Страница:
— Прошли шесть, но дальше — вода…
Ледовой разведкой занимались все. Гидрометеорологическая служба фронта. Гидрографическая служба военной флотилии. Разведчики Балтфлота. Погранвойска. Инженерно-строительные части.
Чтобы выдержать тяжесть человека, достаточно было семисантиметровой толщины льда. Для лошади с тонной груза на санях лед должен быть не тоньше пятнадцати сантиметров, а для груженой полуторки — около двадцати.
Семь, пятнадцать, двадцать — этими цифрами люди грезили. Наяву и во сне. А максимальная толщина льда пока что не превышала восьми сантиметров.
Наконец мороз достиг двадцати двух градусов. И тут-то был вызван в штаб мостостроительного батальона командир роты Соколов.
Причину вызова он не знал и не очень о ней задумывался. Командиров рот вызывали часто, по самым разным поводам.
День начинался хмуро. В лесу было бы совсем темно, если бы не снег на земле и не морозная выпушка на голых сучьях осин, на сосновой хвое.
Подойдя к штабной землянке с торчащими из-под снега безжизненными ветками малины, Соколов приподнял рукав полушубка и посмотрел на часы. Было без трех минут восемь.
У входа в землянку пританцовывал от холода часовой. Кроме него — ни души. Это показалось Соколову странным: очевидно вызывали не всех командиров рот, как обычно, а только его одного.
— Остальные собрались? — спросил он все же часового.
Тот на минуту прекратил свой танец, зябко передернул плечами и осипшим на морозе голосом ответил:
— Комиссар с инженером на месте, товарищ воентехник второго ранга.
— А комбат?
— С полчаса, как вышел.
Соколов стал спускаться по обледеневшим ступенькам в землянку. Отворил дверь и преувеличенно громко, как это обычно делается в таких случаях, спросил, не приподнимая брезентового полога:
— Разрешите?
— Давай, давай, Соколов, входи! — крикнул в ответ комиссар.
Соколов оттянул в сторону полог и перешагнул порог землянки. Она состояла из двух крошечных помещений. В первом, у стола — квадратной, гладко оструганной доски, прибитой к поставленному на попа обрезку толстого бревна, — сидели комиссар батальона Юревич и помпотех Гусинский. Над столом спускалась с потолка электролампочка. Двери во вторую половину землянки не было, а существовал лишь дверной проем, и в глубине можно было разглядеть пустые нары.
Соколов вскинул руку к ушанке, доложил о прибытии.
— Присаживайтесь, товарищ Соколов, — пригласил комиссар.
Присаживаться, собственно, было некуда: на узких, коротких скамьях, расположенных по обе стороны столика, могло уместиться только по одному человеку, особенно если они в полушубках. Гусинский подвинулся, прижавшись вплотную к стене, и показал глазами на освободившийся край скамьи.
Обычно, когда не было поблизости бойцов, комиссар батальона обращался к командирам рот по имени-отчеству. И то, что вместо привычного «садитесь, Леонид Николаевич!» он назвал командира роты товарищем Соколовым, заставило последнего насторожиться.
Соколов тщательно подобрал под себя полы полушубка и примостился рядом с инженером. Только сейчас он увидел, что на столе разложена большая, от руки вычерченная схема Шлиссельбургской губы с обозначенными по обоим берегам населенными пунктами.
— Что ж, инженер, начинай. Объясни командиру роты, зачем вызвали, — сказал, глядя куда-то в сторону, Юревич.
Несколько мгновений Гусинский молчал, как бы соображая, с чего следует начать. Потом взял красный карандаш и, уперев его тупым концом в черную точку на западном берегу, сказал:
— Это, значит, Коккорево. А здесь, на том берегу, — он провел карандашом над уже прочерченной линией, пересекающей «губу» пополам, — Кобона. Вот по этой линии и должна пройти автомобильная трасса. Так? — И повернулся лицом к Соколову.
Тот в свою очередь недоуменно посмотрел на инженера. То, что Соколов услышал сейчас, было известно не только командирам рот, а и каждому из бойцов мостостроительного батальона. Ожиданием этой трассы здесь жили все с той минуты, как только на Ладоге появились первые льдинки.
— Расстояние, — снова опуская взгляд на карту, продолжал Гусинский, — тридцать километров, а если поведем дорогу через остров Зеленец, то, скажем, тридцать два. — Он ткнул карандашом в точку, расположенную ближе к восточному берегу. — Паи важно иметь на трассе клочок твердой земли, хотя это немного удлинит путь.
«Зачем Гусинский говорит все это?» — старался понять Соколов.
Он хорошо знал и направление будущей трассы, и то, что по этому направлению каждый день от батальона высылается разведка. С разведкою ходили поочередно два командира взводов — Дмитриев и Стафеев. И каждый раз, пройдя четыре, шесть, максимум восемь километров, разведчики возвращались обратно усталые, продрогшие, едва волоча обледенелые ломы и рыбацкие пешни. Возвращались, чтобы доложить: «Толщина льда не превышает семи-восьми, максимум десяти сантиметров. И то только в начале маршрута. А дальше путь преграждает вода…»
И вдруг Соколов понял. Все понял! Ладога стала окончательно! Очередная разведка, наверное, дошла до Кобоны, но вернулась поздно ночью, и весть об этом не успела еще распространиться по батальону. Значит, его вызвали для того, чтобы указать, куда он должен вывести свою роту для оборудования ледовой дороги.
Не в силах сдержать себя, Соколов вскочил, воскликнул обрадованно:
— Кто прошел первым? Стафеев? Дмитриев?
Ему не ответили.
Соколов с недоумением перевел взгляд с Гусинского на Юревича. Но и тот молчал.
Наконец Юревич сказал:
— Сядь, Соколов. Никто еще не прошел. Вчера Стафеев одолел только восемь километров. Дальше — опять вода.
— Раз вода, чего же сделаешь, — угрюмо заключил Соколов. Настроение у него сразу упало.
— Вот это рассужденьице! — раздраженно заговорил Гусинский. — Затвердили одно слово: вода, вода! А что за вода? Кто знает? Может быть, это всего лишь полынья и ее обойти можно?
— Почему же не попробовали? — все так же угрюмо спросил Соколов.
— Потому что выходим на лед налегке, вот почему, — продолжал негодовать Гусинский. — Без саней, без щитов, без веревок! Идем на лед в валенках, а они промокают. Идем в сапогах, а подошвы по льду скользят. Продовольствия берем с собой самое большее на сутки, а то и меньше — заранее уверены, что в тот же день вернемся. Разведка!.. Хватит с нас разведок, нам надо изыскательскую партию создать, так, как в мирное время ходили!
