Страница:
— Чего «с ногами»? — переспросил младший лейтенант.
«Значит, у него все в порядке», — успокоенно подумал Соколов и, чтобы не вызвать своим вопросом никаких подозрений, уже вроде бы между прочим продолжал:
— Не устал, спрашиваю?
— Рано спрашиваешь, командир! — отозвался Смирнов.
— Ну, добро, — удовлетворенно сказал Соколов и почувствовал, что боль в ступнях как будто уменьшилась.
«Надо не думать о боли, не обращать на нее внимания, внушить себе, что никакой боли нет и быть не может, тогда все пройдет окончательно!» — решил он и огляделся. Справа смутно маячили фигуры Кушелева и рыбака. Слева, чуть поодаль от Смирнова, виднелся Дмитриев. Остальных участников экспедиции, растянувшихся цепочкой с интервалами, увидеть было невозможно.
Соколов забеспокоился: «Не растерять бы людей в этой ледовой бескрайней пустыне. Легкомысленно поступил, сам напросившись руководить экспедицией».
Он тотчас же обругал себя за малодушие, но беспокойство не исчезало. Стали терзать душу новые вопросы: «По каким признакам найдешь ты путь через эту снежную пустыню? Компас, карта? Но что там есть, на твоей карте, кроме прочерченной через голубое пространство красной черты? Какие опознавательные знаки или естественные ориентиры? На озерном льду нет населенных пунктов, нет высот, оврагов, по которым можно бы ориентироваться… Или у тебя есть опыт арктических путешествий? Может быть, и ты, как челюскинцы и Папанин, приобрел такой опыт в своей довоенной жизни?»
«Не думать, не думать об этом! — беззвучно твердил Соколов. — Тридцать километров… нет, не тридцать, теперь уже двадцать с небольшим — это же чепуха! Один суточный переход при нормальном марш-броске…»
«Какой марш-бросок? О чем ты думаешь, легкомысленный человек? Кто совершает марш-броски по необозримым ледовым пустыням, где один неверный шаг может увлечь в бездонную пучину? Ты идешь там, где до тебя не ступала нога человека. Ты идешь туда, куда до тебя не доходил никто. Никто! Все возвращались. А ты идешь!..»
«Не думать, не думать об этом, помнить только о цели, только о цели! — приказывал себе Соколов. — Люди преодолевали пространства гораздо большие! Достигали Северного полюса почти в одиночку. Голодные, окоченевшие, но все-таки достигали! Наш поход по сравнению с теми — детская прогулка… Но разве дело только в том, чтобы дойти до Кобоны? Кому ты нужен там, если доползешь, забыв обо всем, что позади тебя! Ты обязан проложить трассу. Трассу! Знакомо тебе это слово? Трассу, по которой смогут проследовать колонны груженых машин! Вот ты сделал шаг, второй, третий и уверен, что приблизился к цели. Но промерь лед, — может быть, толщина его здесь достаточна лишь для того, чтобы выдержать тебя, а это значит, что ты сделал свои нелегкие шаги напрасно!..»
«На ту сторону никто еще не прошел! — слышалось ему в завывании ветра. — Никто… никто… никто…»
«А мы пройдем, пройдем, пройдем!» — слизывая языком снег, залепивший губы, упрямо повторял ему Соколов.
Из глубин памяти поднялось на поверхность читанное давным-давно, наверное еще в детстве. Книга называлась «Путешествие капитана Гаттераса». Написал ее, кажется, Жюль Верн… Чудесная сказка давно сменилась былью. После капитана Гаттераса были и, пожалуй, здравствуют поныне ледовые капитаны Воронин и Бадигин, весь мир знает не сказочных, а реальных полярных исследователей Отто Шмидта, Ивана Папанина. Подлинные герои надолго заслонили в сознании Соколова героев книжных.
Но теперь опять перед ним возник впечатляющий образ несгибаемого капитана Гаттераса.
«Мы должны дойти, — шепнул ему Соколов и повторил, точно заклинание: — Должны! Во что бы то ни стало. Невзирая ни на что!»
— Смирнов! — позвал он опять, повернувшись влево.
— Я здесь, командир, — раздался ответный голос, заглушаемый ветром. Через минуту Смирнов был рядом. — Что случилось?
Соколову хотелось сказать, что пока ничего не случилось, а позвал он его, своего верного друга с довоенной еще поры, чтобы заглушить чувство одиночества, чувство затерянности во льдах. Но вместо этого спросил строго, по-командирски:
— Промеры делаются?
— Через каждые сто метров, как положено, — ответил с некоторым удивлением Смирнов.
— Результаты?
— Пока меньше пятнадцати сантиметров нет.
— Мало, — недовольно сказал Соколов, — машину лед не выдержит.
— Зато лошадь с санями выдержит наверняка. А потом и машины пойдут. Мороз-то усиливается…
— Ладно, — буркнул Соколов и вдруг спросил: — Слушай, Иван, ты после войны куда пойдешь? В Дорпроект?
— Чего? — переспросил Смирнов. Ему подумалось, что из-за воя ветра он ослышался.
Соколов не решился повторить своего вопроса. Он задал его просто так, только для того, чтобы отвлечься. Теперь и ему самому вопрос показался неуместным, нелепым. Хотел исправить нелепость, произнести какие-то другие слова, но в этот момент раздался гулкий треск и чей-то испуганный вскрик. Обернувшись на эти звуки, Соколов обнаружил, что нет на привычном месте Кушелева. Связной словно растворился в буране. Чуть в стороне возвышалась гряда торосов. Соколов бросился к ней, крича во весь голос:
— Кушелев! Где ты, Кушелев?!
— Здесь я, товарищ воентехник второго ранга! — раздался ответ невидимого Кушелева.
То, что связной откликнулся с уставной точностью, на миг успокоило Соколова. Опираясь на пешню, он взобрался на торос и увидел, что Кушелев словно балансирует на одной ноге.
— Что с тобой? — встревоженно спросил Соколов, хотя ответа уже не требовалось: сам понял, в чем дело. Одна нога Кушелева ушла под лед почти по край голенища. — Смирнов, ко мне! — И еще громче, оборачиваясь назад, крикнул в непроглядную снежную мглу: — Передать по цепочке — всем стоять на месте! Всем!
Он слышал, как приказ его, постепенно замирая, многократно был повторен разными голосами. Подбежал Смирнов. Вдвоем они подхватили Кушелева под руки и легко приподняли вверх.
— Как тебя угораздило? — строго спросил Соколов связного, когда тот уже обеими ногами стоял на льду.
