Член Совета Измаил Чак прочел доклад о своей поездке и продемонстировал кинематографические снимки оледенелой области, сразу приковавшие к себе общий интерес и внимание.
   Наконец, поднялся Альбарнель, министр науки и техники. Присутствующие с напряженным вниманием слушали его речь —
   "Организованная мною ученая комиссия дала мне возможность поделиться с вами следующими сообщениями. Космическое Облако имеет такое протяжение что последние его отростки Солнце и Земля минуют лишь через 2000 лет. Наши два выдающиеся специалиста, Роллинсон с обсерватории Мыса и Бен-Хаффа с каирской обсерватории, правда, расходятся в своих вычислениях на 200 лет круглым числом, но ведь это, в конце концов, спор ученых, мало меняющий дело по существу. Две-то с половиной тысячи лет ледниковый период во всяком случае будет еще продолжаться. Без сомнения, он повысится в силе, потому что температура должна будет все понижаться и понижаться; она начнет повышаться лишь тогда, когда массы космической пыли уже не будут стоять на пути между солнечными лучами и нами.
   „Но оба ученые согласно утверждают, что плотность Облака неодинакова в разных участках. Стало быть, по мере прохождения нами разреженных частей Облака излучение Солнца будет усиливаться. Вы знаете, что последний ледниковый период закончился на Земле сорок тысяч лет тому назад, и нужно считаться с тем, что и во время этой эпохи были более и менее холодные периоды, сменявшие друг друга. Это нужно ожидать и теперь — довольно слабое, впрочем, утешение в нашем положении!
   „Средств для отвращения ледниковой эпохи не существует, ибо мы не можем изменить движения Земли в мировом пространстве, не можем удалить ее от Облака. С другой стороны, представляется крайне невероятным, чтобы какими-нибудь мерами удалось бороться на Земле с последствиями оледенения. Тем не менее, мы должны поддержать всякую мысль и планы, стремящиеся к этой цели, и в этих видах ассигнована на премии крупная сумма в миллиард франков. Уже выдвинуты проекты вскрыть посредством взрывов источники теплоты внутреннего ядра Земли, которая уже и теперь эксплоатируется в глубоких штольнях для промышленных целей, и применить их к обогреванию Северной Европы. Специальная комиссия геологов и техников проверит этот мало выполнимый на первый взгляд план с точки зрения его осуществимости.
   „Но очень важным представляется вопрос, нельзя ли добывать химическим путем питательные вещества, пригодные к потреблению человеческим организмом. По этой части предприняты и ведутся широкие опыты. Изобретенное южно-американцем Корельей искусственное пищевое вещество пришлось запретить, потому что при длительном употреблении оно вызывает тяжелые заболевания. Может быть, химикам нашей страны удастся добиться в этой области больших успехов. Мы делаем все, что только можем!"
   Альбарнелль сошел с трибуны. Его сообщения не очень удовлетворили присутствующих, о чем свидетельствовали отдельные возгласы и общий ропот.
   В этот момент депутатка Хадиджа Эфрем-Латур покинула свое место и с присущей ей изящной энергией протеснилась к ораторской трибуне. Она пробежала свои заметки, откинула прядь иссиня черных волос с породисто смуглого лица и начала ясным, мелодичным голосом:
   — Советники и депутаты нашей страны многое могут сказать в ответ на предложения правительства. Мы не видим особенного счастья для нашего государства в иммиграции двадцати миллионов европейцев. Здесь живут в согласии множество рас под единым флагом, а не о всех жителях упомянутой северной части света можно сказать, что они проникнуты сознанием равенства всех существ, носящих человеческий облик — хотя теперь и 3000-ый год! Это — особенность европейцев, и я боюсь, что они не оставят этой своей черты дома, высаживаясь на южном берегу Средиземного моря!
   Здесь ее прервали одобрительные возгласы советника Умарару и мадам Бирры, и еще нескольких представителей коренных туземных племен и соплеменников ораторши.
   — Как видите, я не одинока в этом своем опасении, и мы ждем от правительства гарантий против возможных некорректностей со стороны будущих наших гостей!
   — Правительство, кажется, не знает старой прописной истины: „не откладывай на завтра того, что можешь сделать сегодня“! Если я не ошибаюсь, космическое Облако уже несколько столетий является нашим нежелательным спутником, стало быть — оно давно могло выступить со своей блестящей приманкой в миллиард франков!
