Страница:
Жак и Жюльен поклонились и моряку, после чего поочередно, столь же торжественно, представили друг друга.
По окончании ритуала все четверо обменялись энергичными рукопожатиями, причем англичане, как всегда в таких случаях, проявили столько сердечной теплоты, что у французов кровь прилила к рукам.
— Мистер Говит, — молвил растроганно Жюльен, пожимая толстяку руку, — нам и не снилось, что нас так вот быстро освободит английский десант! Мы слов не находим, чтобы выразить вам свою благодарность.
— О! — воскликнул, широко улыбаясь, толстяк. — Если бы вы только видели, как я выглядел в бочке, когда отправился на корвет! Право же, это было смешно! Понятно, моя супруга, миссис Говит, нашла бы подобный способ передвижения шокирующим, но зато обе наших мисс забавлялись бы от души, лицезрея своего отца в столь необычном положении! Да я и сам бы не прочь был полюбоваться собой в тот момент со стороны!
Только тут наши друзья поняли, что это над семьей мистера Говита потешались они в тот раз, когда, стоя на пристани, наблюдали за разгрузкой судна.
— Пора уходить, джентльмены! — заявил офицер, не в силах удержать улыбку при воспоминании о том, как и ему пришлось таким же точно экзотическим образом перебираться с судна на берег.
Отряд тронулся в путь. Французы, чудом вырвавшиеся из чудовищного кошмара, идя в окружении моряков, едва передвигали ноги, ослабевшие за эти ужасные, преисполненные физическими и душевными муками дни.
Фортуна[649] была обязана вознаградить друзей за перенесенные ими страдания, и она не замедлила выполнить то, что ей было положено. Едва бывшие узники со своими спасителями покинули стены тюрьмы, как их взору предстал роскошный открытый пароконный[650] экипаж, в котором восседал его превосходительство начальник полиции, разодетый, как на парад.
— Черт побери! — воскликнул офицер. — Это как раз то, что нам нужно! — И предложил его превосходительству тоном человека из high life[651], который, находясь в завоеванной стране, не желает ждать: — Эй вы, слезайте!
Его превосходительство полицеймейстер попробовал было, продолжая сидеть в коляске, отделаться от англичанина, ссылаясь на права человека вообще и собственника в частности, но лейтенант сделал знак своим людям, и его превосходительство, поднятое двумя парами сильных рук, беспомощно плюхнулось в дорожную пыль.
Эстебан, решив внести свою лепту в общее дело, подскочил к экипажу и, дернув кучера за ногу, помог ему совершить великолепный кульбит, после чего, без церемоний заняв его место, взялся за вожжи с апломбом человека, который всю жизнь правил лошадьми. Сэр Брайтон, мистер Говит, Жак и Жюльен тотчас устроились, не мудрствуя лукаво, в коляске и, торжествуя в душе, взяли курс на Салаверри, в то время как жители Трухильо, напуганные появлением в их городе англичан, коих они сразу же узнали по мундирам, и боясь, что их постигнет участь начальника полиции и писаря, шествовавших с жалким видом в арьергарде[652] процессии, забаррикадировались в своих жилищах.
Когда отряд подходил к зданию консульства, с моря донеслось мощное «ура!» — такое, какое могут исторгнуть из себя лишь громогласные английские глотки. Корвет, остававшийся под парами, развернулся к берегу бортом, ощетинившимся стволами артиллерийских орудий, нацеленных на город. Экипаж, приготовившийся к битве, испытывал некоторое сожаление в связи с относительно мирным разрешением конфликта.
— Итак, месье, вам также предстоит побывать в бочке, — произнес, заразительно смеясь, мистер Говит, обращаясь к французам. — Ибо, я полагаю, вы захотите пожать руку командиру корвета сэру Колину Кэмпбеллу!
— Но мы одеты скорее как разбойники, а не как честные, порядочные заключенные!
— Не будем тратить лишних слов, господа, поскольку я твердо намерен незамедлительно доставить вас на судно: сэр Колин не простит мне ни минуты задержки. Однако где же он… ваш багаж?.. — Переведя взгляд на шефа полиции, бледного от испытанного им позора и дрожащего от страха, который стоял в окружении четверых вооруженных людей, он жестко произнес: — Вы должны знать, где их багаж, коль скоро этих джентльменов арестовали по вашему распоряжению!
— Но, ваше превосходительство, — пробормотал перуанец, — я не знаю этого…
— Не знаете?! Даю вам два часа на то, чтобы выяснить, где их вещи. Если же по прошествии указанного времени вы не разыщете багажа и не доставите его в целости и сохранности — вы слышите: в целости и сохранности! — то на город будет наложена контрибуция[653], и вы лично будете нести ответственность за ее выплату! И не пытайтесь скрыться: я из-под земли вас достану! В следующий раз вы будете знать, как следует обращаться с воистину культурными людьми, коли сами похваляетесь принадлежностью к культурному слою населения. Идите же, вы и ваш компаньон: я освобождаю вас из-под стражи. И не забывайте главного: мудрость начинается с трепетного уважения к английскому флагу!
В порту между тем носильщики готовили бочки и плоты для доставки своих «клиентов» на борт корабля. Погода стояла хорошая, и волны не бились о берег с той неистовой силой, которая обычно весьма затрудняет транспортировку пассажиров. Менее чем в пять минут первый плот, на котором находились Жак, Жюльен, лейтенант, мистер Говит и четвертая часть отряда, подошел к трапу[654], спущенному с корвета.
Мистер Говит устремился на корабль первым, сбросив макинтош, который он прихватил на ходу в консульстве, дабы уберечь мундир от сюрпризов моря. За ним последовали Жак и Жюльен, и уже потом — лейтенант. Офицер, дежуривший у трапа, провел их на корму к командиру судна. Капитан, завидев гостей, направился к ним навстречу.
— Месье граф де Клене!.. Месье Арно!.. — произнес мистер Говит с предписываемой правилами этикета торжественностью и с сознанием важности выполняемого им долга.
