Чаковский Александр Борисович. Мирные дни

   На этом наш разговор прекратился.
   …Теперь ночь, не белая, как когда-то, а тёмная, беспросвет­ная ночь. Саша уже лёг и тотчас же заснул – он стал теперь удивительно быстро засыпать, – я слышу его ровное, безмятеж­ное дыхание. А я не могу заснуть. Я лежу тихо, не двигаясь, чтобы не разбудить Сашу. Мне хочется о многом подумать, пока он спит. Что-то странное происходит у нас. Я вдруг по­няла, почувствовала: что-то не так. «Вдруг»? Нет, не вдруг. Ещё тогда, после разговора Саши с Ириной, я ощутила: что-то угрожает нам, нашим отношениям, нашей любви. Но я прогна­ла опасения, убедила себя, что ошиблась, что все страхи мои выдуманные. Но с каждым днём я всё больше и больше убеж­далась, что не ошиблась, что нашей дружной совместной жиз­ни, которая так недавно казалась незыблемой, что-то грозит.
   Когда Саша согласился взять Колю, он пошёл для меня на уступку, на жертву.
   Все его отношение к ребёнку шло не от сердца, а от разума. Саша был то приторно ласков с Колей, точно приняв решение быть ласковым, то, наоборот, становился резким, и мне опять казалось, что он решил быть таким, считая, что это и есть са­моё правильное. Мне казалось, что мы смотрим теперь уже не друг на друга, но на Кольку и в нём, как в зеркале, ищем отражение наших чувств.
   Я знала, что и Коля чувствует это. Иной раз я замечала, как он, думая, что за ним не наблюдают, смотрел то на меня, то на Сашу растерянным, недоумевающим взглядом. Я видела, что он не понимает Сашу, не понимает его отношения к себе и caм тоже не знает, как должен к нему относиться.
   Как-то Саша сказал мне: «Лидуша, так хорошо сегодня, что не хочется думать о завтрашнем дне. Каждый раз, когда приходит почтальон или какой-то чужой человек стучится к нам в дверь, я вздрагиваю… Мне всегда кажется, что они несут с собой перемену».
   Он сказал это, когда мы вспоминали о нашей первой бло­кадной встрече, прерванной курьером с телеграфа, и я согла­силась с Сашей. Но теперь я понимаю, что за его словами кры­лось нечто большее, что они родились не только по конкрет­ному поводу, что за ними скрывалась боязнь каких бы то ни было перемен, боязнь будущего.
   Теперь, после его слов, я поняла большее. Нет, он не боится будущего, он любит настоящее, но только настоящее это пред­ставляется ему в каких-то идиллических тонах. Точно война, победа сняла все споры, уничтожила все трудности, противоре­чия… Как он не прав!
   Вот он здесь, рядом со мной, мой Саша. Почему же я лежу неподвижно и боюсь разбудить его? Ведь я должна немедлен­но, сейчас же разбудить, растолкать его, прервать это спокой­ное, безмятежное дыхание и рассказать обо всём, что я сейчас думаю.
   Но я не могу, не в силах сделать это. Что бы я сказала ему? Ведь на работе все его хвалят, все им довольны, и даже Каргин похвалил его.
   И снова я думаю о том, о чём думала уже не раз: «Почему работа приносит Саше только радости, лёгкие радости, а мне и Ирине, чтобы добиться удачи, надо пройти через сто испы­таний?»
   Мне теперь кажется, что дело не в умении, а в другом.
   Нет… Я не знаю, что сказать ему. И именно за это бес­силие я зла на себя и на него, иногда так зла, что даже пуга­юсь этой злобы.
   Я стала испытывать то, чего никогда не испытывала. Я по­чувствовала зависть к Ирине и к её любви. Мне хотелось бы такой же любви, пусть менее нежной, чем наша, но какой-то большей, чем просто любовь. Не этой спокойной, точно застыв­шей любви, от которой я задыхаюсь.
   И я засыпала, так ни до чего и не додумавшись, и знала, что завтрашней ночью опять буду думать об этом же и опять напрасно…
 
   В тот вечер я провожал Ирину. С утра Лида плохо себя чувствовала. У неё начинался грипп, повысилась температура, и выходить было нельзя.