   Арчибальд Плэг, с некоторого времени беспокойно ерзавший на своем кресле, здесь не выдержал. Он не мог оставаться равнодушным, когда его хорошенькая противница пускала свои стрелы с ораторской трибуны.
   Этот Арчибальд Плэг был уморительнейшей фигурой на политическом горизонте Африки 3000-хо года. Он вполне оправдывал свою фамилию, которая по английски означает: втулка, затычка. Арчибальд Плэг состоял из двух шаров: из малого — головы, и большого — туловища, к которому в виде мало заметных отростков присоединялись руки и ноги. Оба шара вместе едва ли превышали полтора метра, хотя Арчибальд Плэг с достойным похвалы усердием тщился производить впечатление шести футового великана, для чего всячески вытягивался и выпрямлялся. Он прибегал даже к средствам оптического обмана. Он знал, что вертикальные линии и полосы делают предмет на взгляд длиннее, и посему почтенный Плэг и зиму, и лето ходил в изумительно полосатом костюме. Неугомонная Эфрем-Латур однажды заявила, при громком хохоте всей палаты, что глобус Арчибальда Плэга имеет лишь круги долгот, между тем как от старого моряка, — собственно, следовало бы ожидать, чтобы на почтенных округлостях его тела не были забыты и круги широты, тем более, что у него и вообще-то широта играет большую роль, чем долгота!
   Круглая голова Арчибальда Плэга была красна, как полный месяц на восходе, а макушка ее украшалась венцом белых щетинистых волос. И если к этому прибавить большой красный нос, свидетельствовавший о частых посещениях северных широт, где и в 3000-ом году грог пользовался большими симпатиями, да пару довольно поблескивавших голубых глазок, то портрет достойного моряка будет закончен.
   Арчибальд Плэг слыл выдающимся знатоком моря и мореплавания. Десятки лет он плавал капитаном на правительственных и торговых судах. По этой причине его и выбрали в парламент представители торговли и мореходства, когда он на пятидесятом году жизни навсегда „ошвартовался“ на суше. Человек большого юмора, он издавна не жаловал „беляков“, „песочных зайцев“, как он выражался — т. е. жителей пустынь, арабов, триполитанцев, нильцев и др., игравших, по его мнению, более значительную роль в государстве, чем какая им подобала по их дарованиям. Это собственно и было настоящей, но тайной причиной его более или менее безобидных стычек с мадам Эфрем-Латур. Тем не менее, каждый из них огорчился бы, если бы его занимательный противник покинул свое место в парламенте.
   — Как я уже говорила, — повторила через минуту депутатка, — правительству давно уже следовало принять какие-нибудь широкие меры в виду положения дел, наступившего столетия тому назад! Оно несколько запоздало со своими миллиардами…
   Белый ус затопорщился на красном лице Ярчибальда Плэга, и он надулся, как тетерев на току, выпалив гневно:
   — Не думаете ли вы, барынька, что мы могли бы раньше выбраться из этого треклятого Облака?
   — Если стать на вашу точку зрения, уважаемый, так и теперь незачем назначать премию: она ведь бездельна, если была такою сто лет тому назад!
   — Нет, потому что теперь и наши знания, и возможности много обширнее, чем прежде!
   — Этого я не замечаю!
   — Очень мило с вашей стороны сознаться в своем невежестве — и в таком случае вам остается положиться на мое мнение, ибо я много старше вас!
   — Но это и единственное ваше преимущество! Не сравнивайте себя, однако, с бочкой вина, которое, чем старее, тем лучше!
   Веселый смех рассылался по огромному залу, но уже зажглись со всех сторон зеленые лампочки, призывавшие к порядку и к прекращению личных выпадов.
   Таким образом, Плэгу не удалось нанести ответный удар. А прекрасная Хадиджа опять порылась в своем портфеле и приковала к себе все внимание палаты:
   — Министр заявил, что ему до сих пор неизвестны какие-либо широкие предложения насчет того, как бороться с оледенением Земли. Но знает ли он, и вообще правительство, что в нашу страну прибыл выдающийся европейский ученый, немец, которого зовут Иоганнес Баумгарт, и который носится со смелой и величественной идеей, имеющей отношение к поставленной перед нами задаче — и что этот человек просит поддержки правительства?