— Командир, — сказал Жюльен с отличавшим его достоинством истинного джентльмена, — прошу вас не сомневаться в безграничной благодарности двух французов, к чьей судьбе вы проявили такое участие, словно они были вашими соотечественниками…
— Не будем говорить об этом, месье, — тепло прервал Жюльена капитан. — В этом краю, населенном полудикарями, все европейцы — соотечественники. Кроме того, имеется еще письмо лорда Б., содержание коего равносильно признанию вас английскими подданными… Но вы, конечно, очень устали… Сейчас вас отведут в ваши каюты, а затем, после отдыха, советую вам воздать должное ожидающему вас обеду.
Слова эти были как нельзя более кстати: друзья буквально с ног валились после столь длительной пытки голодом и особенно жаждой и отсутствием настоящего, полноценного сна в ночные часы.
Судовой врач, знавший об условиях, в которых содержались друзья в тюрьме на протяжении недели, прописал лечение, предусматривающее вкусные супы, перемежающиеся стаканами хереса.
По прошествии часа наши французы почувствовали, как к ним возвращаются силы, и прошествовали в кают-компанию, куда капитан пригласил на обед в их честь весь командный состав. Офицеры говорили по-французски чисто, и Жак менее, чем Жюльен, искушенный в английском, смог свободно поддерживать беседу — впервые в своей жизни с моряками и к тому же на военном корабле.
Обед продолжался невероятно долго, и Жак, вновь обретший прежнюю живость, имел бешеный успех, когда поведал об их одиссее, начиная с отъезда из Парижа и кончая тем моментом, когда они были подлым образом взяты под стражу и брошены в тюрьму перуанским полицейским.
Засим последовала бесконечная череда тостов. Пили за ее величество королеву, за президента Французской Республики, за Англию, за содружество народов, за английский флот, за командира Кэмпбелла, за мистера Говита, за экипаж корвета… Тосты прерывались звонкими «ура!», к которым примешивалось «виват!» моряков и солдат: им выдали тройную порцию бренди, и они славили теперь на полубаке[655] освобожденных ими французов.
В заключение Жак предложил поднять тост за предшественника отважных французов — лорда Кошрана, путешественника по суше, рассказ о котором вызвал настоящий ураган «ура!».
Затем все разбрелись по своим каютам.
Жак под мерное покачивание корабля заснул в один миг. Ему снилось, что он совершает путешествие из Франции в Бразилию… по морю, но почему-то через Суэцкий канал и Индийский океан. Преодолев, лежа на койке в каюте корвета «Шотландия», Тихий океан, он обогнул мыс Горн и после трехмесячного плавания был уже недалеко от Рио-де-Жанейро. С того момента, как судно вышло из Суэцкого канала, Жак ни разу не видел земли и, что еще более удивительно, совершенно не страдал от морской болезни.
Когда он проснулся на следующее утро, то ощутил себя бодрым и здоровым. Оглядев каюту морского офицера, в которой провел ночь, он тотчас вспомнил все события минувшего дня: освобождение из тюрьмы, веселую трапезу, дружеские тосты…
В это время в дверях появился Жюльен — в цивильном[656] костюме, с отдохнувшим лицом, таким свежим, как если бы он выходил из своей квартиры на бульваре Гуамана.
— О, ты великолепен! — восторженно вскричал Жак.
— Наши чемоданы доставили на судно еще вчера, когда мы обедали, и я решил немного привести себя в порядок перед завтраком.
— Ха, мы и впрямь сегодня завтракаем!
— Отъедимся и отопьемся за все дни заключения!
— Слушай, Жюльен, знаешь, о чем я сейчас думаю?
— Признаюсь, что нет.
— — Мы стоим на якоре, не правда ли?
— Ну да: корвет находится примерно в четырехстах метрах от берега.
— То покачивание, которое я испытывал время от времени, лежа на койке, причем ноги порой поднимались аж выше головы, — это что, бортовая качка?
— Без сомнения. Поскольку волна здесь сильная, то судно раскачивается.
— В таком случае у меня должна была бы начаться морская болезнь.
— Не думаю, что это так уж обязательно.
— В общем, я не ощущаю ни малейших признаков морской болезни. Не знаю почему — то ли из-за сладких блюд в течение целой недели, то ли благодаря вчерашним тостам, — но только я освободился от этой хвори… Гип-гип, ура!..
— Ты прямо обезумел от радости!
— Еще бы! И знаешь что?
— Да?
— Я был дьявольски глуп, что не отправился моремпрямехонько из Бордо в Рио!
— Это признание несколько запоздало.
— Как славно, наверное, плыть на корабле!
— Согласен, действительно — славно…
— Только что мною было во сне совершено чуть ли не кругосветное путешествие морем, и никогда я не был так счастлив, как в тот момент…
— Но что мешает нам погрузиться здесь на судно, идущее в Сан-Франциско, а затем перебраться на пароход, совершающий рейс до островов Фиджи[657] и Австралии? По прибытии в Мельбурн[658] мы пересядем на другой корабль и за короткое время пересечем Индийское и Красное моря, Суэцкий канал, Средиземное море и, одолев Атлантический океан, спокойно войдем в порт Рио-де-Жанейро.
— Я как раз об этом и мечтал: проделать весь наш маршрут в противоположном направлении.
— С чего это у тебя?
— Самому неясно… Кажется, я начинаю понимать любовь моряков к соленой воде, хотя считал ранее подобную привязанность показной и противоестественной.
— Только вчера ты поднимал тост в честь лорда Кошрана, пешего путешественника, а сегодня уже грезишь об океанских просторах!.. Друг мой Жак, вспомни, как еще совсем недавно тебе, непоколебимому стороннику оседлого образа жизни, мои дальние походы представлялись какой-то несуразицей… Но кто хоть раз вкусил радость путешествий, тем навсегда овладевает страсть к перемене мест… И неизвестно, что еще ожидает тебя впереди после этого первого в твоей жизни странствования…
— Ну а пока что мы идем из Парижа в Бразилию пешком, и это уже само по себе довольно мило… Кстати, сколько нам еще добираться до Жаккари-Мирим?
