Бытовой Семен. Багульник

   - Спасибо, поеду на собачках с нашим Евлампием Петровичем. Возможно, задержусь на несколько дней, а машина ждать не будет.
   Присаживаясь на кровать к Полозову, она скорей по привычке, чем по необходимости взяла его руку, проверила пульс.
   - Молодец, почти здоров. Вернусь из Кегуя, выпишу вас из больницы, Юрий Савельевич. Так что не скучайте тут без меня. Оставляю вас на полное попечение Ефросиньи Ивановны. - И, обращаясь к Медведеву, спросила: - А вы надолго сюда?
   - До вечера, пожалуй, посижу с Юрой. Вы бы, доктор, посетили Мая-Дату. Встретим вас со всем таежным гостеприимством. Кстати, наш леспромхоз ведь тоже входит в ваши владения.
   - А как же, входит. Вот выберу время и приеду! - пообещала она.
   ГЛАВА ТРЕТЬЯ
   1
   Когда Ольга Игнатьевна в сопровождении Фроси и Медведева вышла из больницы, собаки уже стояли в упряжке около крыльца и дожевывали юколу.
   Евлампий Петрович Бяпалинка, лет под шестьдесят, со скуластым, изрытым морщинами и оспой лицом, ухватился обеими руками за поворотный шест, приподнял нарту и несколько раз стукнул полозьями о мерзлую землю. Собаки встрепенулись, сгрудились вокруг вожака - здорового широкогрудого кобеля с подпалинами на боках, - спутали постромки.
   Застилая нарту медвежьей шкурой, Евлампий Петрович искоса поглядывал на незнакомого Медведева, который с видом знатока давал Ольге в дорогу советы, казавшиеся орочу по меньшей мере наивными.
   - Все у вас готово, Евлампий Петрович? - торопливо спросила Ольга.
   - Готова, матуська! - ответил каюр, попыхивая короткой трубкой.
   Усадив ее, закутал ей ноги теплым мехом.
   - Ну, счастливо тебе! - ласково сказала Фрося и ткнулась лицом в Ольгино плечо. - Гляди, однако, Евлампий, осторожненько ехай! - обратилась она к каюру и что-то добавила на родном языке.
   - Ай-я-гини!* - сказал он и, взмахнув остолом, пронзительно свистнул. Собаки натянули постромки.
   _______________
   * Хорошо!
   Заметив в окне Полозова, Ольга улыбнулась ему, помахала варежкой. Юрий не успел ответить - упряжка завернула за угол дома.
   Каюр еще некоторое время бежал за нартой, выправляя ее поворотным шестом, потом сел впереди Ольги, положив на колени остол.
   Она удивилась, как легко старик одет, - на нем был меховой жилет, короткие, ниже колен, унты, шапка с длинными ушами.
   - Вам не будет холодно, дедуля?
   - Да мы, матуська, привыцные, - сказал Бяпалинка и стал выколачивать пепел из трубки.
   Невысокое зимнее солнце скупо освещало небо. Порывами дул ветер, сбрасывая с деревьев снежную пыль и кружа ее в воздухе. Когда тропа побежала в тени густой кедровой хвои, Ольга увидела на дереве белку; она без всякой опаски сидела на тонкой ветке, накрыв себя с головой пушистым хвостом.
   - Евлампий Петрович, белочка!
   - Нынче, матуська, оресек кедровых богато - белоцек много развелось...
   Ольге нравился и его неторопливый говор со множеством ласковых и уменьшительных слов, и то, как Евлампий Петрович прицокивал - так, впрочем, разговаривали по-русски почти все старые орочи.
   - Ваши люди уже охотятся на белок?
   - Нынце и на белоцек и на соболя охота есть. Однако наси люди далеко, за перевалом. Там тьма кедров растет.
   - Жалко белочек, они такие милые...
   - А доську белицью, однако, носить любись?
   - Не знаю, никогда не носила!
   - Как зе так не носила? - не поверил он. - В больсем городе зила и не носила. Нас брат всю пусьнину городу сдает, а ты, однако, не носила.
   - Так ведь дорогие они, беличьи шубы!