— В мирное немцы в Шлиссельбурге не сидели, — со злой усмешкой заметил Соколов.
— И тем не менее!.. Я говорю в том смысле, что подготовить партию надо солидно, по всем правилам. Взять с собой сани, щиты для мостков, ломы, пешни, веревки, круги спасательные, медикаменты!
— Вы хотите сказать… — начал было Соколов, но его прервал комиссар батальона Юревич:
— Да, да, ты правильно понял, именно это он и хочет сказать. Организовать не просто разведывательную, а изыскательскую партию. Человек в тридцать, не менее. Отобрать самых сильных, самых выносливых. Во всех смыслах выносливых, понимаешь? И духом и телом! И дойти до Кобоны во что бы то ни стало! Не возвращаться с сообщением, что тут лед тонок, там вода, — а найти путь. Найти — вот в чем главная задача! Отыскать! — Юревич произнес это слово с особым ударением. — Да, отыскать надежную дорогу по льду, которая способна выдержать хотя бы лошадь с гружеными санями.
Соколову хотелось спросить: «А где же ее искать? Не по всей же Шлиссельбургской губе, площадь которой равна примерно девятистам квадратным километрам? Дорогу-то надо прокладывать по кратчайшей прямой, и она уже прочерчена на карте красным карандашом». Но Соколов сдержался. Он знал страшную альтернативу словам «отыскать» и «найти»! Знал, что в Ленинграде с каждым днем увеличивается количество голодных смертей. Об этом все время напоминал Лагунов. С этого начинал каждый свой разговор с мостовиками Якубовский. «Найти» — значило перебросить в Ленинград скопившиеся на восточном берегу Ладоги продовольственные грузы. «Не найти» — означало смерть для Ленинграда. «Найти» — даровать ленинградцам жизнь. «Не найти» — обречь сотни тысяч людей на верную гибель.
— Кого рекомендуешь, комроты, в такую изыскательскую партию? — требовательно спросил Юревич.
И Соколов стал называть фамилии, загибая пальцы после каждой. Когда пальцев на руках не хватило, он сжал кулаки, точно боясь растерять названных им людей…
— Подожди, — прервал его Юревич. — Людей ты знаешь, не сомневаюсь. Но есть к тебе еще один вопрос: кого назначить начальником такой партии?
Соколов понял, какого ответа ждут от него. В душе его сейчас боролись как бы два разных человека. Один из них был инженер, привыкший мыслить на основании точного расчета, чуждый необдуманным, опрометчивым решениям, привыкший соотносить каждое новое задание с успехом или неудачей в выполнении заданий предшествовавших. Второй человек был иным. Он родился после двенадцати часов дня 22 июня, когда Молотов произнес свою речь, и миллионам людей, в том числе и ему, Соколову, стало ясно, что с этой минуты война неумолимо провела резкую границу между тем, что было, и тем, что есть. Переступив эту границу, надо отказаться от привычного, знакомого, заранее рассчитанного, предусмотренного планами — личными и всенародными, суметь жить рядом со смертью и принимать решения, единственным критерием правильности которых является только вклад в будущую победу над врагом.
И этот второй человек — командир Красной Армии, сознающий, что выбор у него элементарный — победа или смерть, — взял верх над инженером мирного времени.
Соколов едва заметно усмехнулся и негромко, даже с каким-то нарочитым безразличием сказал:
— Доверите — могу я пойти.
— Вот этого мы от тебя и ждали, Леонид Николаевич! — воскликнул Гусинский. И тут же официально, вкладывая особый смысл в каждое слово, объявил: — Воентехник второго ранга Соколов! Вы назначаетесь командиром изыскательской партии. Вопросы есть?
Соколов промолчал. Не потому, что у него не было вопросов. Просто ему казалось бессмысленным вот так, с ходу, их задавать.
«Изыскательская партия!» — не без иронии повторил он про себя. Это название ассоциировалось с многообразием землемерных инструментов, транспортными средствами, походными кухнями… И кто до сих пор прокладывал дороги по льду? Кому они были нужны?..
Но Гусинский истолковал молчание Соколова по-своему:
— Значит, вопросов нет?.. Ну что ж, еще будут! А пока смотри и слушай.
Повернув карандаш острием к карте, он почти параллельно жирной красной линии прочертил другую, пунктирную, к точке, означающей остров Зеленец. Пунктир отклонялся от сплошной черты слегка к югу.
— Близко к немцам получается, — неуверенно произнес Соколов. — Из артиллерии бить по трассе будут.
— Ничего не поделаешь, — отверг этот довод Гусинский, — не в мирное время работаем. Зато от Зеленца возьмем чуть на северо-восток. Вот так.
И он продолжил свой пунктир до точки на восточном берегу, рядом с которой каллиграфически четко было выписано слово «Кобона».
— Задача ясна? — зажимая карандаш в кулаке, переспросил Гусинский.
Соколов утвердительно качнул головой. И тут же вроде спохватился:
— Вот что, товарищ военинженер, я обманул бы и себя и вас, если сказал бы, что задача для меня ясна до конца. Прокладывать трассы по льду мне никогда в жизни не приходилось. Думаю, что и вам тоже. На бумаге прочертить легко…
— А вы постарайтесь выкинуть из головы, что под вами лед, — перебил его Гусинский. — Представьте себе, что перед вами обычное зимнее бездорожье и надо отыскать на местности наиболее выгодное направление для прокладки, ну, скажем, шоссейной дороги в тридцать два километра.
— В стужу шоссейные дороги не строят, и вы знаете это не хуже меня, — усмехнулся Соколов. — Однако главное не в этом. Вы сказали: «Забудьте про лед». А как я могу забыть про него, если разведка показала…
— И слово «разведка» забудь, Леонид Николаевич! — горячо прервал его на этот раз уже Юревич. — Какая к черту разведка! Разведданными мы по горло сыты: «Здесь лед тонок», «Здесь вода»… А люди в Ленинграде мрут! Хватит! Нам сейчас другое надо! — И, взглянув на Гусинского, приказал: — Продолжайте, товарищ военинженер!
