Страница:
укрывались лохмотьями. В скоромные дни в домах пахло борщом, а в постные -
осетриной, жаренной на подсолнечном масле. Ели невкусно, пили нездоровую
воду. В думе, у губернатора, у архиерея, всюду в домах много лет говорили о
том, что у нас в городе нет хорошей и дешевой воды и что необходимо занять у
казны двести тысяч на водопровод; очень богатые люди, которых у нас в городе
можно было насчитать десятка три и которые, случалось, проигрывали в карты
целые имения, тоже пили дурную воду и всю жизнь говорили с азартом о займе -
и я не понимал этого; мне казалось, было бы проще взять и выложить эти
двести тысяч из своего кармана.
Во всем городе я не знал ни одного честного человека. Мой отец брал
взятки и воображал, что это дают ему из уважения к его душевным качествам;
гимназисты, чтобы переходить из класса в класс, поступали на хлеба к своим
учителям, и эти брали с них большие деньги; жена воинского начальника во
время набора брала с рекрутов и даже позволяла угощать себя и раз в церкви
никак не могла подняться с колен, так как была пьяна; во время набора брали
и врачи, а городовой врач и ветеринар обложили налогом мясные лавки и
трактиры; в уездном училище торговали свидетельствами, дававшими льготу по
третьему разряду; благочинные брали с подчиненных причтов и церковных
старост; в городской, мещанской, во врачебной и во всех прочих управах
каждому просителю кричали вослед: "Благодарить надо!" - и проситель
возвращался, чтобы дать 30-40 копеек. А те, которые взяток не брали, как,
например, чины судебного ведомства, были надменны, подавали два пальца,
отличались холодностью и узостью суждений, играли много в карты, много пили,
женились на богатых и, несомненно, имели на среду вредное, развращающее
влияние. Лишь от одних девушек веяло нравственною чистотой; у большинства из
них были высокие стремления, честные, чистые души; но они не понимали жизни
и верили, что взятки даются из уважения к душевным качествам, и, выйдя
замуж, скоро старились, опускались и безнадежно тонули в тине пошлого,
мещанского существования.
В нашей местности строилась железная дорога. Накануне праздников по
городу толпами ходили оборванцы, которых звали "чугункой" и которых боялись.
Нередко приходилось мне видеть, как оборванца с окровавленною физиономией,
без шапки, вели в полицию, а сзади, в виде вещественного доказательства,
несли самовар или недавно вымытое, еще мокрое белье. "Чугунка" обыкновенно
толпилась около кабаков и на базарах; она пила, ела, нехорошо бранилась и
каждую мимо проходившую женщину легкого поведения провожала пронзительным
свистом. Наши лавочники, чтобы позабавить эту голодную рвань, поили собак и
кошек водкой или привязывали собаке к хвосту жестянку из-под керосина,
поднимали свист, и собака мчалась по улице, гремя жестянкой, визжа от ужаса;
ей казалось, что ее преследует по пятам какое-то чудовище, она бежала далеко
за город, в поле, и там выбивалась из сил; и у нас в городе было несколько
собак, постоянно дрожавших, с поджатыми хвостами, про которых говорили, что
они не перенесли такой забавы, сошли с ума.
Вокзал строился в пяти верстах от города. Говорили, что инженеры за то,
чтобы дорога подходила к самому городу, просили взятку в пятьдесят тысяч, а
городское управление соглашалось дать только сорок, разошлись в десяти
тысячах, и теперь горожане раскаивались, так как предстояло проводить до
вокзала шоссе, которое по смете обходилось дороже. По всей линии были уже
положены шпалы и рельсы, и ходили служебные поезда, возившие строительный
материал и рабочих, и задержка была только за мостами, которые строил
Должиков, да кое-где не были еще готовы станции.
Дубечня - так называлась наша первая станция - находилась в семнадцати
верстах от города. Я шел пешком. Ярко зеленели озимь и яровые, охваченные
утренним солнцем. Место было ровное, веселое, и вдали ясно вырисовывались
вокзал, курганы, далекие усадьбы... Как хорошо было тут на воле! И как я
хотел проникнуться сознанием свободы, хотя бы на одно это утро, чтобы не
думать о том, что делалось в городе, не думать о своих нуждах, не хотеть
есть! Ничто так не мешало мне жить, как острое чувство голода, когда мои
лучшие мысли странно мешались с мыслями о гречневой каше, о котлетах, о
жареной рыбе. Вот я стою один в поле и смотрю вверх на жаворонка, который
повис в воздухе на одном месте и залился, точно в истерике, а сам думаю:
"Хорошо бы теперь поесть хлеба с маслом!" Или вот сажусь у дороги и закрываю
глаза, чтобы отдохнуть, прислушаться к этому чудесному майскому шуму, и мне
припоминается, как пахнет горячий картофель. При моем большом росте и
крепком сложении мне приходилось есть вообще мало, и потому главным чувством
моим в течение дня был голод, и потому, быть может, я отлично понимал,
почему такое множество людей работает только для куска хлеба и может
говорить только о харчах.