   - Не пецялься, матуська. Подольсе с нами позивесь, наверно, будет у тебя белицья доська. В презнее время, помню, когда зену себе покупал, я полсотни соболей за нее отдал, белоцек сто стук, бурундуцков и всего много...
   - Наверно, очень красивая она была, если столько разных мехов за нее отдали? - спросила Ольга.
   - Давно дело было, узе не помню, какая она была! - ответил он и, выждав несколько секунд, добавил: - Однако и ты, матуська, ницего себе, красивая. За тебя тозе больсой тэ дадут, наверно!
   Ольга громко рассмеялась.
   Он взял с колен остол, протянул его вперед и крутнул над головой вожака. Упряжка побежала быстрей.
   - Такая лютая стужа, а вы сидите в одном жилете.
   - Какая тебе стузя, матуська! Будет стузя, я мало-мало побезю за нартоцькой, сразу зярко станет.
   - Мы и ночью поедем?
   - Луна будет - поедем и ноцью!
   - А не страшно?
   - А цего тебе страсьно?
   - А звери?
   - Какие тебе нузьны звери, матуська?
   - Мне-то никаких не надо, - сказала Ольга. - Ну а разве тигр или медведь не могут напасть на нас?
   - Медведь нынце в берлозьке спит, а тигр и без нас с тобой сытый. Его за кабанами ходит, кусяет сколько надо ему. А я ему зацем, старый целовек? - добавил он шутливо.
   - Но я-то не старая!
   - Тебя, наверно, он мозет скусяць! - еще более оживился Бяпалинка.
   Ольге Игнатьевне приятно было разговаривать со старым орочем о тайге, о зверях, об охоте. Она считала, что ей давно пора знать обо всем этом, а не выглядеть белой вороной среди природных таежников, которые постоянно говорят о своем удивительном промысле, а она только слушает развесив уши.
   - Скажите, Евлампий Петрович, а что это за могила тигра на берегу Турнина? - спросила она. - Неужели под тем шалашиком похоронен тигр?
   - Наверно, матуська!
   Он рассказал, что давно-давно, теперь уже мало кто помнит, русские охотники отбили у тигрицы детеныша: она долго бродила около стойбища, и все это время люди жили в тревоге. Шаман говорил, что, раз разгневали амбу - священного зверя, не миновать беды. И вскоре беда пришла. Тигрица выследила и унесла трехлетнего Петьку Акунку. Охотники устроили погоню за хищницей. Целый день гнались они по ее следу и нашли на горном перевале в пещере. Большая сворка собак несколько часов облаивала пещеру, пока не выгнала оттуда тигрицу. Хотя по древнему обычаю народа тигра убивать нельзя, ради спасения ребенка пришлось нарушить обычай. Тигрицу застрелили. Мальчик, к счастью, оказался цел и невредим. Ну, а раз амбу застрелили, нужно его похоронить с почестями. Так возникла на берегу Турнина "хуми", то есть могила тигра, место почти священное для орочей. Ежегодно, перед началом соболевки, они приходят сюда, просят удачи на охоте.
   - Где же он теперь, тот мальчик, которого унесла тигрица? - спросила Ольга.
   - В Агуре, где зе, - ответил каюр. - Да ты, матуська, разве не знаесь Петра Акунку?
   Акунков было в Агуре много, какой из них Петр, она точно не знала. Кто-то из Акунков, помнится, недавно заходил в больницу, вызвал Ефросинью Ивановну, о чем-то поговорил с ней и, уходя, оставил в сенях большого, килограмма на четыре, тайменя.
   "Удивительно, - подумала Ольга, - как это они, орочи, среди которых нет ни одного великана, все как на подбор дробные, низкорослые, узкогрудые, - как они исхаживают вдоль и поперек дремучую тайгу, ночуют, если придется, на снегу около костра, смело выслеживают диких зверей и в поединках с ними почти всегда выходят победителями. А такие болезни, как оспа, грипп, дифтерит, косили, бывало, целые стойбища. А сколько страданий приходилось испытывать роженице. Перед самыми родами муж увозил жену далеко в тайгу, оставлял одну в холодном, сооруженном из древесного корья шалаше, и, предоставленная самой себе, женщина в муках разрешалась от бремени. Вот еду к Марфе Самсоновне Уланке, буду принимать у нее ребенка, - мысленно рассуждала Ольга. - А ведь было у нее пятеро, и двоих детишек потеряла она после тяжелых родов в тайге, куда ее всякий раз увозили сородичи".
