Бытовой Семен Михайлович
Багульник
Семен Михайлович БЫТОВОЙ
Багульник
Дальневосточная повесть
Ленинградский писатель Семен Бытовой пятьдесят лет творческого труда отдал Дальнему Востоку, объездив этот край от берегов Амура до северной камчатской тундры. Две его повести, включенные в настоящий сборник, относятся к жанру путевой лирической прозы.
ДОКТОРУ МЕДИЦИНСКИХ НАУК, ПРОФЕССОРУ
ВАЛЕНТИНЕ ПАВЛОВНЕ КЛЕЩЕВНИКОВОЙ
С БЛАГОДАРНОСТЬЮ ПОСВЯЩАЮ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
1
Чувствую, что и эта книга начинает складываться у меня из дальневосточных путешествий. Чаще сам я тянулся к людям, иногда они тянулись ко мне - ничто так не сближает, как дальняя дорога. Выработав с годами способность в пути наблюдать, слушать, запоминать, я старался, по возможности, ничего не пропустить - знаю из опыта, что незначительная, казалось бы, деталь воскресит в памяти какой-нибудь важный эпизод, или живую картину природы, или образ случайного путника, с которым провел время у вечернего костра; как ни коротки, как ни мимолетны такие встречи, они тоже не проходят бесследно, что-то доброе заронится в душу и остается надолго.
Скоро месяц, как я в пути...
Посетил за это время с десяток мест, столь разных и по-своему удивительных, что в каждом хотелось пожить подольше, но мысль о том, что самое очаровательное впереди, заставляла торопиться. Так, впрочем, случалось со мной довольно часто, хотя, бывало, горько обманывался: забравшись в какую-нибудь таежную глубинку, ничего решительно для себя не находил, только и думал, как бы поскорее выбраться оттуда.
Третий день живу в рыбацком поселке Дата, в старом глинобитном домике, что стоит на отшибе, в полсотне шагов от тесной скалистой горловины, где река Турнин встречается с морем. Здесь почти никогда не бывает тихо, особенно по ночам, в самый разгар прилива, когда морские волны устремляются в горловину, не давая литься туда реке, и такой стоит гул, что с непривычки нельзя заснуть.
Лежу на узком топчане, устланном медвежьей шкурой, ворочаюсь с боку на бок и только закрою глаза, от громового наката волны вдруг содрогнется земля и в доме задребезжат стекла. Чтобы не будить хозяев, как можно тише встаю, выхожу на улицу. Большая луна глядится в лиман; не очень широкий, он не вмещает всего яркого голубого сияния, и оно выплескивается из берегов на высокие сопки, поросшие густым лесом.
А в начале пятого этой короткой июньской ночи понемногу смолкает морской прилив. На восточном горизонте, где скопились небольшие редкие облака, появляется ранняя утренняя заря. Кажется, что ветер с горных вершин не дает ей быстро подняться, и, потухая, она через минуту-другую вспыхивает вновь, пока не остается на тихом, чуть притемненном небе.
В Дату из Усть-Орочской, где я застрял из-за непогоды, можно было попасть без лишних хлопот за каких-нибудь два-три часа поездом, а мне, из вечного желания побольше увидеть, захотелось плыть туда вниз по течению Турнина, вдоль живописных отрогов Сихотэ-Алиня, на выдолбленной из тополя ульмагде, хотя на это нужно потратить весь день.
Мои знакомые орочи немало удивились, когда я попросил у них ульмагду, битый час пришлось объяснять, зачем она мне нужна, и они, кажется не поверив моим словам, в конце концов согласились. Охотников сопровождать меня тоже не нашлось, и не потому вовсе, что люди были заняты срочным делом, а потому, оказывается, что орочи не любят, да и боятся, когда на ульмагде посторонний человек, хотя сами они плавают на ней и в штормовую погоду.
После долгих уговоров согласился сопровождать меня Петр Степанович Быхинька из дома престарелых, где живут на полном государственном обеспечении, как их тут называют, "безродные", то есть те, кто остались к старости одиноки.
Когда я спросил Быхиньку, не боится ли он плыть со мной, старик, прищурив безбровые глаза, глянул на меня и, то ли в шутку, то ли серьезно, сказал:
- А чего мне боися, его все равно помирай скоро! - и засмеялся каким-то странным, курлыкающим смехом.
Из трех ульмагд, что лежали вверх дном на песчаной косе, он выбрал среднюю, быстро опрокинул ее, простучал кулаком вдоль бортов и, убедившись, что она годится, столкнул ее до половины в воду и привязал конец к причальному колу, вколоченному в сырой песок.
В отличие от оморочки, рассчитанной на одного человека без груза, она до того неустойчива, что стоит с непривычки сделать неосторожное движение, скажем, прихлопнуть на щеке комара, как оморочка сейчас же опрокидывается, - ульмагда отлично держится на крутой волне: четыре с половиной метра в длину и около метра в ширину, с низко сидящей кормой и приподнятым, похожим на утиный клюв носом, она незаменима и в большую весеннюю воду, и в малую, летом на перекатах.
В прежнее время, когда орочи кочевали вдоль берегов таежных рек, целой семье с ее небогатым скарбом вполне хватало одной ульмагды, чтобы перебраться на новое место. Однако выбрать в тайге тополь, годный под ульмагду, не так-то просто; для нее, по словам Быхиньки, требуется не очень старое дерево со здоровой сочной сердцевиной, в меру сучковатое, и чтобы оно росло поближе к реке, где живая вода постоянно питает корни, делая древесину эластичной и податливой.
- Пускай его на воде переночует, - сказал Быхинька. - Давно на косе лежит, мало-мало рассохлась. - И, посмотрев на не очень яркий закат солнца над горным хребтом, добавил: - Завтра, думаю, погода будет, так что утречком и пойдем в Дату, раз так надо тебе...
С утра в долине реки лежал густой белый туман; казалось, это надолго, потому что не было ветра и приречные кусты и травы, отягощенные росой, были неподвижны. Быхиньку, как я заметил, это ничуть не тревожило, он продолжал возиться с лодкой: промазывал голубой глиной небольшие трещинки, потом принялся перестилать дно тонкими рейками.
Только в десятом часу выглянуло солнце и открылась речная даль. Старик велел мне сесть в ульмагду, затем приподнял ее, сдвинул с отмели и сам легко перекинулся через борт. Схватив короткое с широкой лопастью весло, принялся грести энергичными рывками, направляя лодку к противоположному гористому берегу, где течение было потише.
Солнце меж тем поднималось, стремительно бегущая к морю река отражала в зеленоватой воде лесистые сопки, и порою казалось, что ульмагда скользит по опрокинутым деревьям и вот-вот заденет какое-нибудь.
- Что, так и будем все время прижиматься к скалам? - спросил я старика. - Наверно, к ночи только придем в Дату!
