Страница:
Глаза у толстяка оказались огромные, синие, взиравшие на вошедшего с детским любопытством, незамутненно-ясные…
– Фракондель, голубчик мой, душенька, кого вы мне привели? – воскликнул он с мягким укором. – Вернее, что вы мне тут наговорили? Ну какой же это Бутвиль? Шалопайчика Бутвиля я знаю в лицо и не теряю надежды с ним когда-нибудь свидеться, но он, прощелыга этакий, ветреник несказанный, постоянно резвится на чужой территории… Ну да ладно, коли уж привели этого, не уводить же его назад, не отпускать же на все четыре стороны! Еще, чего доброго, опять возмутит тишину и спокойствие наших милых улочек безбожной дуэлью! Уговорили, Фракондель, уговорили, плутишка! Оставляем его в нашем уютном заведении…
– Я бы хотел объясниться… – сказал д'Артаньян, нетерпеливо переступая.
– Хо-хо-хо! – расхохотался добрейший комиссар, так что его щеки и многочисленные подбородки затряслись самым уморительным образом. – Хороший вы мой, душечка, зря вы нетерпеливо этак ножкой по казенному полу постукиваете, словно жеребчик застоялый! Вы уж эти манеры бросьте, ласково вас прошу! Вы к нам завернули не на часок, а на всю вам оставшуюся жизнь… хотя сколько ее там осталось, вашей незадачливой жизни… Снимем сейчас с вас допросик, как полагается, потом придет хмурый такой дядька, сведет вас в подвальчик, сапожки испанские вам наденет и начнет, мерзавец, клинья вбивать, пока от косточек кашка не останется… Ну, а потом, обычным порядком, сведут вашу милость на Гревскую площадь, душевно попросят положить удалую головушку на чурбачок – и тот же дядька топориком вам по шейке ка-ак ахнет! У него это хорошо получается, вы и охнуть не успеете, как душенька отлетит! Имеем навык, знаете, вы у нас и не десятый даже, милый вы наш дворянчик, хо-хо-хо!
– Но позвольте…
– И не просите, и не позволю, хо-хо-хо! – заливаясь жизнерадостным смехом, воскликнул комиссар благодушно. – Ну сами подумайте, бесценный вы мой, как нам поступать с ветрогоном вроде вас, столь бессовестно нарушающим указы о запрете дуэлей, что вступили в строжайше запрещенный поединок под самыми окнами Лувра! Уж не прикажете ли принести вам из ближайшего кабаре бургундского с тушеными голубями, а то и веселых девок кликнуть? Нет, душенька, разговор с вами будет короткий – по накатанной колее пойдете, хе-хе-хе! Хо-хо-хо! Право слово, не дождетесь вы у нас развлечений кроме испанского сапога, честью вам клянусь!
Жизнерадостно излагая все это, он улыбался, подмигивал, тряс подбородками, то и дело разражаясь заливистым смехом, и глаза его при этом оставались незамутненными. Д'Артаньян лишний раз убедился, что в данном случае исключений из правил не бывает.
– Я, драгоценный мой, не для того сюда поставлен его величеством, чтобы бургундским поить прощелыг вроде вас, самоцветный мой, золотой мой, бесстыжие ваши глазыньки! Подумать только – столь юны на вид, а уже проходите по жуткой статье «оскорбление величества»!
Д'Артаньян после знакомства с Шатле, а также тесного общения как с полицейскими комиссарами, так и с компанией Пишегрю, нахватался кое-каких поверхностных познаний в юриспруденции…
– Соблаговолите изъясняться точнее, господин комиссар, – сказал он неприязненно. – Оскорбление какого величества вы имеете в виду – божественного или земного? [29]
Комиссар удивленно уставился на него, потом, как ни в чем не бывало, залился хохотом:
– Однако вы и фрукт, хо-хо-хо! На вид юнец юнцом, а в законах-то разбираетесь! Ох, не простая птичка к нам залетела, чует мое сердце, тут одним сапожком не обойдется, нужно будет как следует порасспрашивать… «Земного величества», ясное дело, золотой мой! Я вам покажу, любезный, как средь бела дня безобразия нарушать и драку дуэлянтствовать, хе-хе-хе! Я вам покажу, как своевольничать и монаршие указы ни в грош не ставить, господа королевские мушкетеры, так-то!
Когда он произносил последние слова, в его младенчески наивных глазах определенно полыхнула откровенная злоба и неприязнь – и д'Артаньян, твердо решивший, что пришла пора выпутываться из этой скверной истории, сделал для себя недвусмысленные выводы…
– Судя по выражению вашего лица и интонации, вы, сударь, кардиналист? – деловито спросил д'Артаньян.
– Да уж позвольте, лапушка, таковым и оставаться, хо-хо-хо! – отозвался комиссар, колыша необъятным чревом, смахивая выступившие от беззаботного смеха крупные слезы и гримасничая. – И, как верный слуга великого кардинала, обещаю вам, господин королевский мушкетер, что бунтарский дух из вас мы повытрясем!
– Боюсь, вы ошибаетесь, – решительно перебил д'Артаньян – В мушкетерах короля я не состою, и плащ этот оказался на моих плечах по причинам, которые вам нет нужды знать…
Впервые на лице толстяка обозначилось нешуточное изумление. Не давая ему опомниться, д'Артаньян сделал три шага к столу, волоча за собой вцепившихся ему в локти оторопелых стражников, и, чеканя слова, сказал:
– Слушайте меня внимательно и не хохочите, как идиот! Немедленно пошлите людей – и лучше всего верховых – в дом господина де Кавуа, капитана мушкетеров его высокопреосвященства, а также в Пале-Кардиналь, чтобы они разыскали графа де Рошфора, конюшего монсеньёра Ришелье. Молчать, я вам говорю! Пусть немедленно разыщут одного из этих господ или обоих и попросят их явиться сюда! Речь идет о судьбе Франции, понятно вам, жирное вы брюхо?! Если промедлите или выполните мое поручение дурно, кардинал вас еще до заката прикажет повесить на башне Консьержери! Ну, что вы сидите, как жаба на лопухе?
Было в его лице и голосе нечто, отчего толстяк, мгновенно изменившись лицом, с неожиданным проворством вскочил на ноги, опрокинув брюхом стол, так что зловещие бумаги – а других здесь и не имелось – разлетелись по всей комнате. Караульные настолько изумились, что от растерянности выпустили арестованного. Д'Артаньян скрестил руки на груди и, видя решительный перелом в свою пользу, высокомерно поторопил:
– Живее! Служба кардинала! Именем его высокопреосвященства!
