Страница:
Новичка из Европы всегда удивляет, как это ни один путешественник не заблудится в столь огромном пандемониуме[349] и, главное, каким образом удается гостиничной администрации не терять его в бесконечных коридорах, галереях, комнатах, салонах, среди снующих туда и сюда людей, количество которых равно населению наших супрефектур. Однако все просто: прибывающие в отель тотчас заносятся в книгу и получают соответствующий номерок, после чего каждый здесь может прекрасно устроиться.
— Будьте так добры, впишите свои имена в регистрационный журнал, — вежливо обратился к нашим путешественникам клерк[350] в черном костюме и с козлиной бородкой, указывая им на огромный том in folio[351], в роскошном переплете, обычном для конторских книг процветающих торговых домов. Сие произведение искусства величественно возлежало на массивном пюпитре[352] из слоновой кости, инкрустированном серебром.
Реестр[353], куда путешественник вписывает свое имя и постоянное местожительство, играет важную роль в гостиницах Соединенных Штатов. Каждый из многочисленных постояльцев, да и просто из граждан, прогуливающихся в холле, в любое время может подойти, заглянуть в него и сделать для себя интересное открытие, в чем и убедились наши друзья ровно через два часа после того, как разместились в отеле. Но об этом — несколько позже.
Изысканным почерком вписал Жюльен в журнал свое имя и имена своих друзей. Клерк объединил все три имени фигурной скобкой, указал в центре номер апартаментов новоприбывших и, подозвав колокольчиком гарсона[354], приказал ему проводить гостей. На этом все формальности были завершены.
Устроившись с быстротой, характерной для людей, привыкших к перемене мест, наши путешественники впервые после длительного перерыва смогли совершить свой туалет самым тщательнейшим образом. Это особенно приятно после долгого пути и тем более тогда, когда в вашем распоряжении оборудованные по последнему слову техники необычайно комфортабельные американские туалетные комнаты.
Вскоре друзья были уже готовы к выходу в город. Жюльен собирался нанести визит французскому консулу и получить в банке векселя на крупную сумму, переведенную им в Сан-Франциско. Но неожиданно в прихожей заурчал электрический звонок, и вслед за тем в дверях появился коридорный[355] с серебряным подносом, где лежала визитная карточка, тотчас преподнесенная Жюльену.
— Этот джентльмен уже здесь, — объявил мальчик, пока тот взирал изумленно на квадратик белой бристольской бумаги.
— В чем дело? — спросил Жак.
— Посмотри-ка сам.
— «Дэниел Уэллс. Сан-Франциско, Невада-стрит, двадцать четыре», — громко прочел Жак, удивленный не менее своего товарища. — Это же мистер Уэллс, будущий тесть полковника Батлера, отец нежной мисс Леоноры, жаждущей лицезреть мою кончину!..
— Браво! Просите.
Встреча ожидалась прелюбопытнейшая!..
Человек среднего роста, худой, шустрый, седовласый и с белоснежной бородой, с живым и необычайно проницательным взором бросился навстречу нашим друзьям, словно давний хороший знакомый.
— Я ведь не ошибся, господа, и имею честь говорить с графом де Клене и мистером Арно?
— Совершенно верно, сударь, — холодно ответил Жюльен. — Мы к вашим услугам.
— Понимаю, что поступаю вопреки правилам… Меня не представили… Хотел было попросить вашего консула оказать мне эту услугу, но я так торопился! Я узнал о вашем прибытии из регистрационного журнала «Палас-отеля». Если позволите, я представлюсь сам…
— Этого не требуется, сударь, ибо мы знаем, кто вы, и уверены, что и вам, со своей стороны, многое о нас известно. Не будете ли вы так любезны изложить нам цель вашего визита? Чем мы можем быть вам полезны?
— Мне?! Да ничем особенным… Просто захотелось увидеть вас, познакомиться… А также обратиться к вам с просьбой почтить своим присутствием мой дом. Я бы с удовольствием представил вас моей дочери мисс Леоноре, показал наш город и его окрестности… места для прогулок, которые поистине великолепны!.. Я знаю, что имею дело с настоящими джентльменами… Мой будущий зять, полковник Сайрус Батлер, все еще находящийся в дороге, подробно телеграфировал мне об обстоятельствах вашей… вашего знакомства. Вас ждут со вчерашнего дня. Известие о предстоящей дуэли взбудоражило местное общество… Как вы могли предположить, многие заключили пари. Всем известно, что вы — важные особы, и вы уже успели стать героями дня. Так что прошу без особых церемоний принять мое приглашение, «попросту», как говорят в вашей стране… Разрешите мне проводить вас к себе домой. Стол давно накрыт… Потом вашим чичероне[356] станет мисс Леонора, а я вернусь к своим делам… Ах, если бы вы только знали, как я спешу!
— Что ж, мы согласны, — улыбнулся Жюльен, поймав утвердительный взгляд Жака.
— А я, если вам будет угодно, — произнес Перро, — попрошу у вас «увольнительную», чтобы самому, по собственному вкусу осмотреть город и передохнуть после дороги.
— Как хотите, дорогой друг. Действуйте по своему усмотрению и, главное, не стесняйте себя в средствах. Вам предоставлен неограниченный кредит. В случае необходимости вы знаете, где нас найти.
Экипаж мистера Уэллса, в который был впряжен один из несравненных рысаков, выведенных в Америке, стрелой рванул с места и стремительно помчал через весь город наших друзей и их любезного хозяина.
