Бытовой Семен. Багульник

   - Видите ли, - начал он своим писклявым голосом и по обыкновению покачивая в такт словам левой ногой, - мы обязаны воспитывать читателя в боевом, здоровом духе. А у товарища Кедрова что - печаль, мистика! Что значит получить письмо от человека, который погиб три года назад? Спросим нашу заведующую отделом писем, уважаемую Галину Тимашеву, - много ли за текущий период отдел получил писем от умерших?
   Михаил Кедров, примостившийся, как всегда, в уголке, мял в пальцах папиросу, и ни один мускул не дрогнул на его худом, чуть продолговатом лице. Он думал про себя: "Василий Иванович и на этот раз дерет и с живых, и с мертвых". Однако бдительные заботы Садыменко о "боевом здоровом духе", как и следовало ожидать, не встретили решительно никакой поддержки. Его так разделали под орех, что Садыменко ушел с летучки багровый, как краб, которого вытащили за клешню из кипящего тузлука.
   Очерк М. Кедрова "Одиннадцать Олечек" о докторе Ургаловой, обсуждался в мединституте. Все сходились на том, что ее пример достоин подражания, и многие были готовы пойти по ее стопам. А когда узнали, что в комиссии по распределению имеется одно место в Агур, от желающих поехать туда не было отбоя. Тогда с разрешения ректора устроили жеребьевку. Счастливый билет со словом "Агур" достался Алексею Берестову.
   Алеша рос сиротой. Он не помнил ни отца, ни матери. Ему было три года, когда какой-то военный привез его из Петропавловска-на-Камчатке во Владивосток. Сперва Алеша жил в доме малютки, потом его определили в один из детских домов. Когда он уже был в седьмом классе, из города приехал незнакомый майор в форме пограничника и Алешу отпустили с урока. Майор встретил его как родного, обнял, поцеловал, сунул в руки плитку шоколада и повел в парк на берегу залива. Отыскав пустую скамейку, они сели под густой липой в прохладной тени. Несколько минут майор молчаливо курил, видимо, очень волновался, потом достал из наружного кармана кителя фотографию и передал мальчику.
   - Это твой отец, Алешка, - сказал он. - Капитан Константин Берестов.
   - А мамина карточка где? - вырвалось у Алеши. - Ведь у меня и мама была?
   - Была, Алешенька, - тем же мягким голосом произнес майор.
   Отец Алеши служил на Чукотке начальником погранзаставы. Получив после пяти лет службы отпуск с последующим переводом на материк, он, не ожидая прибытия парохода, - ждать надо было не меньше месяца, - вместе с женой Галиной Михайловной и маленьким сыном на катере переправлялся морем в Уэлен. Они были уже на середине пути, когда неожиданно разыгрался шторм, катер попал на рифы и разбился. Все взрослые утонули, а мальчик, на котором был пробковый пояс, долго болтался на волнах, пока его не подобрали чукчи-зверобои.
   Месяц Алеша пролежал в Уэлене в больнице, потом пришел приказ начальника пограничного округа доставить мальчика во Владивосток.
   - Мы, Алеша, очень дружили с твоим отцом, - сказал майор. - Начали свою службу на Амуре. Сверхсрочную проходили в Приморье. А после хасанских боев - на дальний Север попали. Отважным боевым пограничником был твой отец, Лешка. А о матери тоже могу сказать, что была Галина Михайловна чудесной женщиной, настоящей подругой твоего отца. Не одну границу с ним охраняла, делила, как говорят, поровну и радость и горе...
   Алеша то искоса поглядывал на майора, то переводил глаза на фотографию отца, мысленно представляя себе, как же он выглядел в жизни.
   - Кушай, Лешенька, шоколад, а то он растает, - сказал майор.
   Алеша отрицательно мотнул головой, положил плитку на скамейку, уткнулся лицом в колени майору и заплакал.
   - Что ты, что ты, Алешенька... - испуганно забормотал майор и, вспомнив, что в планшетке у него лежит книжка Диковского "Комендант птичьего острова", достал ее и отдал Алеше. - Наверно, интересно тебе будет почитать ее...
   Алеша поднял на него заплаканные глаза.
