Гостья засмеялась ясным серебристым смехом.
— Не хотите ли чем нибудь подкрепиться?
— Благодарю; я прибыла два часа тому назад и немножко привела себя в порядок в отеле. К сожалению, у меня мало времени, и мне пришлось посетить вас уже в этот вечер. Мой визит главным образом касается интересного гостя, находящегося в вашем доме.
— Позвольте мне лично представить вам эту злобу дня!
Баумгарт сделал шаг вперед и поклонился. Он cмутился, как юноша, когда женщина подошла к нему и энергично встряхнула его руку.
— Как я рада, что увидела вас прежде, чем правительство проникло в тайники вашей мысли! Ваше дело стоило мне тридцати-шести часовой отчаянной мигрени. Вероятно, вы читали, что я отстаивала ваш план в парламенте, Я слышала специалистов, считающих ваше предприятие неосуществимым Я не могла успокоиться, мне нужно было увидеть вас, услышать, говорить с вами! Вашей северной холодности мой темперамент покажется немножко буйным… Простите — это у меня в крови, это мой старый недостаток!
Баумгарт испытывал все большую неуверенность. Глубокая женственность этой своеобразной дамы с экзотическим прекрасным лицом смущала его. Прошла минута, пока он овладел собой.
— Сударыня, я жалею, что ради меня вы предприняли эту поездку. Это я должен был после того, как вы занялись мной в парламенте, посетить вас, и несомненно сделал бы это 18-го числа, к каковому сроку меня приглашает в Занзибар правительство. Разумеется, я постараюсь рассеять все ваши сомнения! Я надеюсь, вы не уедете отсюда, не убедившись, что выступали в парламенте этой страны отнюдь не за опрометчивый план фантазера!
— Баумгарт, я буду счастлива, если вам удастся это, иначе мне пришлось бы отречься в парламенте от самой себя. Я сказала вам, что один из моих грехов буйная порывистость — вот вам второй: необузданная правдивость. Сколько угодно раз я выступлю за ваши планы, когда они покажутся выполнимыми мне и специалистам; но так же страстно я буду их оспаривать в противном случае!
— Мадам, я ничего другого и ожидать не мог от вашего чувства справедливости, ваш ответственный пост вменяет это вам в обязанность!
— Мне можно будет завтра утром услышать ваш доклад?
— Почту это за честь!
— В таком случае, не буду больше нарушать ваше уединение!
— Позвольте! Это ни в коем случае, сударыня! — воскликнул Готорн и расставил руки, словно хотел помешать бегству прелестной гостьи. — Вы оскорбите мою скромную хижину, если не посидите еще часок за бокалом вина!
Гостья опять засмеялась своим обворожительным смехом.
— Хорошо, но только при условии, что мужчины вернутся к своему табаку и позволят мне закурить папироску!
На это все согласились. Заняли места у камина; а дождь все хлестал в стекла, ветер бушевал у окон. Готорн налил бокалы. Депутатка Совета болтала со Сдэндертоном, имя которого было ей хорошо известно после поездки в ледяные области севера, и высказывала весьма пессимистические взгляды насчет усиливающейся необитаемости Европы и тягот, выпадающих на долю Африканского государства. Баумгарт задумчиво слушал и со стороны поглядывал на освещенное огоньками камина прелестное лицо дщери Нила. Он не замечал, что Элизабет, нежная красота которой, красота блондинки, кроткая и тихая, бледнела в этих лучах, как спокойный лик луны бледнеет в лучах восходящего солнца, — что она поглядывает на него с тихой скорьбью. Новые мысли обуревали ее. Какой должна казаться этому человеку, который в несколько дней завладел, не подозревая этого, ее нетронутым сердцем эта женщина блестящего ума и красоты, полная энергии, отдавшаяся плану, от которого слабая, робкая Элизабет с ужасом отвращалась, который она уничтожила бы, если бы имела власть! И в самом деле, тут была разница. Она любила человека, дерзнувшего на неслыханное — а та нет! Но не сказались ли и здесь слабость и ничтожество? Вот этакая Хадиджа Эфрем-Латур подошла бы к этому человеку и сказала: „Я люблю тебя! Я хочу тебя! Ты должен меня осчастливить! Откажись от своего плана! Не сам ли ты сказал, что все в этом мире совершается по вечным, великим законам? Зачем же ты, именно ты, которого я люблю, один из всех этих миллионов людей должен посягнуть на механизм, чьи колеса сами движутся вечным движением? Твой план может удаться, но он полон величайших опасностей, которые могут лишить меня моей жизни и счастья, а тебя — твоих, и, всего вероятней, лишат! Тобой руководит не суетное тщеславие, любовь к людям толкает тебя к твоей необычайной затее; а все эти люди, эти массы, ожидающие страшного зрелища, неслыханной сенсации, — они не любят тебя так, как я. Человеку дана только одна жизнь, которая быстро проходит; проживем же ее вместе!“.
И не женская ли нерешительность мешает ей сказать то, что сказала бы та? Придет, пожалуй, день, в который эта дочь знойного юга заговорит напрямик с этим человеком, столь непохожим своими ощущениями, своей личностью, своей душою на всех мужчин этой страны! Человеком почти детской застенчивости, почти девической робости в делах, касающихся чувства! И может быть, настал уже день, и эта прекрасная, умная женщина быстрой решимостью сердца покорила тихого мужчину с отдаленного севера, — а она с пустыми руками уйдет во мрак, в одиночество своей девичьей каморки? И все же, безошибочное чутье говорило ей, что редко когда два человека так мало подходят друг к другу, как эта женщина и этот мужчина. Украдкой разглядывая обоих, она напряженно думала.
Гостья, между тем, внимательно слушала Баумгарта. Этот человек смотрел на вещи с какой то совершенно новой точки зрения. Мысли его были для нее непривычны, и она вынуждена была признаться себе, что они неожиданно открыли перед ней перспективы, которые могли оказаться ей очень полезными на ее посту.
— Великолепно! Я чувствую в ваших словах истину, было бы очень желательно, чтобы этот подход к мировой и человеческой истории вы изложили в особом сочинении.
— Это уже сделано, — вставил Готорн. — Третий том великого сочинения нашего друга трактует эту тему до мелочей!
— И вы дадите мне возможность познакомиться с этим сочинением, Баумгарт?
— В любой момент оно будет в вашем распоряжении, мадам!