Оставив позади выстроившиеся по обе стороны дороги дома, покрашенные белой известью, с просторными балконами, увитыми тропической растительностью, и с яркими оконными занавесками, коляска спустилась в нижний город и понеслась по широкой улице, где вместо мостовой лежал толстый слой пыли. Это был квартал пакгаузов[357], мануфактур[358], лесопилок, сталелитейных мастерских и прочих промышленных заведений. В просветах между строениями Жак и Жюльен заметили портовую набережную, доки, суда со спущенными парусами, пароходы, украшенные плюмажами[359] из густого щелочного пара, и трепещущие на свежем ветру флаги всех стран мира.
Затем повозка свернула налево и с четверть часа катила вдоль Золотых Ворот — пролива, соединяющего залив Сан-Франциско с Тихим океаном.
Экипаж все дальше удалялся от центра города. Второразрядные дома и лавки сменились роскошными особняками, утопавшими в зелени. Сквозь элегантные решетки видны были восхитительные цветники или, скорее, целые леса из фуксий, поднимавшихся до второго этажа.
Промчав лихо вдоль величественной ограды, пожалуй, самой изящной из всех, коляска описала причудливую кривую перед беломраморным крыльцом с навершием из матового стекла и резко остановилась.
Прервем на время наш рассказ и предложим читателю отрывок из довольно небезынтересных записок Жака Арно, дающий наглядное представление о чувствах путешественника, вызванных его пребыванием в американском доме. Фиксируя это незаурядное событие, наш герой находился под столь сильным впечатлением от рационализма янки, что был не в состоянии осмыслить до конца свои наблюдения. Его заметки, не лишенные живости стиля, отражают непосредственные ощущения от только что увиденного, что, разумеется, не могло не проявиться в несколько сумбурном характере изложения. Но это — не главное, и посему мы дословно воспроизводим текст дневниковых записей Жака:
«1 июня. Сегодня уже почти две недели, как мы оставили на золотых приисках Карибу отважного Алексея, нашего дорогого, доброго товарища и в радости, и в печали.
Сколько всего произошло с того дня! И сколько еще предстоит нам пережить! Если когда-либо какой-нибудь писатель пожелает поведать о приключениях парижанина, путешествующего вокруг света, он вполне может ограничиться подлинными событиями и, не напрягая собственной фантазии, придерживаться голых фактов, сделав эпиграфом к своей книге слова, которые я не устаю повторять: «В жизни всякое случается».
Действительно, случается всякое, и вот уже я — желанный гость мистера Уэллса, будущего тестя грубияна полковника, получившего от меня удар, который мог бы с полным основанием преисполнить наставников гимнастического зала Пас чувством гордости за меня.
Этот джентльмен — сама предупредительность, его дочь, мисс Леонора, принимает меня с искренней сердечностью. Никогда не скажешь, что оба они тешат себя надеждой присутствовать через тринадцать дней при моей кончине, если только их внимание ко мне не является естественным состраданием, испытываемым к приговоренному к смерти.
Правда, Жюльен считает, что мистер Уэллс, будучи человеком хитрым, — подобных ему называют здесь людьми плутоватыми, или sharp[360], — хочет обезопасить себя, в случае если наша дуэль станет роковой для полковника Батлера.
Наследство покойного дядюшки сделало из меня, выражаясь языком меркантильным[361], то, что повсюду именуется прекрасной партией, и наш янки, кажется, вполне бы удовлетворился иметь зятем — повторяю, это не мои слова, а Жюльена, — не полковника, лошадника и забияку, а просто миллионера.
Ах, довольно! Я не затем чуть ли не пешком добирался из Парижа в Сан-Франциско, чтобы совершить подобную глупость…
Боже всемогущий, мне — и жениться на американке! Да к тому же еще на этом драгуне в юбке, — только так я перевожу rifle-woman[362], — по имени мисс Леонора! Лучше уж пасть от пули полковника.
Впрочем, не хочу сказать, что сия юная особа столь безобразна. Напротив, она скорее прекрасна. Двадцать лет, высокая, чудесно сложена, с великолепным румянцем, правильными чертами лица, восхитительными глазами и сверкающими зубами, словом, внешность божественная!
Однако она не в моем вкусе, а нравственные ее качества просто пугают меня.
Наконец, без колебаний признаюсь, что, хоть я и парижанин и вроде бы не дурак и давно уже привык ко всякого рода эксцентричному поведению, меня крайне обескураживает самоуверенность этой юной американки.
Я пишу «самоуверенность» лишь постольку, поскольку у меня просто нет слов, чтобы охарактеризовать ее безмятежное состояние, спокойствием своим уподобляющееся шару в индийских кеглях[363], когда тот катится, ударяясь с шумом о встречные предметы без малейшего для себя ущерба. Именно так ведет себя мисс Леонора, имеющая обыкновение беседовать обо всем и вся, включая темы, не совсем приличествующие юным особам.
Мы воздали должное обильному и, что весьма редко в Америке, великолепно сервированному обеду в роскошно обставленной столовой, чье убранство свидетельствовало о богатстве, но отнюдь не о хорошем вкусе.
С тех пор как мистер Уэллс стал кандидатом, он ведет такую жизнь, к какой, доведись мне быть присяжным в суде, я бы не приговорил ни одного, даже самого закоренелого преступника.
Говорят, что есть люди, у которых внутри помещен паровой двигатель. К таковым, несомненно, относится мистер Уэллс, с той, однако, оговоркой, что вместо парового двигателя у него в организме скрыт электрический мотор.
Изъясняется он двумя-тремя краткими словами, подкрепляя их лихорадочными жестами, и постоянно бежит, целыми сутками, делая передышку лишь на сон и еду. «…Так!.. Так!.. Брр!.. Так!.. Так!..» — слышится, словно неумолчное потрескивание телеграфного аппарата.
Наспех заглотив несколько кусочков рыбы и опрокинув пинту молока пополам с минеральной водой, мистер Уэллс улетел по делам, оставив нас, Жюльена и меня, наедине с мисс Леонорой.