   Ольга знала все подробности о Марфе Самсоновне из лечебной карточки, которую в свое время завел Александр Петрович. Она твердо решила, что по возвращении в Агур, не откладывая в долгий ящик, возьмется за изучение всех двухсот карточек, что хранятся в больнице, и заведет новые, - ведь людей, слава богу, с каждым годом прибавляется у орочей.
   Вдруг ей показалось, что упряжка бежит медленнее, словно притомилась, и подумала, что опоздает в Кегуй.
   - Что-то мы тихо едем!
   - Загоняць собацек нельзя, ведь и они тозе заболець могут! - серьезно произнес каюр.
   Они проехали мимо старой дуплистой липы с широченным, в три обхвата, стволом, на котором была исцарапана кора.
   - Вот тут, матуська, видись - медвезья берлога есть! Если зелаесь, выгоним его, застрелим! - сказал Евлампий Петрович так, что Ольга не поняла: говорит он это серьезно или решил пошутить.
   К счастью, злополучная липа осталась позади, и Ольга успокоилась.
   - Я мало-мало побезю! - неожиданно сказал ороч, спрыгнув с нарты на снег.
   Ольга с удивлением смотрела, как легко, по-молодому бежит он за нартой, быстро мелькая короткими, немного искривленными внутрь ногами, обутыми в меховые унты.
   - А мне можно? - спросила она и, не дождавшись разрешения, скинула с себя меховую дошку, спрыгнула на тропу и в одном свитере побежала рядом с Евлампием Петровичем. Дул встречный ветер, но Ольга, не чувствуя холода, бежала, стараясь не отстать от каюра, который, казалось, не знал усталости. Когда они минут через десять снова сели на нарту, старик с присущим ему спокойствием произнес:
   - Однако цяевать пора!
   - Может быть, все-таки не будем разводить костра?
   - Нельзя, матуська, собацьки тозе кусять хотят. Его все равно, как люди, голодные не повезют...
   Пока он разводил костер, Ольга стояла, прислонившись к кедру, и с тревожным любопытством оглядывалась. Кажется, только теперь, когда стало заходить солнце, она обнаружила, как бедна зимняя тайга. Даже такие деревья, как ильмы, поражавшие своей огромностью, беспомощно простерли голые, чуть припушенные лиловым снегом ветви. Несколько оживляли пейзаж кедры с густой мглистой хвоей. То здесь, то там слышно было, как срываются с них тяжелые рыжеватые шишки. Ольга подняла одну, упавшую к ее ногам, и стала извлекать орехи.
   Старик снял с нарты медвежью шкуру, расстелил на снегу около костра и велел Ольге садиться. Он налил ей в жестяную кружку чаю, придвинул хлеб, копченые кетовые брюшки, вареную сохатину, банку сгущенного молока. Потом расправил короткую барсучью шкурку, висевшую у него за спиной на поясе, сел на нее, подобрав ноги, и принялся "цяевать". Не торопясь, он пил кружку за кружкой горячий чай с соленой кетой вместо сахара, и лицо его, несмотря на стужу, покрывалось испариной. Выпив шестую - последнюю кружку, он отер рукавом усы, достал трубку и бестревожно закурил.
   Тут уж Ольга не выдержала:
   - Евлампий Петрович, ведь мы с вами, не на прогулку отправились, а к больной женщине. Пока мы тут распиваем чаи, в Кегуе может случиться беда!
   Старик показал на закат:
   - Солнце худо засьло, матуська!
   - Ну и что? - не поняла Ольга.
   - К ноци, однако, запурзит!
   - Что же теперь делать? - почуяв недоброе, спросила она.
   - Залезяй, матуська, в кукуль!
   Горизонт действительно был слишком багров. Небольшие облака, скопившиеся над горным хребтом, приняли какой-то зловеще лиловый цвет. Ветер стал порывистее, резче. Но до пурги, казалось Ольге, еще далеко. Она вспомнила пургу, разыгравшуюся с чудовищной силой в начале февраля, когда весь Агур с его домиками, телеграфными столбами, с сопками, замыкавшими долину реки, потонул в сплошном белом вихре. А нынче как будто ничего особенного. Подумаешь, "солнце худо зашло"!