— Без лести нашему другу, — заговорил Стэндертон, постучав своей трубкой о доску камина, — у него особая манера мыслить, смотреть в корень вещей, которая нам в общем чужда. Вы завтра убедитесь, мадам, что его соображения о поездке, техническую выполнимость которой и мы должны были признать после серьезного исследования, вполне правильны! Мы, Готорн и я, берем этот проект под свою защиту на заседании Большого Совета 18 июня.
— Стало-быть, вы туда приглашены?
— Самолично Альбарнелем!
— В таком случае, я не прочь совершить вместе с вами полет в Занзибар!
— Если только вы решаетесь довериться гранате в качестве первой женщины, поборовшей страх перед стальной пчелой!
— Так как вы собираетесь в этом самом чудовище лететь на луну, а я буду ратовать за это, то мне ничего не остается, как вверить свою жизнь вашему умелому руководству!
— Браво, мадам! И будьте, уверены, что мы вас высадим в Багамойо целой и невредимой. Что сталось бы со странами Нила, если бы их представительница погибла?
— Насмешник вы, Готорн! Хадиджа Эфрем-Латур не всегда бывает в парламенте приятным партнером потомков голландцев и англичан! И нам, в наших Соединенных Штатах, где у всех одинаковые права и обязанности, приходится иногда кое с чем бороться!
— Ради всего святого, мадам! Придерживайтесь вашего Плэга и пощадите нас!
— Как видите, Баумгарт, я пользуюсь репутацией некоторого рода политической Ксантиппы! Тысячелетий политической деятельности женщин оказалось недостало, чтобы уничтожить предрассудки в мозгу мужчины! Он не может отделаться от чувства, что женщина — низшее существо, и оскорбляется, когда половина человечества желает принимать в важных государственных решениях такое же участие, как и другая половина, носящая усы и бороду! На этом именно и основано вечное прекословие моего превосходного друга Арчибальда Плэга; он славный человек и учтивейший кавалер, когда мы встречаемся вне парламента! Знаете ли, Готорн: в один прекрасный день я выйду замуж за этого старого тюленя и таким образом укрощу своего противника по парламенту!
Она опять засмеялась веселым беззаботным смехом, обнаружив два ряда восхитительных жемчужных зубов.
— Не делайте этого, мадам! Дебаты в Занзибарском дворце много потеряют в своей прелести, когда прекратятся эти стычки, а несравненный Плэг умрет от меланхолии, утратив свою обворожительную противницу. Придется ли ему в завидном качестве вашего супруга вести с вами домашние словесные турниры — в этом позволительно усомниться.
— Позволительно усомниться и в том, — промолвила прелестная Хадиджа и, весело подмигнув, посмотрела на старика, — комплимент это или маленькая шпилька…
— О, мадам! Как вы могли подумать…
— Ладно, я привыкла к борьбе, а соль шутки освежает сердце — так гласит старинная поговорка моей родины!
— Политическая деятельность женщины, — вставил Баумгарт, — и на мой взгляд не оправдала ожиданий, возлагавшихся на нее лучшими из нас! Женщина не принесла с собою нового духа — именно, специфически женского начала, а скорей сама прикрылась оборонительным панцырем, заимствовав его у мужчины. Мы ожидали от женщины, что она внесет нежность, любовь, материнское понимание страданий человека!
— Если вы заглянете в учебник истории, то убедитесь, что ничего подобного не произошло, что, наоборот, женщина стала нетерпеливее, самовластнее, жестче мужчины, и я, совсем по другим причинам, чем Арчибальд Плэг и другие политические деятели, пришел — увы! — к неблагоприятной оценке роли женщины в политике. Женщина оказалась не милосердной сестрой на поле сражения, она сбросила белую наколку и сумку с медикаментами и взялась за меч. Неудивительно, что и она встречает направленные против нее мечи!
— В ваших словах много верного, и я достаточно прямодушна, чтобы сознаться вам: мне ясно, что современная политическая деятельница, пожалуй, много хороших сторон утратила в этой борьбе!
На лице хорошенькой молодой женщины появилась унылая складка, и присутствующие увидели, что она, пожалуй, совсем не так счастлива, как казалось со стороны.
Депутатка поднялась. Был поздний час. Она подала мужчинам руки и протянула свою руку притихшей девушке, которая сидела в стороне, как тень, задумавшись. Испытующий взгляд скользнул по лицу Элизабет. Две пары глаз встретились на секунду — темные блестящие глаза и светлые, которые неуверенно отвернулись. Советница повернулась и в сопровождении Готорна вышла из комнаты.
ГЛАВА VIII
— Не хотите ли чем нибудь подкрепиться?
— Благодарю; я прибыла два часа тому назад и немножко привела себя в порядок в отеле. К сожалению, у меня мало времени, и мне пришлось посетить вас уже в этот вечер. Мой визит главным образом касается интересного гостя, находящегося в вашем доме.
— Позвольте мне лично представить вам эту злобу дня!
Баумгарт сделал шаг вперед и поклонился. Он cмутился, как юноша, когда женщина подошла к нему и энергично встряхнула его руку.
— Как я рада, что увидела вас прежде, чем правительство проникло в тайники вашей мысли! Ваше дело стоило мне тридцати-шести часовой отчаянной мигрени. Вероятно, вы читали, что я отстаивала ваш план в парламенте, Я слышала специалистов, считающих ваше предприятие неосуществимым Я не могла успокоиться, мне нужно было увидеть вас, услышать, говорить с вами! Вашей северной холодности мой темперамент покажется немножко буйным… Простите — это у меня в крови, это мой старый недостаток!
Баумгарт испытывал все большую неуверенность. Глубокая женственность этой своеобразной дамы с экзотическим прекрасным лицом смущала его. Прошла минута, пока он овладел собой.
— Сударыня, я жалею, что ради меня вы предприняли эту поездку. Это я должен был после того, как вы занялись мной в парламенте, посетить вас, и несомненно сделал бы это 18-го числа, к каковому сроку меня приглашает в Занзибар правительство. Разумеется, я постараюсь рассеять все ваши сомнения! Я надеюсь, вы не уедете отсюда, не убедившись, что выступали в парламенте этой страны отнюдь не за опрометчивый план фантазера!
— Баумгарт, я буду счастлива, если вам удастся это, иначе мне пришлось бы отречься в парламенте от самой себя. Я сказала вам, что один из моих грехов буйная порывистость — вот вам второй: необузданная правдивость. Сколько угодно раз я выступлю за ваши планы, когда они покажутся выполнимыми мне и специалистам; но так же страстно я буду их оспаривать в противном случае!
