– Дарю, – сказал он, протягивая мне книгу. – Прочитайте обяза-тельно. Рекомендую. Немного нудновато читается, но…классику надо знать. У вас, Гуинплен, есть месяц до начала действия контракта. Ус-пеете прочитать. – Николай Иванович прошелся по моим однокомнат-ным 'хоромам' и, осмотрев их, сказал: – Квартиру советую продать. Нет, нам она не нужна, но она и вам не нужна. Деньги на депозит по-ложите, потом, если захотите, новую себе купите. Или домик. Где-нибудь на Коста-дель-соль. В Марбелье, например. Когда оговорен-ный контрактом срок выслужите, деньги на домик и на то, чтобы его содержать, думаю, у вас будут…
Через месяц я был в лагере.
Глава 8. Рэбэ.
Через месяц я был в лагере.
Глава 8. Рэбэ.
Они считают меня сволочью. Оба – и Хохол, и Славка. Даже Славка.
Не понимаю! Неужто я что-то неправильно делаю? Да, нет, брось ты эти сомнения, майор запаса, Рубан Денис Яковлевич! Все ты правильно делаешь. Разве можно в подобной ситуации распускать со-пли? Чтобы выжить самому и вывести из переделки своих бойцов на-до быть жестким, даже жестоким. Они потом все поймут и оценят дей-ствия командира. Они – не кисейные барышни. Я прекрасно помню тот случай, когда Славка Свиридов самолично пристрелил смертельно раненного сержанта. Тогда Славку совесть не мучила. Ситуация была не из приятных: нас – девять человек от роты осталось, чичей – не меньше сорока, патроны на исходе, впереди – 'зеленка', опутанная растяжками, как паутиной, наши же саперы эти растяжки устанавлива-ли. И помощи ждать неоткуда. А сержантика того мы все равно бы не донесли… Я тогда ничего Славке не приказывал, он сам решение принял. Правда, сержант тот был почти трупом, без сознания, но ды-шал еще, сердце билось. Пристрелил его Славка, последним патро-ном пожертвовал, для себя не оставил. Пристрелил, документы его взял и вперед – через растяжки… А сейчас? Чем сегодняшняя ситуа-ция отличается от той, чеченской? Сзади враги, впереди неизвест-ность. В чем разница?
Хохол тоже никогда сентиментальностью не отличался. На вто-рой чеченской он контрактником воевал. За деньги воевал, между прочим. И деньги эти отрабатывал на все сто. На зачистках никого не щадил.
Чуть что – пулю в лоб, а потом уж разбирайтесь, господин опер, кого я завалил – боевика или сочувствующего российской армии.
Хохол на меня, как волк зыркнул, когда я предложил Выкидышу страдания облегчить. А Славка с осуждением посмотрел, словно не ожидал от меня такого. Меня даже разозлило Славкино выражение лица.
А чего он ждал, что я сяду рядом с умирающим Выкидышем и плакать буду, забыв, что где-то в лесу Японец прячется, следом за нами крадется? Почему-то я ни на йоту не сомневаюсь, что так оно и есть -
Японца так просто не взять, он науку выживаемости хорошо знает.
Может быть, он ранен, а может, совершенно целехонек. Надо было остановиться, проверить, добить, если он ранен был. Эх, надо было!
Да где тут проверишь, когда по тебе сзади взвод бойцов при-цельный огонь ведет? Салаги, конечно, не снайпера, откуда у них цел-кость возьмется, если они на стрельбы два раза за всю службу выез-жают? Но пуля – дура, она и случайно промеж лопаток попасть может.
Выкидыша жалко, конечно. Но не более чем всех остальных – и тех, кто в лагере погиб, и Семена жалко. Уж Семен-то вообще не по-нятно за что под раздачу попал. Но в этом-то кто виноват? Я что ли?
Господи! Как голова болит! Раскалывается просто. Наверное, со-трясение мозга. Здорово меня куском бетона по башке приложило…
А у Выкидыша на лице печать смерти была. Жирная такая пе-чать. Я сам не знаю, с каких пор я стал видеть, что тот или иной чело-век скоро умрет. Может быть, в этом контузия виновата, которую я в первом бою получил? А может быть, я с детства такой, может, я и раньше нечто подобное замечал, но не понимал, каким даром обла-даю?
В обычной жизни о смерти-то не думаешь, если ты не псих, ко-нечно.
Да и смерть неожиданная редко приходит, и не так часто ты ее видишь.
А на войне, смерть – вот она. Всегда рядом. Сегодня сидишь в казарме или в землянке с приятелем водку пьешь, а завтра – твой приятель, уже и не приятель, а груз 200. И вспоминаешь, когда вчера ты с ним водку пил, что-то он тебе не понравился, какой-то он не такой был, как всегда. Вроде и шутил так же, как обычно, анекдоты травил, о жене вспоминал, о детях. Ну, вроде, совершенно такой, как всегда. Но что-то с ним было не так. И вот – на тебе! Назавтра бой и среди по-гибших – он. Сначала думал – совпадение, думал – не экстрасенс же я какой-то, не ясновидящий же!? Потом наблюдать стал и понял – вижу, вижу эту долбаную печать! Но не всегда. Не у каждого. Иногда ни хре-на не вижу. Вроде нет ни какой печати, а человек вскоре погибает. Но если уж увидел – верняк. Пытался как-то помешать злому року, обма-нуть его. Без толку. Оставишь солдатика в казарме, не возьмешь его на зачистку или в сопровождение колонны сегодня, его завтра убьют. Не завтра, так послезавтра. Не послезавтра, так через неделю. Итог один – смерть.
Никому я об этом своем даре не рассказывал. Даже Славке. Нельзя о таком рассказывать. Тем более на войне.
Ох, болит моя голова! И мутит… Не расклеивайся, Рэбэ! Ты сдохнешь – хрен с тобой, а ребят ты вытащить должен. Во что бы то ни стало. Им ведь еще жить, да жить…
На лицах Хохла и Гуинплена печатей смерти нет. А может быть, я просто их не вижу? Дай бог, чтобы они в живых остались. Да и са-мому еще пожить хочется…
Ха! Вот и признался!
А ведь когда в этот спецотряд шел, умереть хотел. На сумму моего вознаграждения, которая прописью в контракте значилась, я даже внимания не обратил. Причем здесь деньги, если мне смерть нужна была? Самому решить свои проблемы, броситься вниз башкой на асфальт с девятого этажа – пошло. Знакомые скажут: баба изме-нила, он с горя и покончил с собой, дурак. Видать, сильно жену любил, не смог измены пережить… Нет, не желал я подобных заупокойных речей. Погибнуть в бою – другое дело. Вот и решил снова в военные податься, на войне у человека больше шансов с жизнью расстаться.