   Лето кончалось, и наступала ленинградская осень – самое хорошее время года, если нет дождей. Но в этом году осень на­чиналась дождями, и на улице всё было мокрым, особенно гра­нит и мрамор, которые и в сухую-то погоду кажутся влаж­ными.
   Ирина уезжала в девять вечера. Дождь шёл с утра не пе­реставая. Выйдя из дому, чтобы ехать на вокзал, я очутился в сплошной сетке дождя.
   Не знаю почему, но мне с утра было не по себе. Я не мог объяснить это отъездом Ирины, – нас многое связывало, но всё же мы никогда не любили друг друга, вернее – не любили на­столько, чтобы горевать при разлуке. Больше того, мне каза­лось, что отъезд Ирины будет нам на пользу, что после него вернётся то уверенное спокойствие, которое я испытывал, когда оставался с Лидой вдвоём. А Ирина всегда вносила элемент какой-то беспричинной тревоги.
   Я вышел из трамвая в конце Невского. Дождь по-прежнему не переставал. Город был освещён, свет фонарей и витрин рас­плывался на мокром асфальте, и сам воздух казался красно­ватым.
   Я прошёл на освещённый, крытый перрон. Здесь было очень оживлённо, поблёскивающая металлом и лаком «Стрела» уже стояла, прижавшись к камню перрона. По специфической пред­отъездной атмосфере я почувствовал, что до отхода поезда оста­лись считанные минуты.
   Несмотря на множество людей, я сразу увидел Каргина. Он, видимо, недавно пришёл; на его сером плаще ещё блестели капли дождя. Каргин стоял у вагона и смотрел в одно из окон.
   В освещённых окнах мигали прикрытые цветными абажу­рами лампочки, зеленел линкруст, которым были обиты купе, мелькали взбрасываемые на верхние полки чемоданы, и казалось, что нет мира более уютного.
   Я подошёл к Каргину, поздоровался и спросил:
   – А где Ирина?
   – В вагоне, – ответил Каргин, – сейчас выйдет.
   Он снова стал смотреть в окно» Вышла Ирина, увидела меня и торопливо осведомилась:
   – А где Лида?
   – Заболела. Просила передать привет. Ей очень хотелось быть.
   – Что с ней?
   – Думаю, что просто грипп. Если бы не температура, она обязательно приехала бы.
   Ирина взяла под руку Каргина и сказала:
   – Всё в порядке. Место у меня нижнее.
   Народу на перроне становилось всё больше. С шумом и зво­ном промчался вперёд, к почтовому вагону, автокар, гружён­ный мешками и почтой. Вдалеке послышались редкие вздохи паровоза. Ирина по-прежнему стояла, держа Каргина под руку. Мы все молчали. Я спросил шутливо, чтобы нарушить мол­чание:
   – Ну как, Ирина, не жалко оставлять Ленинград? Ирина посмотрела на меня, потом на Каргина и от­ветила:
   – Нет, сейчас нет. Мне кажется, что я не оставляю Ленин­град, что он поедет вместе со мной… – Она отвечала шутливо, в тон мне, но глаза её оставались серьёзными.
   Дыхание паровоза стало более частым. Голоса людей зазву­чали громче, и одни и те же слова: «Пиши!», «Телеграфируй, как доехал!», «Передай привет!» – стали всё чаще и чаще раз­даваться отовсюду.
   И тут я увидел, как изменилось обычно сосредоточенно-спокойное лицо Каргина. Веки его вздрогнули. Я отошёл, что­бы не мешать им прощаться. Освещённые фонарём лица Ирины и Каргина были мне очень хорошо видны. Ирина что-то гово­рила, но я не слышал её слов. И вдруг мне показалось, что я вижу блеск на глазах Каргина. «Неужели он…» – подумал я, но тут же решил, что это просто капли дождя задержались на его ресницах. Потом Каргин притянул к себе Ирину и поцело­вал долгим поцелуем. Невольно я отвернулся и в этот момент услышал голос Ирины:
   – Саша, где же вы, поезд сейчас трогается!