— Мадам, я ничего другого и ожидать не мог от вашего чувства справедливости, ваш ответственный пост вменяет это вам в обязанность!
— Мне можно будет завтра утром услышать ваш доклад?
— Почту это за честь!
— В таком случае, не буду больше нарушать ваше уединение!
— Позвольте! Это ни в коем случае, сударыня! — воскликнул Готорн и расставил руки, словно хотел помешать бегству прелестной гостьи. — Вы оскорбите мою скромную хижину, если не посидите еще часок за бокалом вина!
Гостья опять засмеялась своим обворожительным смехом.
— Хорошо, но только при условии, что мужчины вернутся к своему табаку и позволят мне закурить папироску!
На это все согласились. Заняли места у камина; а дождь все хлестал в стекла, ветер бушевал у окон. Готорн налил бокалы. Депутатка Совета болтала со Сдэндертоном, имя которого было ей хорошо известно после поездки в ледяные области севера, и высказывала весьма пессимистические взгляды насчет усиливающейся необитаемости Европы и тягот, выпадающих на долю Африканского государства. Баумгарт задумчиво слушал и со стороны поглядывал на освещенное огоньками камина прелестное лицо дщери Нила. Он не замечал, что Элизабет, нежная красота которой, красота блондинки, кроткая и тихая, бледнела в этих лучах, как спокойный лик луны бледнеет в лучах восходящего солнца, — что она поглядывает на него с тихой скорьбью. Новые мысли обуревали ее. Какой должна казаться этому человеку, который в несколько дней завладел, не подозревая этого, ее нетронутым сердцем эта женщина блестящего ума и красоты, полная энергии, отдавшаяся плану, от которого слабая, робкая Элизабет с ужасом отвращалась, который она уничтожила бы, если бы имела власть! И в самом деле, тут была разница. Она любила человека, дерзнувшего на неслыханное — а та нет! Но не сказались ли и здесь слабость и ничтожество? Вот этакая Хадиджа Эфрем-Латур подошла бы к этому человеку и сказала: „Я люблю тебя! Я хочу тебя! Ты должен меня осчастливить! Откажись от своего плана! Не сам ли ты сказал, что все в этом мире совершается по вечным, великим законам? Зачем же ты, именно ты, которого я люблю, один из всех этих миллионов людей должен посягнуть на механизм, чьи колеса сами движутся вечным движением? Твой план может удаться, но он полон величайших опасностей, которые могут лишить меня моей жизни и счастья, а тебя — твоих, и, всего вероятней, лишат! Тобой руководит не суетное тщеславие, любовь к людям толкает тебя к твоей необычайной затее; а все эти люди, эти массы, ожидающие страшного зрелища, неслыханной сенсации, — они не любят тебя так, как я. Человеку дана только одна жизнь, которая быстро проходит; проживем же ее вместе!“.
И не женская ли нерешительность мешает ей сказать то, что сказала бы та? Придет, пожалуй, день, в который эта дочь знойного юга заговорит напрямик с этим человеком, столь непохожим своими ощущениями, своей личностью, своей душою на всех мужчин этой страны! Человеком почти детской застенчивости, почти девической робости в делах, касающихся чувства! И может быть, настал уже день, и эта прекрасная, умная женщина быстрой решимостью сердца покорила тихого мужчину с отдаленного севера, — а она с пустыми руками уйдет во мрак, в одиночество своей девичьей каморки? И все же, безошибочное чутье говорило ей, что редко когда два человека так мало подходят друг к другу, как эта женщина и этот мужчина. Украдкой разглядывая обоих, она напряженно думала.
Гостья, между тем, внимательно слушала Баумгарта. Этот человек смотрел на вещи с какой то совершенно новой точки зрения. Мысли его были для нее непривычны, и она вынуждена была признаться себе, что они неожиданно открыли перед ней перспективы, которые могли оказаться ей очень полезными на ее посту.
— Великолепно! Я чувствую в ваших словах истину, было бы очень желательно, чтобы этот подход к мировой и человеческой истории вы изложили в особом сочинении.
— Это уже сделано, — вставил Готорн. — Третий том великого сочинения нашего друга трактует эту тему до мелочей!
— И вы дадите мне возможность познакомиться с этим сочинением, Баумгарт?
— В любой момент оно будет в вашем распоряжении, мадам!
— Без лести нашему другу, — заговорил Стэндертон, постучав своей трубкой о доску камина, — у него особая манера мыслить, смотреть в корень вещей, которая нам в общем чужда. Вы завтра убедитесь, мадам, что его соображения о поездке, техническую выполнимость которой и мы должны были признать после серьезного исследования, вполне правильны! Мы, Готорн и я, берем этот проект под свою защиту на заседании Большого Совета 18 июня.
— Стало-быть, вы туда приглашены?
— Самолично Альбарнелем!
— В таком случае, я не прочь совершить вместе с вами полет в Занзибар!
— Если только вы решаетесь довериться гранате в качестве первой женщины, поборовшей страх перед стальной пчелой!
— Так как вы собираетесь в этом самом чудовище лететь на луну, а я буду ратовать за это, то мне ничего не остается, как вверить свою жизнь вашему умелому руководству!
— Браво, мадам! И будьте, уверены, что мы вас высадим в Багамойо целой и невредимой. Что сталось бы со странами Нила, если бы их представительница погибла?
— Насмешник вы, Готорн! Хадиджа Эфрем-Латур не всегда бывает в парламенте приятным партнером потомков голландцев и англичан! И нам, в наших Соединенных Штатах, где у всех одинаковые права и обязанности, приходится иногда кое с чем бороться!
— Ради всего святого, мадам! Придерживайтесь вашего Плэга и пощадите нас!
— Как видите, Баумгарт, я пользуюсь репутацией некоторого рода политической Ксантиппы! Тысячелетий политической деятельности женщин оказалось недостало, чтобы уничтожить предрассудки в мозгу мужчины! Он не может отделаться от чувства, что женщина — низшее существо, и оскорбляется, когда половина человечества желает принимать в важных государственных решениях такое же участие, как и другая половина, носящая усы и бороду! На этом именно и основано вечное прекословие моего превосходного друга Арчибальда Плэга; он славный человек и учтивейший кавалер, когда мы встречаемся вне парламента! Знаете ли, Готорн: в один прекрасный день я выйду замуж за этого старого тюленя и таким образом укрощу своего противника по парламенту!