— Немногим более четырех тысяч километров.
— Тысячу лье. На это потребуется три месяца.
— Однако желательно проделать сей путь побыстрее.
— А посему пора собираться в дорогу.
— Мы можем отправиться сразу же после обеда, если не возражаешь. Попрощаемся с командиром корвета сэром Колином Кэмпбеллом, мистером Говитом и лейтенантом Брайтоном. Эти славные люди поймут нас и не станут сетовать на то, что нам пришлось так скоро отказаться от их гостеприимства.
— Ты прав, время торопит. Тем более что Батлер со своим Бобом прибудут в Жаккари-Мирим гораздо раньше, чем мы. Признаюсь, мне не по душе, что эти негодяи без стеснения расположатся в моих апартаментах, улягутся в мою кровать и будут есть из моей посуды — после того, как они осмелятся, что особенно отвратительно, выдать себя за нас!
ГЛАВА 17
По окончании ритуала все четверо обменялись энергичными рукопожатиями, причем англичане, как всегда в таких случаях, проявили столько сердечной теплоты, что у французов кровь прилила к рукам.
— Мистер Говит, — молвил растроганно Жюльен, пожимая толстяку руку, — нам и не снилось, что нас так вот быстро освободит английский десант! Мы слов не находим, чтобы выразить вам свою благодарность.
— О! — воскликнул, широко улыбаясь, толстяк. — Если бы вы только видели, как я выглядел в бочке, когда отправился на корвет! Право же, это было смешно! Понятно, моя супруга, миссис Говит, нашла бы подобный способ передвижения шокирующим, но зато обе наших мисс забавлялись бы от души, лицезрея своего отца в столь необычном положении! Да я и сам бы не прочь был полюбоваться собой в тот момент со стороны!
Только тут наши друзья поняли, что это над семьей мистера Говита потешались они в тот раз, когда, стоя на пристани, наблюдали за разгрузкой судна.
— Пора уходить, джентльмены! — заявил офицер, не в силах удержать улыбку при воспоминании о том, как и ему пришлось таким же точно экзотическим образом перебираться с судна на берег.
Отряд тронулся в путь. Французы, чудом вырвавшиеся из чудовищного кошмара, идя в окружении моряков, едва передвигали ноги, ослабевшие за эти ужасные, преисполненные физическими и душевными муками дни.
Фортуна[649] была обязана вознаградить друзей за перенесенные ими страдания, и она не замедлила выполнить то, что ей было положено. Едва бывшие узники со своими спасителями покинули стены тюрьмы, как их взору предстал роскошный открытый пароконный[650] экипаж, в котором восседал его превосходительство начальник полиции, разодетый, как на парад.
— Черт побери! — воскликнул офицер. — Это как раз то, что нам нужно! — И предложил его превосходительству тоном человека из high life[651], который, находясь в завоеванной стране, не желает ждать: — Эй вы, слезайте!
Его превосходительство полицеймейстер попробовал было, продолжая сидеть в коляске, отделаться от англичанина, ссылаясь на права человека вообще и собственника в частности, но лейтенант сделал знак своим людям, и его превосходительство, поднятое двумя парами сильных рук, беспомощно плюхнулось в дорожную пыль.
Эстебан, решив внести свою лепту в общее дело, подскочил к экипажу и, дернув кучера за ногу, помог ему совершить великолепный кульбит, после чего, без церемоний заняв его место, взялся за вожжи с апломбом человека, который всю жизнь правил лошадьми. Сэр Брайтон, мистер Говит, Жак и Жюльен тотчас устроились, не мудрствуя лукаво, в коляске и, торжествуя в душе, взяли курс на Салаверри, в то время как жители Трухильо, напуганные появлением в их городе англичан, коих они сразу же узнали по мундирам, и боясь, что их постигнет участь начальника полиции и писаря, шествовавших с жалким видом в арьергарде[652] процессии, забаррикадировались в своих жилищах.
Когда отряд подходил к зданию консульства, с моря донеслось мощное «ура!» — такое, какое могут исторгнуть из себя лишь громогласные английские глотки. Корвет, остававшийся под парами, развернулся к берегу бортом, ощетинившимся стволами артиллерийских орудий, нацеленных на город. Экипаж, приготовившийся к битве, испытывал некоторое сожаление в связи с относительно мирным разрешением конфликта.
— Итак, месье, вам также предстоит побывать в бочке, — произнес, заразительно смеясь, мистер Говит, обращаясь к французам. — Ибо, я полагаю, вы захотите пожать руку командиру корвета сэру Колину Кэмпбеллу!
— Но мы одеты скорее как разбойники, а не как честные, порядочные заключенные!
— Не будем тратить лишних слов, господа, поскольку я твердо намерен незамедлительно доставить вас на судно: сэр Колин не простит мне ни минуты задержки. Однако где же он… ваш багаж?.. — Переведя взгляд на шефа полиции, бледного от испытанного им позора и дрожащего от страха, который стоял в окружении четверых вооруженных людей, он жестко произнес: — Вы должны знать, где их багаж, коль скоро этих джентльменов арестовали по вашему распоряжению!
— Но, ваше превосходительство, — пробормотал перуанец, — я не знаю этого…
— Не знаете?! Даю вам два часа на то, чтобы выяснить, где их вещи. Если же по прошествии указанного времени вы не разыщете багажа и не доставите его в целости и сохранности — вы слышите: в целости и сохранности! — то на город будет наложена контрибуция[653], и вы лично будете нести ответственность за ее выплату! И не пытайтесь скрыться: я из-под земли вас достану! В следующий раз вы будете знать, как следует обращаться с воистину культурными людьми, коли сами похваляетесь принадлежностью к культурному слою населения. Идите же, вы и ваш компаньон: я освобождаю вас из-под стражи. И не забывайте главного: мудрость начинается с трепетного уважения к английскому флагу!