— Задача, значит, такая, — снова заговорил Гусинский. — Создать изыскательскую партию. Это раз. Изыскать и обозначить вешками направление автогужевой трассы по льду от деревни Коккорево до Кобоны с заходом на остров Зеленец. Это два. Если встретятся разводья или полыньи, непременно найти обход. Это три. О результатах доносить сюда, в штаб батальона, нарочными. Первый раз после того, как пройдете десять километров от западного берега, второй — по достижении острова Зеленец и третий — из пункта назначения, из Кобоны. Конкретные предложения по составу и техническому оснащению изыскательской партии представить на утверждение комбату… — Гусинский отдернул рукав полушубка, посмотрел на часы, — скажем, к двенадцати ноль-ноль. Подготовительные работы начать немедленно. Выход на лед завтра на рассвете. Все.
Он встал. Поднялся со своего места и Соколов.
— Еще одно слово, Леонид Николаевич, — тоже поднимаясь, сказал Юревич. — Скрывать от тебя ничего не хочу. Задача трудная. Все утверждают, что лед еще тонкий… Хотя это докладывалось вчера, а после того и вечер и ночь были морозными. Насчет воды… тоже скрывать не хочу: вчера мы говорили с местными рыбаками. Они полагают, — Юревич понизил голос, — будто там, дальше, вода и зимой не замерзает. Если это так, то… — Он безнадежно махнул рукой и с неожиданной злостью сказал: — Короче, все надо выяснить до конца. Может, зря пугают, сами толком не знают, что там и как? Никто из них раньше Ладогу зимой не переходил. Тем не менее кого-либо из местных рыбаков возьмите с собой. Все-таки им здешние условия лучше знакомы. И последнее: есть предложение комиссаром изыскательской партии назначить Брука. Ваше мнение?
Соколов хорошо знал этого уже немолодого старшего политрука, до войны кадрового питерского рабочего, кожевника о Васильевского острова.
— Подойдет, — уверенно сказал он.
Ледовой разведкой занимались все. Гидрометеорологическая служба фронта. Гидрографическая служба военной флотилии. Разведчики Балтфлота. Погранвойска. Инженерно-строительные части.
Чтобы выдержать тяжесть человека, достаточно было семисантиметровой толщины льда. Для лошади с тонной груза на санях лед должен быть не тоньше пятнадцати сантиметров, а для груженой полуторки — около двадцати.
Семь, пятнадцать, двадцать — этими цифрами люди грезили. Наяву и во сне. А максимальная толщина льда пока что не превышала восьми сантиметров.
Наконец мороз достиг двадцати двух градусов. И тут-то был вызван в штаб мостостроительного батальона командир роты Соколов.
Причину вызова он не знал и не очень о ней задумывался. Командиров рот вызывали часто, по самым разным поводам.
День начинался хмуро. В лесу было бы совсем темно, если бы не снег на земле и не морозная выпушка на голых сучьях осин, на сосновой хвое.
Подойдя к штабной землянке с торчащими из-под снега безжизненными ветками малины, Соколов приподнял рукав полушубка и посмотрел на часы. Было без трех минут восемь.
У входа в землянку пританцовывал от холода часовой. Кроме него — ни души. Это показалось Соколову странным: очевидно вызывали не всех командиров рот, как обычно, а только его одного.
— Остальные собрались? — спросил он все же часового.
Тот на минуту прекратил свой танец, зябко передернул плечами и осипшим на морозе голосом ответил:
— Комиссар с инженером на месте, товарищ воентехник второго ранга.
— А комбат?
— С полчаса, как вышел.
Соколов стал спускаться по обледеневшим ступенькам в землянку. Отворил дверь и преувеличенно громко, как это обычно делается в таких случаях, спросил, не приподнимая брезентового полога:
— Разрешите?
— Давай, давай, Соколов, входи! — крикнул в ответ комиссар.
Соколов оттянул в сторону полог и перешагнул порог землянки. Она состояла из двух крошечных помещений. В первом, у стола — квадратной, гладко оструганной доски, прибитой к поставленному на попа обрезку толстого бревна, — сидели комиссар батальона Юревич и помпотех Гусинский. Над столом спускалась с потолка электролампочка. Двери во вторую половину землянки не было, а существовал лишь дверной проем, и в глубине можно было разглядеть пустые нары.
Соколов вскинул руку к ушанке, доложил о прибытии.
— Присаживайтесь, товарищ Соколов, — пригласил комиссар.
Присаживаться, собственно, было некуда: на узких, коротких скамьях, расположенных по обе стороны столика, могло уместиться только по одному человеку, особенно если они в полушубках. Гусинский подвинулся, прижавшись вплотную к стене, и показал глазами на освободившийся край скамьи.
Обычно, когда не было поблизости бойцов, комиссар батальона обращался к командирам рот по имени-отчеству. И то, что вместо привычного «садитесь, Леонид Николаевич!» он назвал командира роты товарищем Соколовым, заставило последнего насторожиться.
Соколов тщательно подобрал под себя полы полушубка и примостился рядом с инженером. Только сейчас он увидел, что на столе разложена большая, от руки вычерченная схема Шлиссельбургской губы с обозначенными по обоим берегам населенными пунктами.
— Что ж, инженер, начинай. Объясни командиру роты, зачем вызвали, — сказал, глядя куда-то в сторону, Юревич.
Несколько мгновений Гусинский молчал, как бы соображая, с чего следует начать. Потом взял красный карандаш и, уперев его тупым концом в черную точку на западном берегу, сказал:
— Это, значит, Коккорево. А здесь, на том берегу, — он провел карандашом над уже прочерченной линией, пересекающей «губу» пополам, — Кобона. Вот по этой линии и должна пройти автомобильная трасса. Так? — И повернулся лицом к Соколову.
Тот в свою очередь недоуменно посмотрел на инженера. То, что Соколов услышал сейчас, было известно не только командирам рот, а и каждому из бойцов мостостроительного батальона. Ожиданием этой трассы здесь жили все с той минуты, как только на Ладоге появились первые льдинки.
— Расстояние, — снова опуская взгляд на карту, продолжал Гусинский, — тридцать километров, а если поведем дорогу через остров Зеленец, то, скажем, тридцать два. — Он ткнул карандашом в точку, расположенную ближе к восточному берегу. — Паи важно иметь на трассе клочок твердой земли, хотя это немного удлинит путь.
«Зачем Гусинский говорит все это?» — старался понять Соколов.
Он хорошо знал и направление будущей трассы, и то, что по этому направлению каждый день от батальона высылается разведка. С разведкою ходили поочередно два командира взводов — Дмитриев и Стафеев. И каждый раз, пройдя четыре, шесть, максимум восемь километров, разведчики возвращались обратно усталые, продрогшие, едва волоча обледенелые ломы и рыбацкие пешни. Возвращались, чтобы доложить: «Толщина льда не превышает семи-восьми, максимум десяти сантиметров. И то только в начале маршрута. А дальше путь преграждает вода…»
И вдруг Соколов понял. Все понял! Ладога стала окончательно! Очередная разведка, наверное, дошла до Кобоны, но вернулась поздно ночью, и весть об этом не успела еще распространиться по батальону. Значит, его вызвали для того, чтобы указать, куда он должен вывести свою роту для оборудования ледовой дороги.
