Чаковский Александр Борисович. Мирные дни

   – Неужели ты не понимаешь, зачем? Мне просто хочется ещё раз, но уже по-новому пережить все это… Ты подумай, три года назад я стоял вот на этом самом месте, наш дом был раз­бит, и я не знал, найду ли тебя.
   Она медленно обняла меня и посмотрела прямо в глаза. Я молчал, ожидая, что Лида заговорит, но она молчала.
   – Зайдём в блиндаж, – позвал я,
   – Зачем?
   – Просто так. – Мне было трудно объяснить это, но я по­думал, что она должна была бы понять меня без слов.
   – Не надо. – Лида не трогалась с места. – Мне не хочется спускаться в эту яму. Мне не хочется сейчас вспоминать о том страшном времени, когда мы должны были жить в этих про­клятых ямах… и не ходить, а ползать по земле.
   Она посмотрела мне прямо в глаза и, робко, застенчиво улыбнувшись, дотронулась до моей руки!
   – Пойдём отсюда, Саша.
   Мне хотелось остаться, по я ничего не ответил. …Когда мы вошли в нашу комнату, где стояли белые су­мерки, я взял Лиду за руки.
   – Как хорошо у нас тут! Действительно, бредовая идея пришла мне в голову – лезть в грязный, тёмный блиндаж.
   Она ничего не ответила, только, тихо высвободив свою руку, положила её мне на плечо.
   – Вот и закончился наш первый послевоенный день.
   – Да и ночь, пожалуй, тоже заканчивается, – подтвердил я. – Погоди, ведь тебе завтра надо на работу?
   – Конечно.
   – Спать, скорее спать, – сказал я. – Как это я раньше не подумал, что тебе рано вставать.
   Я посмотрел в окно. Ночь была на исходе. Горизонт теперь был чуть розовым, как всегда бывает перед восходом солнца. Я потушил свет и задёрнул штору.
 
   Когда я проснулась и увидела его голову на подушке, мне показалось, что все это ещё сон, и я боялась шелохнуться, чтобы сон не исчез. Но тут же я поняла, что это не сон, что всё это правда, что он приехал и весь вчерашний день был явью.
   В первые минуты, после того как мы встретились, я вообще не могла думать; все мысли, которые кружились в голове, пока я ждала его, теперь исчезли. Я видела его, он здесь, рядом со мной, – и этого было для меня достаточно. Только потом я снова стала видеть и соображать. Он был оживлён, много сме­ялся и всё время разговаривал, но я сразу почувствовала, что он устал. Я увидела, что родное, бесконечно милое лицо его постарело, и мне стало нестерпимо жаль Сашу и захотелось сделать все-все, чтобы он отдохнул, чтобы разгладились эти морщинки вокруг глаз.
   Шутка сказать – четыре с лишним года на фронте, ранение и две контузии! «Всё пройдёт», – успокоила я себя и с радостью подумала, как отдохнёт теперь Саша, как я буду ухаживать за ним.
   Как он был мне нужен! Каждый раз, когда мне было хо­рошо, я жалела о том, что не могу поделиться с ним своей ра­достью. А когда мне было плохо, когда какая-нибудь неудача обрушивалась на меня, я думала: «Вот если бы Саша был ря­дом, он научил бы меня, что делать, помог бы мне», – и от этих мыслей мне становилось легче на душе.
   Теперь мы были наконец вместе.
   И когда мы сидели потом у окна и смотрели на залив и он заметил яхту, которую я никак не могла рассмотреть, я снова почувствовала прилив огромного, давно не испытанного сча­стья, оттого что мы вместе, и готова была на что угодно – могла бы пройти тысячу километров пешком или отправиться сейчас на завод и работать несколько суток.
   Именно тогда мы заговорили об Ирине, обо мне… о том, как я жила. Это был тот самый момент, которого я так ждала. Пожалуй, ещё никогда в жизни не испытывала я такой потреб­ности рассказать самому близкому мне человеку о том, что со­ставляет мою жизнь теперь. Мне хотелось рассказать ему о том, что происходит у нас на заводе, и о нашей борьбе, обо всём том, что мучает меня сейчас.
