Вполне хорошо и я себя не чувствую в этом узамбаранитном летучем вагоне, генерал-советник! — с улыбкой заметил геолог Фандерштрассен; — но меня не столько смущает быстрота и толчки, как мысль, что я нахожусь до некоторой степени внутри склада взрывчатых веществ, обладающих такой силой, что легкой катастрофы было бы достаточно, чтобы превратить нас всех, вместе с гранатой, в газ и расшвырять наши атомы до планет!
— Тоже мысль не особенно приятная, уважаемый; впрочем, когда я вижу лицо этого Стэндертона через маленькое окошечко, вижу эти стальные черты, эти светлые серые глаза, способные, кажется, пронизать каменные стены, эти спокойные движения, не замедляющиеся и не ускоряющиеся против должного даже на десятую долю секунды, я чувствую себя в сравнительной безопасности!
— А посмотрите-ка сюда, товарищи! — воскликнул Хамайдан и ткнул рукой в сторону окна из толстого, в дюйм, хрусталя.
Внизу под ними простиралось замерзшее море, покрытое нагроможденными одна на другую огромными глыбами, а вдали поднимались блестящие, как серебро, горы, сверкавшие в солнечном свете, как исполинские айсберги.
— Берег Гренландии! — проговорил геолог. — Оттуда двинулись мощные потоки глетчеров на мир Западной Европы и Северной Америки! Вот где родина исполинских айсбергов, теперь стаями носящихся до самого экватора, разбивающихся у берегов Африки и делающих и для нас чувствительным холод Севера!
— Меня удивляет только, что здесь наверху не холоднее в этих широтах. Я полагал, что дыхание будет замерзать у рта, — а в сущности не было особенно холодно, когда мы стояли внизу. Я полагаю, люди неверно представляют себе ледниковую эпоху, если только они не специалисты, как вы, Фандерштрассен!
— Это широко распространенное заблуждение — думать, что оледенение может быть вызвано только внезапным сказочным холодом! Ведущиеся уже несколько тысячелетий тщательные измерения температуры показывают, что годовая температура Европы понизилась лишь на несколько градусов. В прежнее время она равнялась 13 градусам тепла, оставалась без изменения втечение многих столетий, и теперь упала до 8 градусов. Это как будто не так много, и кто поверхностно знаком с этими понижениями температуры, тот не понимает, почему это должно привести к оледенению огромных частей нашей планеты; не забывайте, что здесь главную роль играет время! Дожди и снегопады, как на Севере, так и на Юге земного шара значительно усилились, главным образом, благодаря присутствию в самой атмосфере очень разреженной пыли; происхождение ее теряется в космическом облаке, в которое попала вся наша солнечная система. Пробегая через это облако пыли на протяжении многих миллионов километров, солнечные лучи задерживаются, и потому температура из десятилетия в десятилетие все больше понижается. В результате ледяные массы, образующиеся зимой на севере, не тают так сильно, как прежде. Зима стала несколько длиннее. Ледяные массы умножаются, и так как они не могут держаться на высотах, они спускаются к югу в виде мощных ледяных потоков, называемых глетчерами.
— Так Север простирает свои ледяные щупальцы все дальше и дальше на юг, к экватору. Из Гренландии, из Норвегии, из Ледовитого океана надвигается на нас белая смерть. Северные моря замерзают, а ветры, дующие оттуда, залетают все дальше и втягивают в холодную зону Европу, Северную Азию, Северную Америку! Все это, в сущности, очень просто!
— Преподлое положение! — проговорил Измаил Чак и со вздохом взглянул на сверкающую даль, с леденящим дыханием которой не могли справиться все чудесные изобретения человека 3000-го года.
— И это не первый раз, что старуха-земля стоит перед такой угрозой! — произнес Фандерштрассен. — Приблизительно 40.000 лет тому назад происходило тоже самое — наши предки произвели весьма точные исследования тогдашней ледниковой эпохи! В ту пору северные глетчеры доходили до подножия Альпов. Это была эпоха, когда человек был наполовину скотом, выходил на охоту с каменным топором и жил в каменных пещерах. Человек первобытного мира был современником той ледниковой эпохи! И это было не первое оледенение земли! Находимые в горных породах следы, жалкие листки из дневника старухи-земли, повествуют нам, что за много миллионов лет до того, после жаркой тропической эпохи, когда даже на крайнем севере красовались зеленые леса, довольно неожиданно наступила холодная пора с последовавшим за ней оледенением. Несколько тысячелетий — исследователи стоят в недоумении перед этой необъяснимой загадкой — и вот, нам суждено было самим пережить такой болезненный период земли и допытаться, что корень бедствия — в облаке пыли, носящемся в пространстве!
— Вы высказали чрезвычайно ценные для меня мысли, милый Фандерштрассен! Мне кажется, я вижу впервые все эти события в их тесной связи, много размышлял о них. Наша поездка по этой ледяной области как-то нагляднее показывает мне все это!
Давно уже летящая граната изменила свой путь и теперь неслась на юг. Широкой дугой загибался ее путь к горным кряжам Норвегии. Внизу лежала земля, на сотни метров покрытая льдом. Вплоть до Ботнического залива протягивали глетчеры свои белые ледяные языки. В другой стороне, на запад, к Атлантическому океану, ледяные языки ломались в фиордах и в виде айсбергов свергались в открытое море, по которому носились ледяные глыбы. Мертвой пустыней лежала внизу земля. Южнее мерцали отдельные снеговые вершины, по Северному морю носились ледяные глыбы и айсберги, в горах Шотландии уже обнаруживались зачатки оледенения.
В машинном отделении вздрогнул и зажегся зеленый огонек. Стэндертон Квиль, желая изменить полет, скомандовал участить взрывы в правой камере. Мимо окна с быстротой молнии пронеслась цепь белых облачков, и все тело гранаты слегка содрогнулось. Воздушный корабль медленно повернул на юго-восток.
Внизу показалось устье широкой реки.
— Рейн! — объявил Фандерштрассен и наклонился над своей картой. — Под нами лежит классическая страна старинных ледниковых исследований: Германия!
— Но ее, кажется, пощадили лед и снег?