   Старик принес и положил перед Ольгой меховой мешок, и она догадалась, что это и есть кукуль.
   - Значит, дальше не поедем? - спросила Ольга с досадой. Она поняла, что ей все-таки придется залезть в этот душный меховой мешок и неизвестно сколько времени лежать как мумия, вместо того, чтобы торопиться в Кегуй к роженице.
   Вскоре ее так разморило в теплом кукуле, что глаза слиплись и она заснула.
   И приснился ей странный сон:
   ...В тихий солнечный день едет она на собачьей упряжке в Мая-Дату к Клаве Тороповой. Сверкающая снежная дорога бежит сквозь тайгу, петляя меж высоченными кедрами, с которых со звоном падают в раскрытый кукуль тяжелые, туго набитые орехами шишки. Дорога длинная, и кукуль уже полон до отказа, а кедров впереди не счесть, и Ольга заставляет упряжку свернуть в распадок с белыми каменными березками. В самом конце распадка, около небольшого бревенчатого дома стоит Клава. Высокая, стройная, она машет Ольге рукой в меховой варежке и весело улыбается, обнажив красивые белоснежные зубы. "Почему вы одна, а где же Юра?" - спрашивает Клава. "Юра приедет после", - отвечает Ольга. Вдруг из глубины леса раздается голос Ефросиньи Ивановны: "Помогите, а то я уроню!" В руках у нее высоченный, как снежный сугроб, пирог, весь обсыпанный кедровыми орехами. "На счастье тебе, мамка!" - говорит Фрося и хочет передать его Ольге, но неожиданно пирог начинает таять и через несколько минут уже становится крохотным. "Где же счастье мое, Фросенька? Видите, оно растаяло!" - "Ничего, мамка, говорит уверенно Фрося, - наши люди сейчас новый пирог принесут". Ольга оборачивается и видит, как с горного перевала спускаются орочи - те самые, что ночью собрались около больницы. "А где же Мария Никифоровна?" спрашивает Ольга. "Я здесь, мамка-доктор! Спасибо тебе!" - слышится знакомый голос.
   Ужас охватывает Ольгу, она просыпается в холодном поту. Она начинает быстро двигать плечами, хочет высвободиться из тесного, темного кукуля, но у нее не хватает сил.
   - Дедуля, где вы? - кричит она.
   - Здесь мы, где зе! - отвечает он глуховатым, как эхо, голосом, словно издалека.
   С трудом стянув с себя меховой мешок, Ольга встает, пораженная удивительной тишиной.
   2
   Уже светало, когда упряжка, обогнув крутой каменный выступ, съехала на торосистый лед реки.
   С противоположного берега на широких лыжах без палок бежал юноша в лыжном костюме, без шапки.
   - Здравствуйте, доктор! - сказал он, приветливо улыбаясь. - Отец послал меня вам навстречу. Всю ночь в Кегуе была пурга.
   - Вы сын Уланки? - спросила Ольга.
   - Да, я Тимофей Уланка.
   - Как здоровье вашей мамы?
   - Очень ждет вас, доктор! - И поздоровался с Евлампием Петровичем: Сородэ!
   - Сородэ! - ответил каюр.
   Тимофей шел рядом с нартой на обтянутых рыжеватым нерпичьим мехом лыжах, искоса поглядывая на Ольгу. В свою очередь и она изучала Тимофея. Он был среднего роста, стройный, подтянутый, с открытым, живым лицом. Небольшие, черные, косо поставленные глаза под слегка одутловатыми веками выдавали в нем ороча.
   - Вы легко одеты для такого мороза, - заметила Ольга.
   - Всегда так ходим. Провожу вас - и на рыбалку!
   - Без шапки?
   - Шапку придется надеть, - улыбнулся Уланка.
   - Это, наверно, интересно - рыбалка зимой?
   - Если хотите, доктор, пойдем вместе...
   - Хочу! - сказала Ольга. - Если у Марфы Самсоновны будет все хорошо, с удовольствием пойду с вами. Я ведь здесь новичок, Тимофей Андреевич. А вокруг меня таежники, надо и мне отаежиться.