А что касается Эльвириной измены, так это и не измена, это предательство. К частым ее изменам я уже давно привык. Она изме-няла мне, когда я в нарядах находился, когда на учения с частью вы-езжал, когда в Чечне и Дагестане воевал. Даже, когда меня комиссо-вали из-за приступов головной боли, вызванных той самой контузией, и я, став гражданским человеком, полгода мотался по командировкам, коммерческие грузы сопровождал, изменяла мне Эльвира. С одним и тем же, или со многими – не знаю. Не разу ее не поймал на месте преступления. Но знал – изменяет. Любой мужик чует, что его жена в чужих руках побывала, если он не полный идиот, естественно. Иногда старается не замечать, что супруга излишне раздражена его присутст-вием, что она прикидывается удовлетворенной в постели, а сама о другом думает. Иногда страшно мучается от этого, а иногда относит ее раздражение и ее неудовлетворенность на свой счет. Может быть, так легче осознавать, что ты рогоносец? Без скандалов и выяснения отношений, делать вид, что все по-прежнему, что все прекрасно. Мо-жет, лучше себя обманывать и, заметив на унитазном кружке подсох-шие солевые капли, не спрашивать ее: 'Кто обоссал унитаз, блядь та-кая!?', а внушить себе, что это ты сам сделал перед тем, как на неде-лю отбыть в командировку? Не бить ей морду и не выгонять из квар-тиры, зная, что за вашим скандалом и за ее уходом наблюдают через замочную скважину внимательные и злорадные соседские глаза? Мо-жет быть, ложь и самообман легче для твоей души, чем правда и ре-шительные действия? Не знаю, но так я себя и вел всю нашу совмест-ную жизнь с Эльвирой. Я молча менял затупленное лезвие в 'жиле-те', хотя отлично помнил, что побрился им только один раз перед ко-мандировкой, я старался не обращать внимание на запах чужого муж-ского одеколона, витающего в нашем доме, когда я возвращался. Я старался не замечать дурного настроения Эльвиры. Я не хотел за-стать ее с любовником, более того, сам предупреждал ее заранее о своем приезде, давая ей шанс замести следы.
А однажды пришла расплата за мою слабость…
Вернулся из очередной командировки, в доме пустота, в кухне, на столе записка, придавленная блюдечком с засохшими тонкими кру-жочками лимона. Я сразу понял, что там, в этой записке. Я даже не стал ее читать, прошелся по комнатам, замечая, что Эльвириных и
Маришкиных вещей нет, открыл гардероб, шкаф в прихожей.
Она ушла и дочку с собой забрала.
До следующей поездки у меня была неделя отдыху, но я снял телефонную трубку и позвонил в контору. Сказал, что увольняюсь, за расчетом приду позже, тогда и заявление напишу. Потом я сел на та-буретку на кухне и сунул в рот засохший пластик лимона. Он был не кислый, а горький и отдавал плесенью. Такой же горькой и заплесне-вело-мертвой была и моя жизнь.
Я пересилил себя и взял в руку записку своей бывшей, я уже не сомневался, жены.
Денис.
Вот так – просто 'Денис'. Не милый, не любимый, не родной, никакой, даже без восклицательного знака.
Я ушла.
Я ушла к тому, с кем буду счастлива.
Я не от тебя ушла, я ушла от той жизни, которую вела по-следние десять с половиной лет. Я устала тебя обманывать, и мне надоело сводить концы с концами. Я знаю, что ты подозревал меня в изменах, я это видела.
Прощенья не прошу, потому, что слишком хорошо знаю тебя, ты мне его не дашь. Если сможешь, не ищи меня и Маришку. Разво-дом будет заниматься адвокат. Он сам с тобой свяжется.
Уверяю, что так будет лучше всем, и не только нам с тобой, Маришке тоже будет хорошо. Лучше, чем, если она останется с тобой. Мой друг сможет легко обеспечить ее будущее, даст ей об-разование за рубежом, вообще, он очень богатый и не жадный. И Маришку любит, как родную.
Поверь, мной руководят только соображения материальной выгоды.
Ничего больше. Не считай себя ущербным физически. Ты – классный любовник. Ты, пожалуй, лучший из всех остальных моих любовников.
Да, я – стерва, но я хочу быть богатой и хочу, чтобы у моей дочери была другая жизнь.
Эльвира.
Я сжег эту записку. Может быть, надо было оставить? Просто так, на память? Я опять попытался себя обмануть. Сжечь эту записку, словно ее не было. Но прежде, чем сжечь, я перечитал ее еще раз. Отвлеченно подумал: 'Богатый, а моей бритвой брился… Впрочем, может, то был не он, а кто-то другой?'.
Вопреки просьбе Эльвиры не искать их, я быстро вычислил и ее нового бой-френда и дом, в котором они живут теперь. Помогла мне в этом моя вездесущая соседка, пенсионерка Агния Львовна. Едва я вышел из квартиры, дверь напротив отворилась и из нее высунулась маленькая седая головка.
– Уехала Элечка. И Маринку с собой забрала, – заговорщицким тоном сообщила мне Агния Львовна. – На большой машине. Знаете, такой…, – она изобразила руками в воздухе рубленные формы 'Ге-ленвагена', – такой…квадратной. Черный 'Мерседес'.
– А вы, Агния Львовна, случайно номер этого 'Мерседеса' не за-помнили? – спросил я.
Агния Львовна мгновенно извлекла из кармана потертого капота клочок бумажки и отдала его мне.
– Спасибо, Агния Львовна, – поблагодарил я, прочитав номер. – Это машина моего товарища. Я просил его отвести жену и дочь на да-чу.
– Да, не за что! – сказала соседка и усмехнулась.
Номер черного 'Геленвагена' я сообщил своему приятелю, опе-ру из районного отдела милиции, и через час знал, что владельца ав-томобиля с этим госномером зовут Рафаил Родаев, что по нацио-нальности он получечен-полуингуш, абрек, короче, что он хозяин мо-дельного агентства и сети магазинов модной одежды, а также имеет небольшую долю в нефтяном бизнесе. Живет он в загородном особ-няке, возможно, у него и другое жилье имеется, но об этом мой при-ятель ничего не знал.
– Как правило, – рассказывал он, – квартиры, дома и прочая не-движимость, если ее много, регистрируются на подставных лиц.
Рода-ев ни в чем криминальном не замечен, поэтому мы не копали здорово. Но если тебе надо, я пошукаю.
– Да нет, спасибо, пока не надо. Если понадобится, я скажу, – от-ветил я и двинулся по названному приятелем адресу Рафика
Родае-ва, любовника и потенциального мужа моей жены.
Хороший особнячок, белоснежный и трехэтажный, с черепичной крышей благородного терракотового цвета, участок с десяток гекта-ров, огороженный высоким кирпичным забором. Не особняк – кре-пость!
Неплохо живут чеченцы в России! Мы их там давим, а они здесь, у нас на родине жируют, суки! Да еще наших баб ебут. В отме-стку, наверное. Лично мне Рафик отомстил сполна за тех своих со-племенников, коих я покрошил немало.
Внутрь меня не пустила охрана. Я постоял, постоял – не присту-пом же его брать!? Да и не выйдет ничего хорошего из этой акции.