— Это так, но на ее широкие равнины опять спустятся медленно двигающиеся глетчеры Норвегии, как это было 40.000 лет тому назад. Последний ледниковый период и создал эти обширные песчаные равнины, с разбросанными по ним гранитными глыбами. Глетчерные потоки принесли эти гранитные глыбы из Скандинавии сюда, они растерли материал в тончайший песок, покрывающий Германскую низменность. Эта страна через несколько столетий опять исчезнет подо льдами; исследователи грядущих тысячелетий, когда земля опять вступит в теплую эпоху, когда ледяные массы отступят назад, откопают в земле погибшие огромные города и тысячи признаков высокой культуры! Мы нашли только неуклюжие каменные орудия, почти звериные черепа охотников предыдущей ледниковой эпохи вместе с останками мамонта, пещерного медведя и северного оленя, и как венец культуры — нацарапанные на стенах пещер изображения зверей. Будущие исследователи, после наступающей ныне ледниковой эпохи, откопают в земле чудеса техники и мировые города!
— Мрачные картины вы рисуете, милейший Фандерштрассен, и в науке вашей есть что-то жуткое!
— Что ж, уважаемый, природа жестока, — по крайней мере, такою она хочет показаться нам, людям! Она ни о чем не заботится, идет себе вперед! Причина и действие предписывают ей цель, и она так же спокойно хоронит культуры, как нога пешехода попирает муравейник!
Солнце село на западе в красноватом тумане. На юге рдели оледенелые верхушки Альп, земля подернулась синеватыми и лиловыми тенями. Но наверху, в высоте, горел необычайно нежный пурпурный свет, в котором плавали своеобразные зеленоватые облачка, которых человечество прежних веков не наблюдало, или же наблюдало очень редко, — именно, когда вершины вулканов выбрасывали в атмосферную оболочку нашей планеты колоссальные количества пепла. Причиной этой странной зари была проникавшая в земную атмосферу космическая пыль. Она обусловливала преломление и сражение солнечного света и порождала волшебные кольца и лучи вместо спокойной, ясной синевы эфира.
Граната обогнула с запада массив Альпов и с барабанной дробью взрывов пронеслась над гладкой поверхностью Боденского озера.
Пассажиры молчали. Каждый из них был погружен в свои мысли. Наверху медленно бледнела пурпурная заря; дрожащие зеленоватые лучи северного сияния как исполинские руки простирались по всему небу. Местами мерцала яркая звездочка и, наконец, над океаном поднялся кроваво-красный месяц, окруженный венцом зеленоватых лучей.
Стэндертон Квиль узнал в отдалении пылающие фонари аэродрома Ниццы и пустил в воздух ослепительно яркие, рассыпавшиеся тысячами звездочек ракеты. Фонарь быстро блеснул попеременно зеленым и красным светом. Летательный аппарат правительства Африканских Соединенных Штатов был замечен. Десять минут спустя он неподвижно лежал в обширном ангаре на берегу Средиземного моря.
ГЛАВА II
— Тоже мысль не особенно приятная, уважаемый; впрочем, когда я вижу лицо этого Стэндертона через маленькое окошечко, вижу эти стальные черты, эти светлые серые глаза, способные, кажется, пронизать каменные стены, эти спокойные движения, не замедляющиеся и не ускоряющиеся против должного даже на десятую долю секунды, я чувствую себя в сравнительной безопасности!
— А посмотрите-ка сюда, товарищи! — воскликнул Хамайдан и ткнул рукой в сторону окна из толстого, в дюйм, хрусталя.
Внизу под ними простиралось замерзшее море, покрытое нагроможденными одна на другую огромными глыбами, а вдали поднимались блестящие, как серебро, горы, сверкавшие в солнечном свете, как исполинские айсберги.
— Берег Гренландии! — проговорил геолог. — Оттуда двинулись мощные потоки глетчеров на мир Западной Европы и Северной Америки! Вот где родина исполинских айсбергов, теперь стаями носящихся до самого экватора, разбивающихся у берегов Африки и делающих и для нас чувствительным холод Севера!
— Меня удивляет только, что здесь наверху не холоднее в этих широтах. Я полагал, что дыхание будет замерзать у рта, — а в сущности не было особенно холодно, когда мы стояли внизу. Я полагаю, люди неверно представляют себе ледниковую эпоху, если только они не специалисты, как вы, Фандерштрассен!
— Это широко распространенное заблуждение — думать, что оледенение может быть вызвано только внезапным сказочным холодом! Ведущиеся уже несколько тысячелетий тщательные измерения температуры показывают, что годовая температура Европы понизилась лишь на несколько градусов. В прежнее время она равнялась 13 градусам тепла, оставалась без изменения втечение многих столетий, и теперь упала до 8 градусов. Это как будто не так много, и кто поверхностно знаком с этими понижениями температуры, тот не понимает, почему это должно привести к оледенению огромных частей нашей планеты; не забывайте, что здесь главную роль играет время! Дожди и снегопады, как на Севере, так и на Юге земного шара значительно усилились, главным образом, благодаря присутствию в самой атмосфере очень разреженной пыли; происхождение ее теряется в космическом облаке, в которое попала вся наша солнечная система. Пробегая через это облако пыли на протяжении многих миллионов километров, солнечные лучи задерживаются, и потому температура из десятилетия в десятилетие все больше понижается. В результате ледяные массы, образующиеся зимой на севере, не тают так сильно, как прежде. Зима стала несколько длиннее. Ледяные массы умножаются, и так как они не могут держаться на высотах, они спускаются к югу в виде мощных ледяных потоков, называемых глетчерами.
— Так Север простирает свои ледяные щупальцы все дальше и дальше на юг, к экватору. Из Гренландии, из Норвегии, из Ледовитого океана надвигается на нас белая смерть. Северные моря замерзают, а ветры, дующие оттуда, залетают все дальше и втягивают в холодную зону Европу, Северную Азию, Северную Америку! Все это, в сущности, очень просто!
— Преподлое положение! — проговорил Измаил Чак и со вздохом взглянул на сверкающую даль, с леденящим дыханием которой не могли справиться все чудесные изобретения человека 3000-го года.