- Если бы я один шел, можно и пошибче, а с тобой, однако, не можно.
- Обратно в Усть-Орочскую как будете добираться, ведь против течения плыть долго?
Он глянул на меня с лукавой усмешкой.
- Обратно поездом, конечно. Наш брат, ороч, давно поездом ездит, а ты почему-то не захотел?
Я не стал повторяться и объяснять, почему не захотел, теперь, когда мы были в пути, это уже не имело никакого значения. Я решил переменить разговор.
- Верно про вас, Петр Степанович, говорят, что вы последний из рода Быхинька?
- Наверно, так...
- Как же случилось, что вы остались к старости одиноки?
Он помолчал, взял из кожаного кисета щепотку нарезанного листового табаку, скатал в шарик и запихал в начавшую потухать трубку. Раскурив ее, стал рассказывать печальную историю орочского рода Быхинька, когда-то довольно многочисленного, насчитывавшего более сотни человек, и кочевавшего вдоль холмистых берегов таежной реки Ма. Весной 1916 года от вспыхнувшей эпидемии оспы погибли все люди рода Быхинька.
- Я в то время далеко в тайге был, за сохатым гнался...
Зима в том году, рассказывал дальше Быхинька, рано пошла на убыль. После большой мартовской пурги - она оказалась последней - наступили тихие, ровные дни. Снег начал подтаивать и сделался рыхлым, лед на реке почернел, вздулся, было похоже, что весна принесет большую воду и стойбище окажется надолго отрезанным от таежных троп. В амбарчике на сваях, где хранились продукты, осталось мало юколы и мяса, и Петр Степанович стал собираться на охоту.
Недавно, проверяя капканы, он приметил в Дубовой пади следы сохатого. Судя по широким отпечаткам копыт на снегу, это был старый рогач: там, где он бродил, на стволах деревьев оставались затиры, значит, зверь терся рогами, готовился сбросить их, чуял, что весна близко. По расчетам Быхиньки, сохатый еще не успел далеко уйти, и, если не тянуть время, можно его настигнуть - скорей всего около горного перевала.
Широкие лыжи, подклеенные мехом, скользили по рыхлому снегу плохо, а следы сохатого петляли, и только в конце дня, когда над тайгой занялся закат, Быхинька увидел рогача. На счастье, ветер дул так, что зверь не сразу учуял охотника и дал ему подойти близко. И только Быхинька вскинул ружье, тот рванулся из сугроба и, не успев стряхнуть с себя снег, побежал вверх по крутой, почти отвесной тропе в горы. Вскоре на вершине перевала в одно и то же время оказались зверь и человек. Сохатый постоял несколько секунд, откинул к спине широкие, как тесаки, рога, раздул красные вывороченные ноздри, из которых клубами валил пар, глянул на охотника большим, испуганным глазом и прыгнул с вершины в ущелье.
Первой мыслью охотника было спуститься в ущелье, но ранние зимние сумерки окутали тайгу, и, хотя закат запылал ярко, света от него не прибавилось. Быхинька решил заночевать на горном перевале. Отыскал среди камней впадину, защищенную от ветра, постелил барсучью шкурку, сел на нее, прижался к обледенелому камню и вскоре заснул.
Едва стало светать, он глянул вниз и замер от удивления: сохатый барахтался в глубоком снегу, пытался встать и тут же заваливался; Быхиньке показалось, что он с трудом держит рогатую голову, - так она стала тяжела для него. Наверно, подумал он, зверь, упав с вершины, сломал ноги или ударился спиной об острый камень и остался лежать внизу. Стрелять в него не было смысла, охотник быстро спустился в ущелье, подбежал к сохатому и с размаху вонзил ему в сердце нож по самую рукоять. Только из раны брызнула струя крови, Быхинька, как это обычно делали таежники, подставил кружку, наполнил ее до краев и стал пить большими глотками - по всему телу разлилось тепло и сразу прибавилось сил.
Волочить огромную тушу в стойбище Быхинька и не помышлял, да и не было у него с собой упряжки с нартами, завалил ее снегом и рядом на деревьях сделал зарубки; пока стоят холода, он перевезет юрту поближе к горному перевалу и с семьей безбедно переждет здесь весну, - мяса хватит надолго.
Веселый, довольный богатой добычей - не каждый год удается добыть сохатого, - возвращался он к устью родной реки Ма, думал, как встретят его жена Лола и детишки - у него их четверо мал мала меньше, - и от этой мысли, казалось, лыжи сами несли его сквозь тайгу. Когда на исходе четвертых суток он увидел в просветах между деревьями свое стойбище, почему-то никто не вышел встречать его; там было тихо, даже собаки не лаяли, только ветер хлопал берестяной дверью юрты. Почуяв недоброе, он остановился и несколько минут стоял в оцепенении.
"Неужели "худое поветрие"?"
Он вспомнил, что позапрошлой весной, после того как на протоке Хуту у Тиктамунков побывали маньчжурские скупщики пушнины, там вспыхнула эпидемия оспы, унесшая половину этого большого орочского рода. Не так давно приезжали эти же скупщики на Ма, к Быхинькам...
...Он не помнит, сколько времени бежал до соседнего стойбища, где жили орочи рода Дюанка и где в свое время он купил себе в жены красавицу Лолу, отдав за нее богатый по тому времени тэ*. Узнав, что привело его к ним, Дюанки не пустили его в стойбище, закричали, чтобы он поскорей уходил подальше в тайгу. Старый охотник Никифор Дюанка, отец Лолы, из жалости бросил ему пару пресных лепешек и юколу, однако Петр Степанович не затаил обиды, он и сам подумал, что несет в себе "худое поветрие" и опасен для людей.
_______________
* Выкуп.
Не взяв ни лепешек, ни юколы, стал уходить.
- Лола, дочь моя, жива, нет ли? - закричал ему вслед Никифор Дюанка.
- Нет Лолы!
- А детишки ее живы, нет ли?
- Нет и детишек!
- А ты почему живой?
- Я далеко в тайге был, за сохатым гнался.
Долго, ночуя на снегу у костров, добирался он к горному перевалу, где в ущелье оставил лосиную тушу. Соорудив шалашик из древесного корья, стал жить в одиночестве, вдали от людей.
- Вам в то время, Петр Степанович, было немного лет, почему не завели новую семью?
- Легко говоришь, - сказал он, - в прежнее время наш брат, ороч, чтобы жену себе купить, должен был немалый тэ за нее внести, а у меня ничего не было. Одно старое ружьишко, а порох давно вышел. Пришлось, верно, копье себе сделать, только с копьем, сам знаешь, ни соболя, ни лисицу, ни белку не добудешь. А без пушнины какой тэ!
- И долго вы жили с Лолой?