Комиссар, топчась прямо на рассыпанных бумагах, вместо прежнего густого баса воскликнул тоненьким бабьим голоском, себя не помня от растерянности:
– Что вы стоите, болваны?! Живо, бегите в конюшню, найдите Пьера и Грегуара, пусть седлают коней! Пусть сломя голову летят в Пале-Кардиналь и к капитану де Кавуа!
Стражники, мешая друг другу и сталкиваясь боками, выскочили в узенькую дверь. Комиссар, с удивительным для такой туши проворством приплясывая вокруг д'Артаньяна, запричитал:
– Простите дурака, ваша милость, кто же знал, кто мог предполагать, что тут не нахальная дуэль, а кардинальская служба… Уж не гневайтесь, душевно прошу! Пока они управятся – бургундского, а? Тушеных голубей, а? Фаршированных болонской колбаскою с каперсами? Мигом слетают…
– Оставьте эти глупости, – сказал д'Артаньян значительным тоном. – Дайте лучше простой воды, в горле пересохло…
…Неизвестно, что говорили посланцы комиссара и какие аргументы они пустили в ход, но уже через полчаса, показавшиеся д'Артаньяну вечностью, в коридоре зазвенели шпоры, и в комнатушку энергичным шагом вошли двое мужчин: капитан де Кавуа и граф Рошфор, судя по их виду, мчавшиеся верхами.
На лице Кавуа отобразилось горькое разочарование, даже нешуточная обида:
– О господи, это вы, д'Артаньян! Если вы опять влипли в какую-то неприглядную историю, вам, черт меня побери, придется выпутываться самому… Что это за выдумки насчет кардинальской службы?
– Подождите, – сказал Рошфор, окинув д'Артаньяна проницательным взглядом черных глаз. – Шевалье, откуда у вас мушкетерский плащ, и что означает весь этот маскарад?
– Подождите за дверью, – приказным тоном обратился д'Артаньян к комиссару. – Вас позовут, когда будет в вас надобность…
Комиссар, после реплики капитана де Кавуа засомневавшийся было в неких мрачных и грандиозных полномочиях д'Артаньяна, покосился на графа Рошфора, но тот согласно кивнул – и толстяк проворно выкатился за дверь с самым разнесчастным видом, окончательно запутавшись в сложностях жизни.
– Итак? – с непроницаемым видом спросил Рошфор.
Д'Артаньян, подойдя к ним вплотную и понизив голос, сказал:
– Господа, жизнь его величества и кардинала в опасности!
Глава шестая. Кардинал Ришелье у себя дома
Глава седьмая, где молодой живописец самым честным образом зарабатывает пятьдесят пистолей, а молодому гасконцу предлагают значительно больше, но за дела гораздо более бесчестные…
– Фракондель, голубчик мой, душенька, кого вы мне привели? – воскликнул он с мягким укором. – Вернее, что вы мне тут наговорили? Ну какой же это Бутвиль? Шалопайчика Бутвиля я знаю в лицо и не теряю надежды с ним когда-нибудь свидеться, но он, прощелыга этакий, ветреник несказанный, постоянно резвится на чужой территории… Ну да ладно, коли уж привели этого, не уводить же его назад, не отпускать же на все четыре стороны! Еще, чего доброго, опять возмутит тишину и спокойствие наших милых улочек безбожной дуэлью! Уговорили, Фракондель, уговорили, плутишка! Оставляем его в нашем уютном заведении…
– Я бы хотел объясниться… – сказал д'Артаньян, нетерпеливо переступая.
– Хо-хо-хо! – расхохотался добрейший комиссар, так что его щеки и многочисленные подбородки затряслись самым уморительным образом. – Хороший вы мой, душечка, зря вы нетерпеливо этак ножкой по казенному полу постукиваете, словно жеребчик застоялый! Вы уж эти манеры бросьте, ласково вас прошу! Вы к нам завернули не на часок, а на всю вам оставшуюся жизнь… хотя сколько ее там осталось, вашей незадачливой жизни… Снимем сейчас с вас допросик, как полагается, потом придет хмурый такой дядька, сведет вас в подвальчик, сапожки испанские вам наденет и начнет, мерзавец, клинья вбивать, пока от косточек кашка не останется… Ну, а потом, обычным порядком, сведут вашу милость на Гревскую площадь, душевно попросят положить удалую головушку на чурбачок – и тот же дядька топориком вам по шейке ка-ак ахнет! У него это хорошо получается, вы и охнуть не успеете, как душенька отлетит! Имеем навык, знаете, вы у нас и не десятый даже, милый вы наш дворянчик, хо-хо-хо!
– Но позвольте…
– И не просите, и не позволю, хо-хо-хо! – заливаясь жизнерадостным смехом, воскликнул комиссар благодушно. – Ну сами подумайте, бесценный вы мой, как нам поступать с ветрогоном вроде вас, столь бессовестно нарушающим указы о запрете дуэлей, что вступили в строжайше запрещенный поединок под самыми окнами Лувра! Уж не прикажете ли принести вам из ближайшего кабаре бургундского с тушеными голубями, а то и веселых девок кликнуть? Нет, душенька, разговор с вами будет короткий – по накатанной колее пойдете, хе-хе-хе! Хо-хо-хо! Право слово, не дождетесь вы у нас развлечений кроме испанского сапога, честью вам клянусь!
Жизнерадостно излагая все это, он улыбался, подмигивал, тряс подбородками, то и дело разражаясь заливистым смехом, и глаза его при этом оставались незамутненными. Д'Артаньян лишний раз убедился, что в данном случае исключений из правил не бывает.
– Я, драгоценный мой, не для того сюда поставлен его величеством, чтобы бургундским поить прощелыг вроде вас, самоцветный мой, золотой мой, бесстыжие ваши глазыньки! Подумать только – столь юны на вид, а уже проходите по жуткой статье «оскорбление величества»!
Д'Артаньян после знакомства с Шатле, а также тесного общения как с полицейскими комиссарами, так и с компанией Пишегрю, нахватался кое-каких поверхностных познаний в юриспруденции…
– Соблаговолите изъясняться точнее, господин комиссар, – сказал он неприязненно. – Оскорбление какого величества вы имеете в виду – божественного или земного? [29]
Комиссар удивленно уставился на него, потом, как ни в чем не бывало, залился хохотом:
– Однако вы и фрукт, хо-хо-хо! На вид юнец юнцом, а в законах-то разбираетесь! Ох, не простая птичка к нам залетела, чует мое сердце, тут одним сапожком не обойдется, нужно будет как следует порасспрашивать… «Земного величества», ясное дело, золотой мой! Я вам покажу, любезный, как средь бела дня безобразия нарушать и драку дуэлянтствовать, хе-хе-хе! Я вам покажу, как своевольничать и монаршие указы ни в грош не ставить, господа королевские мушкетеры, так-то!