Она опять засмеялась веселым беззаботным смехом, обнаружив два ряда восхитительных жемчужных зубов.
— Не делайте этого, мадам! Дебаты в Занзибарском дворце много потеряют в своей прелести, когда прекратятся эти стычки, а несравненный Плэг умрет от меланхолии, утратив свою обворожительную противницу. Придется ли ему в завидном качестве вашего супруга вести с вами домашние словесные турниры — в этом позволительно усомниться.
— Позволительно усомниться и в том, — промолвила прелестная Хадиджа и, весело подмигнув, посмотрела на старика, — комплимент это или маленькая шпилька…
— О, мадам! Как вы могли подумать…
— Ладно, я привыкла к борьбе, а соль шутки освежает сердце — так гласит старинная поговорка моей родины!
— Политическая деятельность женщины, — вставил Баумгарт, — и на мой взгляд не оправдала ожиданий, возлагавшихся на нее лучшими из нас! Женщина не принесла с собою нового духа — именно, специфически женского начала, а скорей сама прикрылась оборонительным панцырем, заимствовав его у мужчины. Мы ожидали от женщины, что она внесет нежность, любовь, материнское понимание страданий человека!
— Если вы заглянете в учебник истории, то убедитесь, что ничего подобного не произошло, что, наоборот, женщина стала нетерпеливее, самовластнее, жестче мужчины, и я, совсем по другим причинам, чем Арчибальд Плэг и другие политические деятели, пришел — увы! — к неблагоприятной оценке роли женщины в политике. Женщина оказалась не милосердной сестрой на поле сражения, она сбросила белую наколку и сумку с медикаментами и взялась за меч. Неудивительно, что и она встречает направленные против нее мечи!
— В ваших словах много верного, и я достаточно прямодушна, чтобы сознаться вам: мне ясно, что современная политическая деятельница, пожалуй, много хороших сторон утратила в этой борьбе!
На лице хорошенькой молодой женщины появилась унылая складка, и присутствующие увидели, что она, пожалуй, совсем не так счастлива, как казалось со стороны.
Депутатка поднялась. Был поздний час. Она подала мужчинам руки и протянула свою руку притихшей девушке, которая сидела в стороне, как тень, задумавшись. Испытующий взгляд скользнул по лицу Элизабет. Две пары глаз встретились на секунду — темные блестящие глаза и светлые, которые неуверенно отвернулись. Советница повернулась и в сопровождении Готорна вышла из комнаты.
ГЛАВА VIII
С грохотом летела блестящая стальная птица в сырых облаках, из которых беспрерывно лил дождь. Несущие поверхности отбрасывали воду, тихонько вздрагивая, а натянутые между ними проволоки гудели, как струны арфы. Люди, находившиеся на станции электрической железной дороги на Старом Форту, всматривались в серый туман, не смущаясь хлеставшими в лицо потоками дождя, чтобы только увидеть новое необыкновенное средство передвижения. Граната мелькнула блестящей точкой и скрылась в туманной сетке дождя.
Элизабет вернулась с балкона в свою комнату и сложила подзорную трубку. На несколько дней она была предоставлена сама себе. Завтра утром в правительственном дворце в Занзибаре решается вопрос, который неожиданно заполнил всю ее мирную жизнь. Отец, Иоганесс Баумгарт, Стэндертон, Хадиджа — все они теперь летели со скоростью 500 километров в час к экватору. Час тому назад интересная женщина стояла возле нее и прощалась с нею, В ее ушах еще звучали прощальные слова Хадиджи:
— Под вашим кровом гостит необыкновенный, редкий человек, мисс Готорн! Вам можно в этом позавидовать! До самого утра я не отрываясь читала его сочинение? И если вы заинтересуетесь его мыслями, то он сделает из вас философа. Я рада случаю увезти на несколько дней этого человека; надеюсь, вы позволите мне взять эту маленькую пошлину с вашего богатства!
В кратком ответе смешались смущение, неудовольствие, опасение скрыть тайное чувство, некоторая враждебность, совсем не гармонировавшие с этой тихой, нежной девушкой, с чистыми светлыми глазами; как хороший знаток людей, прекрасная депутатка Совета тотчас же почувствовала, что здесь прядутся невидимые нити…
С привычной уверенностью она подала дочери хозяина дома руку, поблагодарила за гостеприимство и вышла своей гордой энергичной походкой туда, где мужчины уже ждали ее для головокружительного полета сквозь туман и дождь, через горы и реки. Странная улыбка играла в уголках ее глаз. Так улыбается искусный фехтовальщик, поджидающий нетерпеливого растерянного противника и уверенный в своей победе.
И вот они понеслись в сером тумане, сотрясая воздух взрывами. Внизу мелькали размытые цветные пятна ландшафта, впереди показывались новые дали над горными кряжами. Люди, впервые попавшие в бешено мчавшийся снаряд, не могли подавить в себе некоторой тревоги. Гром взрывов неприятно поражал барабанную перепонку, хотя и смягчался специальными глушителями, а дрожание и иногда резкие толчки машины рождали ощущение неуверенности. Но постепенно это улеглось, и Баумгарт, как и его спутница, нашел, что и здесь привычка — главное дело.
По мере того, как они подвигались к Северу, к экватору, на небе постепенно прояснялось. Здесь царило старое солнце, оно разогнало стрелами своих лучей облачное море и электрическими разрядами заставляло массы пыли стекать к северу и к югу.
К вечеру, когда прочно установилась сносная погода, они спустились на аэродроме в Багамойо, где уже зажглись сигнальные огни.
Заседание происходило в Малом зале, ибо главная масса депутатов на этот раз отсутствовала, или прислала только членов в комиссии. Президент отсутствовал, и его заменял секретарь; но за министерскими столами было полно, и члены Центрального Совета находились в полном сборе.
Слева, на переднем плане, стояли зеленые кресла экспертов. Тут можно было видеть Ролинсона с обсерватории Мыса, а недалеко от него его коллегу Абдулла Бен-Хаффа из Каира. Между ними сидел геолог Фандерштрассен. В заднем ряду заняли места Готорн и Стендертон Квиль. Присутствовали также два других инженера государственных заводов, а впереди их поблескивала огромная лысина знаменитого лектора аэродинамики в университете Тимбукту, Юсуфа Драммена. Приглашено было также несколько выдающихся, врачей и физиков, между прочим Ерубу-Хакем, директор государственного департамента культурных исследований.