Не в силах сдержать себя, Соколов вскочил, воскликнул обрадованно:
— Кто прошел первым? Стафеев? Дмитриев?
Ему не ответили.
Соколов с недоумением перевел взгляд с Гусинского на Юревича. Но и тот молчал.
Наконец Юревич сказал:
— Сядь, Соколов. Никто еще не прошел. Вчера Стафеев одолел только восемь километров. Дальше — опять вода.
— Раз вода, чего же сделаешь, — угрюмо заключил Соколов. Настроение у него сразу упало.
— Вот это рассужденьице! — раздраженно заговорил Гусинский. — Затвердили одно слово: вода, вода! А что за вода? Кто знает? Может быть, это всего лишь полынья и ее обойти можно?
— Почему же не попробовали? — все так же угрюмо спросил Соколов.
— Потому что выходим на лед налегке, вот почему, — продолжал негодовать Гусинский. — Без саней, без щитов, без веревок! Идем на лед в валенках, а они промокают. Идем в сапогах, а подошвы по льду скользят. Продовольствия берем с собой самое большее на сутки, а то и меньше — заранее уверены, что в тот же день вернемся. Разведка!.. Хватит с нас разведок, нам надо изыскательскую партию создать, так, как в мирное время ходили!
— В мирное немцы в Шлиссельбурге не сидели, — со злой усмешкой заметил Соколов.
— И тем не менее!.. Я говорю в том смысле, что подготовить партию надо солидно, по всем правилам. Взять с собой сани, щиты для мостков, ломы, пешни, веревки, круги спасательные, медикаменты!
— Вы хотите сказать… — начал было Соколов, но его прервал комиссар батальона Юревич:
— Да, да, ты правильно понял, именно это он и хочет сказать. Организовать не просто разведывательную, а изыскательскую партию. Человек в тридцать, не менее. Отобрать самых сильных, самых выносливых. Во всех смыслах выносливых, понимаешь? И духом и телом! И дойти до Кобоны во что бы то ни стало! Не возвращаться с сообщением, что тут лед тонок, там вода, — а найти путь. Найти — вот в чем главная задача! Отыскать! — Юревич произнес это слово с особым ударением. — Да, отыскать надежную дорогу по льду, которая способна выдержать хотя бы лошадь с гружеными санями.
Соколову хотелось спросить: «А где же ее искать? Не по всей же Шлиссельбургской губе, площадь которой равна примерно девятистам квадратным километрам? Дорогу-то надо прокладывать по кратчайшей прямой, и она уже прочерчена на карте красным карандашом». Но Соколов сдержался. Он знал страшную альтернативу словам «отыскать» и «найти»! Знал, что в Ленинграде с каждым днем увеличивается количество голодных смертей. Об этом все время напоминал Лагунов. С этого начинал каждый свой разговор с мостовиками Якубовский. «Найти» — значило перебросить в Ленинград скопившиеся на восточном берегу Ладоги продовольственные грузы. «Не найти» — означало смерть для Ленинграда. «Найти» — даровать ленинградцам жизнь. «Не найти» — обречь сотни тысяч людей на верную гибель.
— Кого рекомендуешь, комроты, в такую изыскательскую партию? — требовательно спросил Юревич.
И Соколов стал называть фамилии, загибая пальцы после каждой. Когда пальцев на руках не хватило, он сжал кулаки, точно боясь растерять названных им людей…
— Подожди, — прервал его Юревич. — Людей ты знаешь, не сомневаюсь. Но есть к тебе еще один вопрос: кого назначить начальником такой партии?
Соколов понял, какого ответа ждут от него. В душе его сейчас боролись как бы два разных человека. Один из них был инженер, привыкший мыслить на основании точного расчета, чуждый необдуманным, опрометчивым решениям, привыкший соотносить каждое новое задание с успехом или неудачей в выполнении заданий предшествовавших. Второй человек был иным. Он родился после двенадцати часов дня 22 июня, когда Молотов произнес свою речь, и миллионам людей, в том числе и ему, Соколову, стало ясно, что с этой минуты война неумолимо провела резкую границу между тем, что было, и тем, что есть. Переступив эту границу, надо отказаться от привычного, знакомого, заранее рассчитанного, предусмотренного планами — личными и всенародными, суметь жить рядом со смертью и принимать решения, единственным критерием правильности которых является только вклад в будущую победу над врагом.
И этот второй человек — командир Красной Армии, сознающий, что выбор у него элементарный — победа или смерть, — взял верх над инженером мирного времени.
Соколов едва заметно усмехнулся и негромко, даже с каким-то нарочитым безразличием сказал:
— Доверите — могу я пойти.
— Вот этого мы от тебя и ждали, Леонид Николаевич! — воскликнул Гусинский. И тут же официально, вкладывая особый смысл в каждое слово, объявил: — Воентехник второго ранга Соколов! Вы назначаетесь командиром изыскательской партии. Вопросы есть?
Соколов промолчал. Не потому, что у него не было вопросов. Просто ему казалось бессмысленным вот так, с ходу, их задавать.
«Изыскательская партия!» — не без иронии повторил он про себя. Это название ассоциировалось с многообразием землемерных инструментов, транспортными средствами, походными кухнями… И кто до сих пор прокладывал дороги по льду? Кому они были нужны?..
Но Гусинский истолковал молчание Соколова по-своему:
— Значит, вопросов нет?.. Ну что ж, еще будут! А пока смотри и слушай.
Повернув карандаш острием к карте, он почти параллельно жирной красной линии прочертил другую, пунктирную, к точке, означающей остров Зеленец. Пунктир отклонялся от сплошной черты слегка к югу.
— Близко к немцам получается, — неуверенно произнес Соколов. — Из артиллерии бить по трассе будут.
— Ничего не поделаешь, — отверг этот довод Гусинский, — не в мирное время работаем. Зато от Зеленца возьмем чуть на северо-восток. Вот так.
И он продолжил свой пунктир до точки на восточном берегу, рядом с которой каллиграфически четко было выписано слово «Кобона».
— Задача ясна? — зажимая карандаш в кулаке, переспросил Гусинский.