Когда он произносил последние слова, в его младенчески наивных глазах определенно полыхнула откровенная злоба и неприязнь – и д'Артаньян, твердо решивший, что пришла пора выпутываться из этой скверной истории, сделал для себя недвусмысленные выводы…
– Судя по выражению вашего лица и интонации, вы, сударь, кардиналист? – деловито спросил д'Артаньян.
– Да уж позвольте, лапушка, таковым и оставаться, хо-хо-хо! – отозвался комиссар, колыша необъятным чревом, смахивая выступившие от беззаботного смеха крупные слезы и гримасничая. – И, как верный слуга великого кардинала, обещаю вам, господин королевский мушкетер, что бунтарский дух из вас мы повытрясем!
– Боюсь, вы ошибаетесь, – решительно перебил д'Артаньян – В мушкетерах короля я не состою, и плащ этот оказался на моих плечах по причинам, которые вам нет нужды знать…
Впервые на лице толстяка обозначилось нешуточное изумление. Не давая ему опомниться, д'Артаньян сделал три шага к столу, волоча за собой вцепившихся ему в локти оторопелых стражников, и, чеканя слова, сказал:
– Слушайте меня внимательно и не хохочите, как идиот! Немедленно пошлите людей – и лучше всего верховых – в дом господина де Кавуа, капитана мушкетеров его высокопреосвященства, а также в Пале-Кардиналь, чтобы они разыскали графа де Рошфора, конюшего монсеньёра Ришелье. Молчать, я вам говорю! Пусть немедленно разыщут одного из этих господ или обоих и попросят их явиться сюда! Речь идет о судьбе Франции, понятно вам, жирное вы брюхо?! Если промедлите или выполните мое поручение дурно, кардинал вас еще до заката прикажет повесить на башне Консьержери! Ну, что вы сидите, как жаба на лопухе?
Было в его лице и голосе нечто, отчего толстяк, мгновенно изменившись лицом, с неожиданным проворством вскочил на ноги, опрокинув брюхом стол, так что зловещие бумаги – а других здесь и не имелось – разлетелись по всей комнате. Караульные настолько изумились, что от растерянности выпустили арестованного. Д'Артаньян скрестил руки на груди и, видя решительный перелом в свою пользу, высокомерно поторопил:
– Живее! Служба кардинала! Именем его высокопреосвященства!
Комиссар, топчась прямо на рассыпанных бумагах, вместо прежнего густого баса воскликнул тоненьким бабьим голоском, себя не помня от растерянности:
– Что вы стоите, болваны?! Живо, бегите в конюшню, найдите Пьера и Грегуара, пусть седлают коней! Пусть сломя голову летят в Пале-Кардиналь и к капитану де Кавуа!
Стражники, мешая друг другу и сталкиваясь боками, выскочили в узенькую дверь. Комиссар, с удивительным для такой туши проворством приплясывая вокруг д'Артаньяна, запричитал:
– Простите дурака, ваша милость, кто же знал, кто мог предполагать, что тут не нахальная дуэль, а кардинальская служба… Уж не гневайтесь, душевно прошу! Пока они управятся – бургундского, а? Тушеных голубей, а? Фаршированных болонской колбаскою с каперсами? Мигом слетают…
– Оставьте эти глупости, – сказал д'Артаньян значительным тоном. – Дайте лучше простой воды, в горле пересохло…
…Неизвестно, что говорили посланцы комиссара и какие аргументы они пустили в ход, но уже через полчаса, показавшиеся д'Артаньяну вечностью, в коридоре зазвенели шпоры, и в комнатушку энергичным шагом вошли двое мужчин: капитан де Кавуа и граф Рошфор, судя по их виду, мчавшиеся верхами.
На лице Кавуа отобразилось горькое разочарование, даже нешуточная обида:
– О господи, это вы, д'Артаньян! Если вы опять влипли в какую-то неприглядную историю, вам, черт меня побери, придется выпутываться самому… Что это за выдумки насчет кардинальской службы?
– Подождите, – сказал Рошфор, окинув д'Артаньяна проницательным взглядом черных глаз. – Шевалье, откуда у вас мушкетерский плащ, и что означает весь этот маскарад?
– Подождите за дверью, – приказным тоном обратился д'Артаньян к комиссару. – Вас позовут, когда будет в вас надобность…
Комиссар, после реплики капитана де Кавуа засомневавшийся было в неких мрачных и грандиозных полномочиях д'Артаньяна, покосился на графа Рошфора, но тот согласно кивнул – и толстяк проворно выкатился за дверь с самым разнесчастным видом, окончательно запутавшись в сложностях жизни.
– Итак? – с непроницаемым видом спросил Рошфор.
Д'Артаньян, подойдя к ним вплотную и понизив голос, сказал:
– Господа, жизнь его величества и кардинала в опасности!
Глава шестая. Кардинал Ришелье у себя дома
– Я отчего-то полагал, что вы несколькими годами старше, – сказал кардинал Ришелье, почти бесшумно прохаживаясь по кабинету, – но кардинальские коты, ухоженные, пушистые, благодаря своей невероятной чуткости ловившие настороженными ушами малейший звук, то и дело провожали его загадочными прищуренными взглядами.
Д'Артаньян был наслышан о них, но видел впервые – и старался сидеть, не шевеля ногами, потому что парочка избалованных созданий непринужденно разместилась у его пыльных ботфорт, время от времени пробуя их на прочность когтями, таращась снизу вверх со столь серьезным и озабоченным видом, словно хотели понять, друг это хозяину или враг.
– В таком случае, оба мы оказались в одинаковом заблуждении, монсеньёр, – сказал д'Артаньян. – Я тоже, уж не обижайтесь на провинциала, представлял вас убеленным сединами стариком. В провинции только и разговоров о вас… Но ваш возраст молва как-то обходила стороной…
– Вы разочарованы?
– Наоборот, – сказал д'Артаньян. – Свершения выглядят особенно грандиозными, когда их инициатор в расцвете лет и сил…
– Вас уже научили в Париже говорить льстивые комплименты? – усмехнулся Ришелье.
– Помилуйте, монсеньёр, вы же не дама, а духовное лицо, какие могут быть комплименты… – простодушно ответил д'Артаньян. – Просто о вас говорят повсюду…
– Хотите сказать, одну похвалу?