   — Правительству неизвестен ни этот ученый, ни его планы.
   — В таком случае, правительство осведомленно меньше газет, ибо в последнем выпуске „Африканского Герольда“ приведены уже все детали. Роллинсон, директор нашей величайшей государственной обсерватории, уже высказался по этому поводу именно в этой газете, экземпляр которой я охотно предоставлю за десять центов в распоряжение ничего не подозревающего правительства!
   Мадам Эфрем-Латур развернула газетный лист и с торжествующей насмешкой посмотрела на министерский стол. Министры немного смешались — особенно сконфузился Альбарнель. Члены палаты шумели и не скупились на язвительные замечания.
   — Эта нарядная кошка пустыни опять откопала славную косточку! — обратился Арчибальд Плэг под шумок к своему соседу и единомышленнику, старо-голландцу родом. — Бес, а не женщина!
   Министр поднялся с места.
   — Так как депутатка Совета уже располагает неизвестными нам данными, то я просил бы ее сообщить нам наиболее существенные пункты. Странно во всяком случае, что названный исследователь предпочел обратиться к газетам, вместо того, чтобы раньше адресоваться к правительству.
   — Я удовлетворяю ваше желание и вкратце разовью перед вами ход мыслей германского ученого. Он придерживается того взгляда, что жизнь развивалась и развивается, в общем, одинаково на всех небесных светилах. Он думает, что и на нашей соседке, Луне, обитали некогда люди, и они в конце концов погибли благодаря остыванию Луны, а также вследствие других явлений. Во всяком случае, им пришлось многие тысячи лет жить в холоде, и они должны были принимать меры для борьбы с ним.
   — Если бы только удалось полететь на Луну, то оказалось бы возможным найти на ней следы этих мероприятий. От вымершего лунного человечества мы могли бы, таким образом, позаимствоваться важными уроками насчет нашего собственного положения, насчет нашего будущего. Так вот, этот самый Баумгарт желает предпринять эту поездку, и притом на летательном аппарате, подобном нашей новой гранате! Для этого он просит помощи нашего правительства. Мысль во всяком случае, смелая. Осуществима ли она — пускай решают специалисты!
   Собрание заволновалось. На всех местах завязались разговоры, пошел обмен мнений, посыпались шутки насчет необычайного плана. Министры сбились в кучку, Альбарнель возбужденно-жестикулировал.
   Завязался и жаркий диалог между Эфрем-Латур и Арчибальдом Плэгом.
   — Мадам, это пустая из пустейших затея! Если бы о ней не было напечатано в „Африканском Герольде“, то я бы подумал, что вы начитались арабских сказок на вашей родине, в этом краю фатаморганы!
   — Мы привыкли, уважаемый, к тому, что люди, которых время ничему не учит, считают невозможным все, что ново! Когда знаменитый Колумб отплыл искать неизведанный край, ему предсказывали, что на краю света он провалится в преисподнюю с ее ужасами! А он открыл Америку! Когда строились первые железные дороги, в ту пору даже ученые люди утверждали, что от быстрого движения люди будут задыхаться! Ну-с, теперь у нас даже нет железных дорог, потому что они стали для нас слишком медленным средством передвижения! Когда люди делали первые попытки летать, им говорили, что они „искушают бога“, что человек никогда не будет летать, „бог“, дескать, „отказал человеку в крыльях“. Ну-с, милейший мой, мы летаем уже больше тысячи лет, и притом быстрее птиц! Придет время, когда над вашим мнением, что человек не может вылететь за пределы Земли, будут так же смеяться, как теперь мы смеемся над неудачливыми пророками прошлых веков.
   — На Луне нельзя прожить и секунды, даже если бы мы туда добрались!
   — Найдется и для этого средство!
   — На Луне не видно ни малейших следов человеческой деятельности!
   — Этот вопрос решат специалисты!
   — А я вам говорю, что Луна — бродячий труп, на ней нам нечего делать!
   — Вы в этом ничего не смыслите, сударь! Не воображайте, пожалуйста что, обладая собственной, хотя и говорливой луной, вы можете претендовать на знакомство с соседним нам миром!