— А черт меня знает, товарищ воентехник, — виновато ответил Кушелев, потряхивая ногой и с опаской глядя в неширокую, с острыми краями пробоину, где булькала черная как деготь вода. — Через торос перепрыгнуть хотел, и вот…
— Здесь не цирк, чтобы прыгать! — сердито прервал его Соколов.
Кушелев по-прежнему виновато смотрел на своего командира, не понимая, однако, чего тот злится. А Соколов совсем не влился на него. Соколов был несказанно рад его спасению. Нервозность командира имела иные причины: на него накатила новая волна тревоги из-за непрочности льда.
Он позвал Дмитриева.
— Здесь Дмитриев! — послышалось в ответ.
— Распорядись сделать промеры льда!.. На тех местах, где стоят сейчас люди! — И, снова обращаясь к Кушелеву, но уже добрее, спросил: — Вода за голенище не попала?
— Ни капельки! — поспешно ответил связной. — А вы уж простите меня, товарищ воентехник второго ранга.
— Ладно, больше не прыгай.
— Я не о том! Мне вас оберегать положено, — все так же виновато проговорил Кушелев, — а тут наоборот получилось…
Соколов с благодарной нежностью взглянул на этого милого паренька и, нагнувшись над проломом, попытался определить толщину льда на глаз.
Из сосредоточенности его вывел голос Дмитриева:
— Тончает лед, товарищ командир. Ближайшие от вас промеры показывают шесть-семь сантиметров.
— Передай по цепочке: идти медленно, осторожно! — приказал Соколов и, когда Дмитриев исчез за снежной пеленой, увидел стоящего рядом Смирнова.
— А где наш Сусанин? — спросил тот.
Действительно, рыбак куда-то пропал. Было странно, что его не оказалось здесь, поблизости, даже когда раздался крик Кушелева.
— Наверное, домой повернул, — высказал свое предположение Смирнов.
— Ну и черт с ним, — зло сказал Соколов. — Пусть отогревается на печке, если у него совести нет. Без проводника дойдем. Хоть ползком, а доберемся до Кобоны.
Он потянул кверху рукав маскхалата и посмотрел на часы. Было без десяти одиннадцать. С тех пор, как они спустились на лед, прошло более пяти часов, а, судя по всему, прошагали они не более семи километров. Значит, скорость их движения — полтора километра в час. Не шибко!
И тем не менее Соколов понимал, что людям надо дать отдых.
— Дмитриев! — крикнул он. — Объяви привал на пятнадцать минут. Пусть закусят люди. И пойди проведай комиссара, как он там, в хвосте, чувствует себя. — Потом повернулся в сторону Смирнова, пригласил: — Присядем, Ваня, вон за этим айсбергом.
Многочисленными своими остроконечными вершинами, припорошенными снегом, торос этот напоминал не айсберг, а скорее какой-то сказочный замок в миниатюре. Они зашли с подветренной стороны и присели у основания ледяной глыбы, прижавшись к ней спинами.
— Закусить хочешь, командир? — спросил Смирнов, кладя на колени карабин и пешню, сбрасывая с плеч лямки вещмешка.
— И это тоже, — ответил Соколов. — А пока помоги-ка стянуть сапог.
— Разрешите, я помогу, — раздался голос Кушелева. Они и не заметили, как связной оказался рядом.
— Ты… в боевом охранении стой! — приказал Соколов и, видя, что Кушелев отступил лишь на шаг, добавил строже: — Дальше, дальше, за торос давай!
Когда Кушелев скрылся, Соколов попробовал было разуться без посторонней помощи, но у него ничего не получилось.
— Так и думал, что не стяну. Портянка завернулась, — пробормотал он. — Давай-ка, Иван Иваныч, помогай.
Смирнов прислонил к торосу карабин и пешню, положил на снег мешок и, ухватившись за сапог Соколова, с силой потянул на себя.
Сквозь портянку, намотанную поверх шерстяного носка, отчетливо проступали красные пятна.
— Так… — с откровенной досадой проговорил Смирнов.
— Думаешь, ногу сбил? — встрепенулся Соколов.
— Не думаю, командир. Гвозди это.
— Откуда знаешь?
— Оттуда же…
— Значит, и у тебя?..
— Всю подошву содрали, — признался Смирнов. — Пробовал прикладом карабина опять наружу выбить — вылезают, сволочи.
— Как же ты идешь?
— А ты как?
— Ясно, — кивнул Соколов, пытаясь припомнить, чьи еще сапоги прошли обработку изобретательного сапожника.
— Клещи бы были, мы бы эти чертовы гвозди повытаскали. А пальцами не выходит, я пробовал, — безнадежно сказал Смирнов.
Разутая на морозе нога стала мерзнуть. Соколов поставил сапог на лед, взял смирновский карабин, опустил приклад в голенище и несколько раз сильно ударил. Затем развернул окровавленную портянку, снова обмотал ею носок, заткнул конец выше лодыжки и сунул ногу в сапог.
— Как будто лучше, — неуверенно сказал Соколов.
— Через десять шагов снова начнут давить, — отозвался Смирнов. — Здесь клещи нужны или плоскогубцы.
— Больше никто не жаловался? — спросил Соколов.
— Жаловаться никто не будет, — уверенно произнес Смирнов. — Знают, зачем и куда идут. Стерпят.
— Это… наверное, стерпят. А если не дойдем?
— Чего?
— Я говорю: гвозди — стерпят. А кто из души гвоздь вынет, если не проложим трассу?
Смирнов молча достал из вещмешка сухарь, разломил его пополам и одну половину протянул Соколову.
— Что ж, начнем с твоих, — согласился Соколов и, пошарив в своем мешке, вытащил завернутую в бумагу колбасу. Попробовал разломать ее надвое — не поддалась. — Дай-ка пешню, — попросил он Смирнова. Тот протянул ему одну из двух пешней, прислоненных к торосу. Соколов с трудом разрубил неподатливую колбасу и протянул полкуска Смирнову.
Несколько минут они ели молча, едва разгрызая темно-красные обрубки заледенелой колбасы. Наконец, давая отдых зубам, Смирнов полюбопытствовал:
— Ты чего это меня про Дорпроект спросил? Я толком не понял.
— А-а, чепуха какая-то в голову полезла… Спросил, где после войны работать думаешь, — ответил Соколов, тоже прервав трапезу.
— Нашел тему для разговора! — усмехнулся Смирнов.
Некоторое время оба ели молча. Потом вдруг Смирнов возобновил прерванный разговор:
— До этого «после» еще дожить надо.
— Ты о чем? — не сразу сообразил Соколов, успевший уже забыть о своем вопросе, действительно не вязавшемся с обстановкой. Но, вспомнив, захотел все же получить ответ на него: — А если доживем?