До-пустим, человек пять я замочу голыми руками, но их там значительно больше и они имеют право применить оружие, чтобы пресечь мои по-ползновения на частную собственность. Чего я добьюсь? Нет, глупо-сти все это.
Я ушел домой, стал пить водку и дожидаться адвоката. Он вско-ре появился, молодой, но судя по всему ушлый. Правда, что такое до-прос плененного боевика, он не знал, и, наверное, даже по телевизору такого не видел никогда. Да я его здорово-то и не пытал, так, немного вломил. Он сначала молчал и хлопал глазками, потом, когда я, вздох-нув, достал из кладовки паяльник, адвокат стал громко икать. Я не стал ждать, когда он проикается, сообразил, что нужную мне инфор-мацию я могу получить и без применения электробытовых приборов и инструментов, отобрал у него мобильник и пролистал записную книж-ку. Эльвира Юльевна там была, правда, почему-то уже под фамилией Родаева. Славно! Я переписал ее номер в тетрадь для рецептов, а мобильник вернул его владельцу, потом дал ему хорошего пинка и от-правил восвояси – при моем разговоре с Эльвирой свидетелей не хва-тало!
– Это тебе за то, что ты такой скрытный, – сказал я ему на про-щание.
У меня и в мыслях не было уговаривать Эльвиру, чтобы она на-зад вернулась, в лоно семьи, как говорят англичане. Мне Маришку за-хотелось увидеть, или услышать на худой конец. Я знать должен был, вспоминает ли она обо мне, скучает ли?
Лучше бы я не звонил! Лучше бы самообман продолжался даль-ше.
Эльвира ответила сразу и видимо по номеру на дисплее своего телефона поняла, кто ей звонит. Не здороваясь, спросила:
– Даниил жив?
– Какой Даниил?
– Адвокат.
– Жив. Я ведь не душегубец. Мне Маришку увидеть надо.
Эльвира долго молчала, не зная, что ответить.
– Ты оглохла? Я о Маришке вопрос задал.
– Мариша в бассейне. Плавает.
– Одна? – испугался я.
– Нет, естественно, не одна. С ней няня, инструктор по плаванью и два телохранителя.
– А не многовато двух-то?
– Ты пьян?
– Есть маленько… А ты что, со своим новым супругом, тоже под охраной трахаешься? Очуметь! Вся жизнь под наблюдением!
Эльвира пропустила мимо ушей мои дурацкие шутки.
– Марина здорова и прекрасно себя чувствует, – сказала она.
– Мне ее нужно увидеть, – повторил я.
– Зачем?
– Странный вопрос! Не находишь? Зачем это мне вдруг захоте-лось увидеть собственную дочь? Она ведь моя дочь?
– Твоя, можешь не сомневаться.
– Ну, и…?
– Видеть ее тебе ни к чему. Я ведь знаю, Денис, на что ты спосо-бен в подобном состоянии. Ты можешь наделать глупостей, о которых потом жалеть будут все. Может быть, все, кроме тебя… Если хочешь, мы позвоним тебе, когда Мариша закончит плавать.
Собственно…, вот она. Уже возвращается.
Я услышал голосок дочурки. Она что-то сбивчиво рассказывала маме, по голосу ее было понятно, что она вполне довольна своей но-вой жизнью.
– Мариша, дочка, – услышал я голос Эльвиры. – Хочешь погово-рить с папой?
– С каким папой? С папой Денисом? – переспросила Маришка, и меня бросило в холодный пот от этого ее вопроса. С папой Денисом? Значит тот, другой, для нее теперь тоже папа! Папа Рафик. Быстро все произошло! Слишком быстро!
– Ну, давай, – нехотя согласилась Маришка. Я по ее интонации понял, что разговаривать со мной она не имеет абсолютно никакого желания. – Але? Привет папуля.
– Здравствуй, родная. – Я говорил хрипло, в горле у меня образо-валась пустыня Сахара.
– Ты заболел?
– Простыл немного.
– Нужно выпить горячего молока с медом и сливочным маслом. Ужасная гадость, но помогает. Мама всегда дает мне это пойло, если я простужаюсь…если простужусь.
– Я обязательно выпью, – пообещал я Маришке и подумал про себя:
'сейчас мне не молока нужно выпить, сейчас мне нужно много водки'.
– А еще лучше, – продолжала Маришка давать медицинские ре-комендации, – полоскать горло раствором соли и соды. Но самое пра-вильное – это профилактика простудных заболеваний. Нужно зака-ляться…закаливаться. Плавать нужно в бассейне каждый день. Я плаваю. Дядя Игорь меня учит плавать кролем. А через две недели мы с мамой и папой Рафиком поедем на Кипр. Там море. В море пла-вать – это совсем не то, что в бассейне. Море соленое. В бассейне, конечно, тоже хорошо. Можно любую температуру сделать. Но вода пресная и хлоркой пахнет… Ну все, пап, пока, мне на английский нуж-но идти.
Мэгги уже ждет. Мэгги – это моя училка по английскому. Я ведь теперь дома учусь, ко мне учителей на дом привозят. А Мэгги во-обще тут живет…
Я с трудом сдерживал крик, который давно уже просился наружу, он рвался из моей груди, крик отчаянья.
– Все, пап, пока. Звони, если заболеешь. Я скажу, что делать на-до.
Ни слова о том, что соскучилась по мне, ни слова о том, что хо-чет меня увидеть. Звони. Пока. Мне пора. Меня училка английского языка ждет.
– Какая училка? Какие уроки? Ведь сейчас лето. Каникулы! – крикнул я, но Маришка уже отдала трубку Эльвире.
– Марину готовят к поступлению в престижный колледж, – сказа-ла она. – Учителя той школы, где она училась, не в состоянии дать ей необходимый объем знаний, достаточный для дальнейшего обучения за границей.
– Гадина ты, – выдавил я из себя.
– Это не я. Жизнь такая…, гадкая и… жестокая.
Я бросил трубку и схватился за стакан. Я пил водку, не ощущая ее вкуса, я вливал в себя стакан за стаканом, пытаясь заглушить боль.
Но она, эта боль, никуда не уходила, она только сильнее становилась.
Я не пьянел. Я выпил уже литр, а был совершенно трезв. Я пил и ду-мал, я думал о жизни, о том, что я вычеркнут из нее. Я стал лишним на ее празднике. Я не нужен здесь. Я не нужен даже собственной до-чери. Что жена? Была, и нет. И хрен с ней! С глаз долой, из сердца вон! Но я не нужен и Маришке! У нее есть все, есть бассейн, есть ин-структор по плаванью, есть штат придворных учителей и гувернанток, есть даже два личных телохранителя. А через две недели она с ма-мой и со своим новым папой едет к морю. Разве я смог бы на свою пенсию и небольшой приработок свозить ее на море? Разве я смог бы организовать для нее индивидуальной обучение, а в последствии от-править ее в Кембридж или еще куда-нибудь? Не смог бы, если бы даже на десяти работах работал. А Рафик этот гребаный сможет. Ес-ли Эльвира не подкачает, если она качественно будет отрабатывать свалившиеся на нее блага, Маришка получит блестящее образование, сделает карьеру, станет светской львицей, удачно выйдет замуж. А я? Я ничего этого обеспечить не могу… То, что произошло, было ужас-ным, но правильным. Логичным. Маришке не нужен такой отец, как я. И Эльвире не нужен такой муж, как я. А самому-то себе я нужен? Нет, не нужен. Может быть, я нужен Родине?