   Я подошёл к ним. Ирина протянула мне руку.
   – До будущих встреч, и Лидуше привет. Эх, если бы мы вместе поехали!
   Я вздрогнул при этой мысли. А Ирина вдруг нагнулась ко мне и прошептала:
   – Посмотрите за Василием. Он может заболеть, но никогда не напишет. Он остаётся снова один. – Она замолчала, судо­рожно проглотив слова.
   Паровоз сделал рывок, проверяя сцепку вагонов. Каргин резким, не свойственным ему движением снова притянул к сё­бе Ирину и поцеловал.
   Ирина вскочила на ступеньки вагона, и в этот момент раз­дался продолжительный паровозный гудок.
   Я стоял и видел, как Каргин, ускоряя шаг, идёт за поездом, всё более и более отставая от него.
   Нарядный, освещённый вагонный мир медленно катился мимо меня, постепенно исчезая в охватывающей его со всех сторон темноте.
   Наконец я увидел красный сигнальный фонарь последнего вагона. Откуда-то из темноты усталой походкой вернулся на опустевший перрон Каргин.
   – А вы ещё здесь? – удивился он, увидя меня, и добавил упавшим голосом:– Ну, вот и все.
   Мы вышли вместе. Дождь перестал, но все вокруг ещё ды­шало сыростью. Красноватый от бесчисленных фонарей, осве­щённых окон и магазинных витрин туман медленно поднимал­ся от земли и, казалось, выползал из стен домов.
   Мы остановились у вокзального подъезда. Каргии сосредо­точенно смотрел куда-то в сторону, чуть закусив губу.
   – Вот что я хотел вас спросить, товарищ Савин, – сказал Каргин. – Мне рассказывали, будто вам предложили помочь лаборатории в их деле с закалкой, а вы отказались. Это так?
   Я смутился.
   – То есть как это? – пробормотал я, стараясь сообразить, откуда он знает о моём разговоре с Андрюшиным.
   – Вас, может быть, интересует, откуда я знаю, – продол­жал Каргин, не сводя с меня спокойных глаз, – так я могу вам сказать. У вас есть сотрудник Андрюшин.
   «Ах, фрукт!» —подумал я. И ответил:
   – Я ни от чего не отказывался. Мне просто не хотелось вме­шиваться в это дело. Вы знаете, что Лидия Федоровна моя жена…
   – Боитесь семейственности?
   – Мне кажется, это тоже играет роль. Здравый смысл под­сказывает.
   – Ах, этот здравый смысл! – чуть сощурив глаза, протя­нул Каргин.
   – Разве вы считаете, что я должен был поступить ина­че? – спросил я.
   – Думаю, что следовало бы разобраться и решить в зави­симости от обстоятельств дела. А насчёт семейственности я вам вот что скажу. Если человек слаб или нечестен, ему резон бо­яться всего, что может столкнуть его с пути или соблазнить. Такому человеку надо бояться помогать жене, ходить мимо пивной, смотреть на деньги в открытом ящике. И вообще избе­гать разных привходящих обстоятельств. Вы меня понимаете? Ото я спросил так, между прочим. Всего хорошего.
   И он пошёл через площадь, постепенно скрываясь в крас­новатом тумане.
   Я стоял совершенно растерянный и думал: «Значит, Андрющин решил действовать, побежал к секретарю парткома».
   Этот пятиминутный разговор совершенно сбил меня с тол­ку. Я пошёл к трамвайной остановке, стараясь уяснить себе, что произошло. «Как же так, – думал я, идя и не замечая ни­кого вокруг, – ведь я же хорошо работаю, сам Каргин хвалил меня… Почему же сейчас этот иронический, обидный тон?» На секунду в памяти моей снова всплыла история с Ивановым.
   И я с каким-то особым, радостным чувствохм подумал о том, что сейчас приеду домой и встречу Лиду, которая – единствен­ная – любит меня без всяких «но», любит всего, целиком, та­ким, как я есть, и никогда не сомневается во мне.
 
   Из письма Лиды к Ирине
 
   «Ты спрашиваешь меня, Ирина: как мы живём с Сашей? Не знаю, что тебе ответить.