   - Я и помогу вам отаежиться! - сказал Тимофей. - Сперва сходим на рыбалку, после - на охоту.
   - Нет, очень задерживаться в Кегуе я не смогу. В Агуре у меня остались больные, - сказала она, подумав о Юрии Полозове. - Я уж, так и быть, отаежусь постепенно, впереди еще долгие годы...
   - Долгие? - с изумлением посмотрел он на Ольгу, словно не поверил ей. - Сколько это примерно лет в вашем понятии "долгие"?
   - По закону три года, сколько же еще! - сказала она, скосив на него глаза.
   - Я так и предполагал, - сказал он холодно. - Учителя из центра тоже больше трех лет не хотят жить у нас. Теперь в нашей школе-интернате нет ни англичанки, ни физика. Англичанка списалась с лейтенантом, с которым познакомилась в поезде, тот выслал ей из воинской части какую-то филькину грамоту с просьбой отпустить невесту... А физичка уехала "по закону". Как раз в августе исполнилось три года. Так что, доктор, вряд ли вы успеете отаежиться в наших краях... - заключил Уланка.
   - Нет, Тимофей Андреевич, мне здесь интересно. Я решила жить в Агуре долго. Так что не думайте обо мне плохо.
   - Что вы, что вы, доктор! - смущенно сказал Уланка. - Врачу нельзя быть плохим. Врач - это звучит почти свято!
   Впереди показалась небольшая долина, по обеим сторонам ее вытянулись в ряд деревянные дома с высокими, похожими на самоварные, трубами. Прямыми волнистыми столбиками из них поднимался дым.
   - Ну вот и наш Кегуй! - сказал Тимофей и стал сильно растирать ладонями уши.
   Почуяв близость жилья, собаки изо всех сил рванулись вперед.
   На вторые сутки поздно вечером Ольга приняла у Марфы Самсоновны девочку.
   - На счастье вам! - поздравила она роженицу. - Молодец, все будет хорошо!
   Орочка слабым голосом ответила:
   - Спасибо тебе, в честь тебя назову ее Олечкой.
   - Пожалуйста, - рассмеялась Ольга. - Мне мое имя нравится.
   Вошел муж Марфы, Андрей Данилович Уланка.
   - Это тебе, мамка-доктор! - сказал он, извлекая из свертка новенькие торбаса, опушенные мехом лисицы-огневки. - Его носи-носи долго!
   - Нет, нет, не надо! - запротестовала Ольга, чувствуя, что краснеет. - У меня еще совсем новые торбаса. И вообще, Андрей Данилович, никаких подарков мне не надо.
   Сконфуженный Уланка не знал, что ответить. Тут из-за полога раздался тихий голос Марфы Самсоновны:
   - Не обижай его, возьми торбаса. Отец шкурку мял, старался, а я сшила их, так что возьми, пожалуйста. - И обратилась уважительно к сыну: - Ты скажи, Тимофей Андреевич, чтобы взяла, не обижала нас.
   - Возьмите, доктор, в память о рождении ребенка, - сказал Тимофей. По нашим обычаям, хорошему человеку, который принес радость в дом, полагается памятный подарок. Так что, пожалуйста, не нарушайте наши обычаи!
   - Ладно, не буду нарушать, - уступила Ольга, взяв торбаса.
   Тогда Уланка-старший извлек из свертка пару мужских тапочек, тоже очень красивых, собранных из разноцветных меховых лоскутьев и опушенных, как и торбаса, мехом огневки.
   - А это мужу твоему! - сказал он. - Их тоже Марфа Самсоновна шила.
   - Что вы, дорогой мой! - воскликнула Ольга. - Нет у меня никакого мужа. - Она умоляюще глянула на Тимофея, словно прося его на этот раз заступиться за нее, но он, к ее огорчению, сказал:
   - Надо и тапочки взять!
   В десятом часу сели ужинать. На столе появилось столько разных кушаний, что Ольга невольно подумала: это специально приготовили к ее приезду.
   Наливая ей в стакан медовухи, Уланка-старший сказал:
   - Добрая медовушка, бархатная!
   - Почему бархатная? - не поняла Ольга.