- Семь зим. У нас, орочей, когда семь зим с женой прожил, всегда праздник делаем. - И с грустью добавил: - Однако не пришлось...
- Хорошо вам в доме престарелых?
- Нехудо!
Когда я думал о Петре Степановиче, последнем из рода Быхинька, мне вспомнились и другие старики орочи, которых считают главами родов, хотя состоят они из десяти - пятнадцати человек, только в роду Акунка около пятидесяти, и во главе его долгое время была бабушка Акунка, прожившая более ста зим...
...Ульмагда неторопливо плыла в тени прибрежных горных отрогов, и ровно в полдень, минута в минуту, - сам уж не знаю, по каким приметам с такой точностью Быхинька определил время, - он причалил к распадку и объявил, что пора чаевать.
Пока он разводил костер, я решил немного пройтись, поразмять затекшие от долгого сидения ноги, и направился в глубь распадка. Нависшие над ним деревья почти не пропускали солнечных лучей, скопившаяся роса здесь не высыхала, и от нее веяло застоявшимся погребным холодом. Вскоре тропа привела меня к довольно широкой релке, сплошь заросшей багульником. На цветах сидели дикие пчелы, крупные, мохнатые, с длинными хоботками. Мое появление ничуть не встревожило их, и, напившись нектара, они медленно улетали в заросли.
Обманчив мед с багульника, обманчив своей опасной сладостью; опытный пасечник никогда не откачивает его из ульев, оставляет на подкормку пчелиным семьям, чтобы укрепить их к главному взятку. К сожалению, узнал я об этом случайно, напившись однажды чаю с этим диким медом, который раздобыл один из наших спутников, молодой геолог. Отправившись бродить по тайге, он набрел на улей, набрал полную банку меда цвета темного янтаря и как счастливый дар тайги принес на привал. Я съел, помнится, несколько ложек этого "дара тайги" и вскоре почувствовал головокружение, а в ногах тяжесть, будто они налились свинцом. О том, чтобы двигаться дальше на долбленке вверх по Бикину, нечего было и думать. Выбрав место в тени коломикты, я лег и сразу же заснул тяжелым, тревожным сном и проспал беспробудно десять часов. Когда я на раннем рассвете проснулся и продрал глаза, то, к удивлению, увидел, что и мои спутники спят, развалившись на траве.
С тех пор остерегаюсь всякого меда и, как учили меня таежники, садясь к костру, пью крепко заваренный чай с соленой кетой-колодкой.
Это лучше всего утоляет жажду.
А сам по себе багульник красив, любой - от болотного и стелющегося до крупнолистного и подбела, не говоря уже о рододендронах, их тоже называют "багульниками". Вот и сегодня набрел на целые заросли, нарвал охапку бледно-лиловых цветов и, пока возвращался на бивак, где оставил Быхиньку, с жадностью вдыхал крепкий, смолистый, чуть пьянящий запах, и многое вспомнилось, что было в моей жизни радостного и горестного.
Когда я вернулся на берег, у проводника уже была сварена уха и в чайнике кипела вода.
- Садись, мало-мало покушаем, - предложил он.
Я достал из рюкзака банку мясных консервов, кусок голландского сыра, четвертинку водки. (Без нее, случается, в дороге не обойтись: попадешь под ливень, вымокнешь до нитки и ничем так не согреешься, как стаканчиком водки.)
- За ваше здоровье, Петр Степанович, долгих вам лет!
- Ладно, пускай будет!
Он налил в котелок наваристой, пахнущей сосновым дымком ухи - и мы принялись за еду.
После обеда Быхинька ни минуты не стал отдыхать. Раскидал костерок, залил водой из чайника остатки горячих угольков и велел садиться в лодку. То ли по своей забывчивости, то ли сам стал торопиться, он пустил ее по середине реки. И только теперь со стороны я увидал, во всем их суровом величии, прибрежные горы; в большинстве голые, лишь на некоторых прямо из расщелин росли в наклон корявые сосны с темно-рыжей, будто перестоявшейся хвоей.
На горизонте скапливались облака, однако солнце ничуть не убавило тепла, было парко, похоже, что к вечеру соберется гроза, но нам осталось плыть недолго; часа через полтора за поворотом открылся лиман; берега раздвинулись, стало покачивать. Петр Степанович был весь внимание: прижав весло к корме, чтобы не относило, он напряженно смотрел вдаль, ставил лодку наперерез подбегавшей волне, и ульмагда "гасила" ее своим приподнятым широким носом.
Уже смеркалось, когда вдали показался поселок Дата.
Старик привел меня в глинобитный домик к бригадиру ставного невода Антону Дюанке, внуку Никифора Дюанки, который в давнюю весну "худого поветрия" не пустил Быхиньку в свое стойбище...
2
Не каждый моряк, говорили мне, отважится идти через бар на грузовом буксире, однако находятся смельчаки, и с одним из них, Гервасием Кречетом, мне предстояло выйти в Татарский пролив. Накануне старшина доставил сюда из порта два плашкоута с бочкотарой и собирался порожняком в обратный рейс с заходом в прибрежные рыбацкие поселки, где со дня на день ожидали кетовой путины. Меня этот рейс вполне устраивал, я давно хотел побывать у рыбаков и, если удастся, пожить день-другой на ставном неводе и написать очерк в краевую газету, с которой я связан десятки лет.
К сожалению, мое плавание вдоль побережья Татарского пролива, начатое так удачно, прервалось совершенно неожиданно.
Обиднее всего, что шторм разыгрался внезапно, при сравнительно слабом ветре, который подул с Бурунного мыса. Еще недавно небо было высокое, без единого облачка и солнце, уходя на закат, оставляло морю свое тепло. Удивительно, как море быстро менялось: на месте белых гребешков, невинно, казалось, лежавших на поверхности воды, вдруг вскинулись волны, потом вспыхнули и лилово потемнели скалистые сопки и высокие сосны на отвесных склонах отбросили назад свои исхлестанные рыжие кроны.
Сперва мы легли в дрейф и до вечера болтались в открытом море, а когда в баке иссякло горючее, ничего не осталось, как выброситься на рифы.
Как только матросы стали задраивать люк, я подумал об опасности; прижавшись в темноте к железной стенке люка, вдруг почувствовал, как буксир подбросило и стремительно понесло вперед, затем последовал сильный удар - и я упал.
На рассвете подошел сторожевой катер и доставил меня в поселок Нерестовый, оттуда на попутной машине добрался в Агур.
- Вот, доктор, и вся история моей болезни, - сказал я Ольге Игнатьевне Ургаловой, врачу районной больницы.
Она сидела на краешке стула в каком-то тревожном напряжении, словно ей было некогда, и я подумал, что она не очень прислушивается к моим словам.
- Может, перелом у меня? - спросил я, с трудом пересиливая боль.