   Этот намек на блестящую лысину Плэга дал новый повод к бурному взрыву веселья в рядах собравшихся.
   — Давно доказано, мадам, что длина волос обратно пропорциональна умственным способностям их обладателя! А затем, я вам говорю, что опыт полета на Луну будет лишь стоить жизни нескольким смельчакам и принесет меньше пользы, чем горсть посеянных семян пшеницы!
   — Но как же нам, в нашем стесненном положении, не решиться на крайнюю меру? Неужели наша страна не даст полдюжины смелых людей? Разве в прошлые времена не падали миллионы людей в кровавых войнах за гораздо менее важные цели, часто в угоду эгоистическим интересам капиталистов, монархов и честолюбивых политиканов? Я надеюсь, что в нашей стране найдется сколько угодно людей, которые предложат свои услуги даже при малых шансах на счастливый исход этой неслыханно-смелой поездки. А если я в этом обманусь, — что-ж, я охотно сама предложу себя в помощницы германскому исследователю!
   Позвольте же мне, сударыня, в данный момент заменить вас — знайте, что в старом, севшем на якорь Арчибальде Плэге еще хватит мужества отдать свои силы даже заведомо гибельному делу! Разумеется, при условии, что вы не будете участвовать в поездке, — иначе какое же это для меня будет увеселительное путешествие?
   — Браво, Плэг! Обещаю, по счастливом вашем возвращении из поездки, просить вашей руки!
   Маленький моряк с красным, круглым лунообразным лицом и торчащими белыми усами рассмеялся глубоким басом и отпустил ядовитое замечание, но оно потонуло в общем смехе, увлекшем все собрание; в нем принял участие даже президент на своем почетном, но одиноком возвышении.
   Но вот загорелись зеленые лампочки, приглашая публику успокоиться. После краткого совещания со своими товарищами и членами Генерального Совета, поднялся Самуил Махай, старейший из министров:
   — Сообщения депутатки Совета, разумеется, вызвали чрезвычайный интерес в правительстве. На первый взгляд изложенный план представляется весьма фантастическим, но страна наша всегда стремилась идти впереди века и давать ход великой и смелой идее раньше, чем широкие массы освоятся с ней, как с чем-то само собою разумеющимся. Словом, правительство готово выслушать предложения иностранного исследователя и внести их на рассмотрение в ученую комиссию! Если есть какой-нибудь, хоть самомалейший шанс осуществить эти планы, и если они в какой бы то ни было мере способны помочь разрешению нашей великой проблемы — правительство этой страны не промедлит ни одной минуты с оказанием своей поддержки!
   Одобрительный гул пронесся по исполинскому помещению. Хадиджа Эфрем-Латур собрала свои заметки и сошла с трибуны.
   Через полчаса толпы депутатов, государственных чинов и публики потоками вылились из приятной прохлады палаты на ослепительный зной улиц. Белые мраморные ступени запестрели пятнами отдельных человеческих фигур и живописных групп, серебристая колонна фонтана рассыпала кругом белую влажную пыль, а высоко над всем городом горел, яркий, как солнце, золоченый купол.

ГЛАВА V

   — Если вы ничего не имеете против, дойдемте вон до того перелеска! Там, вдали, где возвышается купа пиний, находится Грин-Пойнт — „Зеленая Стрелка“, предместье Капштадта. Видите верхушку маяка за тем холмиком? Оттуда открывается восхитительный вид на море!
   — Пойдемте, мисс Готорн! Не знаю даже толком, чего мне больше хочется в это ясное утро, на этом чудесном воздухе — о радости беседовать с вами на моем родном языке я уж и не говорю!
   — Я никогда не уезжала из отечества, если не считать кратковременных поездок, и едва представляю себе, что должен чувствовать человек, оставивший свою родину за океанами, за целыми частями света!
   — А знаете, вы ничем решительно не напоминаете африкандеров, и с поразительной отчетливостью унаследовали немецкое существо вашей матери! Какая-то удовлетворенность собственным мирком, наклонность к рассуждениям и философствованию, тихая наклонность к мечтательности. Все это не вяжется с народом, среди которого вы живете, и главными чертами которого являются быстрое и ясное схватывание практической стороны жизни, техническая, промышленная, торговая смелость и дерзание, без особой чувствительности, как это часто бывает у иммигрировавших народов, которым приходилось бороться впродолжение столетий за свое место — бороться оружием против аборигенов, либо секирой и заступом воевать с пустыней, со своенравной и неподатливой природой!