В порту между тем носильщики готовили бочки и плоты для доставки своих «клиентов» на борт корабля. Погода стояла хорошая, и волны не бились о берег с той неистовой силой, которая обычно весьма затрудняет транспортировку пассажиров. Менее чем в пять минут первый плот, на котором находились Жак, Жюльен, лейтенант, мистер Говит и четвертая часть отряда, подошел к трапу[654], спущенному с корвета.
Мистер Говит устремился на корабль первым, сбросив макинтош, который он прихватил на ходу в консульстве, дабы уберечь мундир от сюрпризов моря. За ним последовали Жак и Жюльен, и уже потом — лейтенант. Офицер, дежуривший у трапа, провел их на корму к командиру судна. Капитан, завидев гостей, направился к ним навстречу.
— Месье граф де Клене!.. Месье Арно!.. — произнес мистер Говит с предписываемой правилами этикета торжественностью и с сознанием важности выполняемого им долга.
— Командир, — сказал Жюльен с отличавшим его достоинством истинного джентльмена, — прошу вас не сомневаться в безграничной благодарности двух французов, к чьей судьбе вы проявили такое участие, словно они были вашими соотечественниками…
— Не будем говорить об этом, месье, — тепло прервал Жюльена капитан. — В этом краю, населенном полудикарями, все европейцы — соотечественники. Кроме того, имеется еще письмо лорда Б., содержание коего равносильно признанию вас английскими подданными… Но вы, конечно, очень устали… Сейчас вас отведут в ваши каюты, а затем, после отдыха, советую вам воздать должное ожидающему вас обеду.
Слова эти были как нельзя более кстати: друзья буквально с ног валились после столь длительной пытки голодом и особенно жаждой и отсутствием настоящего, полноценного сна в ночные часы.
Судовой врач, знавший об условиях, в которых содержались друзья в тюрьме на протяжении недели, прописал лечение, предусматривающее вкусные супы, перемежающиеся стаканами хереса.
По прошествии часа наши французы почувствовали, как к ним возвращаются силы, и прошествовали в кают-компанию, куда капитан пригласил на обед в их честь весь командный состав. Офицеры говорили по-французски чисто, и Жак менее, чем Жюльен, искушенный в английском, смог свободно поддерживать беседу — впервые в своей жизни с моряками и к тому же на военном корабле.
Обед продолжался невероятно долго, и Жак, вновь обретший прежнюю живость, имел бешеный успех, когда поведал об их одиссее, начиная с отъезда из Парижа и кончая тем моментом, когда они были подлым образом взяты под стражу и брошены в тюрьму перуанским полицейским.
Засим последовала бесконечная череда тостов. Пили за ее величество королеву, за президента Французской Республики, за Англию, за содружество народов, за английский флот, за командира Кэмпбелла, за мистера Говита, за экипаж корвета… Тосты прерывались звонкими «ура!», к которым примешивалось «виват!» моряков и солдат: им выдали тройную порцию бренди, и они славили теперь на полубаке[655] освобожденных ими французов.
В заключение Жак предложил поднять тост за предшественника отважных французов — лорда Кошрана, путешественника по суше, рассказ о котором вызвал настоящий ураган «ура!».
Затем все разбрелись по своим каютам.
Жак под мерное покачивание корабля заснул в один миг. Ему снилось, что он совершает путешествие из Франции в Бразилию… по морю, но почему-то через Суэцкий канал и Индийский океан. Преодолев, лежа на койке в каюте корвета «Шотландия», Тихий океан, он обогнул мыс Горн и после трехмесячного плавания был уже недалеко от Рио-де-Жанейро. С того момента, как судно вышло из Суэцкого канала, Жак ни разу не видел земли и, что еще более удивительно, совершенно не страдал от морской болезни.
Когда он проснулся на следующее утро, то ощутил себя бодрым и здоровым. Оглядев каюту морского офицера, в которой провел ночь, он тотчас вспомнил все события минувшего дня: освобождение из тюрьмы, веселую трапезу, дружеские тосты…
В это время в дверях появился Жюльен — в цивильном[656] костюме, с отдохнувшим лицом, таким свежим, как если бы он выходил из своей квартиры на бульваре Гуамана.
— О, ты великолепен! — восторженно вскричал Жак.
— Наши чемоданы доставили на судно еще вчера, когда мы обедали, и я решил немного привести себя в порядок перед завтраком.
— Ха, мы и впрямь сегодня завтракаем!
— Отъедимся и отопьемся за все дни заключения!
— Слушай, Жюльен, знаешь, о чем я сейчас думаю?
— Признаюсь, что нет.
— — Мы стоим на якоре, не правда ли?
— Ну да: корвет находится примерно в четырехстах метрах от берега.
— То покачивание, которое я испытывал время от времени, лежа на койке, причем ноги порой поднимались аж выше головы, — это что, бортовая качка?
— Без сомнения. Поскольку волна здесь сильная, то судно раскачивается.
— В таком случае у меня должна была бы начаться морская болезнь.
— Не думаю, что это так уж обязательно.
— В общем, я не ощущаю ни малейших признаков морской болезни. Не знаю почему — то ли из-за сладких блюд в течение целой недели, то ли благодаря вчерашним тостам, — но только я освободился от этой хвори… Гип-гип, ура!..
— Ты прямо обезумел от радости!
— Еще бы! И знаешь что?
— Да?
— Я был дьявольски глуп, что не отправился моремпрямехонько из Бордо в Рио!
— Это признание несколько запоздало.
— Как славно, наверное, плыть на корабле!