Минуты две она ощупывала мою больную ногу, а когда хотела согнуть ее в колене, у меня потемнело в глазах и я закричал.
- Спокойно, голубчик! - сказала она, вставая. - Никакого перелома нет. Сильный ушиб коленной чашечки, с недельку придется полежать.
Я решил спросить ее:
- Мне показалось, что вы чем-то встревожены?
- Угадали! - призналась она смущенно. - Мой муж отправился на катере в Бурунный, вероятно, тоже попал в этот дикий шторм.
Она встала, подбежала к окну, перегнулась через подоконник.
Хотя море было отсюда неблизко, грозное дыхание шторма чувствовалось и здесь. На сопках, окружавших Агур, шумела тайга, ветер рвал телефонные провода на столбах, раскачивал разбитый фонарь около больницы.
- Вы напрасно волнуетесь, доктор, не с каждым катером случается беда. Возможно, они успели проскочить или отсиживаются где-нибудь в тихой бухте.
Ольга Игнатьевна закрыла окно.
Уходя, она предупредила:
- Пожалуйста, не двигайтесь слишком, вам нужен покой. А сестре я скажу, что нужно сделать.
Поздно вечером, получив от мужа телеграмму, она пришла поделиться радостью.
- Проскочили все-таки. Наверно, здорово покачало их. Но муж не боится. Он местный житель. А я люблю море издалека.
И незаметно для себя стала рассказывать об изменчивой погоде, о том, что в эту пору Татарский пролив почти всегда штормит, а с приходом золотой дальневосточной осени в природе наступает полный покой.
- Особенно хороша осень здесь, в предгорьях Сихотэ-Алиня, - сказала она восхищенно. - Тихо и солнечно вплоть до октября. Идешь по тайге, уже тронутой багрянцем и золотом, и перед глазами вьется липкая паутина. Наши лесники уверяют, что это паучки-тенетчики украшают бабье лето. - Она слегка усмехнулась. - Жаль, что вы уедете, не дождавшись осени. Это ведь не то, что у нас в Ленинграде.
- Вы разве из Ленинграда?
- Там родилась, там окончила школу, потом Первый медицинский. Туда же ездила защищать кандидатскую диссертацию. Кстати, когда вы рассчитываете быть в Ленинграде?
- Теперь уже скоро. Раз не повезло, придется самолетом возвращаться домой.
- Зря беспокоитесь! Подлечим вас, и еще попутешествуете. Во всяком случае, когда бы вы ни вернулись домой, не сочтите за труд съездить на проспект Газа к моей маме, передадите от меня живой привет. Вы даже не представляете, как ей это будет приятно. Ведь она в вечной тревоге за меня...
- Непременно зайду и передам, - твердо пообещал я, довольный возможностью отблагодарить доктора за внимание ко мне.
Пока муж Ольги Игнатьевны был в отъезде, она каждый вечер приходила ко мне в палату и засиживалась иногда подолгу. Я слушал ее рассказы о годах, прожитых в Агуре, то очень печальные, то смешные, и всякий раз думал, что сама судьба привела меня сюда.
(Оттого, должно быть, так интересно все дорожное своей неожиданностью, случайностью, когда среди множества встреч ничем не примечательных одна какая-нибудь вдруг целиком захватит твое воображение и начинает так хорошо укладываться в повествование, что не нужно утруждать себя никаким вымыслом, хотя и в нем бывает иногда больше правды, чем иному может показаться.)
...Через десять дней я выписался из больницы, уехал в Нерестовый, где встретился с Гервасием Кречетом. Он принял новый морской буксир - на старом было повреждено рулевое управление, - и мы продолжили начатый рейс по рыбацким поселкам.
В Ленинград я вернулся в конце октября. Съездил на проспект Газа, к Наталье Ивановне Ургаловой, передал ей, как просила Ольга Игнатьевна, "живой привет". Старушка долго не отпускала меня, поила чаем с малиновым вареньем и все расспрашивала, как там живут молодые.
- Я ведь своего нового зятя не знаю, - призналась она. - С первым мужем дочери моей не повезло. Вышла за другого. Пишет, что человек он хороший, живут дружно, через год-другой непременно приедут в отпуск. Наливая мне свежий чай, спросила: - Слыхала я, что частенько к ним из тайги медведи в гости приходят, верно это или придумки?
- Придумки, Наталья Ивановна. Изюбр, правда, однажды пришел из тайги, постоял около больницы, постучал копытами, напился воды из протоки и спокойно побрел обратно в заросли.
- Пришел все-таки! - засмеялась Наталья Ивановна. - Тоже ведь зверь таежный! Ох и занесло мою единственную на край света, ох и занесло!
Но я забежал вперед, к последним страницам повести, которую почему-то начал с конца.
Вернемся к самому началу...
ГЛАВА ВТОРАЯ
1
Ни разу еще не собиралось столько людей около больницы, как в тот морозный январский вечер, когда привезли из Онгохты Марию Никифоровну Хутунку. Молодой врач Ургалова не сразу догадалась, что привело сюда чуть ли не всех жителей поселка, а когда подумала, что ей, возможно, придется сделать первую операцию в присутствии полсотни свидетелей, у нее от страха упало сердце.
Не ожидая, пока сестра принесет носилки, два низкорослых человека с красными от стужи лицами, в коротких, мехом наружу, дошках подняли с нарты женщину и понесли в помещение.
- Вот, мамка-доктор, привезли ее к тебе! - сказал с облегчением один из них, отойдя от койки и уступая место врачу.
- Что с ней случилось? - спросила Ольга, стараясь пересилить овладевшее ею тревожное чувство.
Ороч, сняв беличью шапку-ушанку и стряхнув с нее снег, чуть ли не с обидой ответил:
- Ты, однако, доктор, должна знать...
Медицинская сестра Ефросинья Ивановна всплеснула руками:
- Зачем говоришь так, Анисим Никифорович? - и что-то добавила на родном языке.
Тогда второй ороч, оттеснив локтем товарища, выступил вперед, перевел взгляд с медсестры на врача и стал объяснять:
- Вот как дело-то было... - начал он глуховатым голосом. - Второй день Мария кричит, а чего кричит, конечно, не знаем. Сегодня опять зашли к ней, она и просит: "Свези меня, Прохор Иванович, в Агур, в больницу, а то я помру, наверно!" Тогда быстро с Анисимом запрягли в нарту собачек и привезли ее тебе, мамка, чтобы не умирала. Мужа у Марии Никифоровны нет, его прошлой зимой на охоте медведь-шатун задрал, а детишки у Марии есть, трое, мал-мала меньше. - Он переступил с ноги на ногу, вытер кулаком мокрые от оттаявшей изморози усы и заключил: - Теперь знаешь, как дело было...
Ольга решительно ничего не поняла из объяснений Прохора Ивановича и сказала как можно мягче:
- Ладно, друзья мои, идите.