   Я начала рассказывать и упомянула об Ирине и Каргине и внутренне почувствовала, что мысли Саши остановились именно на Ирине и то, о чём я продолжаю говорить, уже не доходит до его сознания.
   И только тогда я поняла, какие говорю глупости. Он при­ехал усталый, измученный, впервые за долгие годы получил покой, и теперь, когда и нескольких часов ещё не прошло с тех пор, как все сбылось, я пичкаю его рассказами о заводе и, чего доброго, ещё начну ему излагать преимущества высокочастот­ной закалки над цементацией!
   Я сказала себе: «Он не меньше тебя видел в жизни и всегда был одним из тех, кто идёт впереди. Но надо же дать ему прийти в себя. Подожди, имей терпение. Он отдохнёт и тогда сам будет расспрашивать тебя о жизни завода, о работе. Поможет тебе советом и скажет всё то, что ты хочешь от него услышать».
   И я замолчала, перевела разговор на другую тему. Потом ему захотелось выйти из дому и пройти по улицам, по тем местам, где приходилось бывать в блокадную зиму. Но прогулка не удалась. Саша привёл меня к одному из уцелевших горба­тых, тёмных блиндажей. Он предложил спуститься в блиндаж. Но это уже было выше моих сил, мне хотелось назад, ближе к нашему дому, к городу, к свету…
   Мы вернулись домой.
   И, уже лёжа в постели, я, как в ту далёкую зимнюю ночь, долго-долго не могла, вернее – не хотела, заснуть, чтобы не расстаться с этим чудесным ощущением счастья оттого, Что мы наконец вместе…
   Когда я проснулась, он спал, положив на ухо маленькую подушку, по старой своей привычке.
   Это была та самая подушка, которую я подарила ему когда-то. Он никогда с ней не расставался и повсюду возил её с собой на фронте.
   Его глаза были плотно закрыты, и мне показалось, что сего­дня вокруг них гораздо меньше морщинок.
   Было половина седьмого, значит, я спала не больше трёх часов. Но странно, я совсем не чувствовала усталости. Встала тихо, чтобы не разбудить Сашу, выгладила ему костюм, вски­пятила на плитке чай и оставила завтрак.
   Пора было идти, дорога до завода отнимала больше часа, но я никак не могла заставить себя выйти из комнаты. Хоте­лось остаться и видеть, как он проснётся, видеть каждое его движение.
   Наконец я ушла. До трамвая я почти бежала – не потому, что торопилась, нет, просто мне было хорошо и радостно.
   Как только я очутилась в трамвае и начался тот привычный путь, который я совершаю изо дня в день, мысли о заводе и о нашей работе, отошедшие вчера на второй план, снова захва­тили меня.
   Я вспомнила, что сегодня в десять часов состоится важное совещание у директора завода. От этого совещания зависело очень многое.
   Я вбежала в лабораторию в девять часов. Все уже были в сборе. Ирина, Лебедев, Рая сидели в первой комнате, и, как только я вошла, Ирина подняла голову и спросила:
   – Приехал?
   Этот вопрос застал меня врасплох. Через час на совещании будет решаться вопрос о нашей работе. Я знала, что последние ночи Ирина спала не больше двух часов. Откровенно говоря, я и сама, как только стала приближаться к заводу, не могла уже думать ни о чём, кроме как об этом совещании, а теперь вопрос Ирины снова вернул меня к Саше.
   – Приехал, – сказала я, и все, кто был в этой комнате, стали поздравлять меня.
   Я хотела поблагодарить, но в этот момент дверь отворилась и на пороге появился… – нет, мне даже теперь трудно поверить в это; бывают же на свете такие совершенно неожиданные встречи! – на пороге нашей комнаты появился Ольшанский, тот самый Ольшанский, с которым я встретилась на Ладоге.
   Он был в желтоватом летнем плаще и с большим портфе­лем в руках, но я сразу же узнала его.
   – Это лаборатория, товарищи?