Поглощая с прожорливостью чукчи огромные куски непрожаренного мяса, с легкостью перемалываемые ее прекрасными зубами, юная американка вцепилась в нас, — слово «вцепилась» кажется мне здесь наиболее уместным, — и завела разговор о международной политике, философии, математике, эстетике, живописи, музыке, литературе, а затем обратилась с неподражаемой непосредственностью к политике внутренней, ибо в эти дни именно она занимала все ее внимание.
Я искренне восхищался Жюльеном, который с присущей светскому человеку обходительностью, смахивающей на хладнокровие врача-психиатра, взирающего на очередного пациента с помутившимся умом, невозмутимо отвечал на бредовые высказывания буйнопомешанной. Что касается меня, то я был в ярости и уже подумывал, как бы поскорее завершить этот визит.
Посудите сами. Мисс Леонора, страстная почитательница литературы, произнесла длинную речь, чуть ли не зачитала целую диссертацию о ее любимых авторах «Хьюго» и «Тсоля», — читайте: «Гюго» и «Золя»[364]. Я не имею ничего против, когда кто-нибудь оказывает предпочтение общепризнанному мэтру[365] романтической школы, и польщен выбором апостола[366] реалистической школы, но было бы, по крайней мере, справедливо со стороны мисс Леоноры не называть «Девяносто третий год»[367] одним из эпизодов «Завоевания Плассана»[368] или «Западню»[369] — продолжением «Тружеников моря»[370].
Живопись, несомненно, чужда этому юному созданию, ибо мисс Леонора путает раскрашенные фотографии с полотнами, выполненными маслом, и доллар площадью в десять квадратных сантиметров — с шедеврами великих мастеров.
Что касается музыки, то она призналась нам в своей любви к паровому органу кафедрального собора в Чикаго. Похоже, у нас во Франции нет ничего подобного этому инструменту, от звуков которого иногда падают кирпичи из свода.
Все остальное предоставляю додумывать потомкам.
Слушая мисс Леонору, я даже открыл рот от изумления. Как можно отвечать ей на подобные нелепости?
Самоуверенная американка была похожа на избалованного ребенка, привыкшего к всеобщему восхищению. Вероятно, она сочла меня совершенно бездарной личностью, пока наконец мне не удалось возвыситься в ее глазах, и весьма своеобразным способом.
Выйдя из-за стола, где она блистала своей эрудицией, хозяйка дома пожелала показать нам, что обширные познания сочетаются у нее с прекрасной физической подготовкой, и привела нас в просторное помещение, по стенам которого было развешано всевозможное огнестрельное оружие. В глубине виднелся освещенный сверху широкий черный простенок, где были прикреплены в беспорядке белые кусочки картона, испещренные черными пятнышками. На полу лежали гири всевозможных размеров и потрепанные фехтовальные перчатки, напротив мишени висела трапеция, соседствующая с двумя гладкими канатами, прикрепленными к потолку, двумя параллельными брусьями и кольцами. Странный будуар[371] для двадцатилетней девушки!
Чувствуя себя в этом зале как дома, она весьма элегантно продемонстрировала умение обходиться со всеми представленными здесь спортивными снарядами.
В данной обстановке я нашел мисс Леонору гораздо более привлекательной и только собирался сделать ей комплимент, как она неожиданно протянула Жюльену спортивный пистолет и предложила выстрелить в один из кусочков картона.
Мой друг, почтительно поклонившись, взял оружие, подошел к мишени, перевернул картонку, чтобы не была видна уже имевшаяся на нем черная точка, возвратился на прежнее место, хладнокровно прицелился и, выстрелив, попал в самый центр белого квадратика. Юная девица, не ожидавшая, вероятно, такой меткости, слегка покраснела и принялась кусать губы. Но Жюльен и так сделал ей достаточно уступок за обедом, чтобы допустить из вежливости промах.
Он послал еще пять пуль подряд вдогонку первой — в ту же самую точку, как он неоднократно проделывал это и раньше, чему я свидетель.
Мисс Леонора, побежденная уже с первого выстрела и, возможно, впервые в жизни, не осмелилась ни слова изречь о таком грозном противнике.
Но ей не терпелось знать все наши таланты, и, едва умолк звук последнего выстрела, она молча указала Жюльену на гирю, желая проверить, насколько ловки мы в «игре с железом», как говаривали у нас в гимнастическом зале Пас.
— Увольте, мисс, — улыбнулся Жюльен, — что касается работы мускулов, то тут я уступаю пальму первенства своему другу.
Хотя мне и не по душе заниматься гимнастическими упражнениями после сытного обеда, выбора у меня не было. Преодолев отвращение, я взял хорошенькую гирьку весом в шестьдесят килограммов, самую большую из всех бывших там, и — черт возьми! — пожонглировал ею с такой легкостью, что сам удивился.
Мисс Леонора, убедившись, что и я не какой-нибудь размазня, удостоила меня своей улыбки. Так мне удалось снискать у нее уважение: если я и не светоч в науке и искусстве, то, по крайней мере, у меня неплохие мускулы, и это искупало иные недостатки.
Наконец мы распрощались с могучей юной американкой, почтившей каждого из нас мощным рукопожатием и пригласившей нас прийти завтра.
— Что ты думаешь о мисс Леоноре? — спросил я у Жюльена по возвращении в «Палас-отель».
— Что ее острые зубы вполне подходят для того, чтобы вцепиться в будущего мужа. Своими крепкими руками она вылепит из него все, что пожелает, а ее суждения обо всем…
— Ну, продолжай же!
— Сведут его с ума!»