Багульник
Дальневосточная повесть
Ленинградский писатель Семен Бытовой пятьдесят лет творческого труда отдал Дальнему Востоку, объездив этот край от берегов Амура до северной камчатской тундры. Две его повести, включенные в настоящий сборник, относятся к жанру путевой лирической прозы.
ДОКТОРУ МЕДИЦИНСКИХ НАУК, ПРОФЕССОРУ
ВАЛЕНТИНЕ ПАВЛОВНЕ КЛЕЩЕВНИКОВОЙ
С БЛАГОДАРНОСТЬЮ ПОСВЯЩАЮ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
1
Чувствую, что и эта книга начинает складываться у меня из дальневосточных путешествий. Чаще сам я тянулся к людям, иногда они тянулись ко мне - ничто так не сближает, как дальняя дорога. Выработав с годами способность в пути наблюдать, слушать, запоминать, я старался, по возможности, ничего не пропустить - знаю из опыта, что незначительная, казалось бы, деталь воскресит в памяти какой-нибудь важный эпизод, или живую картину природы, или образ случайного путника, с которым провел время у вечернего костра; как ни коротки, как ни мимолетны такие встречи, они тоже не проходят бесследно, что-то доброе заронится в душу и остается надолго.
Скоро месяц, как я в пути...
Посетил за это время с десяток мест, столь разных и по-своему удивительных, что в каждом хотелось пожить подольше, но мысль о том, что самое очаровательное впереди, заставляла торопиться. Так, впрочем, случалось со мной довольно часто, хотя, бывало, горько обманывался: забравшись в какую-нибудь таежную глубинку, ничего решительно для себя не находил, только и думал, как бы поскорее выбраться оттуда.
Третий день живу в рыбацком поселке Дата, в старом глинобитном домике, что стоит на отшибе, в полсотне шагов от тесной скалистой горловины, где река Турнин встречается с морем. Здесь почти никогда не бывает тихо, особенно по ночам, в самый разгар прилива, когда морские волны устремляются в горловину, не давая литься туда реке, и такой стоит гул, что с непривычки нельзя заснуть.
Лежу на узком топчане, устланном медвежьей шкурой, ворочаюсь с боку на бок и только закрою глаза, от громового наката волны вдруг содрогнется земля и в доме задребезжат стекла. Чтобы не будить хозяев, как можно тише встаю, выхожу на улицу. Большая луна глядится в лиман; не очень широкий, он не вмещает всего яркого голубого сияния, и оно выплескивается из берегов на высокие сопки, поросшие густым лесом.
А в начале пятого этой короткой июньской ночи понемногу смолкает морской прилив. На восточном горизонте, где скопились небольшие редкие облака, появляется ранняя утренняя заря. Кажется, что ветер с горных вершин не дает ей быстро подняться, и, потухая, она через минуту-другую вспыхивает вновь, пока не остается на тихом, чуть притемненном небе.
В Дату из Усть-Орочской, где я застрял из-за непогоды, можно было попасть без лишних хлопот за каких-нибудь два-три часа поездом, а мне, из вечного желания побольше увидеть, захотелось плыть туда вниз по течению Турнина, вдоль живописных отрогов Сихотэ-Алиня, на выдолбленной из тополя ульмагде, хотя на это нужно потратить весь день.
Мои знакомые орочи немало удивились, когда я попросил у них ульмагду, битый час пришлось объяснять, зачем она мне нужна, и они, кажется не поверив моим словам, в конце концов согласились. Охотников сопровождать меня тоже не нашлось, и не потому вовсе, что люди были заняты срочным делом, а потому, оказывается, что орочи не любят, да и боятся, когда на ульмагде посторонний человек, хотя сами они плавают на ней и в штормовую погоду.
После долгих уговоров согласился сопровождать меня Петр Степанович Быхинька из дома престарелых, где живут на полном государственном обеспечении, как их тут называют, "безродные", то есть те, кто остались к старости одиноки.
Когда я спросил Быхиньку, не боится ли он плыть со мной, старик, прищурив безбровые глаза, глянул на меня и, то ли в шутку, то ли серьезно, сказал:
- А чего мне боися, его все равно помирай скоро! - и засмеялся каким-то странным, курлыкающим смехом.
Из трех ульмагд, что лежали вверх дном на песчаной косе, он выбрал среднюю, быстро опрокинул ее, простучал кулаком вдоль бортов и, убедившись, что она годится, столкнул ее до половины в воду и привязал конец к причальному колу, вколоченному в сырой песок.
В отличие от оморочки, рассчитанной на одного человека без груза, она до того неустойчива, что стоит с непривычки сделать неосторожное движение, скажем, прихлопнуть на щеке комара, как оморочка сейчас же опрокидывается, - ульмагда отлично держится на крутой волне: четыре с половиной метра в длину и около метра в ширину, с низко сидящей кормой и приподнятым, похожим на утиный клюв носом, она незаменима и в большую весеннюю воду, и в малую, летом на перекатах.
В прежнее время, когда орочи кочевали вдоль берегов таежных рек, целой семье с ее небогатым скарбом вполне хватало одной ульмагды, чтобы перебраться на новое место. Однако выбрать в тайге тополь, годный под ульмагду, не так-то просто; для нее, по словам Быхиньки, требуется не очень старое дерево со здоровой сочной сердцевиной, в меру сучковатое, и чтобы оно росло поближе к реке, где живая вода постоянно питает корни, делая древесину эластичной и податливой.
- Пускай его на воде переночует, - сказал Быхинька. - Давно на косе лежит, мало-мало рассохлась. - И, посмотрев на не очень яркий закат солнца над горным хребтом, добавил: - Завтра, думаю, погода будет, так что утречком и пойдем в Дату, раз так надо тебе...
С утра в долине реки лежал густой белый туман; казалось, это надолго, потому что не было ветра и приречные кусты и травы, отягощенные росой, были неподвижны. Быхиньку, как я заметил, это ничуть не тревожило, он продолжал возиться с лодкой: промазывал голубой глиной небольшие трещинки, потом принялся перестилать дно тонкими рейками.
Только в десятом часу выглянуло солнце и открылась речная даль. Старик велел мне сесть в ульмагду, затем приподнял ее, сдвинул с отмели и сам легко перекинулся через борт. Схватив короткое с широкой лопастью весло, принялся грести энергичными рывками, направляя лодку к противоположному гористому берегу, где течение было потише.
Солнце меж тем поднималось, стремительно бегущая к морю река отражала в зеленоватой воде лесистые сопки, и порою казалось, что ульмагда скользит по опрокинутым деревьям и вот-вот заденет какое-нибудь.
- Что, так и будем все время прижиматься к скалам? - спросил я старика. - Наверно, к ночи только придем в Дату!