   Он стоял в дверях, длинный, худощавый.
   – Лаборатория, – ответила Ирина, чуть подаваясь вперёд.
   – Так вот, мне бы инженера Вахрушеву, – спросил Оль­шанский.
   Ирина ответила:
   – Это я.
   Ольшанский кивнул.
   – Будем знакомы. Ольшанский. Корреспондент из Москвы.
   Он бросил на стол блестящий, канареечного цвета портфель и протянул Ирине руку. Меня он не заметил, я стояла в стороне.
   – Так вот какая штука, уважаемая товарищ Вахрушева, – говорил Ольшанский. – Я, видите ли, собираюсь писать коррес­понденцию о вашем заводе. Ну, в плане восстановления Ленин­града и всё такое прочее. Я провёл на заводе несколько часов. Под самый конец мне сказали в парткоме, что в вашей лабо­ратории работают над каким-то новым способом закалки или что-то в этом роде.
   Я наблюдала за Ириной. Несколько секунд она молчала. Потом улыбнулась и, тряхнув головой, сказала:
   – Ну что ж, спасибо, что зашли. Мы очень нуждаемся в помощи. Прежде всего, что вас интересует?
   – Я полагаю, что прежде всего мне надо знать, чем вы тут занимаетесь, – продолжал Ольшанский.
   – Отлично, – снова кивнула головой Ирина. – Только вы извините меня, через час я должна докладывать на важном со­вещании. Вам все расскажет моя помощница. Хорошо? А по­том, если будет что-нибудь неясно, мы поговорим.
   – Прошу, – согласился Ольшанский.
   И тогда Ирина обвела взглядом комнату, отыскивая меня, и, найдя, сказала:
   – Лида, расскажи товарищу.
   – Так вот, товарищ Лида, – прервал Ольшанский Ирину, поворачиваясь ко мне, – вы рассказывайте мне так, будто я зулус и ничего не понимаю.
   Наши глаза встретились. Я стояла улыбаясь и смотрела прямо на него. Ольшанский немного отступил, на лице его по­явилась растерянная, недоумевающая улыбка, потом он сделал ко мне два неуверенных, робких шага.
   – Простите… Мне кажется…
   – Ничего вам не кажется, – весело ответила я, – все это так и есть на самом деле.
   Тогда он подбежал ко мне, схватил за руки и стал трясти их, повторяя:
   – Ладога? Правда? Ладога? Ведь это вы? Ну конечно, вы!.. Вот так встреча! Ах, чёрт возьми, вот так встреча!
   Я увела его в соседнюю комнату.
   – Как же все это? – бормотал он по дороге. – Нет, вот по­думайте, как же всё это произошло?. Как вы попали сюда?
   – Я могла бы задать вам такой же вопрос.
   – Ну, какое сравнение! – ответил Ольшанский. – Я кор­респондент, я Фигаро, то здесь, то там. А вот вы…
   – Ая всё время здесь. А «там» не бываю, – рассмеялась я. – Помню, помню, – как бы про себя говорил Ольшанский, – в машине ехали… Вы меня тогда… – Он вдруг осёкся и по­краснел.
   Мне было странно видеть Ольшанского краснеющим, словно девушка. Я поняла причину и решила ещё больше подзадо­рить его:
   – Да, да, а потом в «Астории»… Помните, я номер открыла шпилькой…
   – А-а, – облегчённо протянул Ольшанский, словно осво­бождаясь от каких-то сомнений. – Ну как, встретили?
   – Да, – ответила, – но только вчера.
   – Что? – удивлённо переспросил он, проведя рукой по гла­зам. – Что за фантасмагория?
   – Да нет никакой фантасмагории. Мы тогда тоже виделись. А вчера встретились уже окончательно. Насовсем.
   – Так, так, – пробормотал Ольшанский и, широко улыб­нувшись, пробасил: – Ромео и Джульетта! – И вдруг доба­вил: – А я вот один. И всё время войны один, и сейчас один. Неуживчивый характер. И корреспондент к тому же. Все рыс­каю по белу свету и пишу про чужое счастье.
