умоляюще протянул:
   – Синьоры, одумайтесь! У вас в руках нечто, дающее колоссальные возможности и немаленькую власть…
   – Пошел вон! – рявкнул барон.
   – Я никуда не уйду, пока есть надежда вас образумить…
   Барон, надвигаясь на него, зловеще вопросил:
   – А с лестницы ты не летал, птичка божья?
   – Барон! – удержал его Пушкин. – Не пачкайте рук об этого субъекта. Для этого есть…
   Послышался осторожный стук в дверь, напоминавший скорее царапанье.

Глава шестая
Лицом к лицу

   Появившийся на пороге Луиджи вновь пребывал в том же состоянии легкой оторопелости. Правда, на сей раз он был уже в сюртуке, застегнутом на все пуговицы, причесался и как нельзя более походил на исправного слугу.
   – Синьор, – сказал он, глядя на Пушкина. – Вам велено передать…
   И протянул синий конверт, запечатанный сургучной печатью с изображением незнакомого герба.
   – От кого это? – спросил Пушкин, вертя письмо в руках.
   – Только что принес ливрейный лакей, очень точно описавший наружность вашей милости. На словах велено передать, что карета вас дожидается у входа. Какой будет ответ?
   – Подождите в передней, – сказал Пушкин в некоторой растерянности.
   И распечатал конверт, едва за слугой захлопнулась дверь. Лист плотной бумаги был увенчан тем же гербом, что на печати, а ниже безукоризненным почерком было написано:
   «Князь Уголино Карраччоло, свидетельствуя свое почтение знаменитейшему российскому поэту, смиренно просит синьора Пушкина пожаловать для неотложного разговора, могущего оказаться полезным для обеих сторон».
   – Фу ты! – воскликнул барон, бесцеремонно заглядывавший через плечо Пушкину. – Выходит, они уже знают, кто вы такой… Интересные дела. Вы, конечно же, не поедете…
   – Конечно же, поеду, – сказал Пушкин. – Когда еще выпадет случай встретиться с нашими загадочными врагами лицом к лицу? Благо и карета ждет…
   – С ума вы сошли?
   – Ну почему? – спокойно спросил Пушкин. – На дворе – светлый день, мы с вами, как только что верно заметил господин Руджиери, не в дикой чащобе, а в центре большого европейского города… Если бы они хотели причинить нам вред, что им мешало прежде? Хотя бы тогда, ночью, на безлюдной дороге… А не спросить ли нам человека, несомненно знающего толк в здешних делах? Что скажете, синьор Руджиери?
   – Боже мой, как вам везет… – сказал кукольник с нескрываемой завистью. – Такое приглашение может означать только одно: с вами хотят о чем-то договориться…
   Пушкин усмехнулся:
   – Потому что ни бумаги, ни перстень нельзя вульгарно отобрать?
   – Вот именно, – воскликнул Руджиери. – Вам несказанно повезло, у вас, если можно так выразиться, все козыри на руках. Вы можете ставить условия, торговаться на выгодных для себя позициях… Такого шанса упускать нельзя! В конце концов, это не монстры, не звери, вполне разумные и рассудительные…
   – Вы не говорите «люди»? – спросил Пушкин с усмешкой. – Ну да, надо полагать, это определение не вполне уместно…
   – Какая вам разница? Если у вас есть нешуточные козыри для серьезного торга?
   – Вот видите, барон, – сказал Пушкин. – Знающий человек высказал свое веское мнение, которое с моими мыслями в чем-то совпадает… Вежливое приглашение следует вежливо принимать, не правда ли? Пойдемте посмотрим…
   Он вышел в переднюю, где терпеливо дожидался лакей в раззолоченной ливрее, чьи пуговицы были украшены изображением все того же герба, с точки зрения геральдики ничем не примечательного. Скорее всего, внешность Пушкина была описана ему подробно – едва завидев его, лакей сделал шаг вперед и склонился в почтительном поклоне:
   – Карета ожидает вашу милость.
   Барон, шагнув вперед, сказал решительно:
   – Я тоже поеду.
   Окинув его взглядом, представлявшим восхитительную смесь вышколенности и потаенной наглости, лакей процедил:
   – Касательно вашей милости у меня нет распоряжений. У меня создалось впечатление, что его сиятельство желает видеть лишь синьора Пушкина, каковым вы, смею предположить, не являетесь…
   Выпрямился и застыл с видом непреклонным.
   – Ну ладно, – сказал барон, перехватив выразительный взгляд Пушкина. – Только имейте в виду: если в вашем гнезде с головы моего друга хоть один волос упадет, будете иметь дело со мной…
   Лакей с достоинством ответил:
   – Признаться, мне совершенно непонятно, о чем толкует ваша милость… – и вопросительно глянул на Пушкина.