- Если бы я один шел, можно и пошибче, а с тобой, однако, не можно.
- Обратно в Усть-Орочскую как будете добираться, ведь против течения плыть долго?
Он глянул на меня с лукавой усмешкой.
- Обратно поездом, конечно. Наш брат, ороч, давно поездом ездит, а ты почему-то не захотел?
Я не стал повторяться и объяснять, почему не захотел, теперь, когда мы были в пути, это уже не имело никакого значения. Я решил переменить разговор.
- Верно про вас, Петр Степанович, говорят, что вы последний из рода Быхинька?
- Наверно, так...
- Как же случилось, что вы остались к старости одиноки?
Он помолчал, взял из кожаного кисета щепотку нарезанного листового табаку, скатал в шарик и запихал в начавшую потухать трубку. Раскурив ее, стал рассказывать печальную историю орочского рода Быхинька, когда-то довольно многочисленного, насчитывавшего более сотни человек, и кочевавшего вдоль холмистых берегов таежной реки Ма. Весной 1916 года от вспыхнувшей эпидемии оспы погибли все люди рода Быхинька.
- Я в то время далеко в тайге был, за сохатым гнался...
Зима в том году, рассказывал дальше Быхинька, рано пошла на убыль. После большой мартовской пурги - она оказалась последней - наступили тихие, ровные дни. Снег начал подтаивать и сделался рыхлым, лед на реке почернел, вздулся, было похоже, что весна принесет большую воду и стойбище окажется надолго отрезанным от таежных троп. В амбарчике на сваях, где хранились продукты, осталось мало юколы и мяса, и Петр Степанович стал собираться на охоту.
Недавно, проверяя капканы, он приметил в Дубовой пади следы сохатого. Судя по широким отпечаткам копыт на снегу, это был старый рогач: там, где он бродил, на стволах деревьев оставались затиры, значит, зверь терся рогами, готовился сбросить их, чуял, что весна близко. По расчетам Быхиньки, сохатый еще не успел далеко уйти, и, если не тянуть время, можно его настигнуть - скорей всего около горного перевала.
Широкие лыжи, подклеенные мехом, скользили по рыхлому снегу плохо, а следы сохатого петляли, и только в конце дня, когда над тайгой занялся закат, Быхинька увидел рогача. На счастье, ветер дул так, что зверь не сразу учуял охотника и дал ему подойти близко. И только Быхинька вскинул ружье, тот рванулся из сугроба и, не успев стряхнуть с себя снег, побежал вверх по крутой, почти отвесной тропе в горы. Вскоре на вершине перевала в одно и то же время оказались зверь и человек. Сохатый постоял несколько секунд, откинул к спине широкие, как тесаки, рога, раздул красные вывороченные ноздри, из которых клубами валил пар, глянул на охотника большим, испуганным глазом и прыгнул с вершины в ущелье.
Первой мыслью охотника было спуститься в ущелье, но ранние зимние сумерки окутали тайгу, и, хотя закат запылал ярко, света от него не прибавилось. Быхинька решил заночевать на горном перевале. Отыскал среди камней впадину, защищенную от ветра, постелил барсучью шкурку, сел на нее, прижался к обледенелому камню и вскоре заснул.
Едва стало светать, он глянул вниз и замер от удивления: сохатый барахтался в глубоком снегу, пытался встать и тут же заваливался; Быхиньке показалось, что он с трудом держит рогатую голову, - так она стала тяжела для него. Наверно, подумал он, зверь, упав с вершины, сломал ноги или ударился спиной об острый камень и остался лежать внизу. Стрелять в него не было смысла, охотник быстро спустился в ущелье, подбежал к сохатому и с размаху вонзил ему в сердце нож по самую рукоять. Только из раны брызнула струя крови, Быхинька, как это обычно делали таежники, подставил кружку, наполнил ее до краев и стал пить большими глотками - по всему телу разлилось тепло и сразу прибавилось сил.
Волочить огромную тушу в стойбище Быхинька и не помышлял, да и не было у него с собой упряжки с нартами, завалил ее снегом и рядом на деревьях сделал зарубки; пока стоят холода, он перевезет юрту поближе к горному перевалу и с семьей безбедно переждет здесь весну, - мяса хватит надолго.
Веселый, довольный богатой добычей - не каждый год удается добыть сохатого, - возвращался он к устью родной реки Ма, думал, как встретят его жена Лола и детишки - у него их четверо мал мала меньше, - и от этой мысли, казалось, лыжи сами несли его сквозь тайгу. Когда на исходе четвертых суток он увидел в просветах между деревьями свое стойбище, почему-то никто не вышел встречать его; там было тихо, даже собаки не лаяли, только ветер хлопал берестяной дверью юрты. Почуяв недоброе, он остановился и несколько минут стоял в оцепенении.
"Неужели "худое поветрие"?"
Он вспомнил, что позапрошлой весной, после того как на протоке Хуту у Тиктамунков побывали маньчжурские скупщики пушнины, там вспыхнула эпидемия оспы, унесшая половину этого большого орочского рода. Не так давно приезжали эти же скупщики на Ма, к Быхинькам...
...Он не помнит, сколько времени бежал до соседнего стойбища, где жили орочи рода Дюанка и где в свое время он купил себе в жены красавицу Лолу, отдав за нее богатый по тому времени тэ*. Узнав, что привело его к ним, Дюанки не пустили его в стойбище, закричали, чтобы он поскорей уходил подальше в тайгу. Старый охотник Никифор Дюанка, отец Лолы, из жалости бросил ему пару пресных лепешек и юколу, однако Петр Степанович не затаил обиды, он и сам подумал, что несет в себе "худое поветрие" и опасен для людей.
_______________
* Выкуп.
Не взяв ни лепешек, ни юколы, стал уходить.
- Лола, дочь моя, жива, нет ли? - закричал ему вслед Никифор Дюанка.
- Нет Лолы!
- А детишки ее живы, нет ли?
- Нет и детишек!
- А ты почему живой?
- Я далеко в тайге был, за сохатым гнался.
Долго, ночуя на снегу у костров, добирался он к горному перевалу, где в ущелье оставил лосиную тушу. Соорудив шалашик из древесного корья, стал жить в одиночестве, вдали от людей.
- Вам в то время, Петр Степанович, было немного лет, почему не завели новую семью?
- Легко говоришь, - сказал он, - в прежнее время наш брат, ороч, чтобы жену себе купить, должен был немалый тэ за нее внести, а у меня ничего не было. Одно старое ружьишко, а порох давно вышел. Пришлось, верно, копье себе сделать, только с копьем, сам знаешь, ни соболя, ни лисицу, ни белку не добудешь. А без пушнины какой тэ!
- И долго вы жили с Лолой?
- Семь зим. У нас, орочей, когда семь зим с женой прожил, всегда праздник делаем. - И с грустью добавил: - Однако не пришлось...