   В голосе его зазвучали грустные нотки.
   – Знаете что, – предложила я, – приходите к нам в гости. Посидим, вспомним Ладогу.
   – К вам? – растерянно повторил Ольшанский.
   – Ну да, конечно, – подтвердила я, – к нам, ко мне и к Саше. Ведь вы же знакомы?
   – Он здесь? – спросил Ольшанский, будто не поняв всего того, что я ему говорила раньше. – Значит, вы в самом деле вместе? – Теперь он окончательно пришёл в себя. – Значит, всё в порядке? Вот здорово! Да это, знаете ли, тема для очерка. Ну, может быть, не сейчас, а, скажем, к годовщине прорыва блокады, ей-богу!
   Я рассмеялась, потому что вспомнила, как он тогда, на ла­дожском ветру, «выжимал» из меня материал для очерка.
   – Но сейчас я вам буду рассказывать про другое, – сказа­ла я. – Ведь так? У нас, когда вы придёте, мы устроим вечер воспоминаний, а сейчас будем говорить не о прошлом, а о бу­дущем. Хорошо?
   – Ну ясно, дело – прежде всего, – пробасил Ольшанский. – Одну минуту!
   Он схватил свой канареечный портфель и, отдёрнув мол­нию, вытащил блокнот.
   – Итак, я слушаю. Но помните, я зулус. Прошу попроще и поконкретнее.
   – Хорошо, – ответила я, стараясь собраться с мыслями, – попробую.
   – Наш завод – сталелитейный, машиностроительный, – начала я, стараясь, чтобы всё было как можно яснее. – Он вы­рабатывает части машин и сами машины. Таким образом, мы прямо или косвенно участвуем в создании тысяч самых разно­образных вещей. Но этого мало. Наш завод является как бы заводом-институтом. Он выпускает машины-уникумы, машины-оригиналы. Потом другие заводы будут выпускать «копии». Почти в каждой машине, будь то трактор, самолёт или паро­воз, имеются движущие части. Эти части изнашиваются скорее других, потому что испытывают на себе силу трения и дейст­вие вибрации. Понятно?
   – Вибрация? – Ольшанский слегка помахал пальцами в воздухе. – Понятно.
   – Ну вот, – продолжала я, – таким образом, вам должно быть ясно и то, что эти самые движущие силы должны быть особенно прочными.
   – Элементарная логика, – кивнул головой Ольшанский.
   – Но не просто прочными, – разъяснила я. – Просто проч­ность влечёт за собой ломкость, хрупкость. Движущая деталь должна быть и прочная и в то же время податливая…
   – Переход от формальной логики к диалектической, – усмехнулся Ольшанский.
   – Если хотите – да! Это достигается цементацией… Дойдя до первого специального понятия, я остановилась. Мне очень хотелось, чтобы Ольшанский понял всё до конца.
   Если нас действительно поддержали бы в центральной газете, мы могли бы праздновать победу. Я тщательно подбирала сло­ва. Важно было, чтобы Ольшанский не только понял, но и за­интересовался нашим делом.
   Я посмотрела ему в глаза. Он слушал внимательно.
   – Что же такое цементация? – продолжала я, как заправ­ский лектор, стараясь подражать инженеру Горяеву, одному из лучших преподавателей нашего техникума. – Цементация есть тот процесс, которому надо подвергнуть сталь, чтобы наделить её свойствами, о которых я говорила: твёрдой поверх­ностью и вместе с тем вязкой сердцевиной. Цементация произ­водится посредством горячей обработки металла. Чтобы цемен­тировать металл на одну десятую миллиметра глубины, надо подвергать его обработке в течение часа при температуре около девятисот градусов. Вот и представьте себе: сколько надо за­тратить времени, чтобы цементировать деталь на глубину, ска­жем, двух-трёх миллиметров?
   Я снова сделала паузу и взглянула на Ольшанского. Он ничего не записывал и смотрел не на меня, а куда-то мимо. «Не получается, – решила я. – Не умею рассказывать. Надо пойти за Ириной. Нельзя рисковать». Но в это время Ольшан­ский посмотрел на меня в упор и улыбнулся:
   – Ну, профессор?