– Нет, конечно, и худое тоже… Но разве эта молва делает погоду? – Д'Артаньян, резко меняя тему разговора, постарался вернуться к мучившему его вопросу: – Монсеньёр… Я до сих пор озабочен всеми этими клятвами, что пришлось тогда дать…
– Успокойтесь, – решительно сказал кардинал. – Клятва, данная убийцам и заговорщикам, не имеет силы. Я вас отрешаю от всех клятв – властью, данной мне святым римским престолом, тем престолом, что выше любого королевского… – Он поднял руку, словно для благословения, и произнес несколько слов на латыни, в которых д'Артаньян понимал не больше, чем если бы они звучали на каком-нибудь наречии дикарей из Нового Света. – Ну что же, господин д'Артаньян… Вы оказали огромную услугу – и не просто человеку, а государству. Скажу вам по секрету, у меня есть свой человек среди заговорщиков – и еще один из их же собственных рядов совсем недавно кое о чем донес. Рассчитывая, надо полагать, что это его спасет… Он будет неприятно удивлен, когда после разгрома заговора ему отрубят голову вместе с остальными.
– Можно спросить, монсеньёр, почему? Ведь он оказал услугу…
– Услугу оказали вы, любезный шевалье. Вы – обличитель, а не доносчик. Это совершенно разные вещи. Обличитель, едва услышав нечто, представляющееся ему гнусным, решительно сообщает тем, кому надлежит ведать безопасностью государства. Доносчик – это другое… Человек, о котором идет речь, был вовлечен в заговор довольно давно, получил изрядную сумму денег и рассчитывал при удаче взлететь гораздо выше, чем он того заслуживает. Но потом… Деньги имеют свойство кончаться – а хотелось еще. Кроме того, его измучил страх за собственную шкуру, он стал бояться, что все раскроется, что всех настигнет кара… Другими словами, если бы он был уверен в победе заговорщиков, если бы ему дали больше денег, он остался бы на прежнем месте в прежней роли… Таких не стоит щадить. Теперь о вас, д'Артаньян. Я высоко ценю вашу искренность, вы оказали и мне, и другим нешуточную услугу, но… Мне хотелось бы понять ваши мотивы. Не ответите ли на несколько вопросов?
– Как на исповеди…
– Почему – «как»? – На лице кардинала появилась мимолетная усмешка. – Вы сами только что вспомнили, что я не только министр, но и духовное лицо… Так вот, дорогой д'Артаньян, ничто не мешало вам и далее оставаться в заговоре. То, что вы не Арамис, не имело никакого значения. Предположим, им удалось бы сместить меня, заточить в монастырь – и, несомненно, тут же убить короля, претворить в жизнь все задуманное… И тут выясняется, что никакой вы не Арамис, а д'Артаньян. Неужели они прогнали бы вас и отдали все причитающиеся вам блага настоящему Арамису только потому, что именно за него себя выдавали вы? Действовал-то человек, а не имя! Я думаю, вас не только не прогнали бы с позором, но, наоборот, приблизили – ведь вы показали бы себя крайне ловким человеком, какие людям вроде герцога Анжуйского и принца Конде необходимы, и чем они бессовестнее, тем лучше. Одним словом, то, что вы приняли на себя чужое имя, нисколько вам не помешало бы на пути к преуспеянию. И вы не могли об этом не думать…
– Я думал, монсеньёр, – честно признался д'Артаньян. – Примерно то же самое приходило мне в голову.
– Но вы пришли ко мне… Почему? До сих пор ничто в вашем поведении не показывает, что вы ждете от меня золота, почестей, иной награды. Отчего же? Простите за назойливость, но в таких делах необходима полная ясность…
– Так просто и не объяснишь, монсеньёр, надо подумать… – сказал д'Артаньян, ожесточенно скребя в затылке в надежде, что это старое и испытанное средство поможет побыстрее постичь истину. – Понимаете ли… То, что они задумали, – неправильно. Так не полагается. Это против законов божеских и человеческих. Простите, что я подхожу с нашими провинциальными мерками, но это все равно, как если бы я или кто-то из моих братьев, устав дожидаться наследства, заточил отца в подвале… И потом… Знаете, я до того, как выбрался из захолустья, плохо представлял себе, что такое государство. Мне казалось, что жизнь в нем налаживается сама собой, что страна живет, будто ручей течет – по проторенному руслу… Ну вот, а потом я немного присмотрелся. Оказалось, государством необходимо управлять, словно нашей рейтарской ротой. И очень много тут зависит от того, какой командир. У плохого не будет порядка, шеренги не научатся держать строй, каптенармус пропьет доверенное ему имущество, солдаты разболтаются… А у хорошего командира – о, у него наоборот. Так вот, сдается мне, вы – хороший командир. У Франции не было денег – вы наполнили казну. У Франции не было флота – вы его создали. В провинциях власть сеньоров была выше любого закона – уж я-то знаю, кое-кто из наших родственников и знакомых оттого и пострадал, что они были правы, но бедны, а сеньоры тех земель – неправы, но сильны… Вы назначили в провинции интендантов и губернаторов, которые приструнили самодуров… И, наконец, вы – сущий гасконец, монсеньёр! Вас ненавидит столько влиятельных и могущественных особ, против вас плетут столько козней и заговоров – а вы невозмутимо возвышаетесь, как утес, о который разбиваются волны! Это совершенно по-гасконски! Пусть даже весь мир идет войной – плечо вперед, навстречу пулям!
– Иными словами, я – образец добродетели? – с тонкой усмешкой закончил за него Ришелье.
– Ну что вы, монсеньёр! – с тем же простодушием воскликнул д'Артаньян. – Есть кое-что, чего я не могу понять и принять, хоть в Бастилию сажайте… Ну как это можно, простите на дерзком слове, запрещать дуэли? Дворянин и дуэль – это… это… это нечто изначальное, как небо над головой! Черт побери, если так пойдет и дальше, то… Мне поневоле приходят в голову вовсе уж идиотские, ни с чем не сообразные вещи… Если так и дальше пойдет, чего доброго, дворяне когда-нибудь будут ходить без шпаг, а если их обидят, они побегут к судейским с жалобой… Видите, какая чушь лезет в голову! Нет, с дуэлями вы определенно дали маху…
Он спохватился и умолк, страшась собственной дерзости. Однако кардинал задумчиво смотрел на него без видимых признаков гнева.
– Любезный д'Артаньян, – сказал он мягко. – Известно ли вам, например, сколько дворян погибло от дуэлей в царствование Генриха Четвертого?
– Ну, человек двести… Или целых триста…
– Четыре тысячи.
– Черт побери меня… о, простите, монсеньёр! А тут нет никакой ошибки?
– Нет. Разве что число преуменьшено. Оно впечатляет?