   Тот сказал небрежно:
   – Ну, я на вас полагаюсь, барон… – и, выходя, прихватил свою тяжелую трость, с которой много лет не расставался, упражняя с ее помощью руку, чтобы пистолет не дрогнул. Защита была, признаться, слабенькая, но очень уж он к этой трости привык.
   Их ожидала запряженная парой карета. Лакей распахнул перед ним дверцу, а сам, разумеется, разместился на козлах. Хлестнул бич по спинам лошадей, карета тронулась. Несмотря на ранний час, народу на улицах было немало, и Пушкин, наблюдая через незавешенное окошко кареты окружающую суету, вдруг почувствовал себя странно: он словно был неким волшебным образом оторван от окружающего мира, шумевшего совсем рядом, с его красками, запахами, гомоном и многолюдством. Страха не было – но неприятный холодок все же щекотал чувства…
   Он старательно запоминал дорогу – на всякий случай. Карета выехала за городские ворота и вскоре свернула с большой дороги, еще через несколько минут проехав в распахнутые высокие ворота. За ними расстилался обширный, изрядно запущенный парк, ветви старых деревьев были буквально усыпаны птичьими гнездами. Подсознание отметило некую странность, и скоро Пушкин догадался, в чем тут дело: гнезд было много, а вот птицы не видно ни единой…
   А впрочем, парк вовсе не выглядел каким-то зловещим местом, как и показавшийся за деревьями дворец, судя по архитектуре, выстроенный лет триста назад, когда в Тоскане кипели те самые настоящие страсти: звон клинков средь бела дня и украдкой сверкавшие во мраке кинжалы наемных убийц, яды и порочные красавицы, заговоры вокруг трона, тугой свист арбалетных стрел…
   Дворец был не особенно большим, возведенным с несомненным изяществом и, судя по первому впечатлению, содержавшимся в неусыпной заботе. Ничего, напоминавшего полуразрушенные логова привидений и прочей нечисти из английских готических романов.
   Над входом красовался тот же герб – по виду ровесник дома, камень уже несколько пострадал от времени. Едва карета остановилась у главной лестницы, лакей предупредительно распахнул дверцу перед Пушкиным, а у высокой резной двери показался второй, распахнул ее и склонился в поклоне. Пока что не произошло ничего странного, все вполне укладывалось в привычные картины: некий дворянин прибыл к титулованной особе по ее вежливому приглашению…
   Третий – скорее уже не лакей, а мажордом, еще более раззолоченный и осанистым чревом не уступавший какому-нибудь петербургскому Епифанию, отставному гвардейцу, отступил, пристукнул булавой с позолоченным шаром на конце по полу и прочувствованно воскликнул:
   – Его сиятельство князь Карраччоло!
   Помянутый господин спускался с широкой беломраморной лестницы, покрытой безукоризненным бордовым ковром. Лет ему было, надо полагать, около шестидесяти, он был чрезвычайно благообразен, седовлас, с располагающим лицом человека, ведущего не просто благонамеренный, а крайне добродетельный образ жизни. При одном взгляде на него предполагалось, что он регулярно подает нищим, благодетельствует впавшим в нужду вдовам, малолетним сиротам и подающим надежды художникам, а также делает немалые вклады в богадельни, дома призрения и сиротские приюты и, кроме всего прочего, жертвует на церковь немалые суммы.
   «Белая голова», – произнес за Пушкина кто-то бдительный и хладнокровный, и Пушкин поневоле подобрался, словно охотник в засаде.
   Между тем князь приближался к нему с самой очаровательной улыбкой, протянул руку:
   – Господин Пушкин, рад вас видеть. Неужели столь славный поэт мог рассчитывать, что ему удастся сохранить инкогнито?
   Это было произнесено без малейшей насмешки, тоном радушным и дружелюбным.
   – Полноте, ваше сиятельство, – сказал Пушкин (отметив, что поданная ему рука была теплой и сильной). – В городе великого Данте называть себя поэтом было бы хвастовством…
   – Не скромничайте, право. Поэзия все же не исчерпывается одним Данте, как бы он ни был велик… Прошу вас, проходите. Вы, надеюсь, не обиделись, что я не пригласил и вашего… друга? Тысяча извинений, но этот молодой человек мне представляется чересчур ограниченным для той беседы, ради которой я вас позвал…
   – У него есть свои достоинства, – сухо сказал Пушкин.
   – Не сомневаюсь. Но меня они не интересуют, простите великодушно. Пройдемте в гостиную…
   Он отступил с видом радушного хозяина, щелкнул пальцами, и бесшумно возникший лакей отворил дверь. Окна выходили в парк, на стенах висели картины, определенно принадлежавшие старым мастерам, но Пушкин, хотя и голову готов был прозакладывать, что видит двух Рубенсов и одного несомненного Боттичелли, в жизни не слыхивал о полотнах с такими сюжетами. Картины эти были решительно не известны знатокам.