   И я тоже улыбнулась и стала продолжать. Я рассказала ему о том, что ещё перед войной учёный Вологдин предложил заменить сложный процесс цементации поверхностной закалкой металла посредством токов высокой частоты. В этом случае закалка стала бы минутным делом. Получилась бы огромная экономия во времени, не говоря уже об улучшении качества самой закалки.
   – Так в чём же дело? – прервал меня Ольшанский. – Ка­лите себе на здоровье по этому самому способу, раз все так ясно.
   Тут меня точно подстегнул кто-то. Я сразу сбилась со своего «профессорского» тона. Воспоминания нахлынули на меня.
   …Я вспомнила, как однажды после работы – это было уже давно – Ирина дала мне прочесть книгу Вологдина и как на другой день рассказала мне о своих планах по внедрению на нашем заводе этого метода. Я вспомнила, как горели большие глаза Ирины, когда она говорила, какую это произведёт рево­люцию на нашем заводе, и как бегал её карандаш по бумаге, когда она подсчитывала примерную экономию.
   Я вспомнила, как мы пошли с нашим предложением к глав­ному металлургу Абросимову, нашему главному «врагу»…
   В ушах моих зазвучали спокойные, размеренные слова Абросимова, что никакой Америки мы своим предложением не открываем, что способ Вологдина давно известен и приме­няется, но применяется там, где есть поточное производство и стандартные, раз навсегда установленные размеры деталей. Это, так сказать, уже вчерашний день техники. Но у нас на заводе, при огромном разнообразии деталей, применение вы­сокочастотной закалки – просто утопия.
   С этого всё началось. Наша лаборатория повела войну. Мы были и у главного инженера, и у директора завода, писали письмо в наркомат, спорили до хрипоты. Не знаю, как это всё получилось, но дело с закалкой захватило меня, я места себе не находила оттого, что всё было так ясно, но люди знающие, авторитетные люди не соглашались с нами. Нас убеждали, доказывали, что внедрение высокочастотной закалки на нашем заводе было бы сизифовым трудом, что, не говоря обо всём прочем, пришлось бы поднять тысячи чертежей, просмотреть и выбрать тысячи вырабатываемых на нашем заводе деталей и для каждой из них конструировать индуктор – специальное приспособление, в котором деталь проходила бы закалку.
   Иной раз мы сами пугались трудностей, вставших перед нами, уже готовы были сдаться, перейти на чужую, противопо­ложную точку зрения, но потом, оставшись одни, снова готовы были идти в бой. Тогда я чувствовала себя так же, как в ту страшную зиму, когда мне поручили организовать детский дом и я поняла, что организую его во что бы то ни стало, хотя и не знала, с чего начать. Мне было больно, когда нас высмеивали, упрекали в прожектёрстве, в технической безграмотности. Ино­гда я проклинала все на свете и готова была плакать от бес­силия и досады. Тогда мне хотелось сказать всем, кто высту­паем против нас, что для меня это дело не просто техника, не просто сталь, но гораздо больше, что-то такое, что и мне самой трудно объяснить…
   На моих глазах с заводом происходили чудеса. Совер­шенно незаметно за какой-нибудь год он вырос, и уже во время войны выстроенные цехи стали нормально действую­щими.
   Однажды я сидела в лаборатории и вдруг услышала крик Ирины из соседней комнаты:
   – Смотрите, смотрите!
   Я и две девушки-лаборантки вбежали в комнату Ирины. Она стояла у окна и смотрела во двор. Я подбежала к окну и увидела, что в настежь открытые заводские ворота въезжает вереница грузовиков. Груз был покрыт брезентом, но я сразу заметила, что это станки.
   – Чувствуете, что это такое? – торжествующе спросила Ирина, оборачиваясь к нам.
   – Станки, – сказала я.
   – Станки, – подтвердила Ирина. – Но какие станки! Это наше оборудование возвращается с востока! Подумать только, я сама, своими руками упаковывала их… И Иваныч тоже… А теперь всё возвращается домой.