Соколов утвердительно качнул головой. И тут же вроде спохватился:
— Вот что, товарищ военинженер, я обманул бы и себя и вас, если сказал бы, что задача для меня ясна до конца. Прокладывать трассы по льду мне никогда в жизни не приходилось. Думаю, что и вам тоже. На бумаге прочертить легко…
— А вы постарайтесь выкинуть из головы, что под вами лед, — перебил его Гусинский. — Представьте себе, что перед вами обычное зимнее бездорожье и надо отыскать на местности наиболее выгодное направление для прокладки, ну, скажем, шоссейной дороги в тридцать два километра.
— В стужу шоссейные дороги не строят, и вы знаете это не хуже меня, — усмехнулся Соколов. — Однако главное не в этом. Вы сказали: «Забудьте про лед». А как я могу забыть про него, если разведка показала…
— И слово «разведка» забудь, Леонид Николаевич! — горячо прервал его на этот раз уже Юревич. — Какая к черту разведка! Разведданными мы по горло сыты: «Здесь лед тонок», «Здесь вода»… А люди в Ленинграде мрут! Хватит! Нам сейчас другое надо! — И, взглянув на Гусинского, приказал: — Продолжайте, товарищ военинженер!
— Задача, значит, такая, — снова заговорил Гусинский. — Создать изыскательскую партию. Это раз. Изыскать и обозначить вешками направление автогужевой трассы по льду от деревни Коккорево до Кобоны с заходом на остров Зеленец. Это два. Если встретятся разводья или полыньи, непременно найти обход. Это три. О результатах доносить сюда, в штаб батальона, нарочными. Первый раз после того, как пройдете десять километров от западного берега, второй — по достижении острова Зеленец и третий — из пункта назначения, из Кобоны. Конкретные предложения по составу и техническому оснащению изыскательской партии представить на утверждение комбату… — Гусинский отдернул рукав полушубка, посмотрел на часы, — скажем, к двенадцати ноль-ноль. Подготовительные работы начать немедленно. Выход на лед завтра на рассвете. Все.
Он встал. Поднялся со своего места и Соколов.
— Еще одно слово, Леонид Николаевич, — тоже поднимаясь, сказал Юревич. — Скрывать от тебя ничего не хочу. Задача трудная. Все утверждают, что лед еще тонкий… Хотя это докладывалось вчера, а после того и вечер и ночь были морозными. Насчет воды… тоже скрывать не хочу: вчера мы говорили с местными рыбаками. Они полагают, — Юревич понизил голос, — будто там, дальше, вода и зимой не замерзает. Если это так, то… — Он безнадежно махнул рукой и с неожиданной злостью сказал: — Короче, все надо выяснить до конца. Может, зря пугают, сами толком не знают, что там и как? Никто из них раньше Ладогу зимой не переходил. Тем не менее кого-либо из местных рыбаков возьмите с собой. Все-таки им здешние условия лучше знакомы. И последнее: есть предложение комиссаром изыскательской партии назначить Брука. Ваше мнение?
Соколов хорошо знал этого уже немолодого старшего политрука, до войны кадрового питерского рабочего, кожевника о Васильевского острова.
— Подойдет, — уверенно сказал он.
8
— …Требование Ставки, товарищи, сводится к следующему… — сказал Жданов и прочел вслух ту часть телеграфных своих переговоров с Шапошниковым, которая касалась поставок вооружения и боеприпасов для резервных армий, подтянутых к Москве.
— Насколько я понимаю, — заговорил после всеобщего короткого молчания Попков, — проблема состоит не только в том, чтобы произвести все это сверх плана, хотя, откровенно говоря, не знаю, как мы справимся с таким заданием в сегодняшних условиях. Но даже если и справимся, каким образом перебросим произведенное на Большую землю?
— Пришлют самолеты, — ответил Жданов.
— А пушки? Тоже самолетами?
— Пушки сможем отправить, когда начнет действовать трасса. Битва за Москву продлится не один день. Но автоматы и минометы нужны немедленно… — И тут же, без видимой связи, Жданов вдруг спросил, обращаясь ко всем присутствующим: — У них есть рация?.. Ну там, на Ладоге? Я забыл узнать у Лагунова.
И все поняли, что даже сейчас Жданов думает о тех, кто сегодня рано утром вышел на ладожский лед, что после телефонного звонка Лагунова он не может, не в состоянии хотя бы на мгновение отвлечься от мысли о ледовой трассе. А поняв это, каждый из участников совещания в глубине души обрадовался, потому что и сам не мог заставить себя хоть на какое-то время забыть о Ладоге.
С того момента, как позвонил Лагунов, думы о ней стали источником постоянной тревоги, которую не в силах были заслонить никакие другие заботы и размышления. Прикидывая в уме, сколько же потребной военной техники может произвести ленинградская промышленность, каждый из собравшихся в кабинете Жданова в то же самое время с трепетом душевным ожидал новых вестей из Осиновца.
Вопрос Жданова никого не застал врасплох.
— Насколько я понял из разговора с Лагуновым, — ответил за всех Васнецов, — рации у поисковой группы нет. Но время от времени в Коккорево будут возвращаться нарочные с донесениями о состоянии льда.
— Придется ждать, — тихо сказал Жданов, взглянув на часы. И остальные, как по команде, одновременно повернули головы к круглым настенным часам; справа от двери. Стрелки показывали без четверти десять.
— Если изыскатели вышли на лед с рассветом, — размышлял вслух Жданов, — то, наверное, одолели уже не меньше десяти километров.
Никто не решился поддержать или отвергнуть это предположение. Разве угадаешь, что там встретилось на пути — тонкий лед, нагромождения торосов или полыньи?
— Хорошо, гадать не будем, — как бы прочитав невысказанную эту мысль, согласился Жданов и вернулся к первоначальному предмету обсуждения: — Время не терпит, товарищи! Нам надо сейчас же решить, как будем выполнять задание Ставки. Но прежде… — Он посмотрел на Васнецова, напомнил ему: — Вы, кажется, хотели что-то сказать в связи с сообщением товарища Павлова.
— Я собирался, Андрей Александрович, говорить о мерах против массовых заболеваний цингой, — ответил Васнецов. — Точнее, о полумерах. Медики утверждают, что лапки хвойных деревьев содержат значительное количество витамина С. Если из них приготовлять настой… Короче, есть предложение начать массовую заготовку хвои. Мы подсчитали: для того чтобы снабдить таким настоем все столовые города, надо заготавливать не меньше тридцати тонн хвои в сутки.
— Кто же это будет делать? — спросил Жданов.
— По-моему, надо дать такое поручение комсомолу.