– Да конечно, ясное дело… – протянул д'Артаньян растерянно. – И все же дуэль есть дуэль, испокон веку так заведено…
Он чуть-чуть не ляпнул: «Но вы-то, монсеньёр, вы-то ничего не имеете против, когда ваши мушкетеры задают трепку королевским!» – но вовремя опомнился. У всякой непринужденной беседы есть свои границы, в особенности если ваш собеседник – лицо, обладающее большей властью, чем сам король…
– Итак… – задумчиво сказал Ришелье. – Вы сделали выбор меж мною и теми господами…
– Так уж получилось, монсеньёр. Случайно… а может, и не случайно. Вы знаете, меня по-доброму принимали в доме капитана де Кавуа – а граф Рошфор выручил из нешуточной передряги, когда неисчислимые толпы неотесанного мужичья набросились на меня с лопатами и вилами… Я вдруг понял: все те, кого я уважаю, кому обязан, находятся по одну сторону, а эти господа – по другую… Вот так я и оказался на кардинальской службе…
– Прекрасно, что вы с а м и это признали, не дожидаясь моего предложения, – сказал кардинал. – Правда, у вас еще есть возможность отказаться. Прежде всего потому, что люди на моей службе далеко не всегда сходятся в честном бою с противником. Увы, моя служба – это еще и лицедейство, коварство, игра, притворство, чужая личина… Насколько было бы просто, наступай наши враги открыто, со шпагами наголо… К сожалению, чаще всего обстоит как раз наоборот. Подумайте хорошенько, если вы ищете моей службы. Кое-что может показаться вам несовместимым с дворянской честью…
– А мне наплевать, – упрямо сказал д'Артаньян. – Мы, гасконцы, не любим шараханий в симпатиях и антипатиях… да и потом, вы, монсеньёр, надо полагать, не заставите своих слуг губить хорошего человека… А там, бог даст, выдастся и случай позвенеть шпагой.
– Он может настать быстрее, чем вы думаете. – сказал Ришелье. – Видите карту?
– Это, по-моему, Ла-Рошель…
– Именно. Но у гугенотов в руках не одна Ла-Рошель. Катр, Мильго, Прива, Але, Андюз – во всех этих превращенных в крепости городах, исконно французских, французский король, посмотрим правде в глаза, совершенно не волен распоряжаться. Чем и пользуются враги. Английское золото потоком течет в ту же Ла-Рошель… – Бледное лицо кардинала на миг исказилось гримасой непритворного гнева. – Видит бог, с этим необходимо покончить… Гугеноты – вечный источник раздора. Бедненькие, ущемляемые гугеноты… До сих пор, через полвека, слышен плач по безвинным гугенотам, убитым в Варфоломеевскую ночь, – и мало кто помнит, что сами гугеноты до того трижды устраивали резню католиков, не щадя ни старых, ни малых… Да и Варфоломеевская ночь… Вам известно, что это гугеноты готовили заговор с целью убить короля и захватить власть?
– Нет, – сказал д'Артаньян. – Но ничуть не удивлюсь…
– Заговор был, – сказал Ришелье. – В ближайшем окружении адмирала Колиньи и других гугенотских вождей находился доверенный человек королевы-матери Екатерины Медичи, он оставил обстоятельный доклад. [30]Гугенотов просто упредили, вот и все… Так что, коли уж вам, господа мои, не терпится позвенеть шпагами, я вам предоставлю для этого удобный случай… Война начнется скоро. Совсем скоро. Вам не приходило в голову, отчего герцог Бекингэм отправился к королеве на любовное свидание только спустя неделю после приезда в Париж? Ничто не мешало ему сделать это сразу же – король лежит больной в Компьене, у королевы хватает доверенных слуг…
– А ведь верно! – воскликнул д'Артаньян. – Отчего же он медлил, коли сгорал от любви?!
– Потому что он в первую очередь политик, а уж потом – беззаветно влюбленный. Всю эту неделю он трудился, как пахарь. Раздавал полновесное английское золото, вербуя сторонников английской короны… и, как легко догадаться, отнюдь не среди третьего сословия.
– Среди дворян?!
– Дорогой д'Артаньян, вы слишком молоды и не успели свыкнуться с некоторыми вещами…
– Черт меня… о, простите! Монсеньёр, я еще понимаю гугенотов – они открытые враги веры и престола, нет ничего удивительного в том, что они берут иностранное золото и приглашают на французскую землю чужеземных солдат… Но когда парижская знать…
Ришелье усмехнулся:
– По-вашему, когда тридцать семь лет назад испанские войска заняли Париж, с захватчиками сотрудничали исключительно люди нетитулованные? Как вы наивны, шевалье…
– Ах, вот оно что… Он раздавал золото…
– И немало, смею вас заверить. В Париже уже составилась проанглийская партия. Это политика, любезный д'Артаньян. Там нет чувств и идеалов – одна целесообразность. Если смерти министра или свержения законного короля можно добиться только с помощью чужеземного золота и чужеземных же войск – будьте уверены, заговорщики без колебаний возьмут и то, и другое…
– Вот еще одна причина, чтобы не отказываться от вашей службы, – сказал д'Артаньян, упрямо выпятив челюсть. – Знаете, монсеньёр, мне раньше казалось, что весь мир состоит из нашего прекрасного Беарна. А оказалось, Гасконь – это только часть Франции… Но что же мне в этой ситуации делать, ваше высокопреосвященство?
– То есть как это – что? – поднял брови Ришелье. – Возьмите эту записку. Мой казначей незамедлительно выдаст вам триста пистолей. Вы заберете назад вот это, – он повертел в тонких сильных пальцах особым образом изуродованную монету. – И немедленно отправитесь в Нидерланды, в гостиницу «Зваарте Зваан»… А как же иначе? Поручения особ столь высокопоставленных, как герцог Анжуйский и принц Конде, и столь очаровательных, как герцогиня де Шеврез, следует выполнять со всей скрупулезностью и надлежащим рвением… А если без шуток, д'Артаньян, – мы обязаны действовать. Никто, кроме вас, не подобрался столь близко к самому центру заговора…
Д'Артаньян был наслышан о них, но видел впервые – и старался сидеть, не шевеля ногами, потому что парочка избалованных созданий непринужденно разместилась у его пыльных ботфорт, время от времени пробуя их на прочность когтями, таращась снизу вверх со столь серьезным и озабоченным видом, словно хотели понять, друг это хозяину или враг.
– В таком случае, оба мы оказались в одинаковом заблуждении, монсеньёр, – сказал д'Артаньян. – Я тоже, уж не обижайтесь на провинциала, представлял вас убеленным сединами стариком. В провинции только и разговоров о вас… Но ваш возраст молва как-то обходила стороной…
– Вы разочарованы?
– Наоборот, – сказал д'Артаньян. – Свершения выглядят особенно грандиозными, когда их инициатор в расцвете лет и сил…
– Вас уже научили в Париже говорить льстивые комплименты? – усмехнулся Ришелье.