— И это не первый раз, что старуха-земля стоит перед такой угрозой! — произнес Фандерштрассен. — Приблизительно 40.000 лет тому назад происходило тоже самое — наши предки произвели весьма точные исследования тогдашней ледниковой эпохи! В ту пору северные глетчеры доходили до подножия Альпов. Это была эпоха, когда человек был наполовину скотом, выходил на охоту с каменным топором и жил в каменных пещерах. Человек первобытного мира был современником той ледниковой эпохи! И это было не первое оледенение земли! Находимые в горных породах следы, жалкие листки из дневника старухи-земли, повествуют нам, что за много миллионов лет до того, после жаркой тропической эпохи, когда даже на крайнем севере красовались зеленые леса, довольно неожиданно наступила холодная пора с последовавшим за ней оледенением. Несколько тысячелетий — исследователи стоят в недоумении перед этой необъяснимой загадкой — и вот, нам суждено было самим пережить такой болезненный период земли и допытаться, что корень бедствия — в облаке пыли, носящемся в пространстве!
— Вы высказали чрезвычайно ценные для меня мысли, милый Фандерштрассен! Мне кажется, я вижу впервые все эти события в их тесной связи, много размышлял о них. Наша поездка по этой ледяной области как-то нагляднее показывает мне все это!
Давно уже летящая граната изменила свой путь и теперь неслась на юг. Широкой дугой загибался ее путь к горным кряжам Норвегии. Внизу лежала земля, на сотни метров покрытая льдом. Вплоть до Ботнического залива протягивали глетчеры свои белые ледяные языки. В другой стороне, на запад, к Атлантическому океану, ледяные языки ломались в фиордах и в виде айсбергов свергались в открытое море, по которому носились ледяные глыбы. Мертвой пустыней лежала внизу земля. Южнее мерцали отдельные снеговые вершины, по Северному морю носились ледяные глыбы и айсберги, в горах Шотландии уже обнаруживались зачатки оледенения.
В машинном отделении вздрогнул и зажегся зеленый огонек. Стэндертон Квиль, желая изменить полет, скомандовал участить взрывы в правой камере. Мимо окна с быстротой молнии пронеслась цепь белых облачков, и все тело гранаты слегка содрогнулось. Воздушный корабль медленно повернул на юго-восток.
Внизу показалось устье широкой реки.
— Рейн! — объявил Фандерштрассен и наклонился над своей картой. — Под нами лежит классическая страна старинных ледниковых исследований: Германия!
— Но ее, кажется, пощадили лед и снег?
— Это так, но на ее широкие равнины опять спустятся медленно двигающиеся глетчеры Норвегии, как это было 40.000 лет тому назад. Последний ледниковый период и создал эти обширные песчаные равнины, с разбросанными по ним гранитными глыбами. Глетчерные потоки принесли эти гранитные глыбы из Скандинавии сюда, они растерли материал в тончайший песок, покрывающий Германскую низменность. Эта страна через несколько столетий опять исчезнет подо льдами; исследователи грядущих тысячелетий, когда земля опять вступит в теплую эпоху, когда ледяные массы отступят назад, откопают в земле погибшие огромные города и тысячи признаков высокой культуры! Мы нашли только неуклюжие каменные орудия, почти звериные черепа охотников предыдущей ледниковой эпохи вместе с останками мамонта, пещерного медведя и северного оленя, и как венец культуры — нацарапанные на стенах пещер изображения зверей. Будущие исследователи, после наступающей ныне ледниковой эпохи, откопают в земле чудеса техники и мировые города!
— Мрачные картины вы рисуете, милейший Фандерштрассен, и в науке вашей есть что-то жуткое!
— Что ж, уважаемый, природа жестока, — по крайней мере, такою она хочет показаться нам, людям! Она ни о чем не заботится, идет себе вперед! Причина и действие предписывают ей цель, и она так же спокойно хоронит культуры, как нога пешехода попирает муравейник!
Солнце село на западе в красноватом тумане. На юге рдели оледенелые верхушки Альп, земля подернулась синеватыми и лиловыми тенями. Но наверху, в высоте, горел необычайно нежный пурпурный свет, в котором плавали своеобразные зеленоватые облачка, которых человечество прежних веков не наблюдало, или же наблюдало очень редко, — именно, когда вершины вулканов выбрасывали в атмосферную оболочку нашей планеты колоссальные количества пепла. Причиной этой странной зари была проникавшая в земную атмосферу космическая пыль. Она обусловливала преломление и сражение солнечного света и порождала волшебные кольца и лучи вместо спокойной, ясной синевы эфира.
Граната обогнула с запада массив Альпов и с барабанной дробью взрывов пронеслась над гладкой поверхностью Боденского озера.
Пассажиры молчали. Каждый из них был погружен в свои мысли. Наверху медленно бледнела пурпурная заря; дрожащие зеленоватые лучи северного сияния как исполинские руки простирались по всему небу. Местами мерцала яркая звездочка и, наконец, над океаном поднялся кроваво-красный месяц, окруженный венцом зеленоватых лучей.
Стэндертон Квиль узнал в отдалении пылающие фонари аэродрома Ниццы и пустил в воздух ослепительно яркие, рассыпавшиеся тысячами звездочек ракеты. Фонарь быстро блеснул попеременно зеленым и красным светом. Летательный аппарат правительства Африканских Соединенных Штатов был замечен. Десять минут спустя он неподвижно лежал в обширном ангаре на берегу Средиземного моря.
ГЛАВА II
Бенджамин Граахтен, знаменитый журналист и главный редактор „Африканского Герольда“, запустил обе руки в седую шевелюру, окружавшую его лысую макушку, как деревья окружают озерную гладь. В этот момент он имел невероятно комический вид, ибо его растрепанные кудри смахивали на тысячу вопросительных знаков, опоясывавших гладкую черепную крышку. Помощник редактора называл его „Марабу“ и это прозвище получило право гражданства по всей Африке, главным же образом в Капштадте, где колоссальный дворец „Африканского Герольда“ с его редакциями, радио-станциями, мастерскими для телефотографии, обширными наборными и печатнями занимал целый квартал.