В том, что и Родине я не нужен, я узнал на следующий день, ко-гда явился в военкомат. Хотел уйти на войну и на войне погибнуть.
Военком долго и пристально на меня глядел. Потом сказал сердито:
– Какой контракт, Денис Яковлевич? Какая война? Вас комиссо-вали по контузии, у вас страшные головные боли. Вы что же думаете, мы по контракту любых берем? Кого не попадя? Здоровье – первей-шее условие!
– Я совершенно здоров, – соврал я, башка у меня просто раска-лывалась от боли. – Я здоровее вас, товарищ полковник.
– Не спорю…, но я-то на войну и не рвусь, – ответил военком, ли-цо у него и впрямь о крепком здоровье не говорило, землистого цвета с фиолетовыми прожилками. – Хорошо…, учитывая ваше заявление о том, что вы здоровы, как бык, и учитывая ваш боевой опыт…, – он встал и подошел к окну, долго молчал, повернувшись ко мне спиной, о чем-то думал. – Хорошо. Я подумаю, что можно сделать. Только не сегодня. Идите домой, а придете ко мне…, – он вернулся к столу и стал изучать записи в своем ежедневнике, – завтра у нас четверг.
При-ходите ко мне послезавтра, в пятницу. В пятницу, двадцать четвертого июня. Все, свободны, Денис Яковлевич.
Хорошо, что в пятницу, а не в четверг, подумал я, ведь на зав-тра, в четверг, гидрометеоцентр обещал дождичек, я слышал прогноз погоды по радио, когда ожидал приема военкома.
Но в четверг дождя не было, зато был звонок по телефону.
Не-известный предложил мне встретиться и обсудить кое-что, касающее-ся меня лично. Я думал, что это звонят от Эльвиры, или от ее Рафика-пуфика, что этот человек назначен взамен помятого мною
Даниила, что речь пойдет о разводе, но я ошибся. Звонивший имел ко мне иное предложение…
В пятницу я к военкому не пошел, я улетел в Хабаровск, откуда добрался до Уссурийска, а из Уссурийска меня вывезли в компании с пятью молчаливыми попутчиками на вертолете с зашторенными ил-люминаторами в лагерь. Там я через несколько дней увиделся с
Хох-лом, которого в прежней жизни знал под другим именем, и со
Славкой Нестеровым, ставшим Гуинпленом.
Я их знал обоих, а они друг с другом знакомы прежде не были Я заметил, что между ними сразу возникло стойкое неприязненное чув-ство. Разбираться в причинах этой неприязни я не стал. Теперь смот-рю – вроде бы подружились. Идут, разговаривают о чем-то. Я прислу-шался.
– А тебя как звать? – спрашивал Славка.
– Алексеем, – отвечал Хохол.
– А почему 'Хохол'?
– Фамилия у меня украинская. Демиденко.
– Так ты на самом деле хохол?
– Не знаю. Мои родители – не мои родители. Я у них приемный. Когда они меня из дома малютки забирали, всех сведений обо мне было – только имя, да день моего рождения – первое мая. Оно на клочке клеенки написано было, а клеенка к моей ноге привязана была. Больше ничего – ни отчества, ни фамилии. И отчество, и фамилию мне по моему приемному отцу присвоили. Кто я: хохол, русский или якут – не знаю.
И не узнаю, наверное, никогда.
– Не якут точно, – заметил Славка.
– Думаешь?
– Уверен. – Славка говорил совершенно серьезно, но понятно было – шутит. – Я этих якутов видел-перевидел. Якут, он на японца похож. Не на того Японца, которого я, кажется, грохнул, а на того, ко-торый в
Японии живет.
– Ты грохнул Японца? Когда?
– А ты думаешь, кто в нас стрелял из кустов? Кто Выкидыша ра-нил?
– Японец?
– Он самый.
– Я Японца не видал. Пулю видел, здорово ты его из калаша сре-зал!
Молоток. Поздравляю.
– Пулю я случайно к праотцам отправил, не метясь. Краем глаза движение справа заметил, ну и…дал очередь, – честно признался
Славка. – Можно сказать: Пуля сам мою пулю поймал, – скаламбурил он и рассмеялся.
– А я подумал, что Выкидыша Пуля подранил. А с Японцем-то как?
– Японец в кустах прятался, прямо по курсу.
– А это точно Японец был? Ты его ни с кем не спутал?
– Точно, он.
– Ты его мертвым видел?
– Да некогда было останавливаться. Сам же помнишь, по нам салаги сзади стреляли. Да и кто его знает, сколько этих козлов вместе с
Японцем в кустах было? Брюс? Химик? Радист? Носорог?
– Если ты мертвым Японца не видел, значит, его со счетов сбра-сывать рано, – подтвердил Хохол мои сомнения. – Японец – спец по выживанию. Чует мое сердце, что он жив и так просто нас в покое не оставит. Мы вот идем, хороним его, а он за нами крадется, случая удобного дожидается, чтобы нас всех троих по одному прикончить…
И словно в подтверждении слов Хохла, слева от нас хрустнула ветка.
Мне даже команду давать не пришлось, попадали ребятишки на землю и раскатились в разные стороны под укрытия, военные навыки не забываются, всегда при нас. Я тоже упал и откатился за дерево.
Некоторое время стояла мертвая тишина. Я слышал только шум ветра в верхушках сосен да нудное пение комара у себя над ухом.
– Э! Мужики! – раздался вдруг нестарый мужской голос из чащи. – Не вздумайте палить, не разобравшись. Я в вашей войне не участ-ник. Я свое уже отвоевал.
– А ты кто? – крикнул я.
– Егерь.
– Выйди, чтобы мы тебя увидели.
– А чего на меня смотреть? Я не красна девица. Может быть, ра-зойдемся с миром? – предложил егерь. – У меня к вам претензий нет, на браконьеров вы мало похожи. Идите, куда шли, а я своей дорогой пойду.
– Выходи, выходи, – поддержал меня Хохол. – У нас к тебе тоже нет претензий. Выходи. Поговорим, потом и разойдемся. Нам надо кой в чем убедиться, в том, что ты действительно егерь, а не супостат.
– Что-то голос мне твой знаком, – крикнул егерь. – Ты кто?
– Хрен в пальто, – ответил Хохол. – Алексеем меня зовут. Так что, так и будем через кусты разговаривать?