— Ну, на свои старые места и вернемся.
Такой ответ почему-то не понравился Соколову.
— Неверно это, Иван Иванович, — возразил он.
— Что неверно?
— На старые места после такой войны возвращаться.
— Это почему же?
— И мы не те будем, и места не те.
— Не понимаю. В каком смысле?
— В переносном, в переносном. Другими люди станут.
— Усталыми?
— Нет. Более добрыми и более мудрыми. Переменится после войны многое. То, за что воюем, должно, конечно, остаться. А то, что мешало делу и счастью людей, непременно исчезнуть должно. В жизни, брат, ничто даром не проходит. Ты подумай: мы вот трассу проложим, по ней хлеб в Ленинград пойдет, а потом лето настанет — и снова вода на этом месте. Так как полагаешь, бесследно эта трасса исчезнет?
— Опять в переносном?
— Нет, теперь уже в прямом. По сердцу людскому эта трасса пройдет, вот что. Навечно.
— Надо сначала проложить. А то, — прости, если по старой дружбе напрямик скажу, — сидят два дурака на льду и невесть о чем рассуждают.
— Тут ты прав. Подъем!.. Гвозди стерпишь?
— Говорят, что индийские факиры по битому стеклу голыми ногами шагают, и хоть бы хны. Значит, гвозди и подавно в человеческих возможностях.
— Ладно, факир! — усмехнулся Соколов и, может быть, первым в эти тяжелые дни произнес слова, которые вскоре станут победным кличем всей Красной Армии: — Вперед! Только вперед!
Неожиданно появился проводник. Он вынырнул из снежной круговерти, будто распахнув в ней дверь, и, услышав последние слова Соколова, сказал безнадежно:
— Не пройдем вперед, товарищ командир.
— Откуда ты, отец? — удивился Соколов. — А мы-то думали… — Он замялся и закончил шуткой: — Думали, что к знакомым рыбам нырнул, под лед провалился…
— Я не провалюсь, товарищ командир, — сипло ответил старик. — Мною тут все места хоженые-перехоженые. Кабы не снег, я бы тебе следы лунок наших позавчерашних показал. А дальше не пройдем. На берегу тебе это говорил и сейчас то же скажу.
— А ты не каркай, — насупился Соколов.
— Это вороны каркают, — обиделся рыбак. — Я тебе дело говорю: не пройдем.
— Если трусишь, ступай назад, — резко сказал Соколов. — Людей пугать не позволю.
— Бросать товарищей — не в наших рыбацких правилах, — с достоинством ответил проводник. — Вместе вышли, вместе и вернемся. Одной веревочкой связаны.
— Вернемся, когда дойдем до Кобоны, — сказал Соколов, продолжая шагать вперед и не глядя на проводника.
— На то воля командирская, — с обычной своей степенностью рассудил тот. — Я ведь тоже в солдатах служил. Знаю: приказ, он и есть приказ.
— Это уж точно! — буркнул Соколов.
И они продолжали свой путь в прежнем порядке: начальник экспедиции — впереди, Дмитриев и Смирнов — слева, Кушелев — справа и несколько поодаль от него — проводник из местных рыбаков.
«Значит, у него все в порядке», — успокоенно подумал Соколов и, чтобы не вызвать своим вопросом никаких подозрений, уже вроде бы между прочим продолжал:
— Не устал, спрашиваю?
— Рано спрашиваешь, командир! — отозвался Смирнов.
— Ну, добро, — удовлетворенно сказал Соколов и почувствовал, что боль в ступнях как будто уменьшилась.
«Надо не думать о боли, не обращать на нее внимания, внушить себе, что никакой боли нет и быть не может, тогда все пройдет окончательно!» — решил он и огляделся. Справа смутно маячили фигуры Кушелева и рыбака. Слева, чуть поодаль от Смирнова, виднелся Дмитриев. Остальных участников экспедиции, растянувшихся цепочкой с интервалами, увидеть было невозможно.
Соколов забеспокоился: «Не растерять бы людей в этой ледовой бескрайней пустыне. Легкомысленно поступил, сам напросившись руководить экспедицией».
Он тотчас же обругал себя за малодушие, но беспокойство не исчезало. Стали терзать душу новые вопросы: «По каким признакам найдешь ты путь через эту снежную пустыню? Компас, карта? Но что там есть, на твоей карте, кроме прочерченной через голубое пространство красной черты? Какие опознавательные знаки или естественные ориентиры? На озерном льду нет населенных пунктов, нет высот, оврагов, по которым можно бы ориентироваться… Или у тебя есть опыт арктических путешествий? Может быть, и ты, как челюскинцы и Папанин, приобрел такой опыт в своей довоенной жизни?»
«Не думать, не думать об этом! — беззвучно твердил Соколов. — Тридцать километров… нет, не тридцать, теперь уже двадцать с небольшим — это же чепуха! Один суточный переход при нормальном марш-броске…»
«Какой марш-бросок? О чем ты думаешь, легкомысленный человек? Кто совершает марш-броски по необозримым ледовым пустыням, где один неверный шаг может увлечь в бездонную пучину? Ты идешь там, где до тебя не ступала нога человека. Ты идешь туда, куда до тебя не доходил никто. Никто! Все возвращались. А ты идешь!..»
«Не думать, не думать об этом, помнить только о цели, только о цели! — приказывал себе Соколов. — Люди преодолевали пространства гораздо большие! Достигали Северного полюса почти в одиночку. Голодные, окоченевшие, но все-таки достигали! Наш поход по сравнению с теми — детская прогулка… Но разве дело только в том, чтобы дойти до Кобоны? Кому ты нужен там, если доползешь, забыв обо всем, что позади тебя! Ты обязан проложить трассу. Трассу! Знакомо тебе это слово? Трассу, по которой смогут проследовать колонны груженых машин! Вот ты сделал шаг, второй, третий и уверен, что приблизился к цели. Но промерь лед, — может быть, толщина его здесь достаточна лишь для того, чтобы выдержать тебя, а это значит, что ты сделал свои нелегкие шаги напрасно!..»
«На ту сторону никто еще не прошел! — слышалось ему в завывании ветра. — Никто… никто… никто…»
«А мы пройдем, пройдем, пройдем!» — слизывая языком снег, залепивший губы, упрямо повторял ему Соколов.
Из глубин памяти поднялось на поверхность читанное давным-давно, наверное еще в детстве. Книга называлась «Путешествие капитана Гаттераса». Написал ее, кажется, Жюль Верн… Чудесная сказка давно сменилась былью. После капитана Гаттераса были и, пожалуй, здравствуют поныне ледовые капитаны Воронин и Бадигин, весь мир знает не сказочных, а реальных полярных исследователей Отто Шмидта, Ивана Папанина. Подлинные герои надолго заслонили в сознании Соколова героев книжных.