Совсем впереди, посреди комнаты, на небольшой трибуне для ораторов одиноко сидел Иоганесс Баумгарт. Он нервно откидывал назад свои волосы и прочищал золотые очки. Тонкое лицо его было несколько бледно. К нему подошел Прага, посол Европы, чтобы пожать ему руку.
На местах членов Государственного Совета можно было видеть мадам Эфрем-Латур, оживленно беседовавшую с мадам Биррой и Измаилом Чаком. Арчибальд Плэг и советник Умарару просматривали новые, только что поступившие к ним таблицы по иммиграции.
Ровно в 10 часов Самуил Махай открыл заседание короткой речью и уступил председательствование министру науки и техники Альбарнелю. Тот сделал краткий обзор вопроса, предстоявшего обсуждению, по старому обычаю в установленной форме напомнил экспертам, что они должны руководствоваться в своих суждениях исключительно интересами государства, а затем представил Иоганесса Баумгарта всему собранию, одновременно дав ему слово для доклада.
Немецкий ученый поднялся, примял рукой свои бумаги и начал:
— Министры и члены Совета, уважаемое собрание! Катастрофа, разразившаяся над нашей планетой, вынуждает нас подумать о путях и средствах к наилучшему отвращению ее последствий. До сих пор не найдено мер, которые могли бы оградить нас от существующих и грядущих бед; а мы не должны забывать, что все эти бедствия должны еще увеличиться, что мы только приближаемся к средним частям постепенно уплотняющегося облака и будем подвержены его влиянию еще две тысячи лет слишком!
И если я теперь выступаю с планом позаимствоваться опытом соседнего нам необитаемого небесного светила, то вполне понимаю, что это прежде все должно вас ошеломить; я должен объяснить, как в результате многолетних усердных исследований я пришел к уверенности, что мы действительно можем кое-чем позаимствоваться от этого светила!
Новейшие астрономические и космогонические исследования доказали то, что люди предчувствовали еще тысячу лет тому назад, — именно, что все небесные тела проделывают однородную эволюцию, приблизительно такую, какую мы наблюдаем у животных и растений. Каждое небесное тело возникает путем сгущения огромных масс газов и пыли, подобной той которая нас сейчас окружает. Эти массы уплотняются и, благодаря этому уплотнению, все более накаливаются, пока, наконец, шар из газов и пыли не превращается в самосветящееся солнце. Все небесные звезды представляют собой такие раскаленные газовые шары, в том числе и наше собственное Солнце; в незапамятные времена они также были светящимися солнцами, хотя очень малыми по сравнению с Солнцем, освещающим нас теперь.
— Но эти огненные шары носятся в чудовищном холоде мирового пространства, они излучают свой жар и постепенно должны остывать, даже гаснуть — как уголек, который падает из кузнечного горна в белокалильном состоянии, затем краснеет и гаснет. То же самое происходит и с огромными шарами вселенной. Белые солнца в течение миллионов лет становятся желтыми, затем красноватыми и, наконец, обволакиваются толстой остывшей корой; они гаснут, замерзают! Таким точно образом в седую старину возникла и каменная оболочка земной поверхности; наше Солнце также когда-нибудь подернется каменной темной кожей! Xолод мирового пространства несет смерть всем солнцам!
— Такой же путь развития прошли Земля и Луна. Когда жар на земле погас, вокруг нее замкнулся наконец панцырь окоченелых камней, и температура мало-по-малу понизилась до того, что оболочка паров, в ту пору окружавших планету, начала выделять воду. В течение тысячелетий ливни извергались массами, которые впоследствии образовали моря на еще горячей коре, опять испарялись, поднимались облаками вверх и опять падали вниз. В таком состоянии находятся сейчас обе сестры нашей Земли, планеты Юпитер и Сатурн.
— Но вот, наконец, первые, еще горячие моря могли удержаться на земной поверхности! Сплошная водная оболочка, дымясь, окружила обитаемый нами земной шар — это было первозданное море! Медленно прояснялся воздух, и впервые свет Солнца, который раньше не мог пронизать оболочку паров, проник на Землю. Впервые на земле появились день и ночь!
— Но охлаждение земли продолжалось. Подобно тому, как засохшее яблоко сморщивается, и его кожа образует складки, потому что оболочка становится непомерно велика для уменьшившегося ядра, начала образовывать складки земная кора и возникли горы и долины. Из первобытного моря показались первые острова, а вскоре целые материки. Горячая вода размывала горные породы, откладывала ил, и там, где вода отступала, показывалось морское дно в виде песчаной глинистой равнины. Так постепенно сложилась нынешняя форма земной поверхности.
— Но уже в первичных морях появилась первобытная жизнь. Как она возникла, мы этого и сейчас не знаем. Вероятно, первые жизненные зародыши попали к нам вместе с массами пыли с других небесных светил. Жизнь постепенно развивалась, превращалась во все более высокие формы, во главе которых в конце концов появился человек.
— Луна тоже проделала всю описанную мною эволюцию. Теперь мы видим на ее поверхности голые высохшие моря и огромные горы. Но — все это мертво. В то время, как выше упоминавшиеся планеты показывают нам прошлое Земли, в луне мы имеем перед собою будущее Земли. Этот гораздо меньший шар должен был раньше остыть и быстрее умереть. В ту пору, когда Земля была еще совсем необитаема, лунный мир вышел уже из лучшей поры своего расцвета; а когда на земле наконец появилась жизнь, лунный шар уже умирал. Подумайте о животных, живущих всего несколько недель, и о других, о черепахах Галапагосских островов, которые живут до трехсот лет! Так и различные светила имеют различную продолжительность жизни.
— Луна — это часть Земли, это ее сын. Некогда образующие ее массы оторвались от экватора нашей планеты. Стало-быть, лунный мир состоит из таких же веществ, как и наш, и те же силы природы господствовали и господствуют там. Стало-быть, и в этом лунном мире, в нашем непосредственном соседстве, некогда начали развиваться зародыши жизни, и там они эволюционировали по вечным законам. И на Луне в пору ее расцвета жила подобная нам раса. Но теперь на луне нет ни воды, ни воздуха, этот мир вымер, он представляет собой мертвеца.