Егерь вышел из чащи. На нем был длинный брезентовый плащ. На вид ему было лет тридцать, не больше, но густая русая борода его сильно старила. Взгляд у егеря был хмурым и недоверчивым. В руках он держал вертикалку, направленную в нашу сторону. Было совер-шенно ясно, что с оружием он обращаться умеет и воспользуется им при малейшей угрозе с нашей стороны.
Что-то в облике этого егеря показалось мне знакомым. Явно, я видел его когда-то, близко знаком не был, иначе бы запомнил.
– Е мое! – воскликнул Хохол, поднимаясь из своего укрытия. -
Не понимаю! Неужто я что-то неправильно делаю? Да, нет, брось ты эти сомнения, майор запаса, Рубан Денис Яковлевич! Все ты правильно делаешь. Разве можно в подобной ситуации распускать со-пли? Чтобы выжить самому и вывести из переделки своих бойцов на-до быть жестким, даже жестоким. Они потом все поймут и оценят дей-ствия командира. Они – не кисейные барышни. Я прекрасно помню тот случай, когда Славка Свиридов самолично пристрелил смертельно раненного сержанта. Тогда Славку совесть не мучила. Ситуация была не из приятных: нас – девять человек от роты осталось, чичей – не меньше сорока, патроны на исходе, впереди – 'зеленка', опутанная растяжками, как паутиной, наши же саперы эти растяжки устанавлива-ли. И помощи ждать неоткуда. А сержантика того мы все равно бы не донесли… Я тогда ничего Славке не приказывал, он сам решение принял. Правда, сержант тот был почти трупом, без сознания, но ды-шал еще, сердце билось. Пристрелил его Славка, последним патро-ном пожертвовал, для себя не оставил. Пристрелил, документы его взял и вперед – через растяжки… А сейчас? Чем сегодняшняя ситуа-ция отличается от той, чеченской? Сзади враги, впереди неизвест-ность. В чем разница?
Хохол тоже никогда сентиментальностью не отличался. На вто-рой чеченской он контрактником воевал. За деньги воевал, между прочим. И деньги эти отрабатывал на все сто. На зачистках никого не щадил.
Чуть что – пулю в лоб, а потом уж разбирайтесь, господин опер, кого я завалил – боевика или сочувствующего российской армии.
Хохол на меня, как волк зыркнул, когда я предложил Выкидышу страдания облегчить. А Славка с осуждением посмотрел, словно не ожидал от меня такого. Меня даже разозлило Славкино выражение лица.
А чего он ждал, что я сяду рядом с умирающим Выкидышем и плакать буду, забыв, что где-то в лесу Японец прячется, следом за нами крадется? Почему-то я ни на йоту не сомневаюсь, что так оно и есть -
Японца так просто не взять, он науку выживаемости хорошо знает.
Может быть, он ранен, а может, совершенно целехонек. Надо было остановиться, проверить, добить, если он ранен был. Эх, надо было!
Да где тут проверишь, когда по тебе сзади взвод бойцов при-цельный огонь ведет? Салаги, конечно, не снайпера, откуда у них цел-кость возьмется, если они на стрельбы два раза за всю службу выез-жают? Но пуля – дура, она и случайно промеж лопаток попасть может.
Выкидыша жалко, конечно. Но не более чем всех остальных – и тех, кто в лагере погиб, и Семена жалко. Уж Семен-то вообще не по-нятно за что под раздачу попал. Но в этом-то кто виноват? Я что ли?
Господи! Как голова болит! Раскалывается просто. Наверное, со-трясение мозга. Здорово меня куском бетона по башке приложило…
А у Выкидыша на лице печать смерти была. Жирная такая пе-чать. Я сам не знаю, с каких пор я стал видеть, что тот или иной чело-век скоро умрет. Может быть, в этом контузия виновата, которую я в первом бою получил? А может быть, я с детства такой, может, я и раньше нечто подобное замечал, но не понимал, каким даром обла-даю?
В обычной жизни о смерти-то не думаешь, если ты не псих, ко-нечно.
Да и смерть неожиданная редко приходит, и не так часто ты ее видишь.
А на войне, смерть – вот она. Всегда рядом. Сегодня сидишь в казарме или в землянке с приятелем водку пьешь, а завтра – твой приятель, уже и не приятель, а груз 200. И вспоминаешь, когда вчера ты с ним водку пил, что-то он тебе не понравился, какой-то он не такой был, как всегда. Вроде и шутил так же, как обычно, анекдоты травил, о жене вспоминал, о детях. Ну, вроде, совершенно такой, как всегда. Но что-то с ним было не так. И вот – на тебе! Назавтра бой и среди по-гибших – он. Сначала думал – совпадение, думал – не экстрасенс же я какой-то, не ясновидящий же!? Потом наблюдать стал и понял – вижу, вижу эту долбаную печать! Но не всегда. Не у каждого. Иногда ни хре-на не вижу. Вроде нет ни какой печати, а человек вскоре погибает. Но если уж увидел – верняк. Пытался как-то помешать злому року, обма-нуть его. Без толку. Оставишь солдатика в казарме, не возьмешь его на зачистку или в сопровождение колонны сегодня, его завтра убьют. Не завтра, так послезавтра. Не послезавтра, так через неделю. Итог один – смерть.
Никому я об этом своем даре не рассказывал. Даже Славке. Нельзя о таком рассказывать. Тем более на войне.
Ох, болит моя голова! И мутит… Не расклеивайся, Рэбэ! Ты сдохнешь – хрен с тобой, а ребят ты вытащить должен. Во что бы то ни стало. Им ведь еще жить, да жить…
На лицах Хохла и Гуинплена печатей смерти нет. А может быть, я просто их не вижу? Дай бог, чтобы они в живых остались. Да и са-мому еще пожить хочется…
Ха! Вот и признался!
А ведь когда в этот спецотряд шел, умереть хотел. На сумму моего вознаграждения, которая прописью в контракте значилась, я даже внимания не обратил. Причем здесь деньги, если мне смерть нужна была? Самому решить свои проблемы, броситься вниз башкой на асфальт с девятого этажа – пошло. Знакомые скажут: баба изме-нила, он с горя и покончил с собой, дурак. Видать, сильно жену любил, не смог измены пережить… Нет, не желал я подобных заупокойных речей. Погибнуть в бою – другое дело. Вот и решил снова в военные податься, на войне у человека больше шансов с жизнью расстаться.