Но теперь опять перед ним возник впечатляющий образ несгибаемого капитана Гаттераса.
«Мы должны дойти, — шепнул ему Соколов и повторил, точно заклинание: — Должны! Во что бы то ни стало. Невзирая ни на что!»
— Смирнов! — позвал он опять, повернувшись влево.
— Я здесь, командир, — раздался ответный голос, заглушаемый ветром. Через минуту Смирнов был рядом. — Что случилось?
Соколову хотелось сказать, что пока ничего не случилось, а позвал он его, своего верного друга с довоенной еще поры, чтобы заглушить чувство одиночества, чувство затерянности во льдах. Но вместо этого спросил строго, по-командирски:
— Промеры делаются?
— Через каждые сто метров, как положено, — ответил с некоторым удивлением Смирнов.
— Результаты?
— Пока меньше пятнадцати сантиметров нет.
— Мало, — недовольно сказал Соколов, — машину лед не выдержит.
— Зато лошадь с санями выдержит наверняка. А потом и машины пойдут. Мороз-то усиливается…
— Ладно, — буркнул Соколов и вдруг спросил: — Слушай, Иван, ты после войны куда пойдешь? В Дорпроект?
— Чего? — переспросил Смирнов. Ему подумалось, что из-за воя ветра он ослышался.
Соколов не решился повторить своего вопроса. Он задал его просто так, только для того, чтобы отвлечься. Теперь и ему самому вопрос показался неуместным, нелепым. Хотел исправить нелепость, произнести какие-то другие слова, но в этот момент раздался гулкий треск и чей-то испуганный вскрик. Обернувшись на эти звуки, Соколов обнаружил, что нет на привычном месте Кушелева. Связной словно растворился в буране. Чуть в стороне возвышалась гряда торосов. Соколов бросился к ней, крича во весь голос:
— Кушелев! Где ты, Кушелев?!
— Здесь я, товарищ воентехник второго ранга! — раздался ответ невидимого Кушелева.
То, что связной откликнулся с уставной точностью, на миг успокоило Соколова. Опираясь на пешню, он взобрался на торос и увидел, что Кушелев словно балансирует на одной ноге.
— Что с тобой? — встревоженно спросил Соколов, хотя ответа уже не требовалось: сам понял, в чем дело. Одна нога Кушелева ушла под лед почти по край голенища. — Смирнов, ко мне! — И еще громче, оборачиваясь назад, крикнул в непроглядную снежную мглу: — Передать по цепочке — всем стоять на месте! Всем!
Он слышал, как приказ его, постепенно замирая, многократно был повторен разными голосами. Подбежал Смирнов. Вдвоем они подхватили Кушелева под руки и легко приподняли вверх.
— Как тебя угораздило? — строго спросил Соколов связного, когда тот уже обеими ногами стоял на льду.
— А черт меня знает, товарищ воентехник, — виновато ответил Кушелев, потряхивая ногой и с опаской глядя в неширокую, с острыми краями пробоину, где булькала черная как деготь вода. — Через торос перепрыгнуть хотел, и вот…
— Здесь не цирк, чтобы прыгать! — сердито прервал его Соколов.
Кушелев по-прежнему виновато смотрел на своего командира, не понимая, однако, чего тот злится. А Соколов совсем не влился на него. Соколов был несказанно рад его спасению. Нервозность командира имела иные причины: на него накатила новая волна тревоги из-за непрочности льда.
Он позвал Дмитриева.
— Здесь Дмитриев! — послышалось в ответ.
— Распорядись сделать промеры льда!.. На тех местах, где стоят сейчас люди! — И, снова обращаясь к Кушелеву, но уже добрее, спросил: — Вода за голенище не попала?
— Ни капельки! — поспешно ответил связной. — А вы уж простите меня, товарищ воентехник второго ранга.
— Ладно, больше не прыгай.
— Я не о том! Мне вас оберегать положено, — все так же виновато проговорил Кушелев, — а тут наоборот получилось…
Соколов с благодарной нежностью взглянул на этого милого паренька и, нагнувшись над проломом, попытался определить толщину льда на глаз.
Из сосредоточенности его вывел голос Дмитриева:
— Тончает лед, товарищ командир. Ближайшие от вас промеры показывают шесть-семь сантиметров.
— Передай по цепочке: идти медленно, осторожно! — приказал Соколов и, когда Дмитриев исчез за снежной пеленой, увидел стоящего рядом Смирнова.
— А где наш Сусанин? — спросил тот.
Действительно, рыбак куда-то пропал. Было странно, что его не оказалось здесь, поблизости, даже когда раздался крик Кушелева.
— Наверное, домой повернул, — высказал свое предположение Смирнов.
— Ну и черт с ним, — зло сказал Соколов. — Пусть отогревается на печке, если у него совести нет. Без проводника дойдем. Хоть ползком, а доберемся до Кобоны.
Он потянул кверху рукав маскхалата и посмотрел на часы. Было без десяти одиннадцать. С тех пор, как они спустились на лед, прошло более пяти часов, а, судя по всему, прошагали они не более семи километров. Значит, скорость их движения — полтора километра в час. Не шибко!
И тем не менее Соколов понимал, что людям надо дать отдых.
— Дмитриев! — крикнул он. — Объяви привал на пятнадцать минут. Пусть закусят люди. И пойди проведай комиссара, как он там, в хвосте, чувствует себя. — Потом повернулся в сторону Смирнова, пригласил: — Присядем, Ваня, вон за этим айсбергом.
Многочисленными своими остроконечными вершинами, припорошенными снегом, торос этот напоминал не айсберг, а скорее какой-то сказочный замок в миниатюре. Они зашли с подветренной стороны и присели у основания ледяной глыбы, прижавшись к ней спинами.
— Закусить хочешь, командир? — спросил Смирнов, кладя на колени карабин и пешню, сбрасывая с плеч лямки вещмешка.
— И это тоже, — ответил Соколов. — А пока помоги-ка стянуть сапог.
— Разрешите, я помогу, — раздался голос Кушелева. Они и не заметили, как связной оказался рядом.
— Ты… в боевом охранении стой! — приказал Соколов и, видя, что Кушелев отступил лишь на шаг, добавил строже: — Дальше, дальше, за торос давай!
Когда Кушелев скрылся, Соколов попробовал было разуться без посторонней помощи, но у него ничего не получилось.
— Так и думал, что не стяну. Портянка завернулась, — пробормотал он. — Давай-ка, Иван Иваныч, помогай.