   - Предполагаю, что герой этой книжки списан с твоего отца. Был у капитана Берестова подобный случай на островке, где птичьи базары.
   Мальчик взял книжку полистал и спрятал ее на груди.
   - Я ее ребятам почитаю.
   - Конечно, почитай. Может быть, в будущем станут пограничниками. А лично ты, Алеша, хочешь?
   - Мечтаю! - признался он.
   - Ну и молодец! - майор вырвал из блокнота листок, написал свой адрес: - Ты мне, Алешенька, пиши, ладно?
   Алеша кивнул.
   - Если что нужно будет, сообщи, не стесняйся...
   Майор проводил его до детдома, простился и зашагал вдоль кленовой аллеи в сторону станции.
   С тех пор Алеша больше не видел майора Ирганцева. Письма, которые писал ему Алеша, стали возвращаться со штампом "адресат выбыл".
   С тех пор как мальчик узнал свою печальную историю, характер его так изменился, что воспитатели детдома перестали узнавать своего питомца. Прежде веселый, озорной, любивший шумные игры и сам, как правило, заводивший их, он стал отдаляться от товарищей, замкнулся, все свободные от учебы часы проводил в укромных уголках парка или на диких валунах на берегу залива, где было тихо и безлюдно.
   Когда Алеша окончил десятилетку и получил аттестат зрелости, ему предложили поступить в мореходное училище, но он отказался. Сговорившись с ребятами, он отправил документы в мединститут и вскоре, получив извещение, что допущен к экзаменам, навсегда покинул Владивосток, город своего нерадостного детства.
   В жизни Алеши началась новая пора. Все дальше в прошлое уходили грустные думы, все больше волновали завтрашние заботы. Среди новых друзей лишь один Митрофан Клыков одно время был особенно ему близок. Может быть, потому, что Клыков тоже воспитывался в детском доме, схожая судьба быстро сблизила их. Правда, Берестову не нравилось, что Митрофан, считая себя подкидышем, не только не тосковал о семье, а, наоборот, гордился, что знать не знает и ведать не ведает ни отца, ни мать и ни за какие их возможные грешки не ответствен. Митрофан вымахал высоким, здоровым детиной с выпуклой грудью, широкими плечами и длинными руками. Некрупная голова его с жесткими, коротко подстриженными под бокс волосами не соответствовала росту и неладно сидела на длинной жилистой шее.
   Митрофан Клыков, кстати сказать, пописывал рассказики и приносил их в редакцию газеты к Василию Садыменко. Последний, обнаружив у Клыкова зачатки таланта, подарил ему свою книжку "Банзай" с надписью: "Овладевай, брат, работай над собой идейно и творчески!" А когда Садыменко напечатал в газете первый рассказ Клыкова "Восход над сопкой", Митрофан счел его своим благодетелем и услужливо раздобыл для Садыменко некий материалец, на Ефима Самойловича Голубкина, профессора кафедры кожных болезней.
   - Ты, Алешка, с Зиной Голубкиной того... полегче... - предупреждал после этого Митрофан Берестова.
   - Ты это о чем? - с изумлением спросил Берестов.
   - А о том самом... Мое дело предупредить, а твое думать - ты уже не маленький! Разве не читал газету?
   - Все это ложь! - вспылил Алеша. - Ефим Самойлович уважаемый человек. Он больше двадцати лет работает в институте. Ничего, разберутся...
   - Как бы не так...
   - Лучше уйди, Митрофан, не лезь в душу. Без тебя тошно...
   - Ха, ему тошно! С чего бы это?
   - А с того, что ты подлец и клеветник. Сам работаешь на кафедре у Голубкина и сам же клевещешь на своего учителя.
   - Докажи! - воскликнул Митрофан.
   - Чего доказывать, все об этом знают... Мне Зина говорила.
   - Ха, Зина! Она меня ненавидит, вот и говорит!
   И тогда Берестов, который давно собирался сказать об этом Клыкову, воскликнул:
   - Я тоже ненавижу тебя!
   А было Алеше тошно оттого, что, когда он накануне пригласил Зину Голубкину в театр, она заявила:
   - Никогда и никуда я с тобой не пойду. Прошу тебя, забудь, что я существую...
   - Зина, что случилось?