   — Я давно уже чувствую это противоречие, но только теперь оно стало мне ясно — благодаря вашей манере и мастерству показывать вещи в широкой перспективе; могу сказать, что за последние сутки я до некоторой степени научилась понимать самое себя!
   — Желаю, чтобы это не сделало вас несчастной или лишило веселости. Ваш славный отец — весь ваш мир, ваш домашний кров ограждает вас от житейской сутолоки, которой вы не любите.
   — Отец — золотой человек, но дела отнимают у него все силы, а главное, что делает меня одинокой — так это чувство, что у меня нет никого, кто разделял бы мои интересы! У нас люди говорят только о крупных предприятиях, об учреждении новых исполинских фабрик и заводов, о новых устройствах для использования силы морских волн, о шахтах, которые теперь в Капской земле хотят довести до большой глубины, до пространства, заполненного раскаленной магмой, чтобы использовать ее теплоту. Они говорят только о машинах, о стали и железе, — и никогда о том невесомом, что существует лишь в чувстве, что находит свое выражение в стихотворении, в шуме дерев или в птице, напевающей вечерний гимн!
   В этом трагизм нашей эпохи, и вы не совсем уловили ее смысл, если это заставляет вас страдать! Видите ли, в развитии человеческой культуры наблюдаются приливы и отливы, чередование могучих волн как в океане. Человечество то возносится на гребень волны, то падает в дол между волнами, и как высочайшая волна превращается затем в глубочайшую впадину — так и самая высокая культура. По земле прокатился целый ряд таких волн! За много тысяч лет до нашего времени Китай переживал эпоху своего расцвета, затем могучая Индия, позднее Египет, потом Греция, потом Западная Европа. Все эти культуры держались восемьсот-тысячу лет, вырастали, как дерево, и умирали, как одряхлевшие лесные великаны. Но в юную пору каждой культуры существует некое стремление к возвышенной цели, порыв к идеалу, полный священного огня! Из этого огня возникают изящные искусства, легенды и песни, глубоко проникающие в сердце творения великих мастеров. Прекрасными куполами возносятся ввысь воплощенные в камень поэмы, идеи истины, добра и красоты, творения философии, науки, искусства…
   — Это — великая, золотая пора, вершина всякой культуры! Затем человечеством постепенно овладевает другой дух, другие настроения. Жажда власти ведет к военному насилию над соседями, к утверждению мощных держав огнем и мечом. Жажда славы, богатства, роскоши помрачает рассудок. Искусство и философия остаются в пренебрежении, материальный интерес подавляет все. Расцветает торговля, наступает век изобретений, промышленности. Своекорыстие правящих классов раскалывает человечество на два лагеря: ничтожная кучка жадных служителей Мамона противостоит огромной армии трудящихся, но нищих масс, и в кровавых социальных конфликтах рушатся государства и общества. Или побеждает труд — или насильники, и тогда культура умирает, а где-нибудь в другом месте начинает зеленеть новый отпрыск, начинает подниматься и нарастает новая волна культуры. Игра начинается сызнова! Подобно тому, как исследователь бактерий может, меняя температуру среды и питательные вещества, заставлять мир микробов размножаться или гибнуть на желатиновой пластинке, так и мы, обитатели этой крохотной звездочки, являемся игрушкой в руках природы и ее законов, которые мы стараемся изучить, но велению которых не можем не повиноваться!
   Баумгарт умолк. Он откинул со лба упрямую прядь своих волос и, кажется, совсем забыл о том, что рядом с ним выступает молодая девушка, вероятно, еще более запутавшаяся в своих взглядах после его своебразных рассуждений.
   Элизабет Готорн украдкой взглянула на одухотворенное лицо своего собеседника. Никогда и никто не говорил еще с ней о таких глубоких проблемах! Какой бездной знаний обладал этот человек, какой широтой мировоззрения!