Смирнов прислонил к торосу карабин и пешню, положил на снег мешок и, ухватившись за сапог Соколова, с силой потянул на себя.
Сквозь портянку, намотанную поверх шерстяного носка, отчетливо проступали красные пятна.
— Так… — с откровенной досадой проговорил Смирнов.
— Думаешь, ногу сбил? — встрепенулся Соколов.
— Не думаю, командир. Гвозди это.
— Откуда знаешь?
— Оттуда же…
— Значит, и у тебя?..
— Всю подошву содрали, — признался Смирнов. — Пробовал прикладом карабина опять наружу выбить — вылезают, сволочи.
— Как же ты идешь?
— А ты как?
— Ясно, — кивнул Соколов, пытаясь припомнить, чьи еще сапоги прошли обработку изобретательного сапожника.
— Клещи бы были, мы бы эти чертовы гвозди повытаскали. А пальцами не выходит, я пробовал, — безнадежно сказал Смирнов.
Разутая на морозе нога стала мерзнуть. Соколов поставил сапог на лед, взял смирновский карабин, опустил приклад в голенище и несколько раз сильно ударил. Затем развернул окровавленную портянку, снова обмотал ею носок, заткнул конец выше лодыжки и сунул ногу в сапог.
— Как будто лучше, — неуверенно сказал Соколов.
— Через десять шагов снова начнут давить, — отозвался Смирнов. — Здесь клещи нужны или плоскогубцы.
— Больше никто не жаловался? — спросил Соколов.
— Жаловаться никто не будет, — уверенно произнес Смирнов. — Знают, зачем и куда идут. Стерпят.
— Это… наверное, стерпят. А если не дойдем?
— Чего?
— Я говорю: гвозди — стерпят. А кто из души гвоздь вынет, если не проложим трассу?
Смирнов молча достал из вещмешка сухарь, разломил его пополам и одну половину протянул Соколову.
— Что ж, начнем с твоих, — согласился Соколов и, пошарив в своем мешке, вытащил завернутую в бумагу колбасу. Попробовал разломать ее надвое — не поддалась. — Дай-ка пешню, — попросил он Смирнова. Тот протянул ему одну из двух пешней, прислоненных к торосу. Соколов с трудом разрубил неподатливую колбасу и протянул полкуска Смирнову.
Несколько минут они ели молча, едва разгрызая темно-красные обрубки заледенелой колбасы. Наконец, давая отдых зубам, Смирнов полюбопытствовал:
— Ты чего это меня про Дорпроект спросил? Я толком не понял.
— А-а, чепуха какая-то в голову полезла… Спросил, где после войны работать думаешь, — ответил Соколов, тоже прервав трапезу.
— Нашел тему для разговора! — усмехнулся Смирнов.
Некоторое время оба ели молча. Потом вдруг Смирнов возобновил прерванный разговор:
— До этого «после» еще дожить надо.
— Ты о чем? — не сразу сообразил Соколов, успевший уже забыть о своем вопросе, действительно не вязавшемся с обстановкой. Но, вспомнив, захотел все же получить ответ на него: — А если доживем?
— Ну, на свои старые места и вернемся.
Такой ответ почему-то не понравился Соколову.
— Неверно это, Иван Иванович, — возразил он.
— Что неверно?
— На старые места после такой войны возвращаться.
— Это почему же?
— И мы не те будем, и места не те.
— Не понимаю. В каком смысле?
— В переносном, в переносном. Другими люди станут.
— Усталыми?
— Нет. Более добрыми и более мудрыми. Переменится после войны многое. То, за что воюем, должно, конечно, остаться. А то, что мешало делу и счастью людей, непременно исчезнуть должно. В жизни, брат, ничто даром не проходит. Ты подумай: мы вот трассу проложим, по ней хлеб в Ленинград пойдет, а потом лето настанет — и снова вода на этом месте. Так как полагаешь, бесследно эта трасса исчезнет?
— Опять в переносном?
— Нет, теперь уже в прямом. По сердцу людскому эта трасса пройдет, вот что. Навечно.
— Надо сначала проложить. А то, — прости, если по старой дружбе напрямик скажу, — сидят два дурака на льду и невесть о чем рассуждают.
— Тут ты прав. Подъем!.. Гвозди стерпишь?
— Говорят, что индийские факиры по битому стеклу голыми ногами шагают, и хоть бы хны. Значит, гвозди и подавно в человеческих возможностях.
— Ладно, факир! — усмехнулся Соколов и, может быть, первым в эти тяжелые дни произнес слова, которые вскоре станут победным кличем всей Красной Армии: — Вперед! Только вперед!
Неожиданно появился проводник. Он вынырнул из снежной круговерти, будто распахнув в ней дверь, и, услышав последние слова Соколова, сказал безнадежно:
— Не пройдем вперед, товарищ командир.
— Откуда ты, отец? — удивился Соколов. — А мы-то думали… — Он замялся и закончил шуткой: — Думали, что к знакомым рыбам нырнул, под лед провалился…
— Я не провалюсь, товарищ командир, — сипло ответил старик. — Мною тут все места хоженые-перехоженые. Кабы не снег, я бы тебе следы лунок наших позавчерашних показал. А дальше не пройдем. На берегу тебе это говорил и сейчас то же скажу.
— А ты не каркай, — насупился Соколов.
— Это вороны каркают, — обиделся рыбак. — Я тебе дело говорю: не пройдем.
— Если трусишь, ступай назад, — резко сказал Соколов. — Людей пугать не позволю.
— Бросать товарищей — не в наших рыбацких правилах, — с достоинством ответил проводник. — Вместе вышли, вместе и вернемся. Одной веревочкой связаны.
— Вернемся, когда дойдем до Кобоны, — сказал Соколов, продолжая шагать вперед и не глядя на проводника.
— На то воля командирская, — с обычной своей степенностью рассудил тот. — Я ведь тоже в солдатах служил. Знаю: приказ, он и есть приказ.
— Это уж точно! — буркнул Соколов.
И они продолжали свой путь в прежнем порядке: начальник экспедиции — впереди, Дмитриев и Смирнов — слева, Кушелев — справа и несколько поодаль от него — проводник из местных рыбаков.
10
До половины первого Жданов тщетно ждал звонка из Осиновца. В двенадцать тридцать началось заседание комиссии по эвакуации населения. В городе оставалось еще много детей и стариков, которых надо было вывезти на Большую землю во что бы то ни стало. И для того, чтобы спасти жизнь им, уберечь их от холода и голода, и одновременно для того, чтобы избавить город от «лишних ртов»: каждая буханка хлеба приобретала сейчас огромную ценность.