— Послушайте, друг мой, так нельзя! Вы не должны забывать, что „Африканский Герольд“ — самая уважаемая газета к югу от экватора, и таковою должна остаться! К чорту скучную канитель! Прежде всего большой манифест президента Европейских Соединенных Штатов к народам земли! Потом — отчет о поездке Измаил Чака в полярные области! К этому непременно нужно дать пару кинематографических снимков в естественных красках, которые граната снимала на своем пути. Приблизительно сюда — вот так; а кроме того, сюда! — Затем яркая статья о важных вопросах, которые, вероятно, будут рассматриваться послезавтра в большом экстренном пленуме Центрального Совета Национальностей Африки в Занзибаре! Затем беседа Измаил Чака с президентом Европы в Риме. Франелли только что передал ее из Генуи по телеграфу! Сюда надо поставить фотографию прибытия нашей гранаты в Рим и встречи представителя нашего правительства уважаемым президентом Базинцани перед дворцом правительства в Риме! С часок тому назад поступили великолепные телефотографии. Это все поместите, — а потом можете помещать прочий хлам по вашему вкусу!
— Да ведь для всех этих перестановок не остается уже времени!
— Так разорвитесь пополам! Нужно во что бы то ни стало!
— И главное — едва ли окажется возможным пустить цветные иллюстрации в утренний выпуск!
— Так разорвитесь на сто частей, но все должно быть сделано в лучшем виде!
Пришел черед несчастного помощника редактора запустить обе пятерни в свои волосы. Он собрал свои бумаги и нервно повернулся к дверям.
Бенджамин Граахтен-Марабу засмеялся примирительным смешком.
— Послушайте, Собель, выкурите одну из этих дивных папиросок, — и все ваши заботы растают в голубых кольцах! Я знаю вас! Внутренне вы проклинаете, и посылаете ко всем чертям этого проклятого Марабу — но вы сделаете, что нужно!
Журналисты закурили папироски и расстались после дружеского рукопожатия — Граахтен хотел было заказать телефонный разговор со своим корреспондентом в Калькутте, как над стеной его бюро зажглась зеленая лампа. В стене виднелось порядочное, в кулак, отверстие, обрамленное бронзовым венком. Это был громко-говорящий телефон.
— Говорите! — воскликнул шеф „Африканского Герольда“, раздосадованный помехой.
Невидимый голос громко и отчетливо послышался в приемнике:
— С вами желает говорить Ваньянса.
— Мне некогда!
— Только три минуты.
— Ни одной!
— Дело величайшей важности!
— Скажите Ваньянса, что если он соврал, то в последний раз увидит мою физиономию вблизи! Пусть войдет!
Через несколько секунд дверь раскрылась, и Ваньянса, форменный великан, в элегантном костюме, вошел в комнату. Это был талантливый журналист, большой авторитет по всем спортивным вопросам; Ваньянса был ценный сотрудник „Африканского Герольда“, но Бенджамин Граахтен предоставлял редакторам других отделов заниматься мало интересными для него вопросами. Кроме того, он недолюбливал этого человека. Нельзя было скрыть, что Ваньянса происходит из племени басуто, с которыми иммигрировавшие в незапамятные времена голландцы долго вели войну. И если культура давно перебросила мост через расовые различия, если чужеземцы давно уже превратились в цивилизованных, отчасти высоко образованных людей и вошли полноправными членами в великую семью народов исполинского Африканского государства, то кое-где все проглядывали еще не совсем изжитые маленькие симпатии и антипатии.
— Здравствуйте, строгий хозяин!
— Здравствуйте, Ваньянса! У меня для вас две минуты. Пускайте вашу фильму!
— Знаете вы Иоганнеса Баумгарта?
— Нет.
— Этот человек немец.
— По фамилии я и сам бы не принял его за китайца. Двадцать пять секунд! Дальше!
— Он прибыл сюда три дня тому назад.
— Ужасно как интересует меня! Вероятно, ему стало слишком холодно на родине!
— Выдающийся ученый!
— Скажите на милость! Сорок секунд! Дальше!
— Он хочет лететь на Луну.
— Счастливой дороги!
— …И добьется своей цели!
— Вероятно, так же мало, как француз Буркен, который предпринял такую же попытку в 2.760 году, чтобы посмотреть собственными глазами на то, что так хорошо расписал в своем знаменитом романе Жюль-Верн! Вы знаете, что летательный аппарат упал с высоты 80 километров в Атлантический океан, и никаких следов его не было найдено!
— Я вижу, что вы на все смотрите под ложным углом зрения, Граахтен! То обстоятельство, что ваш спортивный корреспондент приносит вам новость, еще совершенно никому не известную, побуждает вас думать, что дело идет о рискованной спортивной затее. Если бы вам ту же новость сообщил ученый, вы совсем бы иначе взглянули на дело! Этот Иоганнес Баумгардт хорошо знает, чего хочет. Это тихий, серьезный человек, а в основе его предприятия лежит тщательно проработанная теория, — он желает заинтересовать этим планом наше правительство.
— Да откуда же, чорт побери, вы узнали эту самоновейшую новость?
— Я нечаянно подслушал ее. Вот, слушайте! Вчера 9, отправился к директору узамбаранитных заводов, чтобы переговорить с ним о большом состязании на узамбаранитных автомобилях. У него сидят гости. Я остаюсь в передней. Благодаря чьей-то небрежности на центральной телефонной станции, между бюро директора и приемной осталось соединение, и громко-говорящий телефон отчетливо передает мне весь разговор обоих собеседников! И если вы напечатаете эту новость в „Герольде“ то должны сделать это так, чтобы остались неизвестны и имена, и источник информации!
— Вы уже вчера это знали? Чорт побери, Ваньянса! Почему вы тотчас же не бросились сюда?
— Мне в этом помешала неотложная поездка в Иоганнесбург; но так как об этом никто решительно не знает, то новость сегодня так же нова, как вчера!
— Во всяком случае, штука занятная!
— Слава тебе, господи! Вы, наконец, оттаяли.
— Но скажите, что нужно этому Баумгарту на луне, если ему действительно удастся туда добраться, — во что я не верю?
— Он предпринимает эту опасную попытку в интересах человечества, — побудительной причиной возникновения его плана является надвигающееся оледенение. Но что общего имеет луна с оледенением и с земным человечеством? Не могу понять!
— Этот Баумгарт желает узнать на Луне, что можно сделать в нашем положении.
— Клянусь Чинчинчиндрой Калькуттским, на Луне нет людей, эта старая калоша давно мертва и околела, как охладевший гипсовый шар! У кого же хочет этот человек осведомляться?