   Тимофей объяснил:
   - Это когда мед с цветов бархатного дерева. Считается у нас самый полезный, но он бывает не каждый год.
   - Вы говорите так, точно я знаю, какое оно, бархатное дерево, смущенно улыбнулась Ольга.
   - По дороге на рыбалку покажу вам, амурского бархата у нас много растет. - Он ловко подцепил острым ножом большой кусок вареной медвежатины и положил в тарелку Ольге.
   - Что вы, разве я столько съем?
   - Кушай, мамка-доктор, медвежонок попался добрый, только вчера выкурил его из берложки, - сказал Уланка-старший.
   Ольга вспомнила берлогу в дупле старой липы, которую она видела по дороге в Кегуй, и спросила:
   - Берлога была на дереве?
   - Однако да! - кивнул Уланка-старший.
   - Значит, не шатун! - сказала она, рассмешив Тимофея. - Что вы смеетесь? Мне все это интересно!
   - Правильно, понемногу отаеживаетесь! - весело сказал он. - Ну, за что будем пить?
   Ольга с удивлением глянула на Тимофея:
   - Понятно, за новорожденную! За вашу младшую сестричку!
   Они чокнулись кружками и выпили: Уланки с Евлампием залпом, до дна, а Ольга небольшими глотками, будто с опаской.
   Тимофей опять налил.
   - Второй тост за ваше счастье, доктор! - предложил он и добавил: Чтобы тапочки не залежались.
   Она скосила на него глаза.
   - Кажется придется их пересыпать нафталином...
   - Не придется! - уверенно сказал Тимофей.
   После второй кружки у Ольги закружилась голова, но ей было приятно рядом с Тимофеем, он все время смешил ее и заставлял пробовать то одно, то другое кушанье.
   Они не обращали внимания на сидящих напротив Уланку-старшего и Евлампия Петровича, которые много пили, много ели и о чем-то разговаривали на родном языке.
   Ольга прошла к Марфе Самсоновне, побыла с ней четверть часа и вернулась к столу.
   - Чем бы вас еще угостить? - спросил Тимофей и хотел было налить ей медовухи.
   Ольга резко отодвинула от себя кружку:
   - Все, ни капельки больше!
   - Тогда моченой брусники?
   - С удовольствием.
   В первом часу ночи Ольга пошла спать, за ситцевым пологом была для нее приготовлена постель.
   - А я к себе в интернат, - сказал Тимофей, прощаясь. - Ровно в девять сбор на рыбалку.
   3
   ...Пока Тимофей укладывал в рюкзак рыболовные снасти, Ольга пробовала освоить орочские лыжи. Палок к ним не полагалось, и она постояла в нерешительности, потом сделала несколько робких шагов и потеряла равновесие.
   - Нет, ничего у меня не выйдет! - сказала она с обидой на себя. - Вы со мной намучаетесь.
   - Смелее, не робейте! - посоветовал Тимофей.
   Он приладил за спиной рюкзак, стал на лыжи и зашагал легко, без всякого напряжения. Ольга почти с завистью глядела на него.
   - Смотрите, как удобно на них, - сказал Тимофей, возвращаясь к Ольге. - Ну, двинулись!
   И она пошла за ним, сперва тихо, потом все быстрей и вскоре освоилась так, что перестала отставать. Тимофей радовался.
   - Это ведь одно удовольствие каждое утро прогуляться на таких лыжах, - сказал он.
   - У меня нет таких лыж.
   - Так берите эти!
   - А как я их вам верну?
   - Как-нибудь приеду в Агур.
   - Приезжайте!
   Они прошли километра два сквозь тайгу по узкой, плохо протоптанной тропе, которая сильно петляла.
   Солнце скупо проглядывало сквозь белесую морозную дымку. В лесу было тихо, только дятлы то здесь, то там коротко постукивали по звонким от стужи стволам. Тимофей шел впереди, изредка поглядывая через плечо на Ольгу, и радовался, что она так быстро освоилась с орочскими лыжами, подклеенными мехом.
   - Перекур! - сказал Тимофей, останавливаясь.
   - Дайте и мне папиросу.
   Он поднес ей спичку, и, когда глаза их встретились, Ольга сказала как бы в свое оправдание:
   - У вас ведь большинство женщин курит.