— Согласен, действительно — славно…
— Только что мною было во сне совершено чуть ли не кругосветное путешествие морем, и никогда я не был так счастлив, как в тот момент…
— Но что мешает нам погрузиться здесь на судно, идущее в Сан-Франциско, а затем перебраться на пароход, совершающий рейс до островов Фиджи[657] и Австралии? По прибытии в Мельбурн[658] мы пересядем на другой корабль и за короткое время пересечем Индийское и Красное моря, Суэцкий канал, Средиземное море и, одолев Атлантический океан, спокойно войдем в порт Рио-де-Жанейро.
— Я как раз об этом и мечтал: проделать весь наш маршрут в противоположном направлении.
— С чего это у тебя?
— Самому неясно… Кажется, я начинаю понимать любовь моряков к соленой воде, хотя считал ранее подобную привязанность показной и противоестественной.
— Только вчера ты поднимал тост в честь лорда Кошрана, пешего путешественника, а сегодня уже грезишь об океанских просторах!.. Друг мой Жак, вспомни, как еще совсем недавно тебе, непоколебимому стороннику оседлого образа жизни, мои дальние походы представлялись какой-то несуразицей… Но кто хоть раз вкусил радость путешествий, тем навсегда овладевает страсть к перемене мест… И неизвестно, что еще ожидает тебя впереди после этого первого в твоей жизни странствования…
— Ну а пока что мы идем из Парижа в Бразилию пешком, и это уже само по себе довольно мило… Кстати, сколько нам еще добираться до Жаккари-Мирим?
— Немногим более четырех тысяч километров.
— Тысячу лье. На это потребуется три месяца.
— Однако желательно проделать сей путь побыстрее.
— А посему пора собираться в дорогу.
— Мы можем отправиться сразу же после обеда, если не возражаешь. Попрощаемся с командиром корвета сэром Колином Кэмпбеллом, мистером Говитом и лейтенантом Брайтоном. Эти славные люди поймут нас и не станут сетовать на то, что нам пришлось так скоро отказаться от их гостеприимства.
— Ты прав, время торопит. Тем более что Батлер со своим Бобом прибудут в Жаккари-Мирим гораздо раньше, чем мы. Признаюсь, мне не по душе, что эти негодяи без стеснения расположатся в моих апартаментах, улягутся в мою кровать и будут есть из моей посуды — после того, как они осмелятся, что особенно отвратительно, выдать себя за нас!
ГЛАВА 17
Прощание с друзьями-англичанами. —В Лиме. —Собор как место казни. —Каннибализм[659] в наши дни. —В отсутствие посла. —Трансандская железная дорога. —Мост из соломы. — Один из притоков Амазонки. —Озеро Титикака. —Оригинальное топливо для паровых машин. —Влияние пищеварения домашних животных на качество пищи. —На высоте четырех тысяч метров над уровнем моря. —Победа над морской болезнью. —Десагуадеро. —Прибытие в Чукисаку[660] .
Придерживаясь намеченной ими программы, друзья в тот же день покинули «Шотландию», несмотря на дружеские увещевания капитана сэра Колина Кэмпбелла, который уговаривал их провести на судне еще хотя бы несколько дней. Однако, как сказал Жак, они не могли терять ни минуты, и офицер, человек достойный, видя, что решение французов непоколебимо, пожелал, насколько это было в его власти, облегчить отважным людям их путь до Лимы. Конечно, его корвет мог бы доставить путешественников в указанный город за двадцать четыре часа, но в таком случае их странствование лишилось бы в какой-то мере героического ореола, обусловленного передвижением по суше. И поскольку сэр Кэмпбелл был слишком англичанином, чтобы поставить под сомнение сие оригинальное предприятие, заменив сто двадцать пять лье по трактам и тропам плаванием на морском судне, он ограничился тем, что подарил Жаку и Жюльену три чрезвычайно быстрых лошадки, якобы в возмещение понесенного ими ущерба, вооружил обоих земле-роходцев, как и их слугу, до зубов и пожелал им доброго пути.
Кроме того, моряк объявил перуанским властям, что на них лежит ответственность за безопасность троих людей и что, если с ними что-либо случится в дороге, соответствующие меры не заставят себя ждать.
И три всадника, оставив на корвете слишком обременительный багаж, доставленный начальником полиции, и захватив с собой лишь самое необходимое, уложенное в чемоданы, устремились налегке в Лиму.
Через пять дней упорного продвижения вперед по невероятно трудной дороге, пересекавшейся многочисленными реками, которые приходилось переходить вброд, а еще чаще переплывать, отряд достиг без особых происшествий столицы Перу.
Поскольку друзья прибыли сюда не для того, чтобы восхищаться слишком уж часто воспеваемыми красотами этого города с населением в девяносто тысяч человек, с улицами, неизменно неуклюже обрывающимися под прямым углом, с памятниками, довольно интересными, когда на них смотришь издалека, но слишком перегруженными деталями сомнительного вкуса, то они не откладывая стали собираться в дальнейший путь — в Боливию.
Однако, несмотря на поверхностное знакомство с Лимой, наши землепроходцы заметили все же, что город, обычно спокойный, охвачен волнением как следствие того, что вести, приходившие с фронтов, были малоутешительны. Чилийцы, продолжая наступать, подходили все ближе и ближе, и, чтобы хоть как-то поддержать себя, горделивые столичные жители, разглагольствуя у своих низеньких домиков с плоскими крышами, упиваясь собственными словами, загораясь от лживых измышлений, распространяемых газетами, находившимися на службе у диктатора Никола Пьерола, распускали слухи о воображаемых успехах перуанского оружия и убеждали друг друга не более не менее как в близком разгроме врага под стенами их родного города!
Слыша подобные пустые речи, Жюльен лишь пожимал плечами. Он хорошо знал чилийцев, а о перуанцах говорил Жаку: «Это народ легко возбудимый, болтливый и хвастливый, приводящий меня в отчаяние своим глупым тщеславием. Вместо того чтобы с достоинством воспринять жестокий урок, преподанный им чилийцами, откровенно заявить о причинах этих следующих одно за другим поражений, вполне закономерных, перестроить, уже на ином фундаменте, здание своей государственности, подтачиваемое их институтами власти, перуанцы горланят, вопят и грозят кулаком невидимому врагу, уподобляясь наказанным детям, которые орут и показывают язык — им, мол, ничего не страшно! — тому, кто задал им трепку. Или я здорово ошибаюсь, или они в скором времени потерпят такой крах, который будет означать конец определенной эпохе в жизни этого народа, обреченного на полную гибель, если только он не откажется от своих заблуждений».