— У лунных людей.
— Так он дурак! Там нет людей!
— Да погодите же, Граахтен! Он хочет позаимствоваться данными у вымерших лунных людей!
— Это еще запутаннее!
— Так как этот Баумгарт обладает обширными астрономическими познаниями и изучил весь план до мельчайших деталей, то нам, неспециалистам, невозможно судить о дельности или ошибочности его замысла, о уважаемый, шеф „Африканского Герольда“!
— В этом вы правы, Ваньянса, — и во всяком случае замысел не лишен смысла.
— Две минуты истекли, Граахтен!
— Постойте! Оставайтесь, — и спасибо вам за ваше сообщение! Но продолжайте! Что же рассчитывает этот немецкий ученый найти на Луне, которая все же вымерла много миллионов лет тому назад?
— Он придерживается того взгляда, что это близкое к Земле небесное тело некогда было населено созданиями, подобными нам, и что последние поколения лунных людей погибли благодаря оледенению их мира. Но так как за лунными людьми стоит гораздо более древняя культура, чем наша, то он предполагает, что обитатели нашего спутника принимали всевозможные меры к тому, чтобы продержаться подольше, несмотря на наступившие холода, пока не присоединились новые обстоятельства, и светило не превратилось навек в безмолвную могильную пустыню!
— И он хочет обратить этот опыт лунных людей на пользу земного человечества, если я правильно понял?!
— Именно так.
— Мысль не плохая, Ваньянса!
— Я тоже так думаю, Граахтен.
— Мне только непонятно, почему наши исполинские телескопы не открыли ни малейших следов человеческой деятельности и человеческого строительства на луне.
— Баумгарт и на этот счет высказал свои взгляды, но в самый разгар беседы в телефоне что-то вдруг застучало, и аппарат умолк! Повидимому, оплошность была замечена на телефонной станции, — во всяком случае, я больше не услышал ни слова! Я потихоньку убрался вон, чтобы тотчас же поделиться с вами этими интересными новостями.
— И правильно поступили: я вижу, вы годитесь не только для статей о спорте, и я этого не забуду!
Польщенный Ваньянса поклонился. Похвала из уст Бенджамина Граахтена была вещь довольно редкая; старый Марабу всячески избегал высказывать свое удовлетворение сотрудниками. От этого они облениваются, — уверял он.
— Вы уверены, что кроме вас и директора узамбаранитных заводов никто не слышал разговора?
В этом не может быть сомнения! Будем надеяться, что и директор будет молчать. В самом начале разговора я слышал, что посетитель просил его считать беседу конфиденциальной; он явился только для того, чтобы получить справки о возможности применения узамбаранита и новых летательных гранат, ибо это единственное средство, при помощи которого мог бы удастся полет на Луну.
— Великолепно! Вы знаете, что меня забавляет больше всего? Изумленные рожи обоих субъектов, когда они завтра утром прочтут во втором утреннем выпуске „Африканского Герольда“ обо всем проекте, разумеется, без упоминания имен! У наших стен, правда, имеются длинные уши; но чтобы они хватали от стен нашего дома до стен далеко находящихся узамбаранитных заводов — это им покажется чудом, шедевром современного газетного искусства! Понятно, я и вас прошу помалкивать.
— Это само собой разумеется.
— Ну, принимайтесь за дело, уважаемый Ваньянса. Бегите, летите, раскачайтесь, и все, что вы мне рассказали, излейте в грандиозном, захватывающем, будоражащем фельетоне! Мы назовем его так: „Спасение земного человечества. Помощь из мирового пространства! Смелый план для отвращения опасности оледенения!"
— Превосходно!
— Уже в полдень я пущу обстоятельное интервью с нашим знаменитым Роллинсоном, директором обсерватории мыса Доброй Надежды обо всех „за“ и „против“ проекта.
— Вы хотите, чтобы я отправился к Роллинсону?
— Он не примет ни вас, ни тысячи других, Ваньянса! Я должен лично отправиться к нему, и притом сейчас же, ночью! Мне он не откажет, ибо обязан мне частью своей славы. Моя газета служила ему в тяжких боях с научными противниками и плацдармом, и крепостью — этого он не может забыть!
— Отлично, принимаюсь за дело, к трем часам ночи рукопись будет в ваших руках!
— Идет! И вот еще что! Попытайтесь рано утром, во что бы то ни стало, изловить этого человека, этого интересного немца! Толкнитесь в эмиграционное бюро, в котором должен иметься адрес этого человека; съездите на узамбаранитные заводы, побывайте в немецком клубе, разорвитесь пополам, на сто частей, скажите этому человеку, что „Африканский Герольд“ берет его на свой щит, привязывает его к своему воздушному шару, что он вознесет его, сделает его дело своим делом, приведет в движение трехмиллионную армию читателей! Но все его планы, публикации, опыты должны печатать только мы, и первая беспроволочная телеграмма с Луны появляется красными буквами в „Африканском Герольде“! А теперь вперед! Об остальном переговорите с Собелем… Я нынче же ночью умчусь в Занзибар.
Ваньянса схватил свою шляпу. Довольная улыбка сияла на широком лице негра. Он сумел угодить могущественному газетчику! Крепко пожав протянутую руку, он вышел из рабочего кабинета Бенджамина Граахтена. Посвистывая, он опустился на кресло лифта.
Иоганнес Баумгарт взглянул на сидевшего перед ним пожилого человека своими поразительно серьезными глазами, не лишенными рассеянного, мечтательного выражения.
Благодарю вас, — произнес он тихим голосом, мягко выговаривая английские слова; — благодарю вас, мне это будет очень приятно!
Ни одна черта в этом человеке не навела бы психолога и физиономиста на мысль, что он носит в себе план изумительной смелости и величия, способный разделить человечество на два страстно враждующих лагеря. В бюро Эдуарда Готорна стоял стройный мужчина, и во всем его существе не заметно было ни малейших следов железной энергии, отличавшей великий народ африкандеров в 3000 году. Лицо у него было худощавое и бледное, упрямый локон темных волос нависал на высокий лоб, и рука в темных жилках привычным спокойным движением каждую минуту откидывала его обратно. Темные глаза задумчиво, почти мечтательно смотрели сквозь очки с неоправленными стеклами, и все движения Иоганнеса Баумгарта были спокойны и бесстрастны.