   - С дружком Клыкова я не хочу знаться. Понял?
   - Какой он мне друг! - воскликнул Берестов. - Я Митрофану морду набью!
   Когда Алеша, получив назначение, уезжал из города, он пробовал говорить с Зиной, звал ее с собой, но она и слушать ничего не хотела. Так они и разъехались: Алеша - в Агур, Зина - на Камчатку. А Митрофан Клыков, как и следовало ожидать, остался в аспирантуре. Тут, говорили, руку приложил Садыменко.
   Алеша Берестов уже из Агура отправил несколько писем Зине, она ответила всего одним коротким письмом, которое кончалось вопросом: "Ты еще не влюбился в Ургалову? Она, я слышала, очень недурна собой".
   Алеша уловил в этих словах нотку ревности и почему-то подумал, что еще не все потеряно...
   5
   - Ты только смотри, Юрка, какой он, Алеша, молодец! - воскликнула Ольга, когда уже на седьмой день после их приезда в Ленинград пришло авиаписьмо от Берестова.
   Ольга быстро разорвала конверт и стала читать.
   - Особенных новостей, понятно, нет, - сказала она, положив письмо на стол. - Была одна пустяковая операция. - И, повернувшись к Юрию, добавил: - И представь себе, Катюша ему ассистировала. Удивительно!
   Юрию, видимо, это было неинтересно, и он сказал:
   - Оля, давай хотя бы в Ленинграде, на время отпуска забудем Агур. Всю дорогу ты только и говорила о нем, и здесь тоже...
   - А ты почему-то не читаешь Алешиного письма?
   - Зачем читать, если ты мне все рассказала?
   - Нет, не все! Там еще и про охоту на рябчиков есть.
   - Как, нынче рябчики?
   Ольга резким движением придвинула к нему письмо:
   - Читай, узнаешь!
   Он нехотя взял письмо и стал быстро пробегать его глазами.
   - Верно, про рябчиков тоже написано. - И оба они засмеялись. - Что-то долго нет Натальи Ивановны с Клавушкой? - спросил он, решив сразу переменить тему разговора. - Льет дождь, а они гуляют.
   - Где-нибудь стоят, пережидают, пока кончится дождь. Юра, а не сходить ли нам к Тороповым?
   - Пожалуй, надо сходить, - согласился Юрий. - Правда, тяжело будет и им и нам...
   - Нет, Юра, необходимо сходить. Узнаем заодно, где Николай, на Сахалине или на Камчатке. Может быть, у них есть его адрес.
   - Сомневаюсь!
   - Почему?
   - Он не очень-то дружил с тещей.
   - Ничего, горе сближает людей, - печально вздохнув, сказала Ольга. Ты знаешь, когда я думаю о Клаве, мне кажется, что и мы с тобой, Юра, немного виноваты.
   - В чем же наша вина, Оля?
   - Мы как-то были в стороне от них.
   - Почему? Ведь Клава к тебе приезжала и, как мне помнится, ты ей не советовала ехать в Ленинград.
   Ольга промолчала. Лицо ее стало задумчивым, на лбу собрались морщинки. Она вспомнила тот день, когда Клава в последний раз приезжала из Мая-Дату.
   Дождь перестал. Но с крыш по водосточным трубам еще громко стекала вода. Последние лиловые тучи уплыли в сторону залива, и небо над городом, промытое теплым дождем, стало на редкость чистым. Ольга распахнула окно, и сразу в комнату ворвался звон и скрежет трамваев, сворачивавших с проспекта Газа на проспект Огородникова, шорох автомобильных и троллейбусных шин по мокрому асфальту, говор сотен людей, выходящих после сеанса из кинотеатра. Ольга отвыкла от этого городского шума и гула и долго стоять у окна не могла. Ей было трудно дышать воздухом, пропитанным бензином, и у нее кружилась голова.
   А Юрий, который отлично чувствовал себя в Ленинграде, подтрунивал над Ольгой:
   - Конечно, в твоей Швейцарии лучше!
   - Честное слово, лучше. Я за все годы ни разу не принимала в Агуре порошков от головной боли. А здесь с первого дня места себе не нахожу. Юра, давай уговорим маму, чтобы переехала к нам. Честное слово, и нам и ей будет лучше.