— Как это случилось? Вода просачивалась в камни, в глубокие трещины, там химически связывалась и таким образом исчезала. Частички воздуха мало-по-малу уносились в мировое пространство. Таким образом этот мир сделался в конце концов необитаем. Но он должен был рано погибнуть по другим причинам. Луне теперь нужен целый месяц для того, чтобы один раз повернуться на своей оси. Каждая точка луны имеет четырнадцать суток дня и четырнадцать суток ночи. А прежде сутки луны были короче, чем нынешние сутки земли! Я не буду докучать вам скучными деталями, но давно уже известно, что мощное притяжение земли замедлило вращение или сутки Луны. Представьте себе теперь мировой шар, на котором четырнадцать суток господствует ночь! Так как воздушная оболочка луны становилась все разреженнее и все безоблачнее, то эти ночи должны были быть так холодны, что за две недели все закоченевало! Уже в ту пору лунные жители должны были придумать способы ограждать себя от холода, и я надеюсь найти следы этих способов.
— Но мы знаем также, что в необозримо-далекие эпохи катастрофы, подобные переживаемой нами теперь, — ледниковые периоды — уже существовали и лишали Землю и Луну солнечной теплоты. В ту пору Земля была еще необитаема; но Луна тогда переживала время своего расцвета, и, возможно, высоко развитая порода живых существ изобрела там предохранительные средства и устройства, которые нам покажут, что нам делать теперь! Этот опыт другого мира, давно вымершего человечества, которое в ту пору, вероятно, обладало высокой культурой, я и хочу попытаться найти и обратить нам на пользу!..
Баумгарт сел, заложил ногу на ногу и сложил свои бумаги. Вынув шелковый платок, он отер им свой высокий лоб.
Собрание слушало его с большим напряжением. Завязались разговоры, соседи начали делиться впечатлениями. Всем было любопытно, что теперь скажут специалисты.
Встал старый Ролинсон и попросил слова. Его белая борода патриарха слегка подрагивала, когда он начал: — Уважаемое собрание! Общая картина развития небесных тел, нарисованная моим германским коллегой, верна. Но я утверждаю, что Луна никогда не была обитаема, ибо то уменьшение лунных суток, о котором справедливо, упоминал докладчик, началось уже в ту пору, когда луна еще представляла собой жидкий расплавленный шар. Стало-быть, в то время высшие формы жизни не могли развиться на луне, хотя низшие растения и животные, возможно, существовали. Доказывается это и тем обстоятельством, что даже величайшие наши телескопы не показывают ни малейших следов человеческой деятельности, древних построек и т. д., хотя мы уже можем распознать на луне, в виде крохотной точки, такие предметы, как пирамида Гизеха или хотя бы даже здание нашего парламента. Итак, я отрицаю, что луна когда-нибудь была обитаема! А вместе с этим отпадает и вся остальная часть плана!
Абдул-Бен-Хаффа, директор Каирской обсерватории, человек с темно-коричневым лицом, стриженой головой и острым крупным носом поднялся со спокойствием восточного человека, погладил свою черную, как смоль, бородку и спокойно проговорил:
— К сожалению, я должен возразить моему коллеге с Мыса Доброй Надежды. Я могу заявить о своем полном согласии с выводами иностранного исследователя, если не считать мелких второстепенных деталей. Я также придерживаюсь взгляда, что луна некогда была обитаема, я даже думаю, что в последнее время мне с моим сотрудником Фоортгойзеном удалось заметить отчетливые следы древних сооружений на соседнем с нами мире! Наше новое исполинское зеркало через несколько недель даст возможность решить этот вопрос. У нас нет никаких доказательств того, чтобы длина лунных суток так рано изменилась под неблагоприятным влиянием земли, как предполагает Ролинсон; у нас нет никаких доказательств „за“, но зато нет никаких доказательств и „против“ обитаемости луны в прошлом. Во всяком случае, было бы совершенно средневековым воззрением полагать, будто земля одна только является носителем разумных существ! Она — капля во вселенной; одна из многих миллионов.
— Ролинсон говорит, что наши телескопы могут различить на луне предмет величиной в здание парламента. Это верно; но кто же скажет, были ли лунные люди такого же роста, как мы, и строили ли они когда нибудь столь огромные сооружения? Если это даже было даже так, они вымерли бесчисленные тысячелетия тому назад, и эти постройки могли уже превратиться в рассеянные мусора. Только некоторые контуры, некоторые геометрические линии обломков могут теперь показать, существовали ли на луне города, большие сооружения, улицы, дороги, водопроводы — и мне кажется, я нечто подобное заметил; но, как я уже говорил, это пока не проверено.
Элизабет вернулась с балкона в свою комнату и сложила подзорную трубку. На несколько дней она была предоставлена сама себе. Завтра утром в правительственном дворце в Занзибаре решается вопрос, который неожиданно заполнил всю ее мирную жизнь. Отец, Иоганесс Баумгарт, Стэндертон, Хадиджа — все они теперь летели со скоростью 500 километров в час к экватору. Час тому назад интересная женщина стояла возле нее и прощалась с нею, В ее ушах еще звучали прощальные слова Хадиджи:
— Под вашим кровом гостит необыкновенный, редкий человек, мисс Готорн! Вам можно в этом позавидовать! До самого утра я не отрываясь читала его сочинение? И если вы заинтересуетесь его мыслями, то он сделает из вас философа. Я рада случаю увезти на несколько дней этого человека; надеюсь, вы позволите мне взять эту маленькую пошлину с вашего богатства!
В кратком ответе смешались смущение, неудовольствие, опасение скрыть тайное чувство, некоторая враждебность, совсем не гармонировавшие с этой тихой, нежной девушкой, с чистыми светлыми глазами; как хороший знаток людей, прекрасная депутатка Совета тотчас же почувствовала, что здесь прядутся невидимые нити…
С привычной уверенностью она подала дочери хозяина дома руку, поблагодарила за гостеприимство и вышла своей гордой энергичной походкой туда, где мужчины уже ждали ее для головокружительного полета сквозь туман и дождь, через горы и реки. Странная улыбка играла в уголках ее глаз. Так улыбается искусный фехтовальщик, поджидающий нетерпеливого растерянного противника и уверенный в своей победе.