Эвакуация тех, чье присутствие во фронтовом городе не вызывалось необходимостью, а также специалистов, без которых трудно было осуществить пуск переброшенных на восток ленинградских предприятий, началась вскоре после того, как разразилась война. Сначала людей вывозили по железной дороге, затем по Ладоге. Но с тех пор как Ладожское озеро стало замерзать и судоходство прекратилось, эвакуация временно прервалась.
Теперь ее предстояло возобновить…
В начале второго заседание эвакуационной комиссии закончилось, а звонка от Лагунова все не было.
В половине второго Жданов не выдержал и позвонил в Осиновец сам. Ничего утешительного этот звонок не принес. Из группы Соколова никто еще не возвратился.
Около двух часов дня начался очередной обстрел ленинградских улиц. Однако Жданов не покидал кабинета: из штаба МПВО доложили по телефону, что немецкие орудия бьют по Кировскому и Володарскому районам, то есть достаточно далеко от Смольного.
Жданов сидел, прислушиваясь к глухим разрывам снарядов, к лихорадочному стуку метронома, но всем своим существом был обращен туда, к Ладоге, и затерянной в ее бескрайнем ледовом пространстве поисковой группе Соколова.
«Где эти люди сейчас? Что с ними? Лежат на льду, усталые до изнеможения? Или все же идут, преодолевая полыньи и нагромождения торосов?.. Может быть, попали под огонь вражеской артиллерии из Шлиссельбурга? Может, расстреляны с самолетов?.. А если все благополучно, то почему никто не вернулся в Коккорево с донесением ни к двенадцати, ни к часу, ни к двум?»
Ни на один из этих вопросов ответа не было. В Осиновце знали о ходе поиска не больше, чем в Смольном.
И Лагунов, и Якубовский, и командир мостостроительного батальона Бриков, и комиссар Юревич время от времени то в одиночку, то все вместе выходили на лед, подносили к глазам бинокли, но коварная Ладога продолжала скрывать от них свои тайны. Над ладожским льдом висела плотная пелена тумана, потом туман сменился еще более непроницаемой завесой обильного снегопада, затем разбушевался буран. Ничего невозможно было рассмотреть. Даже в бинокль…
В три часа дня Жданову позвонил Васнецов. Он еще находился на Кировском и сообщал, что останется там до позднего вечера, а может быть, и на всю ночь. Докладывая о том, какие меры приняты, чтобы извлечь из заводских цехов и складских помещений все имеющиеся там детали танковых моторов, упаковать их и подготовить к отправке в Москву, сообщая, сколько пушек завод способен произвести или отремонтировать в ближайшие сутки, Васнецов часто делал выжидательные паузы. И Жданов понимал, что он ждет того же, чего так мучительно ждал все эти часы сам, — сообщения о положении дел на Ладоге. Но порадовать Васнецова было нечем…
В три тридцать появился начальник штаба фронта генерал Гусев с очередной сводкой оперативного управления Генштаба и собственноручно внес коррективы на карту Западного фронта. Одна из синих стрел теперь уже огибала Тулу с востока, устремляясь к Кашире и Коломне.
На какое-то мгновение в памяти Жданова снова возникла мясистая физиономия Гудериана с асимметричным плешивым лбом.
«Неужели его проклятым танкам суждено коснуться своими гусеницами брусчатки Красной площади?» — с ненавистью подумал Жданов.
Грохот рвавшихся неподалеку снарядов как бы насильственно прорвался сквозь эти тяжкие раздумья. И в ту же минуту на пороге кабинета появился Кузнецов.
— Бьют по Смольнинскому, Андрей Александрович, — доложил он. — Надо спускаться вниз.
Жданов посмотрел на своего помощника рассеянным, отсутствующим взглядом. С каким-то глубоким равнодушием подумал: «Какое значение имеет все это, если падет Москва?»
— Андрей Александрович, — настойчивее повторил Кузнецов, — надо идти вниз. Вы же знаете, что, пока не пойдете вы, все работники горкома и обкома будут оставаться наверху.
— Да, да, — виновато произнес Жданов и направился к двери, по дороге взглянув на часы. Стрелки показывали двадцать минут пятого.
И вдруг, когда Жданов был уже у двери, на телефонном столике зазвонил один из аппаратов. С резвостью юноши Жданов повернулся и почти побежал к нему.
— Андрей Александрович! — раздался негодующий голос Кузнецова. — Зачем? Я сейчас распоряжусь, чтобы аппараты переключили вниз.
Но Жданов не слышал его. Не слышал он и грохота снарядов, рвавшихся где-то совсем близко за стенами Смольного. Схватил телефонную трубку, крикнул обрадованно:
— Да! Слушаю!
— У вас обстрел, Андрей Александрович? — услышал он голос Лагунова. — Я через пять минут перезвоню вам вниз.
— Нет, нет! — возразил Жданов. — Говорите немедленно!
Он крепче прижал трубку и закрыл ладонью левой руки другое ухо, чтобы не слышать грохота взрывов.
— Докладываю, — продолжал Лагунов. — Прибыли наконец посланцы от Соколова. Десять километров пройдены. Лед достаточно крепкий для гужевого, а может быть, и автомобильного транспорта.
— А остальные двадцать километров? — нетерпеливо спросил Жданов.
Снова загремели близкие разрывы.
— Андрей Александрович, — прозвучал в трубке голос Лагунова, на этот раз категорично, — воля ваша, но я прекращаю доклад. Позвоню вам на КП через пять минут.
И телефон замолк.
Жданов бросил телефонную трубку и устремился к двери. Широкий, покрытый ковровой дорожкой коридор он тоже почти пробежал, не замечая недоуменно-встревоженных взглядов встречных, поспешно уступавших ему дорогу. Спустился на первый этаж и только у двери, за которой начиналась неудобная, узкая лестница, ведущая в бомбоубежище, на несколько секунд остановился, чтобы отдышаться…
Сопровождаемый своим помощником и сотрудником охраны, Жданов прошел мимо узла связи, откуда чуть доносилось стрекотание телеграфных аппаратов, достиг тяжелой, обитой металлическими листами двери, которой заканчивался небольшой коридор, и стал спускаться еще по одной лестнице ниже, туда, где находились его подземный кабинет, а также кабинеты командующего и других членов Военного совета.
Здесь было совсем тихо. Слышалось только гудение вентиляторов, нагнетавших свежий воздух.
Начальник тыла не заставил ждать себя. Он позвонил, едва Жданов сел за письменный стол.
— Да, да, я слушаю, — отозвался Жданов, еще не успев поднести к уху телефонную трубку. — Вы не сказали мне, как с остальным отрезком пути до Кобоны.
— Об этом пока сведений не имею, — ответил Лагунов, как показалось Жданову, несколько упавшим голосом.