   - Во-первых, она не поедет, - возразил Юрий, - а во-вторых, никто не даст брони на квартиру.
   - А зачем она - броня? - с детской наивностью спросила Ольга. - Ведь у нас там целый дом под Орлиной скалой!
   - Да, Оля, - с упреком сказал Юрий, - ты, оказывается, совсем мало смыслишь в таких делах. Если мама переедет в Агур и лишится квартиры, нам даже в отпуск некуда будет приехать. А ведь еще неизвестно, как в будущем сложится жизнь.
   - Как мы с тобой захотим, так она и сложится, - прежним наивным тоном сказала Ольга.
   Он не ответил.
   Тороповы жили на улице Восстания, вблизи Московского вокзала, и Ольга с Юрием, доехав трамваем до Нарвских ворот, пересели в метро и через четверть часа уже стояли около подъезда высокого шестиэтажного дома.
   - Сколько раз я прибегал сюда с медведевскими записочками! - сказал Юрий, когда они медленно поднимались по крутой, тускло освещенной лестнице. - Клава уже знала, когда я приду, и выходила меня встречать.
   Ольга молчала, поглядывая на номера квартир.
   На площадке пятого этажа она задержалась.
   - Да, кажется, здесь двадцать вторая квартира, - сказал Юрий.
   Он нажал кнопку звонка, и почти сразу же за дверьми послышались мягкие торопливые шаги.
   - Кто там? - спросил немолодой женский голос, Юрий узнал Клавину маму.
   - Откройте, Зинаида Парфентьевна! Это Юра Полозов!
   Тотчас же звякнула откинутая дверная цепочка, щелкнул замок, и Зинаида Парфентьевна распахнула дверь. Несколько секунд она вглядывалась в Юрия, потом перевела глаза на Ольгу.
   - Юрочка, дорогой мой, вы приехали оттуда? - сквозь слезы спросила она.
   - Да, в отпуск, Зинаида Парфентьевна. А это моя жена, Оля Ургалова.
   - Да что это мы стоим в передней? - сказала Зинаида Парфентьевна. И тут же шепотом предупредила: - Василий Прокофьевич совсем болен у нас.
   - Что с ним? - тревожно спросил Юрий.
   - Перенес инсульт... Полгода лежал в госпитале...
   - И давно это случилось?
   - Вскоре после смерти Клавочки. С тех пор - в отставке, на пенсии.
   - И что он, лежит?
   - Нет, ходит с палочкой. Теперь, слава богу, уже ничего.
   - Мы, наверно, не вовремя, Зинаида Парфентьевна? - спросила Ольга, внимательно разглядывая эту высокую, полную, седоватую женщину с точно таким же, как у Клавы, овалом лица и большими, уже усталыми глазами.
   - Что вы, что вы, Ольга...
   - Просто Оля!
   - Проходите, Юра, Олечка... Я так рада, так рада. - И, введя их в большую столовую, крикнула мужу: - Васенька, а у нас гости!
   - Кто именно? - раздался глуховатый мужской голос.
   - Клавины друзья!
   - Оттуда? - и это должно было означать: "С Дальнего Востока?"
   Вскоре из смежной комнаты, должно быть кабинета, освещенного зеленой лампой, опираясь правой рукой на палочку, а левую, словно безжизненную, прижимая к груди, прихрамывая, вышел среднего роста полный мужчина в морском кителе без погон.
   - Спасибо, что не забыли стариков, - сказал Торопов, подвигая ногой стул. - Ну, что же вы, садитесь... Как там ваш Дальний Восток?
   - Все по-старому, - сказал Юрий.
   - И надолго пожаловали? - спросил Торопов Ольгу, которая все еще не могла побороть в себе волнение.
   - Пока не надоест! - сказала она, глянув на Юрия.
   - Ну, Ленинград не надоест! - возразил Торопов. - Здесь есть что посмотреть.
   Зинаида Парфентьевна стояла около серванта, изучающе, внимательно смотрела то на Юрия, то на Ольгу.
   - У вас, Олечка, здесь родные?
   - Мама.
   - Одна?
   - Мама живет одна, но у нас здесь родственники...
   - У вас ребенок?