ГЛАВА 16
— Будьте так добры, впишите свои имена в регистрационный журнал, — вежливо обратился к нашим путешественникам клерк[350] в черном костюме и с козлиной бородкой, указывая им на огромный том in folio[351], в роскошном переплете, обычном для конторских книг процветающих торговых домов. Сие произведение искусства величественно возлежало на массивном пюпитре[352] из слоновой кости, инкрустированном серебром.
Реестр[353], куда путешественник вписывает свое имя и постоянное местожительство, играет важную роль в гостиницах Соединенных Штатов. Каждый из многочисленных постояльцев, да и просто из граждан, прогуливающихся в холле, в любое время может подойти, заглянуть в него и сделать для себя интересное открытие, в чем и убедились наши друзья ровно через два часа после того, как разместились в отеле. Но об этом — несколько позже.
Изысканным почерком вписал Жюльен в журнал свое имя и имена своих друзей. Клерк объединил все три имени фигурной скобкой, указал в центре номер апартаментов новоприбывших и, подозвав колокольчиком гарсона[354], приказал ему проводить гостей. На этом все формальности были завершены.
Устроившись с быстротой, характерной для людей, привыкших к перемене мест, наши путешественники впервые после длительного перерыва смогли совершить свой туалет самым тщательнейшим образом. Это особенно приятно после долгого пути и тем более тогда, когда в вашем распоряжении оборудованные по последнему слову техники необычайно комфортабельные американские туалетные комнаты.
Вскоре друзья были уже готовы к выходу в город. Жюльен собирался нанести визит французскому консулу и получить в банке векселя на крупную сумму, переведенную им в Сан-Франциско. Но неожиданно в прихожей заурчал электрический звонок, и вслед за тем в дверях появился коридорный[355] с серебряным подносом, где лежала визитная карточка, тотчас преподнесенная Жюльену.
— Этот джентльмен уже здесь, — объявил мальчик, пока тот взирал изумленно на квадратик белой бристольской бумаги.
— В чем дело? — спросил Жак.
— Посмотри-ка сам.
— «Дэниел Уэллс. Сан-Франциско, Невада-стрит, двадцать четыре», — громко прочел Жак, удивленный не менее своего товарища. — Это же мистер Уэллс, будущий тесть полковника Батлера, отец нежной мисс Леоноры, жаждущей лицезреть мою кончину!..
— Браво! Просите.
Встреча ожидалась прелюбопытнейшая!..
Человек среднего роста, худой, шустрый, седовласый и с белоснежной бородой, с живым и необычайно проницательным взором бросился навстречу нашим друзьям, словно давний хороший знакомый.
— Я ведь не ошибся, господа, и имею честь говорить с графом де Клене и мистером Арно?
— Совершенно верно, сударь, — холодно ответил Жюльен. — Мы к вашим услугам.
— Понимаю, что поступаю вопреки правилам… Меня не представили… Хотел было попросить вашего консула оказать мне эту услугу, но я так торопился! Я узнал о вашем прибытии из регистрационного журнала «Палас-отеля». Если позволите, я представлюсь сам…
— Этого не требуется, сударь, ибо мы знаем, кто вы, и уверены, что и вам, со своей стороны, многое о нас известно. Не будете ли вы так любезны изложить нам цель вашего визита? Чем мы можем быть вам полезны?
— Мне?! Да ничем особенным… Просто захотелось увидеть вас, познакомиться… А также обратиться к вам с просьбой почтить своим присутствием мой дом. Я бы с удовольствием представил вас моей дочери мисс Леоноре, показал наш город и его окрестности… места для прогулок, которые поистине великолепны!.. Я знаю, что имею дело с настоящими джентльменами… Мой будущий зять, полковник Сайрус Батлер, все еще находящийся в дороге, подробно телеграфировал мне об обстоятельствах вашей… вашего знакомства. Вас ждут со вчерашнего дня. Известие о предстоящей дуэли взбудоражило местное общество… Как вы могли предположить, многие заключили пари. Всем известно, что вы — важные особы, и вы уже успели стать героями дня. Так что прошу без особых церемоний принять мое приглашение, «попросту», как говорят в вашей стране… Разрешите мне проводить вас к себе домой. Стол давно накрыт… Потом вашим чичероне[356] станет мисс Леонора, а я вернусь к своим делам… Ах, если бы вы только знали, как я спешу!
— Что ж, мы согласны, — улыбнулся Жюльен, поймав утвердительный взгляд Жака.
— А я, если вам будет угодно, — произнес Перро, — попрошу у вас «увольнительную», чтобы самому, по собственному вкусу осмотреть город и передохнуть после дороги.
— Как хотите, дорогой друг. Действуйте по своему усмотрению и, главное, не стесняйте себя в средствах. Вам предоставлен неограниченный кредит. В случае необходимости вы знаете, где нас найти.
Экипаж мистера Уэллса, в который был впряжен один из несравненных рысаков, выведенных в Америке, стрелой рванул с места и стремительно помчал через весь город наших друзей и их любезного хозяина.
Оставив позади выстроившиеся по обе стороны дороги дома, покрашенные белой известью, с просторными балконами, увитыми тропической растительностью, и с яркими оконными занавесками, коляска спустилась в нижний город и понеслась по широкой улице, где вместо мостовой лежал толстый слой пыли. Это был квартал пакгаузов[357], мануфактур[358], лесопилок, сталелитейных мастерских и прочих промышленных заведений. В просветах между строениями Жак и Жюльен заметили портовую набережную, доки, суда со спущенными парусами, пароходы, украшенные плюмажами[359] из густого щелочного пара, и трепещущие на свежем ветру флаги всех стран мира.
Затем повозка свернула налево и с четверть часа катила вдоль Золотых Ворот — пролива, соединяющего залив Сан-Франциско с Тихим океаном.