– Помилуйте, монсеньёр, вы же не дама, а духовное лицо, какие могут быть комплименты… – простодушно ответил д'Артаньян. – Просто о вас говорят повсюду…
– Хотите сказать, одну похвалу?
– Нет, конечно, и худое тоже… Но разве эта молва делает погоду? – Д'Артаньян, резко меняя тему разговора, постарался вернуться к мучившему его вопросу: – Монсеньёр… Я до сих пор озабочен всеми этими клятвами, что пришлось тогда дать…
– Успокойтесь, – решительно сказал кардинал. – Клятва, данная убийцам и заговорщикам, не имеет силы. Я вас отрешаю от всех клятв – властью, данной мне святым римским престолом, тем престолом, что выше любого королевского… – Он поднял руку, словно для благословения, и произнес несколько слов на латыни, в которых д'Артаньян понимал не больше, чем если бы они звучали на каком-нибудь наречии дикарей из Нового Света. – Ну что же, господин д'Артаньян… Вы оказали огромную услугу – и не просто человеку, а государству. Скажу вам по секрету, у меня есть свой человек среди заговорщиков – и еще один из их же собственных рядов совсем недавно кое о чем донес. Рассчитывая, надо полагать, что это его спасет… Он будет неприятно удивлен, когда после разгрома заговора ему отрубят голову вместе с остальными.
– Можно спросить, монсеньёр, почему? Ведь он оказал услугу…
– Услугу оказали вы, любезный шевалье. Вы – обличитель, а не доносчик. Это совершенно разные вещи. Обличитель, едва услышав нечто, представляющееся ему гнусным, решительно сообщает тем, кому надлежит ведать безопасностью государства. Доносчик – это другое… Человек, о котором идет речь, был вовлечен в заговор довольно давно, получил изрядную сумму денег и рассчитывал при удаче взлететь гораздо выше, чем он того заслуживает. Но потом… Деньги имеют свойство кончаться – а хотелось еще. Кроме того, его измучил страх за собственную шкуру, он стал бояться, что все раскроется, что всех настигнет кара… Другими словами, если бы он был уверен в победе заговорщиков, если бы ему дали больше денег, он остался бы на прежнем месте в прежней роли… Таких не стоит щадить. Теперь о вас, д'Артаньян. Я высоко ценю вашу искренность, вы оказали и мне, и другим нешуточную услугу, но… Мне хотелось бы понять ваши мотивы. Не ответите ли на несколько вопросов?
– Как на исповеди…
– Почему – «как»? – На лице кардинала появилась мимолетная усмешка. – Вы сами только что вспомнили, что я не только министр, но и духовное лицо… Так вот, дорогой д'Артаньян, ничто не мешало вам и далее оставаться в заговоре. То, что вы не Арамис, не имело никакого значения. Предположим, им удалось бы сместить меня, заточить в монастырь – и, несомненно, тут же убить короля, претворить в жизнь все задуманное… И тут выясняется, что никакой вы не Арамис, а д'Артаньян. Неужели они прогнали бы вас и отдали все причитающиеся вам блага настоящему Арамису только потому, что именно за него себя выдавали вы? Действовал-то человек, а не имя! Я думаю, вас не только не прогнали бы с позором, но, наоборот, приблизили – ведь вы показали бы себя крайне ловким человеком, какие людям вроде герцога Анжуйского и принца Конде необходимы, и чем они бессовестнее, тем лучше. Одним словом, то, что вы приняли на себя чужое имя, нисколько вам не помешало бы на пути к преуспеянию. И вы не могли об этом не думать…
– Я думал, монсеньёр, – честно признался д'Артаньян. – Примерно то же самое приходило мне в голову.
– Но вы пришли ко мне… Почему? До сих пор ничто в вашем поведении не показывает, что вы ждете от меня золота, почестей, иной награды. Отчего же? Простите за назойливость, но в таких делах необходима полная ясность…
– Так просто и не объяснишь, монсеньёр, надо подумать… – сказал д'Артаньян, ожесточенно скребя в затылке в надежде, что это старое и испытанное средство поможет побыстрее постичь истину. – Понимаете ли… То, что они задумали, – неправильно. Так не полагается. Это против законов божеских и человеческих. Простите, что я подхожу с нашими провинциальными мерками, но это все равно, как если бы я или кто-то из моих братьев, устав дожидаться наследства, заточил отца в подвале… И потом… Знаете, я до того, как выбрался из захолустья, плохо представлял себе, что такое государство. Мне казалось, что жизнь в нем налаживается сама собой, что страна живет, будто ручей течет – по проторенному руслу… Ну вот, а потом я немного присмотрелся. Оказалось, государством необходимо управлять, словно нашей рейтарской ротой. И очень много тут зависит от того, какой командир. У плохого не будет порядка, шеренги не научатся держать строй, каптенармус пропьет доверенное ему имущество, солдаты разболтаются… А у хорошего командира – о, у него наоборот. Так вот, сдается мне, вы – хороший командир. У Франции не было денег – вы наполнили казну. У Франции не было флота – вы его создали. В провинциях власть сеньоров была выше любого закона – уж я-то знаю, кое-кто из наших родственников и знакомых оттого и пострадал, что они были правы, но бедны, а сеньоры тех земель – неправы, но сильны… Вы назначили в провинции интендантов и губернаторов, которые приструнили самодуров… И, наконец, вы – сущий гасконец, монсеньёр! Вас ненавидит столько влиятельных и могущественных особ, против вас плетут столько козней и заговоров – а вы невозмутимо возвышаетесь, как утес, о который разбиваются волны! Это совершенно по-гасконски! Пусть даже весь мир идет войной – плечо вперед, навстречу пулям!
– Иными словами, я – образец добродетели? – с тонкой усмешкой закончил за него Ришелье.
– Ну что вы, монсеньёр! – с тем же простодушием воскликнул д'Артаньян. – Есть кое-что, чего я не могу понять и принять, хоть в Бастилию сажайте… Ну как это можно, простите на дерзком слове, запрещать дуэли? Дворянин и дуэль – это… это… это нечто изначальное, как небо над головой! Черт побери, если так пойдет и дальше, то… Мне поневоле приходят в голову вовсе уж идиотские, ни с чем не сообразные вещи… Если так и дальше пойдет, чего доброго, дворяне когда-нибудь будут ходить без шпаг, а если их обидят, они побегут к судейским с жалобой… Видите, какая чушь лезет в голову! Нет, с дуэлями вы определенно дали маху…
Он спохватился и умолк, страшась собственной дерзости. Однако кардинал задумчиво смотрел на него без видимых признаков гнева.