Беседуя с ним, человек порой чувствовал, что собеседник его не слушает. На его спокойных чертах не отражалось ни малейшего волнения, и глаза смотрели в пространство, словно собеседник находился где-нибудь очень далеко.
И вдруг он бросал в разговор какой-нибудь вопрос, какое-нибудь замечание, бившее в самую точку предмета, попадавшее в самую суть проблемы и тем более поражавшее слушателя, убежденного, что его собеседник думает совсем о другом,
Своеобразное впечатление производил этот человек на женщин. На краю Шварцвальда он уже лет десять жил в домишке матери, уйдя в свою науку. Здесь, под шум деревьев одичалого сада, он обитал совершенным пустынником среди своих книг и инструментов, не замечая волновавшейся кругом пестрыми красками жизни. Этому тридцатидвухлетнему мужчине необычайной эрудиции мир и люди были чужды. Женщины не играли в его жизни заметной роли, и когда ему приходилось с ними сталкиваться, он смущался, становился беспокойным, неразговорчивым.
Неудивительно, что женщины, привыкшие к веселому обществу и к ловким краснобаям, находили его старомодным. И всеже что-то пленяло их в этом человеке, еще молодом, но вдруг сделавшемся знаменитостью, благодаря великому сочинению, над которым он работал пять лет. Было в его существе что-то детское, какая-то застенчивость, это нежное, почти отроческое лицо с глазами совсем, совсем непохоже было на физиономии мужчин, самодовольно поглаживающих усы и умеющих улыбаться и любезно отпускать нелюбезности.
Все попытки заставить его нарушить свое уединение были бесплодны. Извинившись, он оставался дома и лишь время от времени новые, исполненные глубокой серьезности книги заявляли о его существовании.
Его крупный труд „Закон Бытия“ взволновал ученый мир и общественное мнение, разбившееся на два лагеря. Но автор молчал. В этом многотомном сочинении он показал, что все в мироздании — цветы и люди, солнце и планеты, народы и культуры — все подчинено неумолимому закону возникновения, расцвета и гибели. На всех звездах эволюция происходит в одном и том же порядке! Повсюду рано или поздно возникает жизнь, и, вероятно, повсюду увенчанием эволюции является та или иная разновидность человечества. Он убедительно доказывал, что народы, государства и культуры с их философией, искусством, науками и нравами расцветают и умирают, как цветы, и на земле, и на других небесных светилах, где, может быть, существует неизмеримо выше развитые расы.
— Послушайте, друг мой, так нельзя! Вы не должны забывать, что „Африканский Герольд“ — самая уважаемая газета к югу от экватора, и таковою должна остаться! К чорту скучную канитель! Прежде всего большой манифест президента Европейских Соединенных Штатов к народам земли! Потом — отчет о поездке Измаил Чака в полярные области! К этому непременно нужно дать пару кинематографических снимков в естественных красках, которые граната снимала на своем пути. Приблизительно сюда — вот так; а кроме того, сюда! — Затем яркая статья о важных вопросах, которые, вероятно, будут рассматриваться послезавтра в большом экстренном пленуме Центрального Совета Национальностей Африки в Занзибаре! Затем беседа Измаил Чака с президентом Европы в Риме. Франелли только что передал ее из Генуи по телеграфу! Сюда надо поставить фотографию прибытия нашей гранаты в Рим и встречи представителя нашего правительства уважаемым президентом Базинцани перед дворцом правительства в Риме! С часок тому назад поступили великолепные телефотографии. Это все поместите, — а потом можете помещать прочий хлам по вашему вкусу!
— Да ведь для всех этих перестановок не остается уже времени!
— Так разорвитесь пополам! Нужно во что бы то ни стало!
— И главное — едва ли окажется возможным пустить цветные иллюстрации в утренний выпуск!
— Так разорвитесь на сто частей, но все должно быть сделано в лучшем виде!
Пришел черед несчастного помощника редактора запустить обе пятерни в свои волосы. Он собрал свои бумаги и нервно повернулся к дверям.
Бенджамин Граахтен-Марабу засмеялся примирительным смешком.
— Послушайте, Собель, выкурите одну из этих дивных папиросок, — и все ваши заботы растают в голубых кольцах! Я знаю вас! Внутренне вы проклинаете, и посылаете ко всем чертям этого проклятого Марабу — но вы сделаете, что нужно!
Журналисты закурили папироски и расстались после дружеского рукопожатия — Граахтен хотел было заказать телефонный разговор со своим корреспондентом в Калькутте, как над стеной его бюро зажглась зеленая лампа. В стене виднелось порядочное, в кулак, отверстие, обрамленное бронзовым венком. Это был громко-говорящий телефон.
— Говорите! — воскликнул шеф „Африканского Герольда“, раздосадованный помехой.
Невидимый голос громко и отчетливо послышался в приемнике:
— С вами желает говорить Ваньянса.
— Мне некогда!
— Только три минуты.
— Ни одной!
— Дело величайшей важности!
— Скажите Ваньянса, что если он соврал, то в последний раз увидит мою физиономию вблизи! Пусть войдет!
Через несколько секунд дверь раскрылась, и Ваньянса, форменный великан, в элегантном костюме, вошел в комнату. Это был талантливый журналист, большой авторитет по всем спортивным вопросам; Ваньянса был ценный сотрудник „Африканского Герольда“, но Бенджамин Граахтен предоставлял редакторам других отделов заниматься мало интересными для него вопросами. Кроме того, он недолюбливал этого человека. Нельзя было скрыть, что Ваньянса происходит из племени басуто, с которыми иммигрировавшие в незапамятные времена голландцы долго вели войну. И если культура давно перебросила мост через расовые различия, если чужеземцы давно уже превратились в цивилизованных, отчасти высоко образованных людей и вошли полноправными членами в великую семью народов исполинского Африканского государства, то кое-где все проглядывали еще не совсем изжитые маленькие симпатии и антипатии.
— Здравствуйте, строгий хозяин!
— Здравствуйте, Ваньянса! У меня для вас две минуты. Пускайте вашу фильму!