И вот они понеслись в сером тумане, сотрясая воздух взрывами. Внизу мелькали размытые цветные пятна ландшафта, впереди показывались новые дали над горными кряжами. Люди, впервые попавшие в бешено мчавшийся снаряд, не могли подавить в себе некоторой тревоги. Гром взрывов неприятно поражал барабанную перепонку, хотя и смягчался специальными глушителями, а дрожание и иногда резкие толчки машины рождали ощущение неуверенности. Но постепенно это улеглось, и Баумгарт, как и его спутница, нашел, что и здесь привычка — главное дело.
По мере того, как они подвигались к Северу, к экватору, на небе постепенно прояснялось. Здесь царило старое солнце, оно разогнало стрелами своих лучей облачное море и электрическими разрядами заставляло массы пыли стекать к северу и к югу.
К вечеру, когда прочно установилась сносная погода, они спустились на аэродроме в Багамойо, где уже зажглись сигнальные огни.
* * *
Опять занялся лучезарный день, загорелся золотой купол парламента в утреннем солнце, запестрели радужными красками струи фонтана. Опять бронзовая статуя Фандерфалька пропустила мимо себя министров и членов Совета в широкий вестибюль. Опять пришлось Центральному Совету выносить решение о необыкновенном проекте.Заседание происходило в Малом зале, ибо главная масса депутатов на этот раз отсутствовала, или прислала только членов в комиссии. Президент отсутствовал, и его заменял секретарь; но за министерскими столами было полно, и члены Центрального Совета находились в полном сборе.
Слева, на переднем плане, стояли зеленые кресла экспертов. Тут можно было видеть Ролинсона с обсерватории Мыса, а недалеко от него его коллегу Абдулла Бен-Хаффа из Каира. Между ними сидел геолог Фандерштрассен. В заднем ряду заняли места Готорн и Стендертон Квиль. Присутствовали также два других инженера государственных заводов, а впереди их поблескивала огромная лысина знаменитого лектора аэродинамики в университете Тимбукту, Юсуфа Драммена. Приглашено было также несколько выдающихся, врачей и физиков, между прочим Ерубу-Хакем, директор государственного департамента культурных исследований.
Совсем впереди, посреди комнаты, на небольшой трибуне для ораторов одиноко сидел Иоганесс Баумгарт. Он нервно откидывал назад свои волосы и прочищал золотые очки. Тонкое лицо его было несколько бледно. К нему подошел Прага, посол Европы, чтобы пожать ему руку.
На местах членов Государственного Совета можно было видеть мадам Эфрем-Латур, оживленно беседовавшую с мадам Биррой и Измаилом Чаком. Арчибальд Плэг и советник Умарару просматривали новые, только что поступившие к ним таблицы по иммиграции.
Ровно в 10 часов Самуил Махай открыл заседание короткой речью и уступил председательствование министру науки и техники Альбарнелю. Тот сделал краткий обзор вопроса, предстоявшего обсуждению, по старому обычаю в установленной форме напомнил экспертам, что они должны руководствоваться в своих суждениях исключительно интересами государства, а затем представил Иоганесса Баумгарта всему собранию, одновременно дав ему слово для доклада.
Немецкий ученый поднялся, примял рукой свои бумаги и начал:
— Министры и члены Совета, уважаемое собрание! Катастрофа, разразившаяся над нашей планетой, вынуждает нас подумать о путях и средствах к наилучшему отвращению ее последствий. До сих пор не найдено мер, которые могли бы оградить нас от существующих и грядущих бед; а мы не должны забывать, что все эти бедствия должны еще увеличиться, что мы только приближаемся к средним частям постепенно уплотняющегося облака и будем подвержены его влиянию еще две тысячи лет слишком!
И если я теперь выступаю с планом позаимствоваться опытом соседнего нам необитаемого небесного светила, то вполне понимаю, что это прежде все должно вас ошеломить; я должен объяснить, как в результате многолетних усердных исследований я пришел к уверенности, что мы действительно можем кое-чем позаимствоваться от этого светила!
Новейшие астрономические и космогонические исследования доказали то, что люди предчувствовали еще тысячу лет тому назад, — именно, что все небесные тела проделывают однородную эволюцию, приблизительно такую, какую мы наблюдаем у животных и растений. Каждое небесное тело возникает путем сгущения огромных масс газов и пыли, подобной той которая нас сейчас окружает. Эти массы уплотняются и, благодаря этому уплотнению, все более накаливаются, пока, наконец, шар из газов и пыли не превращается в самосветящееся солнце. Все небесные звезды представляют собой такие раскаленные газовые шары, в том числе и наше собственное Солнце; в незапамятные времена они также были светящимися солнцами, хотя очень малыми по сравнению с Солнцем, освещающим нас теперь.
— Но эти огненные шары носятся в чудовищном холоде мирового пространства, они излучают свой жар и постепенно должны остывать, даже гаснуть — как уголек, который падает из кузнечного горна в белокалильном состоянии, затем краснеет и гаснет. То же самое происходит и с огромными шарами вселенной. Белые солнца в течение миллионов лет становятся желтыми, затем красноватыми и, наконец, обволакиваются толстой остывшей корой; они гаснут, замерзают! Таким точно образом в седую старину возникла и каменная оболочка земной поверхности; наше Солнце также когда-нибудь подернется каменной темной кожей! Xолод мирового пространства несет смерть всем солнцам!
— Такой же путь развития прошли Земля и Луна. Когда жар на земле погас, вокруг нее замкнулся наконец панцырь окоченелых камней, и температура мало-по-малу понизилась до того, что оболочка паров, в ту пору окружавших планету, начала выделять воду. В течение тысячелетий ливни извергались массами, которые впоследствии образовали моря на еще горячей коре, опять испарялись, поднимались облаками вверх и опять падали вниз. В таком состоянии находятся сейчас обе сестры нашей Земли, планеты Юпитер и Сатурн.
— Но вот, наконец, первые, еще горячие моря могли удержаться на земной поверхности! Сплошная водная оболочка, дымясь, окружила обитаемый нами земной шар — это было первозданное море! Медленно прояснялся воздух, и впервые свет Солнца, который раньше не мог пронизать оболочку паров, проник на Землю. Впервые на земле появились день и ночь!
— Но охлаждение земли продолжалось. Подобно тому, как засохшее яблоко сморщивается, и его кожа образует складки, потому что оболочка становится непомерно велика для уменьшившегося ядра, начала образовывать складки земная кора и возникли горы и долины. Из первобытного моря показались первые острова, а вскоре целые материки. Горячая вода размывала горные породы, откладывала ил, и там, где вода отступала, показывалось морское дно в виде песчаной глинистой равнины. Так постепенно сложилась нынешняя форма земной поверхности.