   Что-то странное происходит со мной. Иной раз я думаю: «Ну чего, чего тебе не хватает? Мы встретились, мы вместе, мы любим друг друга…» Я говорю себе: «Другие не получили и сотой доли того счастья, которое ты имеешь». Но нет, все это сильнее меня.
   Проводив тебя, он пришёл домой, и я вдруг почувствовала, что должна немедленно поговорить с ним.
   Во мне вдруг родился страх. Он родился оттого, что, сколь­ко мы помним друг друга, мы никогда ничего не скрывали, мы всегда жили одним и тем же и у нас были общие мысли, как и общее сердце. Во время войны я особенно ощущала это, и где бы он ни находился, я всегда чувствовала, что он здесь, ря­дом со мной, и не было у меня ни одной мысли, которую я не решилась бы ему высказать. А теперь у меня такие мысли, которые я не решаюсь высказать ему, хотя вот он, сидит рядом со мной.
   Коля уже спал, а Саша сидел, наверно даже не подозревая о том, что бродило в моей голове.
   «Ну хорошо, что же я всё-таки скажу ему? Ведь то, о чём я думаю, очень трудно выразить словами, ведь все это какие-то неясные, расплывчатые опасения, я даже не знаю, как, в какой форме высказать ему их, чтобы не обидеть… Ведь он лю­бит меня, любит больше всего па свете», – думала я.
   – Саша, – начала я, глядя ему прямо в глаза, – я должна сказать тебе о том, что уже давно мучит меня… Только ты не обижайся.
   Я заметила, как глаза его перестали улыбаться и в них по­явилось что-то тревожное.
   – Вот мне пришло в голову, – продолжала я, решившись говорить во что бы то ни стало, – что твоя работа в газете, то, что ты там делаешь, – это не настоящее.
   Брови его вздрогнули и чуть приподнялись.
   – Да, да, – говорила я, – ты только пойми меня, всё дело в том, чтобы ты правильно понял меня. Иной раз, когда ты приходишь с завода и рассказываешь мне столько интересных вещей, я готова слушать без конца. Но потом мне начинает ка­заться, что все это занимает только какую-то маленькую часть тебя. В чём же дело твоей жизни? Внешне всё обстоит нор­мально: тебя хвалят, ты работаешь, даже увлекаешься своей работой. Но я чувствую: это только внешне.
   Я замолчала, сама испугавшись своих слов. Саша смотрел на меня в упор, и я никогда не видела ещё такого выражения его глаз. В них было что-то незнакомое.
   – Что ты такое говоришь, Лидуша? Ты всё это говоришь мне, мне? Как ты, ты можешь? – Голос его задрожал. – Я, ко­торый в первый же день войны добровольно пошёл на фронт… Как ты…
   Он закусил губу и отвернулся. Мне показалось, что он сей­час заплачет, и я тоже готова была заплакать.
   – Как ты можешь говорить все это мне, – продолжал Саша, – человеку, который никогда не бегал от самых трудных дел? Ведь кому-кому, но тебе-то всё это известно.
   Я никогда не видела его таким взволнованным. Я чувство­вала, что и моё сердце бьётся всё сильнее и мне трудно объяс­нить Саше всё, что я думаю, потому что не все можно выразить словами.
   – Вот что, Саша, – сказала я, – было бы нечестно, ну про­сто недостойно нас обоих, если бы я скрыла свои мысли от тебя. Вот понимаешь… когда я ждала тебя, я так много заду­мала. Мне всегда казалось, что вместе мы сможем гораздо боль­ше сделать, чем в отдельности. Я мечтала о том, что у нас бу­дет какое-то одно, общее дело…
   – Разве мы не вместе?! – воскликнул Саша. Он, видимо, не понимал меня…
   Теперь я должна тебе написать о самом неприятном.
   Воскликнув: «Разве мы не вместе?!» – Саша замолчал. Лицо его стало жёстким, я никогда не видела у него такого лица. Потом он сказал:
   – Ото всё идёт от тебя, Лида… От твоего… исступлённого отношения к жизни.