Экипаж все дальше удалялся от центра города. Второразрядные дома и лавки сменились роскошными особняками, утопавшими в зелени. Сквозь элегантные решетки видны были восхитительные цветники или, скорее, целые леса из фуксий, поднимавшихся до второго этажа.
Промчав лихо вдоль величественной ограды, пожалуй, самой изящной из всех, коляска описала причудливую кривую перед беломраморным крыльцом с навершием из матового стекла и резко остановилась.
Прервем на время наш рассказ и предложим читателю отрывок из довольно небезынтересных записок Жака Арно, дающий наглядное представление о чувствах путешественника, вызванных его пребыванием в американском доме. Фиксируя это незаурядное событие, наш герой находился под столь сильным впечатлением от рационализма янки, что был не в состоянии осмыслить до конца свои наблюдения. Его заметки, не лишенные живости стиля, отражают непосредственные ощущения от только что увиденного, что, разумеется, не могло не проявиться в несколько сумбурном характере изложения. Но это — не главное, и посему мы дословно воспроизводим текст дневниковых записей Жака:
«1 июня. Сегодня уже почти две недели, как мы оставили на золотых приисках Карибу отважного Алексея, нашего дорогого, доброго товарища и в радости, и в печали.
Сколько всего произошло с того дня! И сколько еще предстоит нам пережить! Если когда-либо какой-нибудь писатель пожелает поведать о приключениях парижанина, путешествующего вокруг света, он вполне может ограничиться подлинными событиями и, не напрягая собственной фантазии, придерживаться голых фактов, сделав эпиграфом к своей книге слова, которые я не устаю повторять: «В жизни всякое случается».
Действительно, случается всякое, и вот уже я — желанный гость мистера Уэллса, будущего тестя грубияна полковника, получившего от меня удар, который мог бы с полным основанием преисполнить наставников гимнастического зала Пас чувством гордости за меня.
Этот джентльмен — сама предупредительность, его дочь, мисс Леонора, принимает меня с искренней сердечностью. Никогда не скажешь, что оба они тешат себя надеждой присутствовать через тринадцать дней при моей кончине, если только их внимание ко мне не является естественным состраданием, испытываемым к приговоренному к смерти.
Правда, Жюльен считает, что мистер Уэллс, будучи человеком хитрым, — подобных ему называют здесь людьми плутоватыми, или sharp[360], — хочет обезопасить себя, в случае если наша дуэль станет роковой для полковника Батлера.
Наследство покойного дядюшки сделало из меня, выражаясь языком меркантильным[361], то, что повсюду именуется прекрасной партией, и наш янки, кажется, вполне бы удовлетворился иметь зятем — повторяю, это не мои слова, а Жюльена, — не полковника, лошадника и забияку, а просто миллионера.
Ах, довольно! Я не затем чуть ли не пешком добирался из Парижа в Сан-Франциско, чтобы совершить подобную глупость…
Боже всемогущий, мне — и жениться на американке! Да к тому же еще на этом драгуне в юбке, — только так я перевожу rifle-woman[362], — по имени мисс Леонора! Лучше уж пасть от пули полковника.
Впрочем, не хочу сказать, что сия юная особа столь безобразна. Напротив, она скорее прекрасна. Двадцать лет, высокая, чудесно сложена, с великолепным румянцем, правильными чертами лица, восхитительными глазами и сверкающими зубами, словом, внешность божественная!
Однако она не в моем вкусе, а нравственные ее качества просто пугают меня.
Наконец, без колебаний признаюсь, что, хоть я и парижанин и вроде бы не дурак и давно уже привык ко всякого рода эксцентричному поведению, меня крайне обескураживает самоуверенность этой юной американки.
Я пишу «самоуверенность» лишь постольку, поскольку у меня просто нет слов, чтобы охарактеризовать ее безмятежное состояние, спокойствием своим уподобляющееся шару в индийских кеглях[363], когда тот катится, ударяясь с шумом о встречные предметы без малейшего для себя ущерба. Именно так ведет себя мисс Леонора, имеющая обыкновение беседовать обо всем и вся, включая темы, не совсем приличествующие юным особам.
Мы воздали должное обильному и, что весьма редко в Америке, великолепно сервированному обеду в роскошно обставленной столовой, чье убранство свидетельствовало о богатстве, но отнюдь не о хорошем вкусе.
С тех пор как мистер Уэллс стал кандидатом, он ведет такую жизнь, к какой, доведись мне быть присяжным в суде, я бы не приговорил ни одного, даже самого закоренелого преступника.
Говорят, что есть люди, у которых внутри помещен паровой двигатель. К таковым, несомненно, относится мистер Уэллс, с той, однако, оговоркой, что вместо парового двигателя у него в организме скрыт электрический мотор.
Изъясняется он двумя-тремя краткими словами, подкрепляя их лихорадочными жестами, и постоянно бежит, целыми сутками, делая передышку лишь на сон и еду. «…Так!.. Так!.. Брр!.. Так!.. Так!..» — слышится, словно неумолчное потрескивание телеграфного аппарата.
Наспех заглотив несколько кусочков рыбы и опрокинув пинту молока пополам с минеральной водой, мистер Уэллс улетел по делам, оставив нас, Жюльена и меня, наедине с мисс Леонорой.
Поглощая с прожорливостью чукчи огромные куски непрожаренного мяса, с легкостью перемалываемые ее прекрасными зубами, юная американка вцепилась в нас, — слово «вцепилась» кажется мне здесь наиболее уместным, — и завела разговор о международной политике, философии, математике, эстетике, живописи, музыке, литературе, а затем обратилась с неподражаемой непосредственностью к политике внутренней, ибо в эти дни именно она занимала все ее внимание.