То были поистине пророческие слова, правоту коих вскоре подтвердили осада, а затем и захват Лимы после ожесточенных боев и постыдного бегства диктатора Пьерола, этого законченного образца фанфаронства и естественного порождения старой испано-американской школы.
По пути в посольство Франции друзья прошли мимо знаменитого собора — величественного памятника культуры длиной в сто пятьдесят метров, увенчанного двумя башнями высотой в пятьдесят метров и обрамленного портиками[661] с многочисленными украшениями.
— Знаешь, — сказал Жюльен, — вид этих двух башен напомнил мне одну страшную историю, которая после нашего с тобой злоключения в Трухильо лишь подкрепит вынесенное нами впечатление, что эти неуравновешенные люди, делающие все с чрезмерным пылом, способны дойти до абсурда. Я буду краток. Президент Республики Перу Балта был только что убит двумя узурпаторами — братьями Гуттьерез. Народ схватил этих безумцев и повесил их… Догадайся-ка, на чем?
— Ну, думаю, на каком-нибудь фонарном столбе — классическом атрибуте подобного сорта операций.
— Ты плохо знаешь перуанцев. Их вздернули на шпилях этих башен.
— Для людей, которые стремились показать себя, обратить на себя внимание, — место не столь уж неудачное!
— Это еще не все, — продолжал Жюльен, не задерживаясь на этом довольно мрачном комментарии. — После того как убийцы отдали Богу душу, веревки обрезали, и трупы распластались на церковной площади.
— Бессмысленная жестокость!
— Дослушай до конца… Обезумевшая толпа, разъяренная, опьяневшая от насилия, накинулась на обезображенные останки и растерзала их на куски… А затем горожане поджарили и обглодали человеческое мясо до костей!.. Старые негритянки сварили и затем высушили то, что ускользнуло от зубов этих каннибалов, и щепотки праха продали как сувениры в память об экзекуции, выполненной народным «правосудием» в Перу.
— Ну и историю поведал ты мне! Это же просто антропофаги[662] какие-то, — произнес с отвращением Жак.
— И этими антропофагами были вон те кабальеро, что прогуливаются сейчас в пончо, мягких сапогах и широкополых шляпах, а то и вовсе в европейской одежде!
— Но со времени завоевания этого края испанцами прошло… три сотни лет…
— Та же ужасная сцена произошла двадцать шестого июля тысяча восемьсот семьдесят второго года… Всего лишь семь с половиной лет тому назад.
— Бр-р!.. У меня мурашки по коже побежали… То, как они кормили нас сладкими блюдами, — это еще цветочки!
Вывод, сделанный Жаком, подвел черту под столь мрачной темой, тем более что друзья уже ступили на территорию посольства.
Посла на месте не оказалось — они всегда отсутствуют, когда их ищешь, в чем автор сих строк не раз убеждался на собственном примере, — и посему их принял первый секретарь. Дипломат немало удивился, узнав о невероятном насилии, коему подверглись два его соотечественника.
— Как?! — удивился Жюльен. — Вы не получили письма, которые должны были доставить вам из Трухильо?!
— Впервые слышу о них.
— Вот как!.. Тогда тем более мы должны благословлять сэра Колина Кэмпбелла, пришедшего нам на выручку… Но не стоит больше об этом говорить: главное — мы свободны… Мы рассчитываем уехать сегодня же, время нас поджимает. Но, перед тем как покинуть Лиму, нам хотелось бы проинформировать вас о попрании в этой стране прав человека — не столько для того, чтобы выразить свое возмущение, сколько для предотвращения повторения подобных случаев и в надежде на то, что полномочные представители Франции сумеют заставить перуанские власти с уважением относиться к чести и достоинству наших сограждан.
В тот же вечер друзья сели в Орое в поезд — знаменитый трансандский экспресс, который, поднявшись сперва в Кордильеры на высоту в пятнадцать тысяч английских футов[663] над уровнем моря, движется затем все время под уклон и, пройдя примерно через тридцать мостов, возведенных над глубочайшими пропастями, и через сорок туннелей, проложенных сквозь сланец и кварц, заканчивает свой путь в городах Тарма и Хауха, чье значение, благодаря железной дороге, значительно возросло.
В Тарме за умеренную цену путешественники купили у одного погонщика мулов трех животных под седло и одно — под поклажу. Друзья договорились с ним также, что он проводит их до Куско, километрах в пятистах от Тармы.
Путешественники довольно быстро пересекли красивый маленький городок Тарму, расположенный на высоте около трех тысяч метров над уровнем моря и являющийся одним из наиболее известных мест во всем мире, поскольку пребывание в нем рекомендовано больным чахоткой. В результате редкого и потому особенно ценного стечения обстоятельств довольно часто случается так, что больные, разъедаемые этой ужасной болезнью, выздоравливают, хотя недуг достиг уже второй и даже третьей степени. Согласно выводам известного медика доктора Журдане, который практиковал долгое время на высоких плато Кордильер и наблюдал многих больных, — а они живут в этом раю по два, а иногда и по три года, — смертельные исходы здесь носят единичный характер.
Прибыв в Уанкайо, где кончается долина Харха, друзья отправились на следующий день в Алкучо, чудесный город с двадцатитысячным населением и обилием примечательных памятников: у его жителей какая-то непонятная любовь к скульптуре.