   - Да, дочурка у нас, - тихо, перехватив насупленный взгляд Юрия, сказала Ольга.
   - И как зовут ее?
   Ольга почувствовала, как у нее учащенно забилось сердце. Юрий, заметив ее волнение, сказал:
   - Когда у нас родилась дочь, мы решили, Зинаида Парфентьевна, назвать ее в честь вашей Клавы. Да и Николай просил нас об этом.
   Торопова тихо заплакала.
   - Спасибо, родные мои, пусть ваша Клавочка растет счастливой...
   Торопов тяжело вздохнул, губы у него чуть дрогнули. Он достал платок, вытер глаза.
   - Да! Сломило горе нас с Зиночкой. Ох и сломило... Вы бы нам рассказали, как она там жила? Неужели так уж ей было плохо в Мая-Дату?
   - Сперва Клава приехала к Оле в больницу, показаться, - быстро заговорил Юрий. - Оля сказала, что все у нее нормально, что ехать никуда не нужно. А о том, что Коля отпустил ее, мы узнали гораздо позже...
   - Кстати, где сейчас Николай Иванович? - спросила Ольга.
   - Было всего одно коротенькое письмо с Камчатки. Он где-то там в лесном порту, что ли. Ты не помнишь, Зиночка?
   - Не помню, ничего не помню! - быстро, нехотя проговорила Зинаида Парфентьевна, и Ольга с Юрием поняли, что неприязнь к бывшему зятю не только не прошла, но, видимо, стала еще больше.
   Василий Прокофьевич повторил:
   - Да, да, в лесном порту! Давно что-то не пишет. Возможно, у него уже другая семья. У нашего брата-мужика это ведь быстро...
   Ольга решила заступиться за Медведева.
   - Николай очень любил Клаву. Берег ее...
   - Да не сберег! - сердито перебила Зинаида Парфентьевна.
   - Ладно тебе, мамуля, угостила бы нас чайком, что ли...
   - Спасибо, мы недавно пили, - сказал Юрий. - Мы скоро пойдем.
   - Нет уж, посидите, - настойчиво сказал Торопов. - Раз зашли, то посидите... Хоть и скучно с нами, стариками, а посидите, - и стал спрашивать о Советской Гавани, где в молодости служил. - Не слышали, гончаровский фрегат "Паллада" так и не подняли со дна морского?
   Юрий смущенно заморгал. Он не знал о том, что фрегат "Паллада" затонул где-то в районе Совгавани, но постеснялся признаться в этом. На выручку поспешила Ольга.
   - По-моему, не подняли, Василий Прокофьевич. Один мой больной как-то привез мне кусок мореного дуба, уверял, что это от фрегата "Паллада". Ты разве не видел, Юра, в моей дежурке на шкафу этот кусок черного дуба?
   - Кажется, видел, но не обратил внимания, - сказал он не совсем уверенно.
   Зинаида Парфентьевна ушла на кухню.
   - Совсем состарилась моя Зиночка. Глаза у нее сухими стали, теперь плачет без слез. Надо же было случиться такому горю! Я был в это время в Кронштадте. Я бы, понятно, не допустил. Скажите мне честно, ребята, что у нее там вышло с Колей? Неужели плохо они жили?
   - Хорошо жили, - опять сказала Ольга. - Но Клава Не хотела жить в Мая-Дату. Она буквально бредила Ленинградом. Может быть, поэтому она и рискнула поехать...
   - Да-а-а! - печально вздохнул Торопов. - Ищи виноватого! - И стал ощупывать здоровой рукой карманы кителя, брюк, словно искал папиросы, но, видимо, вспомнив, что давно бросил курить, смущенно качнул головой. Между прочим, я свою морскую службу на Дальнем Востоке начал. И, поверите ли, до сих пор не могу забыть те годы. Хорошо там, красиво, возвышает душу! Когда Николай с Клавочкой решали - ехать или не ехать, хотя Зиночка и возражала, я советовал. Думал, поживут там, закалятся, людьми станут.
   - Вот именно возвышает душу, - сказала Ольга взволнованно. - Там я по-настоящему почувствовала себя врачом. Правда, первое время было трудно, тосковала. Зато теперь! - Она глянула на Юрия, словно искала в нем поддержки, но, встретив его холодный, безразличный взгляд, осадила себя: Конечно, кому что нравится...