Жданов на мгновение задумался. Он хорошо знал, что ужа тысячи ленинградских комсомольцев, невзирая на голод и холод, валили деревья в Парголовском и Всеволожском лесах, чтобы хоть как-то помочь городу, лишенному топлива. А другие прокладывали обходную трассу от Заборья к Ладоге. А третьи дежурили по ночам на крышах, гася зажигательные бомбы, извлекали раненых из-под развалин домов, разрушенных немецкими фугасами, несли службу в составе истребительных батальонов. Вспомнил Жданов и о тех ленинградских юношах и девушках, из которых в самые последние дни были сформированы десятки отрядов в помощь совсем истощенным людям, неспособным встать с постели, чтобы принести воды, получить хлебный паек…
«Смогут ли выдержать молодые плечи новую нагрузку?» — с грустью подумал Жданов. Но вслух он сказал:
— Хорошо. Поручим комсомолу и это.
— Есть еще одно предложение, — снова заговорил Васнецов, — организовать подледный лов рыбы.
— Где?
— Всюду, где возможно. Главным образом на побережье Финского залива, от Крестовского острова до Сестрорецка. Словом, по всей пятикилометровой полосе южного побережья до мыса Сторожно. Это предлагаю поручить тресту «Ленрыба».
— Принимается, — сказал Жданов. — У вас все?
— Нет, не все. Я полагаю, что нам следует пойти еще на одну чрезвычайную меру. На базах Главпочтамта и железнодорожных складах скопилось некоторое количество продовольственных посылок, никем пока не востребованных. Думаю, что их следует изъять и передать в распоряжение товарища Павлова. В общий котел.
Жданов слушал Васнецова, опустив голову.
— Что ж, примем и это предложение, — произнес он, не поднимая головы. И, посмотрев на часы, недовольно передернул плечами, потянулся рукой к панельке с кнопками звонков, нажал одну из них. В дверях появился дежурный секретарь.
— Якубовского, пожалуйста! — распорядился Жданов.
Все участники совещания тоже обернулись и дате слегка подались в сторону секретаря, как бы подтверждая беззвучно: «Да, да, Якубовского. И скорее, скорее!..»
Но Жданов не позволил им отвлечься:
— Давайте, товарищи, условимся о конкретных мероприятиях по выполнению задания Ставки. Я полагаю, что прежде всего необходимо подсчитать, сколько мы можем дать сверх плана требуемой военной техники, а потом надо всем выехать на предприятия и разъяснить там целевое назначение этой техники.
— А можно ли выходить за рамки газетных сообщений о положении под Москвой? — усомнился Штыков.
— Паники опасаетесь, Терентий Фомич? — отпарировал Жданов. — От паники Ленинград застрахован. От голода, от смерти — нет. А от паники — да! Скажите людям напрямик: решается судьба Москвы. Иначе… — Жданов чуть запнулся, — у них не хватит сил выполнить это задание…
Дверь кабинета бесшумно приоткрылась. Дежурный секретарь доложил, что Якубовский на проводе. Жданов поспешил к столику с телефонами. Снял трубку.
— Здравствуйте, товарищ Якубовский. Хочу узнать: не поступало ли каких-нибудь новых сведений от поисковой партии?
В комнате воцарилась тишина, нарушаемая лишь размеренным стуком метронома.
— Я понял. Спасибо, — сказал Жданов и, вернувшись к своему креслу, не сел в него, а лишь облокотился о спинку. — Пока ничего нового. Нарочных не было. По расчетам Якубовского, первое донесение можно ждать не ранее двенадцати. Если… и на этот раз поиск не окажется безрезультатным.
Не присаживаясь, он закончил совещание:
— Итак, товарищи, давайте поручим работникам промышленных отделов обкома и горкома в течение часа определить возможности наших предприятий и немедленно организовать все на месте. На основные заводы поедут секретари обкома и горкома. На Кировский пошлем…
— Разрешите, я поеду на Кировский! — вызвался Васнецов.
«Где же сейчас изыскатели?» — опять спросил себя Жданов, едва остался один.
Он представил себе бескрайние белые просторы Ладоги и где-то там, на льду, кучку людей. Что делают они в эти минуты? Идут ли вперед, к Кобоне, или беспомощно стоят у свинцово-черной воды, которую не в силах преодолеть? А может, застряли в ледяных торосах, — авиаразведка в последние дни часто сообщала о нагромождениях льда на всем пространстве, отделяющем западный берег от восточного…
Если в ближайшие три, четыре, максимум пять дней не удастся открыть трассу, город обречен на голодную смерть. Все жалкие запасы, о которых только что докладывал Павлов, будут исчерпаны. Голод начнется и в армии. И тогда даже самые закаленные бойцы, которые в течение почти месяца держали врага на Лужском рубеже, а потом отбивали яростные его атаки у Пулковских высот, окажутся не в состоянии противостоять очередному натиску немцев…
Жданов вспомнил вчерашний доклад начальника городской милиции: страдающие от недоедания люди под огнем противника бродят на окраинах города, разгребая снег лопатами, в поисках не убранных осенью картофеля и овощей. Начальник милиции спрашивал: «Как быть? Не допускать туда людей, рискующих каждую минуту стать жертвами неприятельской артиллерии и даже пулеметов, или смотреть на это сквозь пальцы?..»
А сам Жданов, проезжая вчера по городу, видел ленинградцев, собиравших промерзлую землю на территории сгоревших Бадаевских складов. Спросил: «Зачем?» Ему ответили: «Чтобы выварить ату землю, пропитанную сахаром, и поить детей подслащенной водой…»
Сосредоточив свои мысли на будущей Ладожской трассе, Жданов не мог, вернее, не хотел думать о том, что она еще не спасение. Не хотел признаваться самому себе, что по трассе можно будет перебрасывать лишь то продовольствие, которое уже доставлено на восточный берег Ладоги, поскольку железнодорожный узел — Тихвин — захвачен врагом. «Перебросим все, что скопилось на том берегу… Ну, а дальше? — настойчиво спрашивал себя Жданов. — Что будем делать дальше? Надеяться на обходную дорогу от Заборья к Ладоге? Но она будет готова не раньше чем через две-три недели».
«Надо раньше!» — мысленно кричал Жданов.
«Ну, допустим, несколько раньше, — отвечал он себе же. — Так ли уж существенно изменится положение? Ведь пропускная способность этой двухсоткилометровой дороги-времянки будет ничтожна. Не менее пяти дней, а возможно, и целую неделю будет ползти по ней частично на гужевом, частично на автомобильном транспорте груз, отправленный в Ленинград из Заборья. Нет, и обходная дорога не несет спасения. Она вместе с Ладожской трассой способна лишь временно удержать защитников Ленинграда на границе жизни и смерти».