— Знаете вы Иоганнеса Баумгарта?
— Нет.
— Этот человек немец.
— По фамилии я и сам бы не принял его за китайца. Двадцать пять секунд! Дальше!
— Он прибыл сюда три дня тому назад.
— Ужасно как интересует меня! Вероятно, ему стало слишком холодно на родине!
— Выдающийся ученый!
— Скажите на милость! Сорок секунд! Дальше!
— Он хочет лететь на Луну.
— Счастливой дороги!
— …И добьется своей цели!
— Вероятно, так же мало, как француз Буркен, который предпринял такую же попытку в 2.760 году, чтобы посмотреть собственными глазами на то, что так хорошо расписал в своем знаменитом романе Жюль-Верн! Вы знаете, что летательный аппарат упал с высоты 80 километров в Атлантический океан, и никаких следов его не было найдено!
— Я вижу, что вы на все смотрите под ложным углом зрения, Граахтен! То обстоятельство, что ваш спортивный корреспондент приносит вам новость, еще совершенно никому не известную, побуждает вас думать, что дело идет о рискованной спортивной затее. Если бы вам ту же новость сообщил ученый, вы совсем бы иначе взглянули на дело! Этот Иоганнес Баумгардт хорошо знает, чего хочет. Это тихий, серьезный человек, а в основе его предприятия лежит тщательно проработанная теория, — он желает заинтересовать этим планом наше правительство.
— Да откуда же, чорт побери, вы узнали эту самоновейшую новость?
— Я нечаянно подслушал ее. Вот, слушайте! Вчера 9, отправился к директору узамбаранитных заводов, чтобы переговорить с ним о большом состязании на узамбаранитных автомобилях. У него сидят гости. Я остаюсь в передней. Благодаря чьей-то небрежности на центральной телефонной станции, между бюро директора и приемной осталось соединение, и громко-говорящий телефон отчетливо передает мне весь разговор обоих собеседников! И если вы напечатаете эту новость в „Герольде“ то должны сделать это так, чтобы остались неизвестны и имена, и источник информации!
— Вы уже вчера это знали? Чорт побери, Ваньянса! Почему вы тотчас же не бросились сюда?
— Мне в этом помешала неотложная поездка в Иоганнесбург; но так как об этом никто решительно не знает, то новость сегодня так же нова, как вчера!
— Во всяком случае, штука занятная!
— Слава тебе, господи! Вы, наконец, оттаяли.
— Но скажите, что нужно этому Баумгарту на луне, если ему действительно удастся туда добраться, — во что я не верю?
— Он предпринимает эту опасную попытку в интересах человечества, — побудительной причиной возникновения его плана является надвигающееся оледенение. Но что общего имеет луна с оледенением и с земным человечеством? Не могу понять!
— Этот Баумгарт желает узнать на Луне, что можно сделать в нашем положении.
— Клянусь Чинчинчиндрой Калькуттским, на Луне нет людей, эта старая калоша давно мертва и околела, как охладевший гипсовый шар! У кого же хочет этот человек осведомляться?
— У лунных людей.
— Так он дурак! Там нет людей!
— Да погодите же, Граахтен! Он хочет позаимствоваться данными у вымерших лунных людей!
— Это еще запутаннее!
— Так как этот Баумгарт обладает обширными астрономическими познаниями и изучил весь план до мельчайших деталей, то нам, неспециалистам, невозможно судить о дельности или ошибочности его замысла, о уважаемый, шеф „Африканского Герольда“!
— В этом вы правы, Ваньянса, — и во всяком случае замысел не лишен смысла.
— Две минуты истекли, Граахтен!
— Постойте! Оставайтесь, — и спасибо вам за ваше сообщение! Но продолжайте! Что же рассчитывает этот немецкий ученый найти на Луне, которая все же вымерла много миллионов лет тому назад?
— Он придерживается того взгляда, что это близкое к Земле небесное тело некогда было населено созданиями, подобными нам, и что последние поколения лунных людей погибли благодаря оледенению их мира. Но так как за лунными людьми стоит гораздо более древняя культура, чем наша, то он предполагает, что обитатели нашего спутника принимали всевозможные меры к тому, чтобы продержаться подольше, несмотря на наступившие холода, пока не присоединились новые обстоятельства, и светило не превратилось навек в безмолвную могильную пустыню!
— И он хочет обратить этот опыт лунных людей на пользу земного человечества, если я правильно понял?!
— Именно так.
— Мысль не плохая, Ваньянса!
— Я тоже так думаю, Граахтен.
— Мне только непонятно, почему наши исполинские телескопы не открыли ни малейших следов человеческой деятельности и человеческого строительства на луне.
— Баумгарт и на этот счет высказал свои взгляды, но в самый разгар беседы в телефоне что-то вдруг застучало, и аппарат умолк! Повидимому, оплошность была замечена на телефонной станции, — во всяком случае, я больше не услышал ни слова! Я потихоньку убрался вон, чтобы тотчас же поделиться с вами этими интересными новостями.
— И правильно поступили: я вижу, вы годитесь не только для статей о спорте, и я этого не забуду!
Польщенный Ваньянса поклонился. Похвала из уст Бенджамина Граахтена была вещь довольно редкая; старый Марабу всячески избегал высказывать свое удовлетворение сотрудниками. От этого они облениваются, — уверял он.
— Вы уверены, что кроме вас и директора узамбаранитных заводов никто не слышал разговора?
В этом не может быть сомнения! Будем надеяться, что и директор будет молчать. В самом начале разговора я слышал, что посетитель просил его считать беседу конфиденциальной; он явился только для того, чтобы получить справки о возможности применения узамбаранита и новых летательных гранат, ибо это единственное средство, при помощи которого мог бы удастся полет на Луну.
— Великолепно! Вы знаете, что меня забавляет больше всего? Изумленные рожи обоих субъектов, когда они завтра утром прочтут во втором утреннем выпуске „Африканского Герольда“ обо всем проекте, разумеется, без упоминания имен! У наших стен, правда, имеются длинные уши; но чтобы они хватали от стен нашего дома до стен далеко находящихся узамбаранитных заводов — это им покажется чудом, шедевром современного газетного искусства! Понятно, я и вас прошу помалкивать.
— Это само собой разумеется.