А что касается Эльвириной измены, так это и не измена, это предательство. К частым ее изменам я уже давно привык. Она изме-няла мне, когда я в нарядах находился, когда на учения с частью вы-езжал, когда в Чечне и Дагестане воевал. Даже, когда меня комиссо-вали из-за приступов головной боли, вызванных той самой контузией, и я, став гражданским человеком, полгода мотался по командировкам, коммерческие грузы сопровождал, изменяла мне Эльвира. С одним и тем же, или со многими – не знаю. Не разу ее не поймал на месте преступления. Но знал – изменяет. Любой мужик чует, что его жена в чужих руках побывала, если он не полный идиот, естественно. Иногда старается не замечать, что супруга излишне раздражена его присутст-вием, что она прикидывается удовлетворенной в постели, а сама о другом думает. Иногда страшно мучается от этого, а иногда относит ее раздражение и ее неудовлетворенность на свой счет. Может быть, так легче осознавать, что ты рогоносец? Без скандалов и выяснения отношений, делать вид, что все по-прежнему, что все прекрасно. Мо-жет, лучше себя обманывать и, заметив на унитазном кружке подсох-шие солевые капли, не спрашивать ее: 'Кто обоссал унитаз, блядь та-кая!?', а внушить себе, что это ты сам сделал перед тем, как на неде-лю отбыть в командировку? Не бить ей морду и не выгонять из квар-тиры, зная, что за вашим скандалом и за ее уходом наблюдают через замочную скважину внимательные и злорадные соседские глаза? Мо-жет быть, ложь и самообман легче для твоей души, чем правда и ре-шительные действия? Не знаю, но так я себя и вел всю нашу совмест-ную жизнь с Эльвирой. Я молча менял затупленное лезвие в 'жиле-те', хотя отлично помнил, что побрился им только один раз перед ко-мандировкой, я старался не обращать внимание на запах чужого муж-ского одеколона, витающего в нашем доме, когда я возвращался. Я старался не замечать дурного настроения Эльвиры. Я не хотел за-стать ее с любовником, более того, сам предупреждал ее заранее о своем приезде, давая ей шанс замести следы.
А однажды пришла расплата за мою слабость…
Вернулся из очередной командировки, в доме пустота, в кухне, на столе записка, придавленная блюдечком с засохшими тонкими кру-жочками лимона. Я сразу понял, что там, в этой записке. Я даже не стал ее читать, прошелся по комнатам, замечая, что Эльвириных и
Маришкиных вещей нет, открыл гардероб, шкаф в прихожей.
Она ушла и дочку с собой забрала.
До следующей поездки у меня была неделя отдыху, но я снял телефонную трубку и позвонил в контору. Сказал, что увольняюсь, за расчетом приду позже, тогда и заявление напишу. Потом я сел на та-буретку на кухне и сунул в рот засохший пластик лимона. Он был не кислый, а горький и отдавал плесенью. Такой же горькой и заплесне-вело-мертвой была и моя жизнь.
Я пересилил себя и взял в руку записку своей бывшей, я уже не сомневался, жены.
Денис.
Вот так – просто 'Денис'. Не милый, не любимый, не родной, никакой, даже без восклицательного знака.
Я ушла.
Я ушла к тому, с кем буду счастлива.
Я не от тебя ушла, я ушла от той жизни, которую вела по-следние десять с половиной лет. Я устала тебя обманывать, и мне надоело сводить концы с концами. Я знаю, что ты подозревал меня в изменах, я это видела.
Прощенья не прошу, потому, что слишком хорошо знаю тебя, ты мне его не дашь. Если сможешь, не ищи меня и Маришку. Разво-дом будет заниматься адвокат. Он сам с тобой свяжется.
Уверяю, что так будет лучше всем, и не только нам с тобой, Маришке тоже будет хорошо. Лучше, чем, если она останется с тобой. Мой друг сможет легко обеспечить ее будущее, даст ей об-разование за рубежом, вообще, он очень богатый и не жадный. И Маришку любит, как родную.
Поверь, мной руководят только соображения материальной выгоды.
Ничего больше. Не считай себя ущербным физически. Ты – классный любовник. Ты, пожалуй, лучший из всех остальных моих любовников.
Да, я – стерва, но я хочу быть богатой и хочу, чтобы у моей дочери была другая жизнь.
Эльвира.
Я сжег эту записку. Может быть, надо было оставить? Просто так, на память? Я опять попытался себя обмануть. Сжечь эту записку, словно ее не было. Но прежде, чем сжечь, я перечитал ее еще раз. Отвлеченно подумал: 'Богатый, а моей бритвой брился… Впрочем, может, то был не он, а кто-то другой?'.
Вопреки просьбе Эльвиры не искать их, я быстро вычислил и ее нового бой-френда и дом, в котором они живут теперь. Помогла мне в этом моя вездесущая соседка, пенсионерка Агния Львовна. Едва я вышел из квартиры, дверь напротив отворилась и из нее высунулась маленькая седая головка.
– Уехала Элечка. И Маринку с собой забрала, – заговорщицким тоном сообщила мне Агния Львовна. – На большой машине. Знаете, такой…, – она изобразила руками в воздухе рубленные формы 'Ге-ленвагена', – такой…квадратной. Черный 'Мерседес'.
– А вы, Агния Львовна, случайно номер этого 'Мерседеса' не за-помнили? – спросил я.
Агния Львовна мгновенно извлекла из кармана потертого капота клочок бумажки и отдала его мне.
– Спасибо, Агния Львовна, – поблагодарил я, прочитав номер. – Это машина моего товарища. Я просил его отвести жену и дочь на да-чу.
– Да, не за что! – сказала соседка и усмехнулась.
Номер черного 'Геленвагена' я сообщил своему приятелю, опе-ру из районного отдела милиции, и через час знал, что владельца ав-томобиля с этим госномером зовут Рафаил Родаев, что по нацио-нальности он получечен-полуингуш, абрек, короче, что он хозяин мо-дельного агентства и сети магазинов модной одежды, а также имеет небольшую долю в нефтяном бизнесе. Живет он в загородном особ-няке, возможно, у него и другое жилье имеется, но об этом мой при-ятель ничего не знал.
– Как правило, – рассказывал он, – квартиры, дома и прочая не-движимость, если ее много, регистрируются на подставных лиц.
Рода-ев ни в чем криминальном не замечен, поэтому мы не копали здорово. Но если тебе надо, я пошукаю.
– Да нет, спасибо, пока не надо. Если понадобится, я скажу, – от-ветил я и двинулся по названному приятелем адресу Рафика
Родае-ва, любовника и потенциального мужа моей жены.
Хороший особнячок, белоснежный и трехэтажный, с черепичной крышей благородного терракотового цвета, участок с десяток гекта-ров, огороженный высоким кирпичным забором. Не особняк – кре-пость!
Неплохо живут чеченцы в России! Мы их там давим, а они здесь, у нас на родине жируют, суки! Да еще наших баб ебут. В отме-стку, наверное. Лично мне Рафик отомстил сполна за тех своих со-племенников, коих я покрошил немало.
Внутрь меня не пустила охрана. Я постоял, постоял – не присту-пом же его брать!? Да и не выйдет ничего хорошего из этой акции.
До-пустим, человек пять я замочу голыми руками, но их там значительно больше и они имеют право применить оружие, чтобы пресечь мои по-ползновения на частную собственность. Чего я добьюсь? Нет, глупо-сти все это.