   Ещё шла война, но завод уже восстанавливался. Мно­гого не хватало, часть оборудования, например, устарела, и его надо было заменить новым, более совершенным. Но мы знали, как велики сейчас потребности страны – тысячи восстанавли­ваемых шахт, электростанций и заводов, – и стремились «вы­жать» все из того, что имели…
   Я вспомнила, как пришла наконец первая победа: нам раз­решили в опытных целях установить в инструментальном цехе высокочастотный аппарат. Однако это был совсем не такой аппарат, какой нам хотелось бы иметь. У этого аппарата не было, например, реле времени, и закаливать надо было «на глазок». Плохо обстояло дело и с поступлением воды: не было специального насоса для подачи воды под давлением. Тем не менее мы не пали духом и решили освоить закалку пока на этом аппарате, тем более что главная трудность для нас за­ключалась не в самой закалке – она была уже изучена и опи­сана, – а в закалке несерийных, «фигурных» деталей.
   С этого дня началась новая борьба: инструментальщики хотели использовать аппарат лишь в частных, ограниченных целях – напаивать резцы и в крайнем случае закаливать ин­струмент. Мы же хотели большего: мы требовали, чтобы высо­кочастотную закалку проходили все производимые на заводе детали машин.
   Чтобы доказать целесообразность массового применения за­калки токами высокой частоты, или, как все это сокращённо называлось «ТВЧ», мы решили закалить деталь станка-унику­ма, который осваивался сейчас нашим заводом.
   Деталь эта своеобразной формой напоминала маленькую лестницу. Мы попробовали её закалить. Не получилось. «Сту­пеньки» «лесенки» при испытании оказывались другой, мень­шей, твёрдости, чем её основание. Закалка была неравномерной.
   Мы никак не могли придумать такую конструкцию индук­тора, в которой наша «лесенка» закалилась бы равномерно. Много раз меняя конструкцию индуктора, мы твёрдо пришли к выводу, что успех – дело времени, что, приобретя опыт в конструировании, мы наверняка победим.
   Но пока что у нас не получалось.
   И я, вдруг потеряв всякий контроль над собой, многословно я сбивчиво стала рассказывать сидевшему передо мной Оль­шанскому всю историю нашей борьбы.
   Я уже не видела его перед собой, я говорила в простран­ство, самой себе и всем, кто был против нас, и остановилась, встретив улыбающийся, слегка иронический взгляд Ольшан­ского.
   И тут я поняла, что делаю непоправимую глупость. По странному стечению обстоятельств, от этого человека второй раз зависело то, что было очень важно для меня в жизни. Тогда я сидела в кузове машины и почему-то никак не могла как следует расспросить Ольшанского о Саше, о котором он знал так много. Сейчас он, может быть, напечатает в газете статью, от содержания которой зависит для нас так много, а я рассказываю ему, что авторитетнейшие люди завода смотрят на наше дело как на пустую затею. Можно ли надеяться, что после этого Ольшанский, мало что смыслящий в технике, ста­нет на нашу сторону? Нет, он не будет ввязываться в сомни­тельное, не ясное ещё дело.
   – Ну, что же вы остановились? – спросил Ольшанский, щуря свои и без того маленькие глазки.
   – Что-то я не то говорю, – устало проговорила я. – Надо будет попросить Ирину Григорьевну рассказать вам обо всём поконкретнее. Боюсь, что я увлеклась психологией. А тут – прежде всего техника.
   – Странная вы женщина, – пожал плечами Ольшанский, очевидно не слыша моих слов. – Что это за бес такой в вас сидит? Вы, наверно, очень плохая жена. Я помню, как вы тогда уселись в номере. Помните? Я, мол, скажу, что шпилькой дверь открыла. И вообще…
   Тут меня прямо зло на него взяло. Неужели ему ничего не понятно? Я посмотрела на часы: без четверти десять, через пятнадцать минут начнётся совещание у директора. На нём должны были решить: утверждать ли для нашей лаборатории тему высокочастотной закалки или нет.