– Любезный д'Артаньян, – сказал он мягко. – Известно ли вам, например, сколько дворян погибло от дуэлей в царствование Генриха Четвертого?
– Ну, человек двести… Или целых триста…
– Четыре тысячи.
– Черт побери меня… о, простите, монсеньёр! А тут нет никакой ошибки?
– Нет. Разве что число преуменьшено. Оно впечатляет?
– Да конечно, ясное дело… – протянул д'Артаньян растерянно. – И все же дуэль есть дуэль, испокон веку так заведено…
Он чуть-чуть не ляпнул: «Но вы-то, монсеньёр, вы-то ничего не имеете против, когда ваши мушкетеры задают трепку королевским!» – но вовремя опомнился. У всякой непринужденной беседы есть свои границы, в особенности если ваш собеседник – лицо, обладающее большей властью, чем сам король…
– Итак… – задумчиво сказал Ришелье. – Вы сделали выбор меж мною и теми господами…
– Так уж получилось, монсеньёр. Случайно… а может, и не случайно. Вы знаете, меня по-доброму принимали в доме капитана де Кавуа – а граф Рошфор выручил из нешуточной передряги, когда неисчислимые толпы неотесанного мужичья набросились на меня с лопатами и вилами… Я вдруг понял: все те, кого я уважаю, кому обязан, находятся по одну сторону, а эти господа – по другую… Вот так я и оказался на кардинальской службе…
– Прекрасно, что вы с а м и это признали, не дожидаясь моего предложения, – сказал кардинал. – Правда, у вас еще есть возможность отказаться. Прежде всего потому, что люди на моей службе далеко не всегда сходятся в честном бою с противником. Увы, моя служба – это еще и лицедейство, коварство, игра, притворство, чужая личина… Насколько было бы просто, наступай наши враги открыто, со шпагами наголо… К сожалению, чаще всего обстоит как раз наоборот. Подумайте хорошенько, если вы ищете моей службы. Кое-что может показаться вам несовместимым с дворянской честью…
– А мне наплевать, – упрямо сказал д'Артаньян. – Мы, гасконцы, не любим шараханий в симпатиях и антипатиях… да и потом, вы, монсеньёр, надо полагать, не заставите своих слуг губить хорошего человека… А там, бог даст, выдастся и случай позвенеть шпагой.
– Он может настать быстрее, чем вы думаете. – сказал Ришелье. – Видите карту?
– Это, по-моему, Ла-Рошель…
– Именно. Но у гугенотов в руках не одна Ла-Рошель. Катр, Мильго, Прива, Але, Андюз – во всех этих превращенных в крепости городах, исконно французских, французский король, посмотрим правде в глаза, совершенно не волен распоряжаться. Чем и пользуются враги. Английское золото потоком течет в ту же Ла-Рошель… – Бледное лицо кардинала на миг исказилось гримасой непритворного гнева. – Видит бог, с этим необходимо покончить… Гугеноты – вечный источник раздора. Бедненькие, ущемляемые гугеноты… До сих пор, через полвека, слышен плач по безвинным гугенотам, убитым в Варфоломеевскую ночь, – и мало кто помнит, что сами гугеноты до того трижды устраивали резню католиков, не щадя ни старых, ни малых… Да и Варфоломеевская ночь… Вам известно, что это гугеноты готовили заговор с целью убить короля и захватить власть?
– Нет, – сказал д'Артаньян. – Но ничуть не удивлюсь…
– Заговор был, – сказал Ришелье. – В ближайшем окружении адмирала Колиньи и других гугенотских вождей находился доверенный человек королевы-матери Екатерины Медичи, он оставил обстоятельный доклад. [30]Гугенотов просто упредили, вот и все… Так что, коли уж вам, господа мои, не терпится позвенеть шпагами, я вам предоставлю для этого удобный случай… Война начнется скоро. Совсем скоро. Вам не приходило в голову, отчего герцог Бекингэм отправился к королеве на любовное свидание только спустя неделю после приезда в Париж? Ничто не мешало ему сделать это сразу же – король лежит больной в Компьене, у королевы хватает доверенных слуг…
– А ведь верно! – воскликнул д'Артаньян. – Отчего же он медлил, коли сгорал от любви?!
– Потому что он в первую очередь политик, а уж потом – беззаветно влюбленный. Всю эту неделю он трудился, как пахарь. Раздавал полновесное английское золото, вербуя сторонников английской короны… и, как легко догадаться, отнюдь не среди третьего сословия.
– Среди дворян?!
– Дорогой д'Артаньян, вы слишком молоды и не успели свыкнуться с некоторыми вещами…
– Черт меня… о, простите! Монсеньёр, я еще понимаю гугенотов – они открытые враги веры и престола, нет ничего удивительного в том, что они берут иностранное золото и приглашают на французскую землю чужеземных солдат… Но когда парижская знать…
Ришелье усмехнулся:
– По-вашему, когда тридцать семь лет назад испанские войска заняли Париж, с захватчиками сотрудничали исключительно люди нетитулованные? Как вы наивны, шевалье…
– Ах, вот оно что… Он раздавал золото…
– И немало, смею вас заверить. В Париже уже составилась проанглийская партия. Это политика, любезный д'Артаньян. Там нет чувств и идеалов – одна целесообразность. Если смерти министра или свержения законного короля можно добиться только с помощью чужеземного золота и чужеземных же войск – будьте уверены, заговорщики без колебаний возьмут и то, и другое…
– Вот еще одна причина, чтобы не отказываться от вашей службы, – сказал д'Артаньян, упрямо выпятив челюсть. – Знаете, монсеньёр, мне раньше казалось, что весь мир состоит из нашего прекрасного Беарна. А оказалось, Гасконь – это только часть Франции… Но что же мне в этой ситуации делать, ваше высокопреосвященство?