Я ушел домой, стал пить водку и дожидаться адвоката. Он вско-ре появился, молодой, но судя по всему ушлый. Правда, что такое до-прос плененного боевика, он не знал, и, наверное, даже по телевизору такого не видел никогда. Да я его здорово-то и не пытал, так, немного вломил. Он сначала молчал и хлопал глазками, потом, когда я, вздох-нув, достал из кладовки паяльник, адвокат стал громко икать. Я не стал ждать, когда он проикается, сообразил, что нужную мне инфор-мацию я могу получить и без применения электробытовых приборов и инструментов, отобрал у него мобильник и пролистал записную книж-ку. Эльвира Юльевна там была, правда, почему-то уже под фамилией Родаева. Славно! Я переписал ее номер в тетрадь для рецептов, а мобильник вернул его владельцу, потом дал ему хорошего пинка и от-правил восвояси – при моем разговоре с Эльвирой свидетелей не хва-тало!
– Это тебе за то, что ты такой скрытный, – сказал я ему на про-щание.
У меня и в мыслях не было уговаривать Эльвиру, чтобы она на-зад вернулась, в лоно семьи, как говорят англичане. Мне Маришку за-хотелось увидеть, или услышать на худой конец. Я знать должен был, вспоминает ли она обо мне, скучает ли?
Лучше бы я не звонил! Лучше бы самообман продолжался даль-ше.
Эльвира ответила сразу и видимо по номеру на дисплее своего телефона поняла, кто ей звонит. Не здороваясь, спросила:
– Даниил жив?
– Какой Даниил?
– Адвокат.
– Жив. Я ведь не душегубец. Мне Маришку увидеть надо.
Эльвира долго молчала, не зная, что ответить.
– Ты оглохла? Я о Маришке вопрос задал.
– Мариша в бассейне. Плавает.
– Одна? – испугался я.
– Нет, естественно, не одна. С ней няня, инструктор по плаванью и два телохранителя.
– А не многовато двух-то?
– Ты пьян?
– Есть маленько… А ты что, со своим новым супругом, тоже под охраной трахаешься? Очуметь! Вся жизнь под наблюдением!
Эльвира пропустила мимо ушей мои дурацкие шутки.
– Марина здорова и прекрасно себя чувствует, – сказала она.
– Мне ее нужно увидеть, – повторил я.
– Зачем?
– Странный вопрос! Не находишь? Зачем это мне вдруг захоте-лось увидеть собственную дочь? Она ведь моя дочь?
– Твоя, можешь не сомневаться.
– Ну, и…?
– Видеть ее тебе ни к чему. Я ведь знаю, Денис, на что ты спосо-бен в подобном состоянии. Ты можешь наделать глупостей, о которых потом жалеть будут все. Может быть, все, кроме тебя… Если хочешь, мы позвоним тебе, когда Мариша закончит плавать.
Собственно…, вот она. Уже возвращается.
Я услышал голосок дочурки. Она что-то сбивчиво рассказывала маме, по голосу ее было понятно, что она вполне довольна своей но-вой жизнью.
– Мариша, дочка, – услышал я голос Эльвиры. – Хочешь погово-рить с папой?
– С каким папой? С папой Денисом? – переспросила Маришка, и меня бросило в холодный пот от этого ее вопроса. С папой Денисом? Значит тот, другой, для нее теперь тоже папа! Папа Рафик. Быстро все произошло! Слишком быстро!
– Ну, давай, – нехотя согласилась Маришка. Я по ее интонации понял, что разговаривать со мной она не имеет абсолютно никакого желания. – Але? Привет папуля.
– Здравствуй, родная. – Я говорил хрипло, в горле у меня образо-валась пустыня Сахара.
– Ты заболел?
– Простыл немного.
– Нужно выпить горячего молока с медом и сливочным маслом. Ужасная гадость, но помогает. Мама всегда дает мне это пойло, если я простужаюсь…если простужусь.
– Я обязательно выпью, – пообещал я Маришке и подумал про себя:
'сейчас мне не молока нужно выпить, сейчас мне нужно много водки'.
– А еще лучше, – продолжала Маришка давать медицинские ре-комендации, – полоскать горло раствором соли и соды. Но самое пра-вильное – это профилактика простудных заболеваний. Нужно зака-ляться…закаливаться. Плавать нужно в бассейне каждый день. Я плаваю. Дядя Игорь меня учит плавать кролем. А через две недели мы с мамой и папой Рафиком поедем на Кипр. Там море. В море пла-вать – это совсем не то, что в бассейне. Море соленое. В бассейне, конечно, тоже хорошо. Можно любую температуру сделать. Но вода пресная и хлоркой пахнет… Ну все, пап, пока, мне на английский нуж-но идти.
Мэгги уже ждет. Мэгги – это моя училка по английскому. Я ведь теперь дома учусь, ко мне учителей на дом привозят. А Мэгги во-обще тут живет…
Я с трудом сдерживал крик, который давно уже просился наружу, он рвался из моей груди, крик отчаянья.
– Все, пап, пока. Звони, если заболеешь. Я скажу, что делать на-до.
Ни слова о том, что соскучилась по мне, ни слова о том, что хо-чет меня увидеть. Звони. Пока. Мне пора. Меня училка английского языка ждет.
– Какая училка? Какие уроки? Ведь сейчас лето. Каникулы! – крикнул я, но Маришка уже отдала трубку Эльвире.
– Марину готовят к поступлению в престижный колледж, – сказа-ла она. – Учителя той школы, где она училась, не в состоянии дать ей необходимый объем знаний, достаточный для дальнейшего обучения за границей.
– Гадина ты, – выдавил я из себя.
– Это не я. Жизнь такая…, гадкая и… жестокая.
Я бросил трубку и схватился за стакан. Я пил водку, не ощущая ее вкуса, я вливал в себя стакан за стаканом, пытаясь заглушить боль.
Но она, эта боль, никуда не уходила, она только сильнее становилась.
Я не пьянел. Я выпил уже литр, а был совершенно трезв. Я пил и ду-мал, я думал о жизни, о том, что я вычеркнут из нее. Я стал лишним на ее празднике. Я не нужен здесь. Я не нужен даже собственной до-чери. Что жена? Была, и нет. И хрен с ней! С глаз долой, из сердца вон! Но я не нужен и Маришке! У нее есть все, есть бассейн, есть ин-структор по плаванью, есть штат придворных учителей и гувернанток, есть даже два личных телохранителя. А через две недели она с ма-мой и со своим новым папой едет к морю. Разве я смог бы на свою пенсию и небольшой приработок свозить ее на море? Разве я смог бы организовать для нее индивидуальной обучение, а в последствии от-править ее в Кембридж или еще куда-нибудь? Не смог бы, если бы даже на десяти работах работал. А Рафик этот гребаный сможет. Ес-ли Эльвира не подкачает, если она качественно будет отрабатывать свалившиеся на нее блага, Маришка получит блестящее образование, сделает карьеру, станет светской львицей, удачно выйдет замуж. А я? Я ничего этого обеспечить не могу… То, что произошло, было ужас-ным, но правильным. Логичным. Маришке не нужен такой отец, как я. И Эльвире не нужен такой муж, как я. А самому-то себе я нужен? Нет, не нужен. Может быть, я нужен Родине?