- Хорошо вам в доме престарелых?
- Нехудо!
Когда я думал о Петре Степановиче, последнем из рода Быхинька, мне вспомнились и другие старики орочи, которых считают главами родов, хотя состоят они из десяти - пятнадцати человек, только в роду Акунка около пятидесяти, и во главе его долгое время была бабушка Акунка, прожившая более ста зим...
...Ульмагда неторопливо плыла в тени прибрежных горных отрогов, и ровно в полдень, минута в минуту, - сам уж не знаю, по каким приметам с такой точностью Быхинька определил время, - он причалил к распадку и объявил, что пора чаевать.
Пока он разводил костер, я решил немного пройтись, поразмять затекшие от долгого сидения ноги, и направился в глубь распадка. Нависшие над ним деревья почти не пропускали солнечных лучей, скопившаяся роса здесь не высыхала, и от нее веяло застоявшимся погребным холодом. Вскоре тропа привела меня к довольно широкой релке, сплошь заросшей багульником. На цветах сидели дикие пчелы, крупные, мохнатые, с длинными хоботками. Мое появление ничуть не встревожило их, и, напившись нектара, они медленно улетали в заросли.
Обманчив мед с багульника, обманчив своей опасной сладостью; опытный пасечник никогда не откачивает его из ульев, оставляет на подкормку пчелиным семьям, чтобы укрепить их к главному взятку. К сожалению, узнал я об этом случайно, напившись однажды чаю с этим диким медом, который раздобыл один из наших спутников, молодой геолог. Отправившись бродить по тайге, он набрел на улей, набрал полную банку меда цвета темного янтаря и как счастливый дар тайги принес на привал. Я съел, помнится, несколько ложек этого "дара тайги" и вскоре почувствовал головокружение, а в ногах тяжесть, будто они налились свинцом. О том, чтобы двигаться дальше на долбленке вверх по Бикину, нечего было и думать. Выбрав место в тени коломикты, я лег и сразу же заснул тяжелым, тревожным сном и проспал беспробудно десять часов. Когда я на раннем рассвете проснулся и продрал глаза, то, к удивлению, увидел, что и мои спутники спят, развалившись на траве.
С тех пор остерегаюсь всякого меда и, как учили меня таежники, садясь к костру, пью крепко заваренный чай с соленой кетой-колодкой.
Это лучше всего утоляет жажду.
А сам по себе багульник красив, любой - от болотного и стелющегося до крупнолистного и подбела, не говоря уже о рододендронах, их тоже называют "багульниками". Вот и сегодня набрел на целые заросли, нарвал охапку бледно-лиловых цветов и, пока возвращался на бивак, где оставил Быхиньку, с жадностью вдыхал крепкий, смолистый, чуть пьянящий запах, и многое вспомнилось, что было в моей жизни радостного и горестного.
Когда я вернулся на берег, у проводника уже была сварена уха и в чайнике кипела вода.
- Садись, мало-мало покушаем, - предложил он.
Я достал из рюкзака банку мясных консервов, кусок голландского сыра, четвертинку водки. (Без нее, случается, в дороге не обойтись: попадешь под ливень, вымокнешь до нитки и ничем так не согреешься, как стаканчиком водки.)
- За ваше здоровье, Петр Степанович, долгих вам лет!
- Ладно, пускай будет!
Он налил в котелок наваристой, пахнущей сосновым дымком ухи - и мы принялись за еду.
После обеда Быхинька ни минуты не стал отдыхать. Раскидал костерок, залил водой из чайника остатки горячих угольков и велел садиться в лодку. То ли по своей забывчивости, то ли сам стал торопиться, он пустил ее по середине реки. И только теперь со стороны я увидал, во всем их суровом величии, прибрежные горы; в большинстве голые, лишь на некоторых прямо из расщелин росли в наклон корявые сосны с темно-рыжей, будто перестоявшейся хвоей.
На горизонте скапливались облака, однако солнце ничуть не убавило тепла, было парко, похоже, что к вечеру соберется гроза, но нам осталось плыть недолго; часа через полтора за поворотом открылся лиман; берега раздвинулись, стало покачивать. Петр Степанович был весь внимание: прижав весло к корме, чтобы не относило, он напряженно смотрел вдаль, ставил лодку наперерез подбегавшей волне, и ульмагда "гасила" ее своим приподнятым широким носом.
Уже смеркалось, когда вдали показался поселок Дата.
Старик привел меня в глинобитный домик к бригадиру ставного невода Антону Дюанке, внуку Никифора Дюанки, который в давнюю весну "худого поветрия" не пустил Быхиньку в свое стойбище...
2
Не каждый моряк, говорили мне, отважится идти через бар на грузовом буксире, однако находятся смельчаки, и с одним из них, Гервасием Кречетом, мне предстояло выйти в Татарский пролив. Накануне старшина доставил сюда из порта два плашкоута с бочкотарой и собирался порожняком в обратный рейс с заходом в прибрежные рыбацкие поселки, где со дня на день ожидали кетовой путины. Меня этот рейс вполне устраивал, я давно хотел побывать у рыбаков и, если удастся, пожить день-другой на ставном неводе и написать очерк в краевую газету, с которой я связан десятки лет.
К сожалению, мое плавание вдоль побережья Татарского пролива, начатое так удачно, прервалось совершенно неожиданно.
Обиднее всего, что шторм разыгрался внезапно, при сравнительно слабом ветре, который подул с Бурунного мыса. Еще недавно небо было высокое, без единого облачка и солнце, уходя на закат, оставляло морю свое тепло. Удивительно, как море быстро менялось: на месте белых гребешков, невинно, казалось, лежавших на поверхности воды, вдруг вскинулись волны, потом вспыхнули и лилово потемнели скалистые сопки и высокие сосны на отвесных склонах отбросили назад свои исхлестанные рыжие кроны.
Сперва мы легли в дрейф и до вечера болтались в открытом море, а когда в баке иссякло горючее, ничего не осталось, как выброситься на рифы.
Как только матросы стали задраивать люк, я подумал об опасности; прижавшись в темноте к железной стенке люка, вдруг почувствовал, как буксир подбросило и стремительно понесло вперед, затем последовал сильный удар - и я упал.
На рассвете подошел сторожевой катер и доставил меня в поселок Нерестовый, оттуда на попутной машине добрался в Агур.
- Вот, доктор, и вся история моей болезни, - сказал я Ольге Игнатьевне Ургаловой, врачу районной больницы.
Она сидела на краешке стула в каком-то тревожном напряжении, словно ей было некогда, и я подумал, что она не очень прислушивается к моим словам.
- Может, перелом у меня? - спросил я, с трудом пересиливая боль.
Минуты две она ощупывала мою больную ногу, а когда хотела согнуть ее в колене, у меня потемнело в глазах и я закричал.