   - К сожалению, у нас это осталось от прошлого. В иной дом зайдешь, сидит на мехах кашляющий старик, сосет трубку, а детишки рвут ее у него изо рта, просят побаловаться.
   - Вот это ужасно, что дети курят, - сказала Ольга. - А в интернате ребята курят?
   - До меня украдкой курили, - признался Тимофей. - Им родители табак привозили. Но я строго-настрого запретил. Сказал, что буду исключать курильщиков. И, знаете, подействовало.
   В лесу стало светло и не так тесно. После того как тропа оборвалась, показалась кривая излучина реки, скованная голубым торосистым льдом. Берег был здесь крут, обрывист.
   Ольга сняла варежку, подала Уланке руку. Они стали спускаться. Вдруг Тимофей отпустил ее и понесся вперед. Ольга вскрикнула, качнулась, замахала руками, однако широкие лыжи удержали ее, и она помимо воли, почти не чувствуя под собой почвы, полетела с такой стремительностью, что, догнав Тимофея, сильно ударила его в спину, и оба они грохнулись на лед.
   - Зачем вы отпустили меня? - спросила она, вставая. - Ну и здорово я сшибла вас, Тимофей Андреевич!
   - Немножко не рассчитал! - признался он. - Все в порядке!
   На середине реки, под высоким торосом, который всеми своими гранями ярко сверкал на солнце, Тимофей расстелил барсучью шкурку для Ольги, а сам отправился собирать валежник для костра. Вскоре он вернулся с большой охапкой сухого валежника, сложил его горкой.
   - Сейчас разведем огонь и начнем выдалбливать луночки, - сказал он.
   Ольге было приятно, что он так старается ради нее.
   - Тимофей Андреевич, - неожиданно спросила она, - почему вы не привезли из Ленинграда девушку?
   - Какую девушку? - не понял он.
   - Любимую, какую же! - И словами доктора Окунева добавила: - Столько лет проучились в вузе, неужели никто не ранил ваше сердце?
   - Нет, у меня здоровое сердце! - сказал он серьезно, все еще не понимая, зачем она ему это говорит.
   Он достал из рюкзака пешню и принялся выдалбливать лунку. Лед был крепкий, поддавался туго, и осколки разлетались во все стороны, один осколок льда угодил Ольге в щеку, и она вскрикнула. Тимофей сказал, чтобы она отодвинулась подальше, но Ольга не послушалась.
   - Тогда я ничего не увижу!
   Через полчаса были готовы две лунки. Тимофей быстро размотал удочки и, сев на корточки, опустил блесны.
   - А теперь продолжим разговор.
   - Разве в это время можно разговаривать? - спросила она, чуть не рассмешив его. Ольга склонилась над лункой, прислушалась к быстрому журчанию воды подо льдом.
   - Можно и стихи читать, - сказал Тимофей. - Хотите?
   Она, как прежде, захотела
   Вдохнуть дыхание свое
   В мое измученное тело,
   В мое холодное жилье...
   Вдруг он слегка отстранил ее и посмотрел в лунку.
   - Что, уже? - спросила она.
   - Еще нет подхода, - ответил он спокойно. - Однако рыбы здесь тьма. И опять стал читать:
   Как небо встало надо мною,
   А я не мог навстречу ей...
   - Чудесно! - перебила Ольга. - У вас замечательная память.
   - Еще не все.
   - Неужели? - с притворным удивлением спросила она, и ему показалось, что ей неинтересно слушать стихи.
   - Ладно, потом дочитаю, - сказал он, опять склоняясь над лункой. Чувствую, скоро подойдет.
   Ольге тоже не терпелось заглянуть в лунку, и она бесцеремонно толкнула Уланку в грудь. Он повалился на спину, захохотал и, поднимаясь, в свою очередь слегка толкнул Ольгу, но она успела удержаться, не упала.
   - Нет, это нечестно, Тимофей Андреевич! - обиделась она. - Я ведь впервые на рыбалке, мне интересно...
   - Ладно, смотрите в лунку и докладывайте, что там нового.
   Но Ольга ничего нового не увидела. Все так же журчала подо льдом вода и веяло в лицо острым холодком.