   Ей казалось, что она знакома с ним не дни, а месяцы. Чего только не узнала она от него со вчерашнего дня. Атлас-великан, по которому они собрались-было путешествовать в Германию, почти не пришлось развернуть — часы летели, как минуты, и отец со смехом заметил ей, что она стоит на верном пути к тому, чтобы сделаться депутаткой Совета, если гость будет с ней делиться своими культурно-историческими соображениями еще недельку-другую! Как мастерски этот человек умел говорить об исполинском гении Гете, открывать в его сочинениях новые неизведанные сокровища мысли и чувства!
   Ей казалось, что она может идти с ним так и беседовать день за днем, без остановки и перерыва.
   — И в этом-то, мисс Готорн, в этом росте и умирании культуры, в изменениях, которые человеческий дух испытывает во время этого развития культуры, и коренится то чувство одиночества, той душевной покинутости, которую испытываете вы и некоторые другие! Есть еще люди, в которых, по капризу атавизма, остался жив старый культурный идеал, которым вечерняя песня в затихшем лесу, стихотворение или солнечный закат говорят больше, чем чудеса техники и вся роскошь утонченной эпохи! Но в окружающей их обстановке, так сказать, в лире эпохи давно отсутствуют соответствующие струны; вот почему они не находят отклика, и в удел „мечтателю“ достается лишь искреннее удивление современников! Но он чувствует себя чужим и холодным в окружающей среде — и это-то именно чувство и угнетает вас!
   — Вы не можете себе представить, как действуют на меня ваши слова! У меня такое чувство, словно вы держите в руках тончайшие волокна моего мироощущения. Да, только благодаря вам я начинаю понимать себя — и не странно-ли, что постороннему человеку нужно пересечь моря и пустыни, чтобы в несколько часов разрешить все загадки, с которыми другой ходит по земле целые годы, не подозревая даже их существования?
   — Ну, это не так уже странно! — рассмеявшись, возразил Баумгарт. — Я с тем большей легкостью могу переселиться в ваш душевный мир, что я такой же несовременный человек, такой же мечтатель! Столь любимый вами Гете сказал: „Ты подобен тому духу, который постигнут тобою“. А я переиначу этот афоризм и скажу: ты постигаешь тот дух, которому ты подобен! Разница между мною и вами заключается лишь в том, что я обдумываю все эти вещи, исследую их причины, а вы смиренно удовольствовались тем, что замкнулись в тиши вашего дома и решили, что между миром ваших ощущений и холодным окружающим миром существуют неразрешимые диссонансы!
   Элизабет не ответила. Ясные глаза ее были устремлены вдаль, но сердце ее было переполнено, и внутренне она на тысячи ладов обращалась к человеку, который шагал рядом с ней: — Да, мы одной души, мы искони друзья, мы принадлежим друг другу, и только странная раздвоенность жизни разделяла нас материками и океанами! Ты — метеор, светлым лучом промчавшийся по моему небосклону; он осветил все, что до сих пор было во мне облечено мраком, и скоро исчезнет в далеких пространствах! Но я еще долго буду чувствовать на себе отражение твоего света, может быть — всю жизнь…
   Гуляющие тем временем достигли отлогих холмов, спускающихся к морю от так называемого „Львиного Туловища“. Они стояли под купой высоких пиний и смотрели на море, озаренное утренним солнцем. Зеркальная гладь Атлантического океана едва подергивалась рябью волны; как спящий великан, мирно раскинулось море, и утренний свет лег на него розоватым туманом. Справа возвышался каменный столп Старого Маяка, у Грин-Пойнта колыхался белый парус рыбачьей лодки, плывшей в Трех-якорную Бухту, а дальше в сияющее утреннее небо врезывались слегка затуманенные горные массивы.
   Роса еще блестела на траве и в кустах, морские птицы носились по взморью, время от времени от города доносился шум пробуждающейся жизни — гудок большого завода, жужжание электрического трамвая.
   Долго стояли так молодые люди, любуясь начинающимся днем и поглядывая на необ'ятное море, лишь в безмерно далеком расстоянии омывавшее другой материк — восточный берег Южной Америки.
   Какое это странное чувство — стоять на последнем отростке огромного материка и знать, что кругом простирается неизмеримая водная пустыня, отделяющая нас от далеких частей света, с иными людьми и культурами! Не бывает-ли у вас желания, мисс Готорн, поехать в неведомые края, в Южную Америку или к полярным льдам, которые где нибудь далеко, на юге, серебрятся под лучами солнца?