— Когда ждать от вас следующего донесения? — спросил Жданов.
— Андрей Александрович… вы же понимаете… точно рассчитать время невозможно, — не то виновато, не то с укоризной ответил Лагунов.
— Да, да, вы правы, — поспешно согласился Жданов. — И все же: когда, хотя бы приблизительно, можно рассчитывать на сообщение из Кобоны?
— Мне бы не хотелось гадать, Андрей Александрович…
Жданову вспомнились аэрофотоснимки, сделанные в последние дни. Они, как правило, были неясными, потому что над Ладогой стойко держался туман, а если и не было тумана, то фотографированию с воздуха мешала низкая, с очень редкими просветами облачность. Но и того, что удалось разглядеть на нечетких снимках, было достаточно, чтобы понять: лед на Ладоге не гладок.
— Хорошо, я понял, — сказал Жданов. — У вас все?
— Пока все, Андрей Александрович, — ответил Лагунов. — Разумеется, я доложу немедленно, как только будет что-нибудь новое.
— Спасибо, — сказал Жданов и положил трубку.
После того как Соколов отправил на западный берег нарочных с докладом, что первые десять километров экспедицией пройдены, буран прекратился так же внезапно, как и начался. Редкие снежинки еще падали на лед, но очень медленно, словно нехотя. Наконец не стало и этих ленивых снежинок: они как бы растворились в воздухе, не достигнув льда.
Видимость сразу улучшилась. Однако ненадолго. Едва утих ветер, над озером опять стал стелиться туман.
В наступившей тишине изредка слышалось легкое потрескивание. Это трещал лед под ногами, толщина его постепенно уменьшалась.
Соколов понимал, что его товарищи слышат угрожающее потрескивание не хуже, чем он, и, чтобы поднять у них настроение, преувеличенно бодро крикнул шагавшему метрах в пяти проводнику:
— Где же твоя вода, дед?
— Рано еще, — невозмутимо ответил тот.
— Прошли не менее двенадцати километров! — радостно продолжал Соколов.
— Двенадцать-то прошли, — подтвердил угрюмый проводник.
Снова подул резкий ветер, разгоняя туман, и откуда-то издалека донеслось все нарастающее завывание. Соколов прислушался. Нет, это не ветер… И вдруг изо всех сил крикнул:
— Ложись!
Самолеты появились через несколько секунд. Четыре «хейнкеля» летели так низко, что даже при ограниченной видимости легко различались черные кресты на их фюзеляжах. «Сейчас ударят из пулеметов… сейчас… сейчас!» — с тоской думал Соколов. Он уже ничего не видел, потому что втиснул лицо меж сведенных вместе рук. Только слышал рев авиационных моторов да ощутил, что на спину навалилась какая-то тяжесть… «Сейчас, сейчас ударят… — мысленно повторял Соколов, сознавая безысходность положения. — Расстрелять на открытой местности три десятка человек для четырех самолетов — дело нескольких секунд…»
Однако пулеметных очередей не последовало. Гул авиационных моторов достиг своей кульминации и стал постепенно стихать. Все еще не веря, что произошло чудо, что летчики не заметили одетых в маскхалаты и распластавшихся на льду людей, Соколов сделал движение, чтобы подняться. Но что-то по-прежнему придавливало его ко льду. Потом тяжесть исчезла.
Эвакуация тех, чье присутствие во фронтовом городе не вызывалось необходимостью, а также специалистов, без которых трудно было осуществить пуск переброшенных на восток ленинградских предприятий, началась вскоре после того, как разразилась война. Сначала людей вывозили по железной дороге, затем по Ладоге. Но с тех пор как Ладожское озеро стало замерзать и судоходство прекратилось, эвакуация временно прервалась.
Теперь ее предстояло возобновить…
В начале второго заседание эвакуационной комиссии закончилось, а звонка от Лагунова все не было.
В половине второго Жданов не выдержал и позвонил в Осиновец сам. Ничего утешительного этот звонок не принес. Из группы Соколова никто еще не возвратился.
Около двух часов дня начался очередной обстрел ленинградских улиц. Однако Жданов не покидал кабинета: из штаба МПВО доложили по телефону, что немецкие орудия бьют по Кировскому и Володарскому районам, то есть достаточно далеко от Смольного.
Жданов сидел, прислушиваясь к глухим разрывам снарядов, к лихорадочному стуку метронома, но всем своим существом был обращен туда, к Ладоге, и затерянной в ее бескрайнем ледовом пространстве поисковой группе Соколова.
«Где эти люди сейчас? Что с ними? Лежат на льду, усталые до изнеможения? Или все же идут, преодолевая полыньи и нагромождения торосов?.. Может быть, попали под огонь вражеской артиллерии из Шлиссельбурга? Может, расстреляны с самолетов?.. А если все благополучно, то почему никто не вернулся в Коккорево с донесением ни к двенадцати, ни к часу, ни к двум?»
Ни на один из этих вопросов ответа не было. В Осиновце знали о ходе поиска не больше, чем в Смольном.
И Лагунов, и Якубовский, и командир мостостроительного батальона Бриков, и комиссар Юревич время от времени то в одиночку, то все вместе выходили на лед, подносили к глазам бинокли, но коварная Ладога продолжала скрывать от них свои тайны. Над ладожским льдом висела плотная пелена тумана, потом туман сменился еще более непроницаемой завесой обильного снегопада, затем разбушевался буран. Ничего невозможно было рассмотреть. Даже в бинокль…
В три часа дня Жданову позвонил Васнецов. Он еще находился на Кировском и сообщал, что останется там до позднего вечера, а может быть, и на всю ночь. Докладывая о том, какие меры приняты, чтобы извлечь из заводских цехов и складских помещений все имеющиеся там детали танковых моторов, упаковать их и подготовить к отправке в Москву, сообщая, сколько пушек завод способен произвести или отремонтировать в ближайшие сутки, Васнецов часто делал выжидательные паузы. И Жданов понимал, что он ждет того же, чего так мучительно ждал все эти часы сам, — сообщения о положении дел на Ладоге. Но порадовать Васнецова было нечем…
В три тридцать появился начальник штаба фронта генерал Гусев с очередной сводкой оперативного управления Генштаба и собственноручно внес коррективы на карту Западного фронта. Одна из синих стрел теперь уже огибала Тулу с востока, устремляясь к Кашире и Коломне.
На какое-то мгновение в памяти Жданова снова возникла мясистая физиономия Гудериана с асимметричным плешивым лбом.
«Неужели его проклятым танкам суждено коснуться своими гусеницами брусчатки Красной площади?» — с ненавистью подумал Жданов.