Я искренне восхищался Жюльеном, который с присущей светскому человеку обходительностью, смахивающей на хладнокровие врача-психиатра, взирающего на очередного пациента с помутившимся умом, невозмутимо отвечал на бредовые высказывания буйнопомешанной. Что касается меня, то я был в ярости и уже подумывал, как бы поскорее завершить этот визит.
Посудите сами. Мисс Леонора, страстная почитательница литературы, произнесла длинную речь, чуть ли не зачитала целую диссертацию о ее любимых авторах «Хьюго» и «Тсоля», — читайте: «Гюго» и «Золя»[364]. Я не имею ничего против, когда кто-нибудь оказывает предпочтение общепризнанному мэтру[365] романтической школы, и польщен выбором апостола[366] реалистической школы, но было бы, по крайней мере, справедливо со стороны мисс Леоноры не называть «Девяносто третий год»[367] одним из эпизодов «Завоевания Плассана»[368] или «Западню»[369] — продолжением «Тружеников моря»[370].
Живопись, несомненно, чужда этому юному созданию, ибо мисс Леонора путает раскрашенные фотографии с полотнами, выполненными маслом, и доллар площадью в десять квадратных сантиметров — с шедеврами великих мастеров.
Что касается музыки, то она призналась нам в своей любви к паровому органу кафедрального собора в Чикаго. Похоже, у нас во Франции нет ничего подобного этому инструменту, от звуков которого иногда падают кирпичи из свода.
Все остальное предоставляю додумывать потомкам.
Слушая мисс Леонору, я даже открыл рот от изумления. Как можно отвечать ей на подобные нелепости?
Самоуверенная американка была похожа на избалованного ребенка, привыкшего к всеобщему восхищению. Вероятно, она сочла меня совершенно бездарной личностью, пока наконец мне не удалось возвыситься в ее глазах, и весьма своеобразным способом.
Выйдя из-за стола, где она блистала своей эрудицией, хозяйка дома пожелала показать нам, что обширные познания сочетаются у нее с прекрасной физической подготовкой, и привела нас в просторное помещение, по стенам которого было развешано всевозможное огнестрельное оружие. В глубине виднелся освещенный сверху широкий черный простенок, где были прикреплены в беспорядке белые кусочки картона, испещренные черными пятнышками. На полу лежали гири всевозможных размеров и потрепанные фехтовальные перчатки, напротив мишени висела трапеция, соседствующая с двумя гладкими канатами, прикрепленными к потолку, двумя параллельными брусьями и кольцами. Странный будуар[371] для двадцатилетней девушки!
Чувствуя себя в этом зале как дома, она весьма элегантно продемонстрировала умение обходиться со всеми представленными здесь спортивными снарядами.
В данной обстановке я нашел мисс Леонору гораздо более привлекательной и только собирался сделать ей комплимент, как она неожиданно протянула Жюльену спортивный пистолет и предложила выстрелить в один из кусочков картона.
Мой друг, почтительно поклонившись, взял оружие, подошел к мишени, перевернул картонку, чтобы не была видна уже имевшаяся на нем черная точка, возвратился на прежнее место, хладнокровно прицелился и, выстрелив, попал в самый центр белого квадратика. Юная девица, не ожидавшая, вероятно, такой меткости, слегка покраснела и принялась кусать губы. Но Жюльен и так сделал ей достаточно уступок за обедом, чтобы допустить из вежливости промах.
Он послал еще пять пуль подряд вдогонку первой — в ту же самую точку, как он неоднократно проделывал это и раньше, чему я свидетель.
Мисс Леонора, побежденная уже с первого выстрела и, возможно, впервые в жизни, не осмелилась ни слова изречь о таком грозном противнике.
Но ей не терпелось знать все наши таланты, и, едва умолк звук последнего выстрела, она молча указала Жюльену на гирю, желая проверить, насколько ловки мы в «игре с железом», как говаривали у нас в гимнастическом зале Пас.
— Увольте, мисс, — улыбнулся Жюльен, — что касается работы мускулов, то тут я уступаю пальму первенства своему другу.
Хотя мне и не по душе заниматься гимнастическими упражнениями после сытного обеда, выбора у меня не было. Преодолев отвращение, я взял хорошенькую гирьку весом в шестьдесят килограммов, самую большую из всех бывших там, и — черт возьми! — пожонглировал ею с такой легкостью, что сам удивился.
Мисс Леонора, убедившись, что и я не какой-нибудь размазня, удостоила меня своей улыбки. Так мне удалось снискать у нее уважение: если я и не светоч в науке и искусстве, то, по крайней мере, у меня неплохие мускулы, и это искупало иные недостатки.
Наконец мы распрощались с могучей юной американкой, почтившей каждого из нас мощным рукопожатием и пригласившей нас прийти завтра.
— Что ты думаешь о мисс Леоноре? — спросил я у Жюльена по возвращении в «Палас-отель».
— Что ее острые зубы вполне подходят для того, чтобы вцепиться в будущего мужа. Своими крепкими руками она вылепит из него все, что пожелает, а ее суждения обо всем…
— Ну, продолжай же!
— Сведут его с ума!»
ГЛАВА 16
Лихорадочная спешка. —Назойливая предупредительность мистера Уэллса. —Оборудование из Европы. —Поход в китайский квартал. —Разнообразные таланты Джона Чайнамена. —Фанатичное обожание титулов в демократической Америке. —Газетная статья. —Авантюристы от политики. —Темная личность. —Нечестивый полк. —Уличение во лжи вместо кары. —Большой парад в честь мистера Уэллса. —Двенадцать тысяч живых плакатов. —Перед фейерверком. —Убийство, совершенное полковником Батлером.