Жданов гнал от себя эти черные думы, убеждал себя, что главное сейчас — проложить ледовую трассу. Отсутствие ее означает для Ленинграда неминуемую смерть. И в то же время сознавал, что Ладожская трасса может стать истинной дорогой жизни только при одном условии: если продовольствие, направляемое в Ленинград из глубин страны, будет поступать к ладожскому берегу прежним, кратчайшим путем — через Тихвин и Волхов. По стальным рельсам, а не по хлипким гатям.
Но Тихвин с восьмого ноября находился в руках немцев. А Волхов хоть и удалось отстоять, но враг все еще находился на близких подступах к нему.
Надо отбить Тихвин, отбросить немцев от Волхова!..
На столе перед Ждановым, рядом с глубокой, наполненной папиросными окурками пепельницей, лежала телеграфная лента. Жданов взял эту ленту и стал отыскивать то место, где Москва сообщала о готовящемся наступлении на Тихвин. Вот оно: «Ставка дала указание Мерецкову форсировать наступление на Тихвин».
Как-то оно пойдет? Сколько времени продлится? И закончится ли успехом?..
Жданов, переживший за долгие месяцы войны столько неудач и разочарований, не мог обольщаться на этот счет, боялся принимать желаемое за действительное. К тому же он недостаточно был осведомлен об оперативной обстановке под Тихвином. Освобождение этого города Ставка возложила на 4-ю армию генерала Мерецкова, а она не подчинялась Ленинградскому фронту.
— Насколько я понимаю, — заговорил после всеобщего короткого молчания Попков, — проблема состоит не только в том, чтобы произвести все это сверх плана, хотя, откровенно говоря, не знаю, как мы справимся с таким заданием в сегодняшних условиях. Но даже если и справимся, каким образом перебросим произведенное на Большую землю?
— Пришлют самолеты, — ответил Жданов.
— А пушки? Тоже самолетами?
— Пушки сможем отправить, когда начнет действовать трасса. Битва за Москву продлится не один день. Но автоматы и минометы нужны немедленно… — И тут же, без видимой связи, Жданов вдруг спросил, обращаясь ко всем присутствующим: — У них есть рация?.. Ну там, на Ладоге? Я забыл узнать у Лагунова.
И все поняли, что даже сейчас Жданов думает о тех, кто сегодня рано утром вышел на ладожский лед, что после телефонного звонка Лагунова он не может, не в состоянии хотя бы на мгновение отвлечься от мысли о ледовой трассе. А поняв это, каждый из участников совещания в глубине души обрадовался, потому что и сам не мог заставить себя хоть на какое-то время забыть о Ладоге.
С того момента, как позвонил Лагунов, думы о ней стали источником постоянной тревоги, которую не в силах были заслонить никакие другие заботы и размышления. Прикидывая в уме, сколько же потребной военной техники может произвести ленинградская промышленность, каждый из собравшихся в кабинете Жданова в то же самое время с трепетом душевным ожидал новых вестей из Осиновца.
Вопрос Жданова никого не застал врасплох.
— Насколько я понял из разговора с Лагуновым, — ответил за всех Васнецов, — рации у поисковой группы нет. Но время от времени в Коккорево будут возвращаться нарочные с донесениями о состоянии льда.
— Придется ждать, — тихо сказал Жданов, взглянув на часы. И остальные, как по команде, одновременно повернули головы к круглым настенным часам; справа от двери. Стрелки показывали без четверти десять.
— Если изыскатели вышли на лед с рассветом, — размышлял вслух Жданов, — то, наверное, одолели уже не меньше десяти километров.
Никто не решился поддержать или отвергнуть это предположение. Разве угадаешь, что там встретилось на пути — тонкий лед, нагромождения торосов или полыньи?
— Хорошо, гадать не будем, — как бы прочитав невысказанную эту мысль, согласился Жданов и вернулся к первоначальному предмету обсуждения: — Время не терпит, товарищи! Нам надо сейчас же решить, как будем выполнять задание Ставки. Но прежде… — Он посмотрел на Васнецова, напомнил ему: — Вы, кажется, хотели что-то сказать в связи с сообщением товарища Павлова.
— Я собирался, Андрей Александрович, говорить о мерах против массовых заболеваний цингой, — ответил Васнецов. — Точнее, о полумерах. Медики утверждают, что лапки хвойных деревьев содержат значительное количество витамина С. Если из них приготовлять настой… Короче, есть предложение начать массовую заготовку хвои. Мы подсчитали: для того чтобы снабдить таким настоем все столовые города, надо заготавливать не меньше тридцати тонн хвои в сутки.
— Кто же это будет делать? — спросил Жданов.
— По-моему, надо дать такое поручение комсомолу.
Жданов на мгновение задумался. Он хорошо знал, что ужа тысячи ленинградских комсомольцев, невзирая на голод и холод, валили деревья в Парголовском и Всеволожском лесах, чтобы хоть как-то помочь городу, лишенному топлива. А другие прокладывали обходную трассу от Заборья к Ладоге. А третьи дежурили по ночам на крышах, гася зажигательные бомбы, извлекали раненых из-под развалин домов, разрушенных немецкими фугасами, несли службу в составе истребительных батальонов. Вспомнил Жданов и о тех ленинградских юношах и девушках, из которых в самые последние дни были сформированы десятки отрядов в помощь совсем истощенным людям, неспособным встать с постели, чтобы принести воды, получить хлебный паек…
«Смогут ли выдержать молодые плечи новую нагрузку?» — с грустью подумал Жданов. Но вслух он сказал:
— Хорошо. Поручим комсомолу и это.
— Есть еще одно предложение, — снова заговорил Васнецов, — организовать подледный лов рыбы.
— Где?
— Всюду, где возможно. Главным образом на побережье Финского залива, от Крестовского острова до Сестрорецка. Словом, по всей пятикилометровой полосе южного побережья до мыса Сторожно. Это предлагаю поручить тресту «Ленрыба».
— Принимается, — сказал Жданов. — У вас все?
— Нет, не все. Я полагаю, что нам следует пойти еще на одну чрезвычайную меру. На базах Главпочтамта и железнодорожных складах скопилось некоторое количество продовольственных посылок, никем пока не востребованных. Думаю, что их следует изъять и передать в распоряжение товарища Павлова. В общий котел.
Жданов слушал Васнецова, опустив голову.