В том, что и Родине я не нужен, я узнал на следующий день, ко-гда явился в военкомат. Хотел уйти на войну и на войне погибнуть.
Военком долго и пристально на меня глядел. Потом сказал сердито:
– Какой контракт, Денис Яковлевич? Какая война? Вас комиссо-вали по контузии, у вас страшные головные боли. Вы что же думаете, мы по контракту любых берем? Кого не попадя? Здоровье – первей-шее условие!
– Я совершенно здоров, – соврал я, башка у меня просто раска-лывалась от боли. – Я здоровее вас, товарищ полковник.
– Не спорю…, но я-то на войну и не рвусь, – ответил военком, ли-цо у него и впрямь о крепком здоровье не говорило, землистого цвета с фиолетовыми прожилками. – Хорошо…, учитывая ваше заявление о том, что вы здоровы, как бык, и учитывая ваш боевой опыт…, – он встал и подошел к окну, долго молчал, повернувшись ко мне спиной, о чем-то думал. – Хорошо. Я подумаю, что можно сделать. Только не сегодня. Идите домой, а придете ко мне…, – он вернулся к столу и стал изучать записи в своем ежедневнике, – завтра у нас четверг.
При-ходите ко мне послезавтра, в пятницу. В пятницу, двадцать четвертого июня. Все, свободны, Денис Яковлевич.
Хорошо, что в пятницу, а не в четверг, подумал я, ведь на зав-тра, в четверг, гидрометеоцентр обещал дождичек, я слышал прогноз погоды по радио, когда ожидал приема военкома.
Но в четверг дождя не было, зато был звонок по телефону.
Не-известный предложил мне встретиться и обсудить кое-что, касающее-ся меня лично. Я думал, что это звонят от Эльвиры, или от ее Рафика-пуфика, что этот человек назначен взамен помятого мною
Даниила, что речь пойдет о разводе, но я ошибся. Звонивший имел ко мне иное предложение…
В пятницу я к военкому не пошел, я улетел в Хабаровск, откуда добрался до Уссурийска, а из Уссурийска меня вывезли в компании с пятью молчаливыми попутчиками на вертолете с зашторенными ил-люминаторами в лагерь. Там я через несколько дней увиделся с
Хох-лом, которого в прежней жизни знал под другим именем, и со
Славкой Нестеровым, ставшим Гуинпленом.
Я их знал обоих, а они друг с другом знакомы прежде не были Я заметил, что между ними сразу возникло стойкое неприязненное чув-ство. Разбираться в причинах этой неприязни я не стал. Теперь смот-рю – вроде бы подружились. Идут, разговаривают о чем-то. Я прислу-шался.
– А тебя как звать? – спрашивал Славка.
– Алексеем, – отвечал Хохол.
– А почему 'Хохол'?
– Фамилия у меня украинская. Демиденко.
– Так ты на самом деле хохол?
– Не знаю. Мои родители – не мои родители. Я у них приемный. Когда они меня из дома малютки забирали, всех сведений обо мне было – только имя, да день моего рождения – первое мая. Оно на клочке клеенки написано было, а клеенка к моей ноге привязана была. Больше ничего – ни отчества, ни фамилии. И отчество, и фамилию мне по моему приемному отцу присвоили. Кто я: хохол, русский или якут – не знаю.
И не узнаю, наверное, никогда.
– Не якут точно, – заметил Славка.
– Думаешь?
– Уверен. – Славка говорил совершенно серьезно, но понятно было – шутит. – Я этих якутов видел-перевидел. Якут, он на японца похож. Не на того Японца, которого я, кажется, грохнул, а на того, ко-торый в
Японии живет.
– Ты грохнул Японца? Когда?
– А ты думаешь, кто в нас стрелял из кустов? Кто Выкидыша ра-нил?
– Японец?
– Он самый.
– Я Японца не видал. Пулю видел, здорово ты его из калаша сре-зал!
Молоток. Поздравляю.
– Пулю я случайно к праотцам отправил, не метясь. Краем глаза движение справа заметил, ну и…дал очередь, – честно признался
Славка. – Можно сказать: Пуля сам мою пулю поймал, – скаламбурил он и рассмеялся.
– А я подумал, что Выкидыша Пуля подранил. А с Японцем-то как?
– Японец в кустах прятался, прямо по курсу.
– А это точно Японец был? Ты его ни с кем не спутал?
– Точно, он.
– Ты его мертвым видел?
– Да некогда было останавливаться. Сам же помнишь, по нам салаги сзади стреляли. Да и кто его знает, сколько этих козлов вместе с
Японцем в кустах было? Брюс? Химик? Радист? Носорог?
– Если ты мертвым Японца не видел, значит, его со счетов сбра-сывать рано, – подтвердил Хохол мои сомнения. – Японец – спец по выживанию. Чует мое сердце, что он жив и так просто нас в покое не оставит. Мы вот идем, хороним его, а он за нами крадется, случая удобного дожидается, чтобы нас всех троих по одному прикончить…
И словно в подтверждении слов Хохла, слева от нас хрустнула ветка.
Мне даже команду давать не пришлось, попадали ребятишки на землю и раскатились в разные стороны под укрытия, военные навыки не забываются, всегда при нас. Я тоже упал и откатился за дерево.
Некоторое время стояла мертвая тишина. Я слышал только шум ветра в верхушках сосен да нудное пение комара у себя над ухом.
– Э! Мужики! – раздался вдруг нестарый мужской голос из чащи. – Не вздумайте палить, не разобравшись. Я в вашей войне не участ-ник. Я свое уже отвоевал.
– А ты кто? – крикнул я.
– Егерь.
– Выйди, чтобы мы тебя увидели.
– А чего на меня смотреть? Я не красна девица. Может быть, ра-зойдемся с миром? – предложил егерь. – У меня к вам претензий нет, на браконьеров вы мало похожи. Идите, куда шли, а я своей дорогой пойду.
– Выходи, выходи, – поддержал меня Хохол. – У нас к тебе тоже нет претензий. Выходи. Поговорим, потом и разойдемся. Нам надо кой в чем убедиться, в том, что ты действительно егерь, а не супостат.
– Что-то голос мне твой знаком, – крикнул егерь. – Ты кто?
– Хрен в пальто, – ответил Хохол. – Алексеем меня зовут. Так что, так и будем через кусты разговаривать?
Егерь вышел из чащи. На нем был длинный брезентовый плащ. На вид ему было лет тридцать, не больше, но густая русая борода его сильно старила. Взгляд у егеря был хмурым и недоверчивым. В руках он держал вертикалку, направленную в нашу сторону. Было совер-шенно ясно, что с оружием он обращаться умеет и воспользуется им при малейшей угрозе с нашей стороны.
Что-то в облике этого егеря показалось мне знакомым. Явно, я видел его когда-то, близко знаком не был, иначе бы запомнил.
– Е мое! – воскликнул Хохол, поднимаясь из своего укрытия. -