– То есть как это – что? – поднял брови Ришелье. – Возьмите эту записку. Мой казначей незамедлительно выдаст вам триста пистолей. Вы заберете назад вот это, – он повертел в тонких сильных пальцах особым образом изуродованную монету. – И немедленно отправитесь в Нидерланды, в гостиницу «Зваарте Зваан»… А как же иначе? Поручения особ столь высокопоставленных, как герцог Анжуйский и принц Конде, и столь очаровательных, как герцогиня де Шеврез, следует выполнять со всей скрупулезностью и надлежащим рвением… А если без шуток, д'Артаньян, – мы обязаны действовать. Никто, кроме вас, не подобрался столь близко к самому центру заговора…
Глава седьмая, где молодой живописец самым честным образом зарабатывает пятьдесят пистолей, а молодому гасконцу предлагают значительно больше, но за дела гораздо более бесчестные…
Быть может, гостиница «Зваарте Зваан» и располагавшийся на первом ее этаже трактир с тем же названием и считались самыми первосортными в славном городе Зюдердаме. Даже наверняка. Не во всяком парижском заведении для благородной публики встретишь столь роскошную обстановку: просторный зал, выложенный плиткой, балки под потолком натерты воском, окна вручную раскрашены разноцветными пейзажами и цветами, столовые приборы великолепны, имеется даже оркестр, пристойно услаждающий слух господ посетителей…
Вот только развлечения здесь были какие-то предосудительные. В соседнем зале, вместо того, чтобы играть в мяч или в шары, как все приличные люди, шумела и гремела странная, на взгляд д'Артаньяна, забава – там протянули под потолком веревку, привязали к ней бочонок с живехоньким котом внутри, и господа присутствующие по очереди метали в означенный бочонок тяжеленные дубинки, отчего грохот стоял несказанный, словно при осаде крепости, но остальные относились к этому с полнейшим равнодушием. Д'Артаньян поначалу решил, что встретился с шайкой каких-то пьяных гуляк, перепробовавших все мыслимые развлечения и воспаленными своими мозгами измысливших нечто извращенное, но из расспросов выяснилось, что никакое это не извращение, а обычная, можно сказать, ежедневная трактирная игра, в которой принимают участие люди из самого благородного общества, азартно делая ставки, а выигрывает тот, кто окончательно прикончит несчастную животину, каковую продолжают осыпать градом дубинок и после того, как бочонок разлетится на клепки.
Д'Артаньян никогда не питал особой любви к котам, предпочитая, как многие провинциальные дворяне, лошадей, охотничьих собак, а то и, если средства позволяли, ловчих птиц, но такое вот мучительство было ему никак не по сердцу. «И что они к бедному животному прицепились? – думал он, попивая неплохое вино. – Если нужно тебе прикончить кота, поступай, как все нормальные люди – возьми за хвост да приложи башкой об стену, вот и все дела. И нечего устраивать из этого публичное зверство. Ха! И эти люди еще упрекают нас, что мы порой спалим на костре – по приговору суда, между прочим – пару-другую гугенотов или еретиков… Впрочем, они тут все сами гугеноты, что с них взять… Видела бы госпожа де Кавуа, столь старательно отвращавшая меня от азартных игр, эту! А видел бы монсеньёр, любитель кошек! Войну бы им объявил, наверное, и завоевал бы к чертовой матери!»
Вообще страна, где ему довелось пребывать, была, по сложившемуся уже у д'Артаньяна стойкому убеждению, какая-то нелепая. Дома кое-где расположены ниже уровня моря, и паруса кораблей виднеются выше черепичных крыш; крестьяне покупают картины, словно господа; у них тут есть правитель, тот самый статхаудер, из благородного дома принцев Оранских, но власти у него, пожалуй что, нет никакой; страна помешалась на цветах вроде тюльпанов, и за редкую луковицу платят столько, что в Париже на эти деньги можно было бы купить домик; садовникам, будто они благородные шевалье, даровано право ношения шпаги, но вызовов на дуэль они, извращенцы, решительно не принимают (д'Артаньян уже осторожненько наводил справки), так что решительно непонятно, зачем им нужна шпага на боку, грядки пропалывать, что ли, или в камине ворошить?! И почти они все тут гугеноты – даже не гугеноты, собственно говоря, а кальвинисты, начиная с принца Оранского, и есть еще какие-то анабаптисты, меннониты, ремонстранты, арминиане и даже приверженцы загадочной армянской церкви – полюшко непаханое для святой инквизиции…
Вот только развлечения здесь были какие-то предосудительные. В соседнем зале, вместо того, чтобы играть в мяч или в шары, как все приличные люди, шумела и гремела странная, на взгляд д'Артаньяна, забава – там протянули под потолком веревку, привязали к ней бочонок с живехоньким котом внутри, и господа присутствующие по очереди метали в означенный бочонок тяжеленные дубинки, отчего грохот стоял несказанный, словно при осаде крепости, но остальные относились к этому с полнейшим равнодушием. Д'Артаньян поначалу решил, что встретился с шайкой каких-то пьяных гуляк, перепробовавших все мыслимые развлечения и воспаленными своими мозгами измысливших нечто извращенное, но из расспросов выяснилось, что никакое это не извращение, а обычная, можно сказать, ежедневная трактирная игра, в которой принимают участие люди из самого благородного общества, азартно делая ставки, а выигрывает тот, кто окончательно прикончит несчастную животину, каковую продолжают осыпать градом дубинок и после того, как бочонок разлетится на клепки.
Д'Артаньян никогда не питал особой любви к котам, предпочитая, как многие провинциальные дворяне, лошадей, охотничьих собак, а то и, если средства позволяли, ловчих птиц, но такое вот мучительство было ему никак не по сердцу. «И что они к бедному животному прицепились? – думал он, попивая неплохое вино. – Если нужно тебе прикончить кота, поступай, как все нормальные люди – возьми за хвост да приложи башкой об стену, вот и все дела. И нечего устраивать из этого публичное зверство. Ха! И эти люди еще упрекают нас, что мы порой спалим на костре – по приговору суда, между прочим – пару-другую гугенотов или еретиков… Впрочем, они тут все сами гугеноты, что с них взять… Видела бы госпожа де Кавуа, столь старательно отвращавшая меня от азартных игр, эту! А видел бы монсеньёр, любитель кошек! Войну бы им объявил, наверное, и завоевал бы к чертовой матери!»
Вообще страна, где ему довелось пребывать, была, по сложившемуся уже у д'Артаньяна стойкому убеждению, какая-то нелепая. Дома кое-где расположены ниже уровня моря, и паруса кораблей виднеются выше черепичных крыш; крестьяне покупают картины, словно господа; у них тут есть правитель, тот самый статхаудер, из благородного дома принцев Оранских, но власти у него, пожалуй что, нет никакой; страна помешалась на цветах вроде тюльпанов, и за редкую луковицу платят столько, что в Париже на эти деньги можно было бы купить домик; садовникам, будто они благородные шевалье, даровано право ношения шпаги, но вызовов на дуэль они, извращенцы, решительно не принимают (д'Артаньян уже осторожненько наводил справки), так что решительно непонятно, зачем им нужна шпага на боку, грядки пропалывать, что ли, или в камине ворошить?! И почти они все тут гугеноты – даже не гугеноты, собственно говоря, а кальвинисты, начиная с принца Оранского, и есть еще какие-то анабаптисты, меннониты, ремонстранты, арминиане и даже приверженцы загадочной армянской церкви – полюшко непаханое для святой инквизиции…