На третий день путешественники перешли через речку Пампас, один из притоков Апуримака, по оригинальному навесному мосту — с настилом из огромной «скатерти», сплетенной из соломенных кос, переночевали в Андоуай-ласе и не мешкая продолжили нелегкий путь: поднялись вверх по реке Пачачака — другому притоку Апуримака — и переправились на противоположный берег по великолепному каменному мосту, увенчанному аркой, построенной испанцами.
А спустя еще какое-то время им пришлось пробираться по узким тропинкам, проложенным самым причудливым образом по скалам, подмываемым снизу бурным, с грохотом несшимся через встававшие на его пути каменные глыбы потоком, спешившим влить свои воды в мощную Укаяли — один из наиболее крупных притоков Амазонки. То был Апуримак, который, как сообщил Жюльен Жаку, многие знаменитые географы считают верховьем великой Амазонки: сии ученые мужи полагают, и не без основания, что созерцаемую в данный момент нашими друзьями реку, превосходящую по протяженности Мараньон[664] и зарождающуюся в окрестностях Гуанако[665], следует рассматривать как начальный участок водного гиганта, удлиняющегося в результате этого на целых двести лье.
Через два дня, первого декабря, небольшой отряд уже входил в Куско. Каким бы ни было происхождение этого довольно оригинального на вид города, построенного из гранита, песчаника, порфира[666] и других пород, отливающих серым, черным или голубым, и столь метко окрещенного месье Шарлем Вьенером Римом Южной Америки[667], французы решили здесь не останавливаться.
Придерживаясь намеченной ими программы, друзья в тот же день покинули «Шотландию», несмотря на дружеские увещевания капитана сэра Колина Кэмпбелла, который уговаривал их провести на судне еще хотя бы несколько дней. Однако, как сказал Жак, они не могли терять ни минуты, и офицер, человек достойный, видя, что решение французов непоколебимо, пожелал, насколько это было в его власти, облегчить отважным людям их путь до Лимы. Конечно, его корвет мог бы доставить путешественников в указанный город за двадцать четыре часа, но в таком случае их странствование лишилось бы в какой-то мере героического ореола, обусловленного передвижением по суше. И поскольку сэр Кэмпбелл был слишком англичанином, чтобы поставить под сомнение сие оригинальное предприятие, заменив сто двадцать пять лье по трактам и тропам плаванием на морском судне, он ограничился тем, что подарил Жаку и Жюльену три чрезвычайно быстрых лошадки, якобы в возмещение понесенного ими ущерба, вооружил обоих земле-роходцев, как и их слугу, до зубов и пожелал им доброго пути.
Кроме того, моряк объявил перуанским властям, что на них лежит ответственность за безопасность троих людей и что, если с ними что-либо случится в дороге, соответствующие меры не заставят себя ждать.
И три всадника, оставив на корвете слишком обременительный багаж, доставленный начальником полиции, и захватив с собой лишь самое необходимое, уложенное в чемоданы, устремились налегке в Лиму.
Через пять дней упорного продвижения вперед по невероятно трудной дороге, пересекавшейся многочисленными реками, которые приходилось переходить вброд, а еще чаще переплывать, отряд достиг без особых происшествий столицы Перу.
Поскольку друзья прибыли сюда не для того, чтобы восхищаться слишком уж часто воспеваемыми красотами этого города с населением в девяносто тысяч человек, с улицами, неизменно неуклюже обрывающимися под прямым углом, с памятниками, довольно интересными, когда на них смотришь издалека, но слишком перегруженными деталями сомнительного вкуса, то они не откладывая стали собираться в дальнейший путь — в Боливию.
Однако, несмотря на поверхностное знакомство с Лимой, наши землепроходцы заметили все же, что город, обычно спокойный, охвачен волнением как следствие того, что вести, приходившие с фронтов, были малоутешительны. Чилийцы, продолжая наступать, подходили все ближе и ближе, и, чтобы хоть как-то поддержать себя, горделивые столичные жители, разглагольствуя у своих низеньких домиков с плоскими крышами, упиваясь собственными словами, загораясь от лживых измышлений, распространяемых газетами, находившимися на службе у диктатора Никола Пьерола, распускали слухи о воображаемых успехах перуанского оружия и убеждали друг друга не более не менее как в близком разгроме врага под стенами их родного города!
Слыша подобные пустые речи, Жюльен лишь пожимал плечами. Он хорошо знал чилийцев, а о перуанцах говорил Жаку: «Это народ легко возбудимый, болтливый и хвастливый, приводящий меня в отчаяние своим глупым тщеславием. Вместо того чтобы с достоинством воспринять жестокий урок, преподанный им чилийцами, откровенно заявить о причинах этих следующих одно за другим поражений, вполне закономерных, перестроить, уже на ином фундаменте, здание своей государственности, подтачиваемое их институтами власти, перуанцы горланят, вопят и грозят кулаком невидимому врагу, уподобляясь наказанным детям, которые орут и показывают язык — им, мол, ничего не страшно! — тому, кто задал им трепку. Или я здорово ошибаюсь, или они в скором времени потерпят такой крах, который будет означать конец определенной эпохе в жизни этого народа, обреченного на полную гибель, если только он не откажется от своих заблуждений».
То были поистине пророческие слова, правоту коих вскоре подтвердили осада, а затем и захват Лимы после ожесточенных боев и постыдного бегства диктатора Пьерола, этого законченного образца фанфаронства и естественного порождения старой испано-американской школы.
По пути в посольство Франции друзья прошли мимо знаменитого собора — величественного памятника культуры длиной в сто пятьдесят метров, увенчанного двумя башнями высотой в пятьдесят метров и обрамленного портиками[661] с многочисленными украшениями.
— Знаешь, — сказал Жюльен, — вид этих двух башен напомнил мне одну страшную историю, которая после нашего с тобой злоключения в Трухильо лишь подкрепит вынесенное нами впечатление, что эти неуравновешенные люди, делающие все с чрезмерным пылом, способны дойти до абсурда. Я буду краток. Президент Республики Перу Балта был только что убит двумя узурпаторами — братьями Гуттьерез. Народ схватил этих безумцев и повесил их… Догадайся-ка, на чем?