- Спокойно, голубчик! - сказала она, вставая. - Никакого перелома нет. Сильный ушиб коленной чашечки, с недельку придется полежать.
Я решил спросить ее:
- Мне показалось, что вы чем-то встревожены?
- Угадали! - призналась она смущенно. - Мой муж отправился на катере в Бурунный, вероятно, тоже попал в этот дикий шторм.
Она встала, подбежала к окну, перегнулась через подоконник.
Хотя море было отсюда неблизко, грозное дыхание шторма чувствовалось и здесь. На сопках, окружавших Агур, шумела тайга, ветер рвал телефонные провода на столбах, раскачивал разбитый фонарь около больницы.
- Вы напрасно волнуетесь, доктор, не с каждым катером случается беда. Возможно, они успели проскочить или отсиживаются где-нибудь в тихой бухте.
Ольга Игнатьевна закрыла окно.
Уходя, она предупредила:
- Пожалуйста, не двигайтесь слишком, вам нужен покой. А сестре я скажу, что нужно сделать.
Поздно вечером, получив от мужа телеграмму, она пришла поделиться радостью.
- Проскочили все-таки. Наверно, здорово покачало их. Но муж не боится. Он местный житель. А я люблю море издалека.
И незаметно для себя стала рассказывать об изменчивой погоде, о том, что в эту пору Татарский пролив почти всегда штормит, а с приходом золотой дальневосточной осени в природе наступает полный покой.
- Особенно хороша осень здесь, в предгорьях Сихотэ-Алиня, - сказала она восхищенно. - Тихо и солнечно вплоть до октября. Идешь по тайге, уже тронутой багрянцем и золотом, и перед глазами вьется липкая паутина. Наши лесники уверяют, что это паучки-тенетчики украшают бабье лето. - Она слегка усмехнулась. - Жаль, что вы уедете, не дождавшись осени. Это ведь не то, что у нас в Ленинграде.
- Вы разве из Ленинграда?
- Там родилась, там окончила школу, потом Первый медицинский. Туда же ездила защищать кандидатскую диссертацию. Кстати, когда вы рассчитываете быть в Ленинграде?
- Теперь уже скоро. Раз не повезло, придется самолетом возвращаться домой.
- Зря беспокоитесь! Подлечим вас, и еще попутешествуете. Во всяком случае, когда бы вы ни вернулись домой, не сочтите за труд съездить на проспект Газа к моей маме, передадите от меня живой привет. Вы даже не представляете, как ей это будет приятно. Ведь она в вечной тревоге за меня...
- Непременно зайду и передам, - твердо пообещал я, довольный возможностью отблагодарить доктора за внимание ко мне.
Пока муж Ольги Игнатьевны был в отъезде, она каждый вечер приходила ко мне в палату и засиживалась иногда подолгу. Я слушал ее рассказы о годах, прожитых в Агуре, то очень печальные, то смешные, и всякий раз думал, что сама судьба привела меня сюда.
(Оттого, должно быть, так интересно все дорожное своей неожиданностью, случайностью, когда среди множества встреч ничем не примечательных одна какая-нибудь вдруг целиком захватит твое воображение и начинает так хорошо укладываться в повествование, что не нужно утруждать себя никаким вымыслом, хотя и в нем бывает иногда больше правды, чем иному может показаться.)
...Через десять дней я выписался из больницы, уехал в Нерестовый, где встретился с Гервасием Кречетом. Он принял новый морской буксир - на старом было повреждено рулевое управление, - и мы продолжили начатый рейс по рыбацким поселкам.
В Ленинград я вернулся в конце октября. Съездил на проспект Газа, к Наталье Ивановне Ургаловой, передал ей, как просила Ольга Игнатьевна, "живой привет". Старушка долго не отпускала меня, поила чаем с малиновым вареньем и все расспрашивала, как там живут молодые.
- Я ведь своего нового зятя не знаю, - призналась она. - С первым мужем дочери моей не повезло. Вышла за другого. Пишет, что человек он хороший, живут дружно, через год-другой непременно приедут в отпуск. Наливая мне свежий чай, спросила: - Слыхала я, что частенько к ним из тайги медведи в гости приходят, верно это или придумки?
- Придумки, Наталья Ивановна. Изюбр, правда, однажды пришел из тайги, постоял около больницы, постучал копытами, напился воды из протоки и спокойно побрел обратно в заросли.
- Пришел все-таки! - засмеялась Наталья Ивановна. - Тоже ведь зверь таежный! Ох и занесло мою единственную на край света, ох и занесло!
Но я забежал вперед, к последним страницам повести, которую почему-то начал с конца.
Вернемся к самому началу...
ГЛАВА ВТОРАЯ
1
Ни разу еще не собиралось столько людей около больницы, как в тот морозный январский вечер, когда привезли из Онгохты Марию Никифоровну Хутунку. Молодой врач Ургалова не сразу догадалась, что привело сюда чуть ли не всех жителей поселка, а когда подумала, что ей, возможно, придется сделать первую операцию в присутствии полсотни свидетелей, у нее от страха упало сердце.
Не ожидая, пока сестра принесет носилки, два низкорослых человека с красными от стужи лицами, в коротких, мехом наружу, дошках подняли с нарты женщину и понесли в помещение.
- Вот, мамка-доктор, привезли ее к тебе! - сказал с облегчением один из них, отойдя от койки и уступая место врачу.
- Что с ней случилось? - спросила Ольга, стараясь пересилить овладевшее ею тревожное чувство.
Ороч, сняв беличью шапку-ушанку и стряхнув с нее снег, чуть ли не с обидой ответил:
- Ты, однако, доктор, должна знать...
Медицинская сестра Ефросинья Ивановна всплеснула руками:
- Зачем говоришь так, Анисим Никифорович? - и что-то добавила на родном языке.
Тогда второй ороч, оттеснив локтем товарища, выступил вперед, перевел взгляд с медсестры на врача и стал объяснять:
- Вот как дело-то было... - начал он глуховатым голосом. - Второй день Мария кричит, а чего кричит, конечно, не знаем. Сегодня опять зашли к ней, она и просит: "Свези меня, Прохор Иванович, в Агур, в больницу, а то я помру, наверно!" Тогда быстро с Анисимом запрягли в нарту собачек и привезли ее тебе, мамка, чтобы не умирала. Мужа у Марии Никифоровны нет, его прошлой зимой на охоте медведь-шатун задрал, а детишки у Марии есть, трое, мал-мала меньше. - Он переступил с ноги на ногу, вытер кулаком мокрые от оттаявшей изморози усы и заключил: - Теперь знаешь, как дело было...
Ольга решительно ничего не поняла из объяснений Прохора Ивановича и сказала как можно мягче:
- Ладно, друзья мои, идите.