Прибыв в Сан-Франциско, поначалу оба француза и их друг Перро смеялись над лихорадочной спешкой, которой охвачены все американцы, но скоро вихрь этой суеты подхватил и их, да так, что они сами того не заметили. Уже через неделю путешественники вели напряженное, лихорадочное существование, позабыв про отдых и покой. День стал казаться ужасно коротким: за него они никак не успевали сделать все, чего бы им хотелось. Друзья больше не удивлялись, видя, как в повседневных делах американцы находили повод для того, чтобы исчерпать все возможности и резервы человеческого организма.
Ремесленник работает за двоих, коммерсант покупает, продает, меняет, тянет, крадет, адвокат порет чушь, проповедник ревет, певец вопит. Нет никого, вплоть до скромного почтового служащего, кто бы не надсаживал грудь, несясь рысью через препятствия. И все прочее в том же духе. Американец заглатывает обед, опрокидывает стаканчик виски, пару раз затягивается сигарой и, словно на зов боевой трубы, бежит дальше.
Даже за столом не расстается янки с заряженным пистолетом и справляется о здоровье друга, поигрывая большим охотничьим ножом: подозрительный по натуре, он всегда начеку.
Вспыльчивый как порох, американец готов утопить в крови своего обидчика и вполне может убить собственного брата из-за невинного смешливого замечания. Вильям X. Диксон[372], знаменитый автор «Белого завоевания», стал свидетелем одной из подобных безрассудных вспышек гнева, ярко свидетельствующей о том, что американцы ни в грош не ставят чужую жизнь: шутка, в ответ на которую у нас в Европе лишь пожмут плечами, здесь может привести к преступлению. Некий бедолага-репортер написал в своей газете об одном из приятелей, что тот обедает в уот-чир-хаусе[373], а затем с зубочисткой прогуливается перед «Гранд-отелем». Для парижанина это означает: обедает в дешевой закусочной, а потом ковыряет в зубах перед «Английским кафе». На следующий же день неудачный юморист был застрелен средь бела дня. Это лишнее подтверждение того, что в жилах янки кровь течет в два раза быстрее, прямо-таки с головокружительной быстротой. Жизнь для них — это буря, вечный бой. Никто даже не подозревает, что можно остановиться, успокоиться и поразмыслить.
Подобное возбуждение, доводящее до смертоубийства, царит везде, даже в самых простых делах. Беседу за столом при завершении трапезы, которую ведут, например, в Лондоне, здесь восприняли бы как гробовое молчание: в Америке не беседуют, в Америке орут. На балу юные мисс, переусердствовавшие в занятиях верховой ездой, бегом или гимнастикой и приобретшие вследствие этого стальные мускулы, мгновенно утомили бы партнера, прибывшего из Европы. Эти особы ни в чем не знают меры, в том числе и в умении одеваться: их туалеты обычно броские, кричащих тонов и полностью лишены элегантности. Предельно энергичные, поверхностно образованные или же необразованные вовсе, пользующиеся безграничной свободой, привыкшие судить обо всем вкривь и вкось, они лишены женственности в общепринятом значении этого слова и вполне под стать американским джентльменам, вечно одетым в черное, желчным, приторно-добродетельным, а на деле представляющим из себя машины для спекуляций.
Оба француза были незаметно вовлечены в этот круговорот, оглушены вечным криком и замучены предупредительностью мистера Уэллса, который четыре раза на дню изыскивал возможность забежать к ним, чтобы сообщить, что он спешит, и галопом ускакать, восклицая: «All right!» или «Go ahead!». Вынужденные сносить капризы докучливого и дурно воспитанного ребенка по имени мисс Леонора, имея немало собственных неотложных дел, они страстно желали поскорей уехать, и Жак возмущенно требовал полковника, чтобы наконец завершить их маленькое недоразумение.
От Алексея поступило несколько телеграмм: в Карибу все шло прекрасно. Эсташ и Малыш Андре также прислали о себе весточки Перро, и телеграф отчасти примирил достойного траппера с этим городом буйнопомешанных, заставлявшим его жалеть о лесах и равнинах Аляски.
Пришли вести и из Европы. Банкир Жюльена, приняв близко к сердцу просьбу, долетевшую к нему в Париж из Ричфилда, сделал все возможное и закупил требуемое оборудование для намывки золотого песка, после чего послал телеграфное сообщение, что все приборы приобретены, отправлены вовремя и в указанное место и поэтому должны быть на месте в точно намеченный срок.
И действительно, многочисленные ящики, не задержавшись ни на минуту ни в Париже, ни при отплытии из Европы, ни по прибытии в Нью-Йорк или во время транзитной перевозки по выделяющейся своей протяженностью трансконтинентальной железной дороге, поступили на склад в Сан-Франциско на день раньше срока, намеченного Жюльеном, причем в целости и сохранности. Оставалось только нанять китайских рабочих.
Это было нетрудно сделать, особенно в Сан-Франциско, где «подданных Поднебесной империи» особенно много. Друзьям следовало лишь отправиться в китайский квартал, который, вопреки предположениям, находился отнюдь не на окраине города, а, наоборот, в самом центре, в обшарпанных домах, где некогда проживали первые поселенцы, прибывавшие сюда со всех концов света. Пагоды с плоскими крышами, вертикальные вывески с иероглифами, вонючие подвалы, улочки, пыльные или грязные в зависимости от времени года, тошнотворные мясные лавки со странным и подозрительным мясом, ресторанчики, украшенные разноцветными фонариками, театрики теней, экзотическая еда, парикмахеры на улице и уродливые божки, смотрящие на вас отовсюду, создавали неповторимый облик импровизированного китайского города, возникшего в этом районе, давшем приют примерно тридцати тысячам китайцев. И сей своеобразный азиатский двор чудес исподволь неуклонно разрастался.