   – Прошу, – сказал князь, указывая Пушкину на кресло у великолепного стола позднего барокко и усаживаясь следом. – Угодно вина? Фруктов?
   – Благодарю, – ответил Пушкин. – Я только что позавтракал, и плотно.
   Осторожность в таких местах не мешает. Мало ли что могло быть подмешано в вино, в заманчиво выглядевшие сладости, в ярко-оранжевые померанцы…
   – Сигару?
   – С вашего позволения, я предпочту свои…
   Князь с видом человека, привыкшего уважать капризы гостей, развел руками, и какое-то время они молча пускали ароматный дым, изредка встречаясь взглядами. Странно, но неловким это молчание не казалось ничуть.
   – Ну что же, Александр… – нарушил молчание князь. – Вы позволите вас так называть? Я знаю, у русских к этому прибавляется еще и имя отца, но это слишком экзотический для Италии обычай… И потом, я гораздо старше вас…
   Глядя ему в глаза, Пушкин усмехнулся:
   – Интересно, насколько?
   Князь с добродушным укором покивал головой:
   – Понимаю. Вы уже успели наслушаться от кого-то разных дурацких сплетен. Итальянцы на них мастера, а уж флорентийцы – в особенности… Вам, скорее всего, рассказывали и про часы, которые идут в обратную сторону, и про бутыли с гомункулусами… А то и что-нибудь похуже. Вздор, право, вздор… Мне довелось однажды слышать про идущие назад часы. Поверьте, вещица самая бесполезная, потому что неосторожный человек, дерзнувший воспользоваться ими, с каждым оборотом стрелок молодеет, и все бы ничего, но это процесс, однажды запущенный, уже нельзя остановить. Юноша превращается в мальчишку, мальчишка в дитя, и так далее, до логического конца. Такими часами перестали пользоваться давным-давно, очень быстро осознав, какие опасности они таят…
   – Интересно…
   – Еще бы. Вы можете узнать и более интересные вещи. Было бы только желание.
   – Очень мило, – сказал Пушкин. – Я тронут. И что для этого нужно сделать? Добыть кровь из пальца и подписать ею некое обязательство? Душу продать?
   – Не обижайтесь, друг мой, но ваши представления на сей счет так и тянет назвать дремучими… – Князь безмятежно улыбнулся. – Давайте не будем играть в прятки. Думаю, вы уже прекрасно понимаете, что судьба вас свела с людьми… как бы это деликатнее выразиться… несколько отличающимися от обычных людей?
   – Понимаю, – сказал Пушкин, ни на миг не позволяя себе расслабиться. – Не осталось недомолвок…
   Князь покивал:
   – И вам, конечно, как всякому, скверно знающему предмет, наверняка мерещатся всякие ужасы? Сосущие кровь из беззащитных людей упыри? Зловредные колдуны в черных плащах, которые в полночь сходятся на росстанях и приносят в жертву детей, а потом чертят кровью каббалистические знаки… Не отрицайте, у вас в воображении возникали такие или похожие картины? Жуткие ритуалы, восстающие из могил полусгнившие трупы, воющие оборотни… Ну, признайтесь!
   – А разве дело обстоит иначе?
   Князь рассмеялся, как подлинно светский человек, мелодично, негромко:
   – Какая чепуха… Александр, вам не приходило в голову, что наши науки, как и все прочие, движутся от детства к зрелости? Я не отрицаю, в Средневековье сплошь и рядом встречалось то, что мы только что перечислили, но ведь это было Средневековье. Никто не смеется над географами античности, полагавшими Землю плоской, или первыми биологами, полагавшими, что женщина зачинает от ветра… У этих наук было свое детство. В точности так обстоит и с нами. Поверьте на слово: ни мне, ни моим друзьям в жизни не приходилось варить в полночь на перекрестке дорог черную кошку в одном котле с жабами или, обрастая шерстью в полнолуние, носиться по чащобам… Это было детство, и оно давным-давно прошло. На дворе стоит век просвещения, электричества, светильного газа, воздухоплавания, пароходов морских и сухопутных… Так что рассматривайте нас как ученых, друг мой. Да-да, в сущности, так и обстоит. Как и подобает истым ученым, мы просто-напросто изучаем некую силу, как физик изучает электричество. И пытаемся использовать ее в нашем мире, как используют для освещения газ господа инженеры… Вот и вся суть, если вкратце. Все пристойно, благонамеренно, в полном соответствии с просвещенным веком, никто не чертит колдовских знаков кровью нерожденного младенца, не устраивает шабаши в чертовски некомфортных местах вроде уединенных гор и лесных пещер. Есть некая сила и есть исследователи. Попробуйте взглянуть на проблему с этой точки зрения, и вы, не исключено, многое для себя пересмотрите…