— Но уже в первичных морях появилась первобытная жизнь. Как она возникла, мы этого и сейчас не знаем. Вероятно, первые жизненные зародыши попали к нам вместе с массами пыли с других небесных светил. Жизнь постепенно развивалась, превращалась во все более высокие формы, во главе которых в конце концов появился человек.
— Луна тоже проделала всю описанную мною эволюцию. Теперь мы видим на ее поверхности голые высохшие моря и огромные горы. Но — все это мертво. В то время, как выше упоминавшиеся планеты показывают нам прошлое Земли, в луне мы имеем перед собою будущее Земли. Этот гораздо меньший шар должен был раньше остыть и быстрее умереть. В ту пору, когда Земля была еще совсем необитаема, лунный мир вышел уже из лучшей поры своего расцвета; а когда на земле наконец появилась жизнь, лунный шар уже умирал. Подумайте о животных, живущих всего несколько недель, и о других, о черепахах Галапагосских островов, которые живут до трехсот лет! Так и различные светила имеют различную продолжительность жизни.
— Луна — это часть Земли, это ее сын. Некогда образующие ее массы оторвались от экватора нашей планеты. Стало-быть, лунный мир состоит из таких же веществ, как и наш, и те же силы природы господствовали и господствуют там. Стало-быть, и в этом лунном мире, в нашем непосредственном соседстве, некогда начали развиваться зародыши жизни, и там они эволюционировали по вечным законам. И на Луне в пору ее расцвета жила подобная нам раса. Но теперь на луне нет ни воды, ни воздуха, этот мир вымер, он представляет собой мертвеца.
— Как это случилось? Вода просачивалась в камни, в глубокие трещины, там химически связывалась и таким образом исчезала. Частички воздуха мало-по-малу уносились в мировое пространство. Таким образом этот мир сделался в конце концов необитаем. Но он должен был рано погибнуть по другим причинам. Луне теперь нужен целый месяц для того, чтобы один раз повернуться на своей оси. Каждая точка луны имеет четырнадцать суток дня и четырнадцать суток ночи. А прежде сутки луны были короче, чем нынешние сутки земли! Я не буду докучать вам скучными деталями, но давно уже известно, что мощное притяжение земли замедлило вращение или сутки Луны. Представьте себе теперь мировой шар, на котором четырнадцать суток господствует ночь! Так как воздушная оболочка луны становилась все разреженнее и все безоблачнее, то эти ночи должны были быть так холодны, что за две недели все закоченевало! Уже в ту пору лунные жители должны были придумать способы ограждать себя от холода, и я надеюсь найти следы этих способов.
— Но мы знаем также, что в необозримо-далекие эпохи катастрофы, подобные переживаемой нами теперь, — ледниковые периоды — уже существовали и лишали Землю и Луну солнечной теплоты. В ту пору Земля была еще необитаема; но Луна тогда переживала время своего расцвета, и, возможно, высоко развитая порода живых существ изобрела там предохранительные средства и устройства, которые нам покажут, что нам делать теперь! Этот опыт другого мира, давно вымершего человечества, которое в ту пору, вероятно, обладало высокой культурой, я и хочу попытаться найти и обратить нам на пользу!..
Баумгарт сел, заложил ногу на ногу и сложил свои бумаги. Вынув шелковый платок, он отер им свой высокий лоб.
Собрание слушало его с большим напряжением. Завязались разговоры, соседи начали делиться впечатлениями. Всем было любопытно, что теперь скажут специалисты.
Встал старый Ролинсон и попросил слова. Его белая борода патриарха слегка подрагивала, когда он начал: — Уважаемое собрание! Общая картина развития небесных тел, нарисованная моим германским коллегой, верна. Но я утверждаю, что Луна никогда не была обитаема, ибо то уменьшение лунных суток, о котором справедливо, упоминал докладчик, началось уже в ту пору, когда луна еще представляла собой жидкий расплавленный шар. Стало-быть, в то время высшие формы жизни не могли развиться на луне, хотя низшие растения и животные, возможно, существовали. Доказывается это и тем обстоятельством, что даже величайшие наши телескопы не показывают ни малейших следов человеческой деятельности, древних построек и т. д., хотя мы уже можем распознать на луне, в виде крохотной точки, такие предметы, как пирамида Гизеха или хотя бы даже здание нашего парламента. Итак, я отрицаю, что луна когда-нибудь была обитаема! А вместе с этим отпадает и вся остальная часть плана!
Абдул-Бен-Хаффа, директор Каирской обсерватории, человек с темно-коричневым лицом, стриженой головой и острым крупным носом поднялся со спокойствием восточного человека, погладил свою черную, как смоль, бородку и спокойно проговорил:
— К сожалению, я должен возразить моему коллеге с Мыса Доброй Надежды. Я могу заявить о своем полном согласии с выводами иностранного исследователя, если не считать мелких второстепенных деталей. Я также придерживаюсь взгляда, что луна некогда была обитаема, я даже думаю, что в последнее время мне с моим сотрудником Фоортгойзеном удалось заметить отчетливые следы древних сооружений на соседнем с нами мире! Наше новое исполинское зеркало через несколько недель даст возможность решить этот вопрос. У нас нет никаких доказательств того, чтобы длина лунных суток так рано изменилась под неблагоприятным влиянием земли, как предполагает Ролинсон; у нас нет никаких доказательств „за“, но зато нет никаких доказательств и „против“ обитаемости луны в прошлом. Во всяком случае, было бы совершенно средневековым воззрением полагать, будто земля одна только является носителем разумных существ! Она — капля во вселенной; одна из многих миллионов.
— Ролинсон говорит, что наши телескопы могут различить на луне предмет величиной в здание парламента. Это верно; но кто же скажет, были ли лунные люди такого же роста, как мы, и строили ли они когда нибудь столь огромные сооружения? Если это даже было даже так, они вымерли бесчисленные тысячелетия тому назад, и эти постройки могли уже превратиться в рассеянные мусора. Только некоторые контуры, некоторые геометрические линии обломков могут теперь показать, существовали ли на луне города, большие сооружения, улицы, дороги, водопроводы — и мне кажется, я нечто подобное заметил; но, как я уже говорил, это пока не проверено.