Грохот рвавшихся неподалеку снарядов как бы насильственно прорвался сквозь эти тяжкие раздумья. И в ту же минуту на пороге кабинета появился Кузнецов.
— Бьют по Смольнинскому, Андрей Александрович, — доложил он. — Надо спускаться вниз.
Жданов посмотрел на своего помощника рассеянным, отсутствующим взглядом. С каким-то глубоким равнодушием подумал: «Какое значение имеет все это, если падет Москва?»
— Андрей Александрович, — настойчивее повторил Кузнецов, — надо идти вниз. Вы же знаете, что, пока не пойдете вы, все работники горкома и обкома будут оставаться наверху.
— Да, да, — виновато произнес Жданов и направился к двери, по дороге взглянув на часы. Стрелки показывали двадцать минут пятого.
И вдруг, когда Жданов был уже у двери, на телефонном столике зазвонил один из аппаратов. С резвостью юноши Жданов повернулся и почти побежал к нему.
— Андрей Александрович! — раздался негодующий голос Кузнецова. — Зачем? Я сейчас распоряжусь, чтобы аппараты переключили вниз.
Но Жданов не слышал его. Не слышал он и грохота снарядов, рвавшихся где-то совсем близко за стенами Смольного. Схватил телефонную трубку, крикнул обрадованно:
— Да! Слушаю!
— У вас обстрел, Андрей Александрович? — услышал он голос Лагунова. — Я через пять минут перезвоню вам вниз.
— Нет, нет! — возразил Жданов. — Говорите немедленно!
Он крепче прижал трубку и закрыл ладонью левой руки другое ухо, чтобы не слышать грохота взрывов.
— Докладываю, — продолжал Лагунов. — Прибыли наконец посланцы от Соколова. Десять километров пройдены. Лед достаточно крепкий для гужевого, а может быть, и автомобильного транспорта.
— А остальные двадцать километров? — нетерпеливо спросил Жданов.
Снова загремели близкие разрывы.
— Андрей Александрович, — прозвучал в трубке голос Лагунова, на этот раз категорично, — воля ваша, но я прекращаю доклад. Позвоню вам на КП через пять минут.
И телефон замолк.
Жданов бросил телефонную трубку и устремился к двери. Широкий, покрытый ковровой дорожкой коридор он тоже почти пробежал, не замечая недоуменно-встревоженных взглядов встречных, поспешно уступавших ему дорогу. Спустился на первый этаж и только у двери, за которой начиналась неудобная, узкая лестница, ведущая в бомбоубежище, на несколько секунд остановился, чтобы отдышаться…
Сопровождаемый своим помощником и сотрудником охраны, Жданов прошел мимо узла связи, откуда чуть доносилось стрекотание телеграфных аппаратов, достиг тяжелой, обитой металлическими листами двери, которой заканчивался небольшой коридор, и стал спускаться еще по одной лестнице ниже, туда, где находились его подземный кабинет, а также кабинеты командующего и других членов Военного совета.
Здесь было совсем тихо. Слышалось только гудение вентиляторов, нагнетавших свежий воздух.
Начальник тыла не заставил ждать себя. Он позвонил, едва Жданов сел за письменный стол.
— Да, да, я слушаю, — отозвался Жданов, еще не успев поднести к уху телефонную трубку. — Вы не сказали мне, как с остальным отрезком пути до Кобоны.
— Об этом пока сведений не имею, — ответил Лагунов, как показалось Жданову, несколько упавшим голосом.
— Когда ждать от вас следующего донесения? — спросил Жданов.
— Андрей Александрович… вы же понимаете… точно рассчитать время невозможно, — не то виновато, не то с укоризной ответил Лагунов.
— Да, да, вы правы, — поспешно согласился Жданов. — И все же: когда, хотя бы приблизительно, можно рассчитывать на сообщение из Кобоны?
— Мне бы не хотелось гадать, Андрей Александрович…
Жданову вспомнились аэрофотоснимки, сделанные в последние дни. Они, как правило, были неясными, потому что над Ладогой стойко держался туман, а если и не было тумана, то фотографированию с воздуха мешала низкая, с очень редкими просветами облачность. Но и того, что удалось разглядеть на нечетких снимках, было достаточно, чтобы понять: лед на Ладоге не гладок.
— Хорошо, я понял, — сказал Жданов. — У вас все?
— Пока все, Андрей Александрович, — ответил Лагунов. — Разумеется, я доложу немедленно, как только будет что-нибудь новое.
— Спасибо, — сказал Жданов и положил трубку.
После того как Соколов отправил на западный берег нарочных с докладом, что первые десять километров экспедицией пройдены, буран прекратился так же внезапно, как и начался. Редкие снежинки еще падали на лед, но очень медленно, словно нехотя. Наконец не стало и этих ленивых снежинок: они как бы растворились в воздухе, не достигнув льда.
Видимость сразу улучшилась. Однако ненадолго. Едва утих ветер, над озером опять стал стелиться туман.
В наступившей тишине изредка слышалось легкое потрескивание. Это трещал лед под ногами, толщина его постепенно уменьшалась.
Соколов понимал, что его товарищи слышат угрожающее потрескивание не хуже, чем он, и, чтобы поднять у них настроение, преувеличенно бодро крикнул шагавшему метрах в пяти проводнику:
— Где же твоя вода, дед?
— Рано еще, — невозмутимо ответил тот.
— Прошли не менее двенадцати километров! — радостно продолжал Соколов.
— Двенадцать-то прошли, — подтвердил угрюмый проводник.
Снова подул резкий ветер, разгоняя туман, и откуда-то издалека донеслось все нарастающее завывание. Соколов прислушался. Нет, это не ветер… И вдруг изо всех сил крикнул:
— Ложись!
Самолеты появились через несколько секунд. Четыре «хейнкеля» летели так низко, что даже при ограниченной видимости легко различались черные кресты на их фюзеляжах. «Сейчас ударят из пулеметов… сейчас… сейчас!» — с тоской думал Соколов. Он уже ничего не видел, потому что втиснул лицо меж сведенных вместе рук. Только слышал рев авиационных моторов да ощутил, что на спину навалилась какая-то тяжесть… «Сейчас, сейчас ударят… — мысленно повторял Соколов, сознавая безысходность положения. — Расстрелять на открытой местности три десятка человек для четырех самолетов — дело нескольких секунд…»
Однако пулеметных очередей не последовало. Гул авиационных моторов достиг своей кульминации и стал постепенно стихать. Все еще не веря, что произошло чудо, что летчики не заметили одетых в маскхалаты и распластавшихся на льду людей, Соколов сделал движение, чтобы подняться. Но что-то по-прежнему придавливало его ко льду. Потом тяжесть исчезла.