— Ну, принимайтесь за дело, уважаемый Ваньянса. Бегите, летите, раскачайтесь, и все, что вы мне рассказали, излейте в грандиозном, захватывающем, будоражащем фельетоне! Мы назовем его так: „Спасение земного человечества. Помощь из мирового пространства! Смелый план для отвращения опасности оледенения!"
— Превосходно!
— Уже в полдень я пущу обстоятельное интервью с нашим знаменитым Роллинсоном, директором обсерватории мыса Доброй Надежды обо всех „за“ и „против“ проекта.
— Вы хотите, чтобы я отправился к Роллинсону?
— Он не примет ни вас, ни тысячи других, Ваньянса! Я должен лично отправиться к нему, и притом сейчас же, ночью! Мне он не откажет, ибо обязан мне частью своей славы. Моя газета служила ему в тяжких боях с научными противниками и плацдармом, и крепостью — этого он не может забыть!
— Отлично, принимаюсь за дело, к трем часам ночи рукопись будет в ваших руках!
— Идет! И вот еще что! Попытайтесь рано утром, во что бы то ни стало, изловить этого человека, этого интересного немца! Толкнитесь в эмиграционное бюро, в котором должен иметься адрес этого человека; съездите на узамбаранитные заводы, побывайте в немецком клубе, разорвитесь пополам, на сто частей, скажите этому человеку, что „Африканский Герольд“ берет его на свой щит, привязывает его к своему воздушному шару, что он вознесет его, сделает его дело своим делом, приведет в движение трехмиллионную армию читателей! Но все его планы, публикации, опыты должны печатать только мы, и первая беспроволочная телеграмма с Луны появляется красными буквами в „Африканском Герольде“! А теперь вперед! Об остальном переговорите с Собелем… Я нынче же ночью умчусь в Занзибар.
Ваньянса схватил свою шляпу. Довольная улыбка сияла на широком лице негра. Он сумел угодить могущественному газетчику! Крепко пожав протянутую руку, он вышел из рабочего кабинета Бенджамина Граахтена. Посвистывая, он опустился на кресло лифта.
* * *
— Наш разговор немножко затянулся, Баумгарт, — проговорил Эдуард Готорн, директор узамбаранитных заводов, бросив взгляд на часы. — Могу сказать, что соображения ваши в высшей степени заинтересовали меня, хотя именно мне, в моем положении, часто приходится выслушивать доклады о смелых планах и грандиозных замыслах! Вы здесь чужой человек; уже поздно; я думаю, вы не откажетесь принять мое предложение остаться моим гостем на остаток вечера и на ночь! Зачем вам возвращаться в город, в свой отель? Перед вами на столе чай и ужин, и мы еще поболтаем; вы меня нисколько не стесните; принимая очень многих посетителей по своей должности, я всегда держу наготове две комнаты для гостей.Иоганнес Баумгарт взглянул на сидевшего перед ним пожилого человека своими поразительно серьезными глазами, не лишенными рассеянного, мечтательного выражения.
Благодарю вас, — произнес он тихим голосом, мягко выговаривая английские слова; — благодарю вас, мне это будет очень приятно!
Ни одна черта в этом человеке не навела бы психолога и физиономиста на мысль, что он носит в себе план изумительной смелости и величия, способный разделить человечество на два страстно враждующих лагеря. В бюро Эдуарда Готорна стоял стройный мужчина, и во всем его существе не заметно было ни малейших следов железной энергии, отличавшей великий народ африкандеров в 3000 году. Лицо у него было худощавое и бледное, упрямый локон темных волос нависал на высокий лоб, и рука в темных жилках привычным спокойным движением каждую минуту откидывала его обратно. Темные глаза задумчиво, почти мечтательно смотрели сквозь очки с неоправленными стеклами, и все движения Иоганнеса Баумгарта были спокойны и бесстрастны.
Беседуя с ним, человек порой чувствовал, что собеседник его не слушает. На его спокойных чертах не отражалось ни малейшего волнения, и глаза смотрели в пространство, словно собеседник находился где-нибудь очень далеко.
И вдруг он бросал в разговор какой-нибудь вопрос, какое-нибудь замечание, бившее в самую точку предмета, попадавшее в самую суть проблемы и тем более поражавшее слушателя, убежденного, что его собеседник думает совсем о другом,
Своеобразное впечатление производил этот человек на женщин. На краю Шварцвальда он уже лет десять жил в домишке матери, уйдя в свою науку. Здесь, под шум деревьев одичалого сада, он обитал совершенным пустынником среди своих книг и инструментов, не замечая волновавшейся кругом пестрыми красками жизни. Этому тридцатидвухлетнему мужчине необычайной эрудиции мир и люди были чужды. Женщины не играли в его жизни заметной роли, и когда ему приходилось с ними сталкиваться, он смущался, становился беспокойным, неразговорчивым.
Неудивительно, что женщины, привыкшие к веселому обществу и к ловким краснобаям, находили его старомодным. И всеже что-то пленяло их в этом человеке, еще молодом, но вдруг сделавшемся знаменитостью, благодаря великому сочинению, над которым он работал пять лет. Было в его существе что-то детское, какая-то застенчивость, это нежное, почти отроческое лицо с глазами совсем, совсем непохоже было на физиономии мужчин, самодовольно поглаживающих усы и умеющих улыбаться и любезно отпускать нелюбезности.
Все попытки заставить его нарушить свое уединение были бесплодны. Извинившись, он оставался дома и лишь время от времени новые, исполненные глубокой серьезности книги заявляли о его существовании.
Его крупный труд „Закон Бытия“ взволновал ученый мир и общественное мнение, разбившееся на два лагеря. Но автор молчал. В этом многотомном сочинении он показал, что все в мироздании — цветы и люди, солнце и планеты, народы и культуры — все подчинено неумолимому закону возникновения, расцвета и гибели. На всех звездах эволюция происходит в одном и том же порядке! Повсюду рано или поздно возникает жизнь, и, вероятно, повсюду увенчанием эволюции является та или иная разновидность человечества. Он убедительно доказывал, что народы, государства и культуры с их философией, искусством, науками и нравами расцветают и умирают, как цветы, и на земле, и на других небесных светилах, где, может быть, существует неизмеримо выше развитые расы.