— Что ж, примем и это предложение, — произнес он, не поднимая головы. И, посмотрев на часы, недовольно передернул плечами, потянулся рукой к панельке с кнопками звонков, нажал одну из них. В дверях появился дежурный секретарь.
— Якубовского, пожалуйста! — распорядился Жданов.
Все участники совещания тоже обернулись и дате слегка подались в сторону секретаря, как бы подтверждая беззвучно: «Да, да, Якубовского. И скорее, скорее!..»
Но Жданов не позволил им отвлечься:
— Давайте, товарищи, условимся о конкретных мероприятиях по выполнению задания Ставки. Я полагаю, что прежде всего необходимо подсчитать, сколько мы можем дать сверх плана требуемой военной техники, а потом надо всем выехать на предприятия и разъяснить там целевое назначение этой техники.
— А можно ли выходить за рамки газетных сообщений о положении под Москвой? — усомнился Штыков.
— Паники опасаетесь, Терентий Фомич? — отпарировал Жданов. — От паники Ленинград застрахован. От голода, от смерти — нет. А от паники — да! Скажите людям напрямик: решается судьба Москвы. Иначе… — Жданов чуть запнулся, — у них не хватит сил выполнить это задание…
Дверь кабинета бесшумно приоткрылась. Дежурный секретарь доложил, что Якубовский на проводе. Жданов поспешил к столику с телефонами. Снял трубку.
— Здравствуйте, товарищ Якубовский. Хочу узнать: не поступало ли каких-нибудь новых сведений от поисковой партии?
В комнате воцарилась тишина, нарушаемая лишь размеренным стуком метронома.
— Я понял. Спасибо, — сказал Жданов и, вернувшись к своему креслу, не сел в него, а лишь облокотился о спинку. — Пока ничего нового. Нарочных не было. По расчетам Якубовского, первое донесение можно ждать не ранее двенадцати. Если… и на этот раз поиск не окажется безрезультатным.
Не присаживаясь, он закончил совещание:
— Итак, товарищи, давайте поручим работникам промышленных отделов обкома и горкома в течение часа определить возможности наших предприятий и немедленно организовать все на месте. На основные заводы поедут секретари обкома и горкома. На Кировский пошлем…
— Разрешите, я поеду на Кировский! — вызвался Васнецов.
«Где же сейчас изыскатели?» — опять спросил себя Жданов, едва остался один.
Он представил себе бескрайние белые просторы Ладоги и где-то там, на льду, кучку людей. Что делают они в эти минуты? Идут ли вперед, к Кобоне, или беспомощно стоят у свинцово-черной воды, которую не в силах преодолеть? А может, застряли в ледяных торосах, — авиаразведка в последние дни часто сообщала о нагромождениях льда на всем пространстве, отделяющем западный берег от восточного…
Если в ближайшие три, четыре, максимум пять дней не удастся открыть трассу, город обречен на голодную смерть. Все жалкие запасы, о которых только что докладывал Павлов, будут исчерпаны. Голод начнется и в армии. И тогда даже самые закаленные бойцы, которые в течение почти месяца держали врага на Лужском рубеже, а потом отбивали яростные его атаки у Пулковских высот, окажутся не в состоянии противостоять очередному натиску немцев…
Жданов вспомнил вчерашний доклад начальника городской милиции: страдающие от недоедания люди под огнем противника бродят на окраинах города, разгребая снег лопатами, в поисках не убранных осенью картофеля и овощей. Начальник милиции спрашивал: «Как быть? Не допускать туда людей, рискующих каждую минуту стать жертвами неприятельской артиллерии и даже пулеметов, или смотреть на это сквозь пальцы?..»
А сам Жданов, проезжая вчера по городу, видел ленинградцев, собиравших промерзлую землю на территории сгоревших Бадаевских складов. Спросил: «Зачем?» Ему ответили: «Чтобы выварить ату землю, пропитанную сахаром, и поить детей подслащенной водой…»
Сосредоточив свои мысли на будущей Ладожской трассе, Жданов не мог, вернее, не хотел думать о том, что она еще не спасение. Не хотел признаваться самому себе, что по трассе можно будет перебрасывать лишь то продовольствие, которое уже доставлено на восточный берег Ладоги, поскольку железнодорожный узел — Тихвин — захвачен врагом. «Перебросим все, что скопилось на том берегу… Ну, а дальше? — настойчиво спрашивал себя Жданов. — Что будем делать дальше? Надеяться на обходную дорогу от Заборья к Ладоге? Но она будет готова не раньше чем через две-три недели».
«Надо раньше!» — мысленно кричал Жданов.
«Ну, допустим, несколько раньше, — отвечал он себе же. — Так ли уж существенно изменится положение? Ведь пропускная способность этой двухсоткилометровой дороги-времянки будет ничтожна. Не менее пяти дней, а возможно, и целую неделю будет ползти по ней частично на гужевом, частично на автомобильном транспорте груз, отправленный в Ленинград из Заборья. Нет, и обходная дорога не несет спасения. Она вместе с Ладожской трассой способна лишь временно удержать защитников Ленинграда на границе жизни и смерти».
Жданов гнал от себя эти черные думы, убеждал себя, что главное сейчас — проложить ледовую трассу. Отсутствие ее означает для Ленинграда неминуемую смерть. И в то же время сознавал, что Ладожская трасса может стать истинной дорогой жизни только при одном условии: если продовольствие, направляемое в Ленинград из глубин страны, будет поступать к ладожскому берегу прежним, кратчайшим путем — через Тихвин и Волхов. По стальным рельсам, а не по хлипким гатям.
Но Тихвин с восьмого ноября находился в руках немцев. А Волхов хоть и удалось отстоять, но враг все еще находился на близких подступах к нему.
Надо отбить Тихвин, отбросить немцев от Волхова!..
На столе перед Ждановым, рядом с глубокой, наполненной папиросными окурками пепельницей, лежала телеграфная лента. Жданов взял эту ленту и стал отыскивать то место, где Москва сообщала о готовящемся наступлении на Тихвин. Вот оно: «Ставка дала указание Мерецкову форсировать наступление на Тихвин».
Как-то оно пойдет? Сколько времени продлится? И закончится ли успехом?..
Жданов, переживший за долгие месяцы войны столько неудач и разочарований, не мог обольщаться на этот счет, боялся принимать желаемое за действительное. К тому же он недостаточно был осведомлен об оперативной обстановке под Тихвином. Освобождение этого города Ставка возложила на 4-ю армию генерала Мерецкова, а она не подчинялась Ленинградскому фронту.