   Меня поразили все эти слова, хотя что-то похожее он мне уже как-то говорил. Я спросила, что они значат. Но Саша мол­чал. Он так и не сказал мне ничего.
   Напиши, пожалуйста, о чём ты говорила с Василием Степа­новичем и при чём тут этот Андрюшин…
   Уже поздно вечером, перед тем как лечь спать, Саша ска­зал, будто продолжая какие-то свои мысли:
   – Я работаю честно и правильно. Никто не может спорить против этого.
   «Что такое честно? – подумала я. – Низшая, элементарная грань честного мне понятна. Но где высшая, где потолок?»
   …Теперь о нашем деле. Инструментальный цех уже принял наши агрегаты, так сказать, на вооружение – закаливают все инструменты. Начальником у них инженер Вяльцев, который руководил новостройкой, а я к нему как бы прикомандирована.
   Ира, ты знаешь, мне как-то страшно выговаривать это, но я иногда завидую вам, вашей любви, такой мужественной и та­кой неповторимой. И я знаю: хоть вы и далеко друг ат друга, но всё-таки вместе. Ирина, почему вы далеко друг от друга, но вместе и почему мы вместе, но…»
 
   Теперь мне всё стало ясно. Лида, конечно, узнала (от Каргина, или Андрюшин рассказал ей, с него станется) о моём не­желании принимать участие в деле с закалкой. Честное слово, когда я отмахнулся тогда от Андрюшина, я и представить себе не мог, какие всё это будет иметь последствия.
   Тогда мне казалось ненужным обсуждать этот вопрос. Вряд ли Андрюшин, человек чрезмерно горячий, увлекающийся, мог бы правильно наметить пути помощи лаборатории. Он попро­сту предложил бы ударить «в набат», во все колокола и пуб­лично заклеймить Абросимова.
   А я был убеждён раньше и убеждён теперь, что не может Абросимов, советский инженер, быть рутинёром из «принципиальных», так сказать, соображений. Просто обе стороны го­рячатся, поскольку искренне убеждены в полезности своих то­чек зрения. И вместо того чтобы по-деловому, спокойно об­судить этот вопрос, раздувают конфликт, конфликт наносный, неорганический…
   В какой-то мере я понимал Лиду, её переживания. Дейст­вительно, обидно, когда занимаешься каким-нибудь делом и тебя постигают неудачи. Тогда каждый хоть немного сомне­вающийся кажется рутинёром, чуть ли не врагом. Неужели эта история может повлиять на наши отношения?
   Тем не менее всё это было так. После нашего разговора на эту тему я почувствовал, что отношение ко мне Лиды измени­лось. Я знал, чего Лида ждёт от меня, знал, что она хочет признания моей неправоты, но я не чувствовал себя неправым.
   Я был в мартеновском цехе и разговаривал с начальником смены. Слева от нас сновала похожая на танк завалочная ма­шина. Хоботом она захватывала мульдкоробку с шихтой и, точ­но идя на таран, устремлялась в разверстое жерло печи. Хобот исчезал в печи и через минуту возвращался, чтобы опять про­делать ту же операцию.
   И вдруг раздался негромкий скрежет, и башня, а вместе с ней и. хобот остановились в каком-нибудь метре от печи, так и не донеся до неё коробку с шихтой.
   Начальник смены, не дослушав меня, бросился к машине.
   Произошла очень неприятная вещь: раздробило подшипник, на котором вращается башня, и завалочная машина, таким об­разом, вышла из строя. Однако самым неприятным было то, что надо было ждать не меньше месяца, пока подшипниковый за­вод изготовит новый.
   Дома я спросил Лиду:
   – Слышала, что произошло в мартеновском?
   – Это с завалкой-то? – переспросила Лида. – Ну ещё бы!
   – Говорят, что теперь мартен выйдет из строя на месяц.
   – Очевидно, – неопределённо ответила Лида и, помолчав, добавила:– Ты представляешь себе, как устроен подшипник, на котором вращается башня завалочной машины? Это кольцо диаметром в полметра, а в нём шарикоподшипники. Главное – в кольце. Его надо закалить; обычная закалка займёт массу времени. А мы… мы уже думали в лаборатории, мы бы за­калили его в несколько минут.