— Ну, думаю, на каком-нибудь фонарном столбе — классическом атрибуте подобного сорта операций.
— Ты плохо знаешь перуанцев. Их вздернули на шпилях этих башен.
— Для людей, которые стремились показать себя, обратить на себя внимание, — место не столь уж неудачное!
— Это еще не все, — продолжал Жюльен, не задерживаясь на этом довольно мрачном комментарии. — После того как убийцы отдали Богу душу, веревки обрезали, и трупы распластались на церковной площади.
— Бессмысленная жестокость!
— Дослушай до конца… Обезумевшая толпа, разъяренная, опьяневшая от насилия, накинулась на обезображенные останки и растерзала их на куски… А затем горожане поджарили и обглодали человеческое мясо до костей!.. Старые негритянки сварили и затем высушили то, что ускользнуло от зубов этих каннибалов, и щепотки праха продали как сувениры в память об экзекуции, выполненной народным «правосудием» в Перу.
— Ну и историю поведал ты мне! Это же просто антропофаги[662] какие-то, — произнес с отвращением Жак.
— И этими антропофагами были вон те кабальеро, что прогуливаются сейчас в пончо, мягких сапогах и широкополых шляпах, а то и вовсе в европейской одежде!
— Но со времени завоевания этого края испанцами прошло… три сотни лет…
— Та же ужасная сцена произошла двадцать шестого июля тысяча восемьсот семьдесят второго года… Всего лишь семь с половиной лет тому назад.
— Бр-р!.. У меня мурашки по коже побежали… То, как они кормили нас сладкими блюдами, — это еще цветочки!
Вывод, сделанный Жаком, подвел черту под столь мрачной темой, тем более что друзья уже ступили на территорию посольства.
Посла на месте не оказалось — они всегда отсутствуют, когда их ищешь, в чем автор сих строк не раз убеждался на собственном примере, — и посему их принял первый секретарь. Дипломат немало удивился, узнав о невероятном насилии, коему подверглись два его соотечественника.
— Как?! — удивился Жюльен. — Вы не получили письма, которые должны были доставить вам из Трухильо?!
— Впервые слышу о них.
— Вот как!.. Тогда тем более мы должны благословлять сэра Колина Кэмпбелла, пришедшего нам на выручку… Но не стоит больше об этом говорить: главное — мы свободны… Мы рассчитываем уехать сегодня же, время нас поджимает. Но, перед тем как покинуть Лиму, нам хотелось бы проинформировать вас о попрании в этой стране прав человека — не столько для того, чтобы выразить свое возмущение, сколько для предотвращения повторения подобных случаев и в надежде на то, что полномочные представители Франции сумеют заставить перуанские власти с уважением относиться к чести и достоинству наших сограждан.
В тот же вечер друзья сели в Орое в поезд — знаменитый трансандский экспресс, который, поднявшись сперва в Кордильеры на высоту в пятнадцать тысяч английских футов[663] над уровнем моря, движется затем все время под уклон и, пройдя примерно через тридцать мостов, возведенных над глубочайшими пропастями, и через сорок туннелей, проложенных сквозь сланец и кварц, заканчивает свой путь в городах Тарма и Хауха, чье значение, благодаря железной дороге, значительно возросло.
В Тарме за умеренную цену путешественники купили у одного погонщика мулов трех животных под седло и одно — под поклажу. Друзья договорились с ним также, что он проводит их до Куско, километрах в пятистах от Тармы.
Путешественники довольно быстро пересекли красивый маленький городок Тарму, расположенный на высоте около трех тысяч метров над уровнем моря и являющийся одним из наиболее известных мест во всем мире, поскольку пребывание в нем рекомендовано больным чахоткой. В результате редкого и потому особенно ценного стечения обстоятельств довольно часто случается так, что больные, разъедаемые этой ужасной болезнью, выздоравливают, хотя недуг достиг уже второй и даже третьей степени. Согласно выводам известного медика доктора Журдане, который практиковал долгое время на высоких плато Кордильер и наблюдал многих больных, — а они живут в этом раю по два, а иногда и по три года, — смертельные исходы здесь носят единичный характер.
Прибыв в Уанкайо, где кончается долина Харха, друзья отправились на следующий день в Алкучо, чудесный город с двадцатитысячным населением и обилием примечательных памятников: у его жителей какая-то непонятная любовь к скульптуре.
На третий день путешественники перешли через речку Пампас, один из притоков Апуримака, по оригинальному навесному мосту — с настилом из огромной «скатерти», сплетенной из соломенных кос, переночевали в Андоуай-ласе и не мешкая продолжили нелегкий путь: поднялись вверх по реке Пачачака — другому притоку Апуримака — и переправились на противоположный берег по великолепному каменному мосту, увенчанному аркой, построенной испанцами.
А спустя еще какое-то время им пришлось пробираться по узким тропинкам, проложенным самым причудливым образом по скалам, подмываемым снизу бурным, с грохотом несшимся через встававшие на его пути каменные глыбы потоком, спешившим влить свои воды в мощную Укаяли — один из наиболее крупных притоков Амазонки. То был Апуримак, который, как сообщил Жюльен Жаку, многие знаменитые географы считают верховьем великой Амазонки: сии ученые мужи полагают, и не без основания, что созерцаемую в данный момент нашими друзьями реку, превосходящую по протяженности Мараньон[664] и зарождающуюся в окрестностях Гуанако[665], следует рассматривать как начальный участок водного гиганта, удлиняющегося в результате этого на целых двести лье.
Через два дня, первого декабря, небольшой отряд уже входил в Куско. Каким бы ни было происхождение этого довольно оригинального на вид города, построенного из гранита, песчаника, порфира[666] и других пород, отливающих серым, черным или голубым, и столь метко окрещенного месье Шарлем Вьенером Римом Южной Америки[667], французы решили здесь не останавливаться.