   - Не-е-ет, милая, так нельзя... кому что нравится! - горячо возразил Торопов. - Если бы следовали такому правилу, у нас бы ни Днепрогэса, ни Магнитки, ни Комсомольска-на-Амуре не было, ни других строек. А сознание, а долг, а совесть, наконец! В мое время как было? "Дан приказ ему на запад, ей в другую сторону..." И прекрасно! И настоящими людьми стали!
   Вошла хозяйка с чайником и чашками на подносе.
   - А ты, Васенька, все про свою политику. Опять волнуешься, опять у тебя давление подскочит.
   - Черт с ним, с давлением! - воскликнул Торопов. - Если я, старый боец, вышел из строя, хочу знать, кто на мое место станет. Вот тебе, мамуля, и вся моя политика!
   - Я согласна с вами, Василий Прокофьевич, - сказала Ольга, - но волноваться вам вредно! - и, перехватив одобрительный взгляд Зинаиды Парфентьевны, с привычной ласковостью врача повторила: - Вам нужен покой, ни за что нельзя волноваться! Какое у вас давление?
   - До двухсот двадцати подскакивало, - сказала Зинаида Парфентьевна. Юра помнит, какой он был, Василий Прокофьевич, здоровяк. А вот после Клавушки совсем сломался.
   - Ладно тебе, - стараясь казаться бодрым, произнес Торопов. Давай-ка нам чайку покрепче!
   За чаем Ольга рассказала об орочах, об их старинных нравах и обычаях, которые кое-где еще сохранились, а рассказ о том, как Уланка приезжал покупать ее в жены Тимофею, рассмешил Тороповых, и Ольга была рада, что хоть на короткое время вернула им бодрое настроение.
   Уже в восьмом часу, тепло простившись с Тороповыми, Ольга и Юрий ушли.
   Вечер выдался тихий и теплый, и они решили прогуляться по Невскому. Хотя белые ночи уже давно прошли, еще не смеркалось и фонари не горели.
   Ольга предложила зайти в кафе "Север", съесть мороженое, но все столики были заняты и Юрий не захотел ждать. Тогда они купили эскимо и, посмеиваясь, на ходу стали есть.
   - По-студенчески! - весело сказала Ольга, держа мороженое в вытянутой руке, чтобы липкие капли не попали на платье. - Наверно, подумают про нас: "Вот провинциалы!"
   - Чепуха, на каждом углу продают.
   - Тебе, конечно, будет смешно, но в Агуре я тосковала по эскимо на палочке и шоколадным конфетам. Вот, думала я, приеду в Ленинград и, кроме мороженого и конфет, ничего есть не буду. А ты, Юра? - спросила Ольга, весело улыбаясь.
   - А я о хорошем армянском коньяке от трех до пяти звездочек. Надоел таежный спиртяга с разводкой.
   - Ты и без разводки неплохо его пьешь!
   Он ответил шутливо:
   - С горя приходится...
   - С горя? - воскликнула Ольга. - Какое у тебя горе?
   - Да я так, к слову, - засмеялся он.
   Она бросила в урну палочку от мороженого и, вытирая платком губы, спросила:
   - Пройдемся еще или к трамваю?
   - Дойдем до Казанского, там стоянка такси.
   В такси Ольга взяла Юрия за руку, положила голову ему на плечо.
   - Юрка, когда мы начнем тратить наши деньги? - вдруг спросила она. Я хочу купить себе золотые часики с браслетом. И, конечно, золотое обручальное кольцо... - и рассмеялась.
   - Купи, что же тут смешного!
   - Нет, я вспомнила, как однажды Аркадий Осипович во время операции заметил у меня на руке колечко с агатовым камешком и пришел в ярость: "Разве вас не учили, что на хирургию нельзя приходить с амулетами!"
   - Действительно нельзя?
   - Вообще не полагается. А я про колечко почему-то забыла. Юрка, что мы купим Аркадию Осиповичу и Лидии Федоровне?
   - Не знаю. Решай сама!