   И, словно решившись, она заговорила со мной так горячо и заинтересованно, как давно уже не говорила:
   – Ах, если бы нам доверили закалить кольцо! Ведь это значило бы, что машину завтра же можно будет пустить в ход. Ты подумай, какая разница: недели или минуты! – Она за­молчала.
   – Но ведь с «лесенкой» вы возились очень долго, – воз­разил я.
   – У нас не было тогда опыта в конструировании индукторов. А теперь есть, – ответила Лида.
   И тут я неожиданно для самого себя сказал:
   – А что, если поддержать это дело в газете? Дать статью?
   – Статью? – воскликнула Лида. – Такая статья есть.
   – Уже написана?
   – Да. Давно. Мы пытались напечатать её, но не удалось.
   – Кто автор? – спросил я.
   – Ирина.
   Я усмехнулся: эта женщина даже издалека влияет на ход событий…
   У меня в голове уже созрел план. Я был уверен, что уло­маю нашего редактора и мы тиснем эту статейку.
   В тот вечер я чувствовал себя так хорошо, как уже давно не чувствовал. Мне показалось, что настали старые, кажущие­ся теперь уже далёкими времена. Невидимая, но ощутимая стена, выросшая между мной и Лидой, точно разрушилась.
   На другой день в обеденный перерыв Лида пришла в ре­дакцию и положила мне на стол статью.
   Это была очень резко и ясно написанная статья, подписан­ная Ириной Вахрушевой и инженером Вяльцевым. В ней го­ворилось о применении на заводе высокочастотной закалки во­обще и о том, что из-за боязни некоторого риска администра­ция завода готова пойти на месячный простой мартена. От имени лаборатории авторы утверждали, что если закалка коль­ца будет поручена им, то авария может быть ликвидирована на ходу.
   – Последняя часть написана Вяльцевым, – разъяснила Лида, – но я знаю, Ирина согласилась бы с каждым словом.
   Лида ушла. Я ещё раз перечитал статью. Да, очень резкая статья. Если что-нибудь здесь не соответствует действительно­сти, авторам статьи будет худо. В этом случае, помогая напи­сать такую статью, я оказал бы медвежью услугу Лиде.
   Я твёрдо хотел помочь ей, но помочь серьёзно, по-настоя­щему. Я вспомнил слова Каргина: «Следовало бы разобраться и решить в зависимости от обстоятельств дела».
   И. я решил пойти к главному металлургу Абросимову, са­мому крупному на заводе специалисту.
   Я знал из разговоров с Лидой, что Абросимов не слишком благосклонен к опытам лаборатории. Но я не боялся услышать самые резкие возражения против статьи до напечатания, чтобы быть во всеоружии.
   Заводоуправление только что переехало в новый, недавно отстроенный корпус. До этого оно находилось в здании быв­шей заводской поликлиники. Старое помещение заводоуправ­ления было разрушено снарядами.
   – А, редакция! – приветствовал Абросимов, когда я во­шёл. – А у меня новоселье!
   Его кабинет был красив: светлая длинная комната, шкафы с образцами продукции, люстра, тёмно-зелёные шторы.
   – Вот какое дело, – обратился я к Абросимову, – к нам в редакцию поступила статья. Мы бы хотели, чтобы вы прочли её и высказали своё мнение.
   – Статья? – переспросил Абросимов. – О чём-же? – Он уже пробегал листки бумаги, держа их на большом расстоянии от глаз. – Боже мой, – воскликнул Абросимов, страдальчески кривя губы, – опять закалка! Ну, конечно, Вахрушева ниспро­вергает основы… и Вяльцев! – Он дочитал статью. – Ну, а ка­кое ваше мнение? – спросил вдруг Абросимов меня.
   – Я не специалист, – честно признался я, – важнее, что думаете вы.
   – Вы посудите сами, – неожиданно весело заговорил Аб­росимов, – с несчастным цилиндриком лаборатория возилась несколько месяцев, пятнышки не могли вывести. А теперь они хотят закалить кольцо, выдерживающее нагрузку башни зава­лочной машины. Вы сами-то знаете эту Вахрушеву? – спросил вдруг Абросимов.