   Я посмотрела на Ольшанского, играющего большим авто­матическим карандашом, и сказала:
   – Не понимаю, что вас удивляет. У каждого человека есть дело в жизни. Должно быть! Вот вы, например, пишете. Ведь вы же верите в то, что пишете? И ведь для вас это самое глав­ное в жизни, так?
   – Послушайте, – ответил Ольшанский, – кто это вас научил так ставить вопрос, чтобы собеседник мог ответить только «да» или «нет»? Это невежливо. Должна быть возможность чего-то среднего.
   Он снова иронически улыбнулся. А я окончательно разо­злилась.
   – К сожалению, у меня уже нет времени, чтобы выслу­шать вашу лекцию о хорошем тоне, – сейчас начнётся засе­дание.
   Я встала. Лицо его сразу потеряло насмешливое выра­жение.
   – Ну вот… – растерянно протянул Ольшанский, и, как всегда в таких случаях, голос его стал похож на голос под­ростка. – Ну вот, так я и знал! У нас с вами никогда не полу­чается хорошего, мирного разговора.
   В этот момент в комнату вошла Ирина.
   – Нам пора, Лида. – И, обращаясь к Ольшанскому, она добавила: – Ну, а вы получили то, что было нужно?
   – Да, да, – поспешно ответил Ольшанский. – Знаете, чер­товски интересно. Эта закалка… и экономия…
   Мне стало смешно. Я написала на листке бумаги наш адрес и сказала, протягивая ему:
   – Ну вот, здесь мы живём. Будет настроение – приходите. Ольшанский взял листок.
   – Приду, обязательно приду, если только… не вызовут завтра в Москву, в редакцию… – Он схватил портфель, не­ловко, боком, поклонился и ушёл, похожий на большого не­уклюжего гуся…
   Как только мы – Ирина, наш инженер Лебедев, лаборантка Рая и я – вошли в директорский кабинет и я увидела длинный зелёный стол, телефоны, и маленький микрофон для перегово­ров с цехами, и сидящего за столом директора, невысокого человека в очках без оправы, и Абросимова, который что-то говорил директору при нашем появлении, – я почему-то сразу почувствовала, что мы будем биты.
   Так и произошло. Нас «побили» за прожектёрство. Аброси­мов сказал, что есть много других, первоочередных тем, кото­рыми должна заняться лаборатория. Единственное, чего нам удалось добиться, – разрешения продолжать опыты на установ­ленном в инструментальном цехе аппарате. И только…
   Из заводоуправления мы вышли не вместе. Нам – мне, Ирине, Рае – было сейчас очень тяжело смотреть друг другу в глаза. Я медленно шла по заводскому двору. Мне показалось, что стало темнее; подняла голову – солнце светило по-преж­нему. И в этот момент я вспомнила о Саше. «Как это могло случиться, что в последние несколько часов я даже не вспоминала о нём?»—подумала я. И сразу на душе у меня стало радостнее. Я представила себе, что он уже встал, вы­пил чай, который я ему приготовила. Больше всего мне хоте­лось бы поговорить с ним сейчас о нашей неудаче, именно с ним.
   «Отчего мне так грустно? – спрашивала я себя. – Что, в сущности, произошло? Ну, неудача на работе, но у меня-то, лично у меня, все ведь так хорошо. Исполнилась моя самая заветная, самая любимая мечта – приехал Саша, и через не­сколько часов мы будем вместе…»
   Но, как я ни старалась внушить себе, что всё обстоит пре­красно, легче не становилось.
   Я подумала, что всё могло бы быть наоборот. Мы победили, тема утверждена, и вот начинается горячая, чуть ли не кругло­суточная работа. Мы с Ириной поднимаем все чертежи дета­лей, их очень, очень много, разрабатываем для каждой детали приспособление, индуктор, в котором она будет проходить закалку. И вот не сразу, но в конце концов наш завод вдвое, втрое увеличит выпуск машин, потому что время, необходимое на цементацию стали, будет сокращено во много раз.