   - Во-первых, я ему куплю большую подарочную коробку с папиросами. А во-вторых... Что, Юра, во-вторых?.. Ага, во-вторых, две бутылки коньяку: одну с тремя, другую с пятью звездочками. Согласен?
   - Мне решительно все равно!
   - А что Алеше? Ну, Алеше ты сам что-нибудь купишь. А Фросечке мы купим шерстяное платье... Итак, с завтрашнего дня начнем с тобой тратить деньги. Согласен?
   - Завтра не могу.
   - Почему?
   - Завтра я снова поеду в академию. Поговорю относительно темы. А ты, Оля, разве не собираешься к своему профессору Авилову?
   - Собираюсь. Мне надо с ним повидаться, посоветоваться. Тему свою я, понятно, менять не буду. Я уже много сделала. Условно назвала ее "Изменение социально-гигиенических условий малых народов Севера за годы Советской власти". Правда, я беру в основу, как мне и советовали в Хабаровске, на кафедре организации здравоохранения, только часть народностей: удэге, ульчей, амурских нивхов и, разумеется, наших орочей. Тут она уловила ироническую усмешку на лице мужа. - Ты что это, Юра?
   - Когда твой профессор Авилов узнает, что орочей осталось всего триста человек, он, наверно, удивится...
   - Народность, конечно, малая, а проблема большая, - возразила Ольга.
   - Тебе видней... Я столько же понимаю в медицине, как ты, вероятно, в моих лесах.
   - Конечно, в кактусах и пальмах я не понимаю, а нашу дальневосточную тайгу все-таки знаю.
   В это время шофер спросил:
   - Проспект Газа, какой номер?
   - Вот тот дом, угол Огородникова, - сказал Юрий.
   Берестов не скупился на письма. Он писал их часто и отправлял авиапочтой, так что Ольга Игнатьевна была в курсе всех агурских дел. В свою очередь, и она аккуратно отвечала Алеше, Юрий даже иронически посмеивался над их перепиской.
   - Почти роман в письмах, - говорил он. - Помнится мне, я когда-то именно такой роман читал, в письмах... Некто Макар, отчества не помню, писал бедной Вареньке...
   - Так ведь это "Бедные люди" Достоевского, - сказала Ольга, надписывая адрес на конверте.
   - Что же ты писала Алеше?
   - Как всегда, ничего особенного.
   - От меня привет не забыла?
   - Конечно, не забыла!
   - А то ведь я твои письма не проверяю, - с наигранной строгостью сказал он.
   - Еще этого не хватает! - возмутилась Ольга, вставая. - Какой ты все-таки, Юра! Алеша сообщает о лесных пожарах, о том, что Харитон Федорович днюет и ночует на берегу Бидями, а ты даже Бурову не напишешь.
   - Ничего тут необычного нет, каждое лето горит тайга. - И добавил равнодушно: - Вся не выгорит, на наш век ее вполне хватит.
   Ольга резко вскинула голову, глянула на него с тревожным изумлением, но промолчала.
   ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
   1
   Профессор Сергей Михайлович Авилов, высокий, худой, сутуловатый, с пышной седой бородой, какую теперь уже редко кто носит, стоял в белом халате у раскрытого окна и курил. Когда Ольга вошла, тоже в белом халате, который ей выдали на вешалке, лицо профессора выразило сперва изумление, потом любопытство. Он быстро шагнул к столу, надел очки, измерил Ольгу немного сердитым взглядом, так знакомым ей еще со студенческих лет.
   - Вам что угодно? - спросил он, садясь в кресло и приняв строгий, деловой вид. - Зачетик?
   - Здравствуйте, Сергей Михайлович, - робко сказала Ольга, сдерживая улыбку.
   - Ну, разумеется, здравствуйте, - ответил профессор, взглянув на нее поверх очков. - Чем могу служить?
   - Вы меня, понятно, не узнали, профессор. Я - Оля Ургалова, ваша бывшая студентка. Та, что не захотела остаться у вас на кафедре.
   - Так это вы... ты... с самого Дальнего Востока?
   - С самого-самого... Приехала в отпуск и решила зайти к вам, Сергей Михайлович.
   - Спасибо, весьма рад! - И показал ей на кресло. - Ну, что там у вас, лучше?
   - Раньше! - сказала она как можно более весело.