Прибыв в Сан-Франциско, поначалу оба француза и их друг Перро смеялись над лихорадочной спешкой, которой охвачены все американцы, но скоро вихрь этой суеты подхватил и их, да так, что они сами того не заметили. Уже через неделю путешественники вели напряженное, лихорадочное существование, позабыв про отдых и покой. День стал казаться ужасно коротким: за него они никак не успевали сделать все, чего бы им хотелось. Друзья больше не удивлялись, видя, как в повседневных делах американцы находили повод для того, чтобы исчерпать все возможности и резервы человеческого организма.
Ремесленник работает за двоих, коммерсант покупает, продает, меняет, тянет, крадет, адвокат порет чушь, проповедник ревет, певец вопит. Нет никого, вплоть до скромного почтового служащего, кто бы не надсаживал грудь, несясь рысью через препятствия. И все прочее в том же духе. Американец заглатывает обед, опрокидывает стаканчик виски, пару раз затягивается сигарой и, словно на зов боевой трубы, бежит дальше.
Даже за столом не расстается янки с заряженным пистолетом и справляется о здоровье друга, поигрывая большим охотничьим ножом: подозрительный по натуре, он всегда начеку.
Вспыльчивый как порох, американец готов утопить в крови своего обидчика и вполне может убить собственного брата из-за невинного смешливого замечания. Вильям X. Диксон[372], знаменитый автор «Белого завоевания», стал свидетелем одной из подобных безрассудных вспышек гнева, ярко свидетельствующей о том, что американцы ни в грош не ставят чужую жизнь: шутка, в ответ на которую у нас в Европе лишь пожмут плечами, здесь может привести к преступлению. Некий бедолага-репортер написал в своей газете об одном из приятелей, что тот обедает в уот-чир-хаусе[373], а затем с зубочисткой прогуливается перед «Гранд-отелем». Для парижанина это означает: обедает в дешевой закусочной, а потом ковыряет в зубах перед «Английским кафе». На следующий же день неудачный юморист был застрелен средь бела дня. Это лишнее подтверждение того, что в жилах янки кровь течет в два раза быстрее, прямо-таки с головокружительной быстротой. Жизнь для них — это буря, вечный бой. Никто даже не подозревает, что можно остановиться, успокоиться и поразмыслить.
Подобное возбуждение, доводящее до смертоубийства, царит везде, даже в самых простых делах. Беседу за столом при завершении трапезы, которую ведут, например, в Лондоне, здесь восприняли бы как гробовое молчание: в Америке не беседуют, в Америке орут. На балу юные мисс, переусердствовавшие в занятиях верховой ездой, бегом или гимнастикой и приобретшие вследствие этого стальные мускулы, мгновенно утомили бы партнера, прибывшего из Европы. Эти особы ни в чем не знают меры, в том числе и в умении одеваться: их туалеты обычно броские, кричащих тонов и полностью лишены элегантности. Предельно энергичные, поверхностно образованные или же необразованные вовсе, пользующиеся безграничной свободой, привыкшие судить обо всем вкривь и вкось, они лишены женственности в общепринятом значении этого слова и вполне под стать американским джентльменам, вечно одетым в черное, желчным, приторно-добродетельным, а на деле представляющим из себя машины для спекуляций.
Оба француза были незаметно вовлечены в этот круговорот, оглушены вечным криком и замучены предупредительностью мистера Уэллса, который четыре раза на дню изыскивал возможность забежать к ним, чтобы сообщить, что он спешит, и галопом ускакать, восклицая: «All right!» или «Go ahead!». Вынужденные сносить капризы докучливого и дурно воспитанного ребенка по имени мисс Леонора, имея немало собственных неотложных дел, они страстно желали поскорей уехать, и Жак возмущенно требовал полковника, чтобы наконец завершить их маленькое недоразумение.
От Алексея поступило несколько телеграмм: в Карибу все шло прекрасно. Эсташ и Малыш Андре также прислали о себе весточки Перро, и телеграф отчасти примирил достойного траппера с этим городом буйнопомешанных, заставлявшим его жалеть о лесах и равнинах Аляски.
Пришли вести и из Европы. Банкир Жюльена, приняв близко к сердцу просьбу, долетевшую к нему в Париж из Ричфилда, сделал все возможное и закупил требуемое оборудование для намывки золотого песка, после чего послал телеграфное сообщение, что все приборы приобретены, отправлены вовремя и в указанное место и поэтому должны быть на месте в точно намеченный срок.
И действительно, многочисленные ящики, не задержавшись ни на минуту ни в Париже, ни при отплытии из Европы, ни по прибытии в Нью-Йорк или во время транзитной перевозки по выделяющейся своей протяженностью трансконтинентальной железной дороге, поступили на склад в Сан-Франциско на день раньше срока, намеченного Жюльеном, причем в целости и сохранности. Оставалось только нанять китайских рабочих.
Это было нетрудно сделать, особенно в Сан-Франциско, где «подданных Поднебесной империи» особенно много. Друзьям следовало лишь отправиться в китайский квартал, который, вопреки предположениям, находился отнюдь не на окраине города, а, наоборот, в самом центре, в обшарпанных домах, где некогда проживали первые поселенцы, прибывавшие сюда со всех концов света. Пагоды с плоскими крышами, вертикальные вывески с иероглифами, вонючие подвалы, улочки, пыльные или грязные в зависимости от времени года, тошнотворные мясные лавки со странным и подозрительным мясом, ресторанчики, украшенные разноцветными фонариками, театрики теней, экзотическая еда, парикмахеры на улице и уродливые божки, смотрящие на вас отовсюду, создавали неповторимый облик импровизированного китайского города, возникшего в этом районе, давшем приют примерно тридцати тысячам китайцев. И сей своеобразный азиатский двор чудес исподволь неуклонно разрастался.