   – Знаю, – ответил я.
   – У неё ещё есть помощница, – продолжал Абросимов, не называя фамилии, но я сразу понял, что он говорит о Лиде, – так вот, одна другой стоит… Вы присядьте, – с неожиданной настойчивостью предложил он, – я вам все сейчас объясню.
   Он отодвинул от себя статью, как будто бы она мешала ему говорить.
   – Вы подумайте, – продолжал он. – Есть тысяча перво­очередных проблем… А работники лаборатории занимаются прожектами…
   Внезапно дверь открылась, Каргин шагнул в комнату и, идя к поднявшемуся навстречу ему Абросимову, сказал:
   – Я еле нашёл вас на новом месте.
   Он увидел меня, поздоровался, затем взял Абросимова под руку, и они, отойдя к окну, стали о чём-то вполголоса разгова­ривать. Затем Каргин ушёл, кивнув мне на ходу.
   Абросимов долго и каким-то странным взглядом смотрел вслед Каргину. Потом он обернулся ко мне, и лицо его тотчас же изменилось.
   – Да, так на чём же мы остановились? – спросил Аброси­мов, подходя к столу.
   Его тон из приветливо-дружеского стал холодно-официаль­ным.
   – Да, насчёт закалки кольца… Мне кажется, что обычный путь будет более верный и более быстрый. Знаете, что я вам скажу: мне кажется целесообразным напечатать в газете серь­езную статью о работе лаборатории. Помочь ей, натолкнуть её па первоочередные проблемы… Может быть, я сам написал бы для вас такую статью.
   Зазвонил телефон. Абросимов снял трубку, сказал «иду» и быстрым движением сунул статью в карман.
   – Ну вот, так и сделаем. Я не задержу. – И, не дожидаясь моего ответа, Абросимов торопливо вышел.
   Я задумался. Этот старый, опытный человек, главный ме­таллург завода, не мог ошибаться.
   Решил пока ничего не сообщать редактору, а вечером пого­ворить о статье с Лидой.
   Я уже собирался уходить домой, как вдруг в редакцию во­шёл Абросимов. Не замечая меня, он прошёл в редакторский закуток, и я услышал из-за фанерной перегородки голос ре­дактора:
   – Ба-а! Начальство! Товарищу Абросимову – наше ни­жайшее!
   – Я к вам в качестве корреспондента, – сказал Аброси­мов. – Решил заняться на старости лет. К тому же ваш сотруд­ник мне заказал.
   – Какой сотрудник? – спросил редактор.
   – Да вот новенький.
   – Савин.
   – Видимо, да. Я не знаю его фамилия.
   Наступила пауза. Редактор читал статью. Потом я услышал его голос:
   Вот спасибо! Руководители завода нас редко балуют статьями. Обязательно дадим, и в завтрашнем же номере.
   Через несколько секунд Абросимов вышел от редактора.
   – У вас лёгкая рука, – пошутил он, увидя меня. – Нико­гда не писал сочинений, а сейчас написал. Заходите, всегда рад. – Он кивнул и ушёл.
   Я постарался напустить на себя небрежный, незаинтересо­ванный вид и вошёл к редактору.
   – Что, принёс статью Абросимов? – спросил я.
   – Принёс, – весело прохрипел редактор. – Это ты заказал? Молодец! Как это тебе удалось? Он ведь никогда строчки нам не написал, понимаешь, строчки! А тут лабораторию критику­ет… Умно написано.
   Я вышел в общую комнату и подошёл к машинистке Лизе. Первую страницу она уже перепечатала, остальные лежали тут же на столе. Я стал читать. Это была сильно и хлёстко на­писанная разгромная статья против лаборатории. Я сразу об­ратил внимание, что имени Лиды там не упоминается. Зато до­ставалось Ирине. Абросимов называл её недоучкой, к тому же не желающей учиться. «В лаборатории должны работать люди практического опыта, – писал Абросимов, – умеющие сочетать теорию с повседневной заводской практикой». Это был удар, тяжёлый и непоправимый удар для Ирины, удар «в тыл».