В Дубечне штукатурили внутри станцию и строили верхний деревянный этаж
у водокачки. Было жарко, пахло известкой, и рабочие вяло бродили по, кучам
щепы и мусора; около своей будки спал стрелочник, и солнце жгло ему прямо в
лицо. Ни одного дерева. Слабо гудела телеграфная проволока, и на ней кое-где
отдыхали ястреба. Бродя тоже по кучам, не зная, что делать, я вспоминал, как
инженер на мой вопрос, в чем будут заключаться мои обязанности, ответил мне:
"Там увидим". Но что можно было увидеть в этой пустыне? Штукатуры говорили
про десятника и про какого-то Федота Васильева, я не понимал, и мною
мало-помалу овладела тоска, - тоска физическая, когда чувствуешь свои руки,
ноги и все свое большое тело и не знаешь, что делать с ними, куда деваться.
Походив по крайней мере с два часа, я заметил, что от станции куда-то
вправо от линии шли телеграфные столбы и через полторы-две версты
оканчивались у белого каменного забора; рабочие сказали, что там контора, и,
наконец, я сообразил, что мне нужно именно туда.
Это была очень старая, давно заброшенная усадьба. Забор из белого
ноздреватого камня уже выветрился и обвалился местами, и на флигеле, который
своею глухою стеной выходил в поле, крыша был ржавая, и на ней кое-где
блестели латки из жести. В ворота был виден просторный двор, поросший
бурьяном, и старый барский дом с жалюзи на окнах и с высокою крышей, рыжею
от ржавчины. По сторонам дома, направо и налево, стояли два одинаковых
флигеля; у одного окна были забиты досками, около другого, с открытыми
окнами, висело на веревке белье и ходили телята. Последний телеграфный столб
стоял во дворе, и проволока от него шла к окну того флигеля, который своею
глухою стеной выходил в поле. Дверь была отворена, я вошел. За столом у
телеграфного станка сидел какой-то господин с темною, кудрявою головой, в
пиджаке из парусинки; он сурово, исподлобья поглядел на меня, но тотчас же
улыбнулся и сказал:
- Здравствуй, маленькая польза!
Это был Иван Чепраков, мой товарищ по гимназии, которого исключили из
второго класса за курение табаку. Мы вместе когда-то, в осеннее время,
ловили щеглов, чижей и дубоносов и продавали их на базаре рано утром, когда
еще наши родители спали. Мы подстерегали стайки перелетных скворцов и
стреляли в них мелкою дробью, потом подбирали раненых, и одни у нас умирали
в страшных мучениях (я до сих пор еще помню, как они ночью стонали у меня в
клетке), других, которые выздоравливали, мы продавали и нагло божились при
этом, что все это одни самцы. Как-то раз на базаре у меня остался один
только скворец, которого я долго предлагал покупателям и, наконец, сбыл за
копейку. "Все-таки маленькая польза!" - сказал я себе утешение, пряча эту
копейку, и с того времени уличные мальчишки и гимназисты прозвали меня
маленькою пользой; да и теперь еще мальчишки и лавочники, случалось,
дразнили меня так, хотя, кроме меня, уже никто не помнил, откуда произошло
это прозвище
Чепраков был не крепкого сложения: узкогрудый, сутулый, длинноногий.
Галстук веревочкой, жилетки не было вовсе, а сапоги хуже моих - с кривыми
каблуками. Он редко мигал глазами и имел стремительное выражение, будто
собирался что-то схватить, и все суетился.
- Да ты постой, - говорил он суетясь. - Да ты послушай!.. О чем, бишь,
я только что говорил?
Мы разговорились. Я узнал, что имение, в котором я теперь находился,
еще недавно принадлежало Чепраковым и только прошлою осенью перешло к
инженеру Должикову, который полагал, что держать деньги в земле выгоднее,
чем в бумагах, и уже купил в наших краях три порядочных имения с переводом
долга; мать Чепракова при продаже выговорила себе право жить в одном но
боковых флигелей еще два года и выпросила для сына место при конторе.
- Еще бы ему не покупать! - сказал Чепраков про инженера. - С одних
подрядчиков дерет сколько! Со всех дерет!
Потом он повел меня обедать, решив суетливо, что жить я буду с ним
вдвоем во флигеле, а столоваться у его матери.
- Она у меня скряга, - сказал он, - но дорого с тебя не возьмет.
В маленьких комнатах, где жила его мать, было очень тесно; все они,
даже сени и передняя, были загромождены мебелью, которую после продажи
имения перенесли сюда из большого дома; и мебель была все старинная, из
красного дерева. Госпожа Чепракова, очень полная, пожилая дама, с косыми
китайскими глазами, сидела у окна в большом кресле и вязала чулок. Приняла
она меня церемонно.
- Это, мамаша, Полознев, - представил меня Чепраков. - Он будет служить
тут.
- Вы дворянин? - спросила она странным, неприятным голосом; мне
показалось, будто у нее в горле клокочет жир.
- Да, - ответил я.
- Садитесь.
Обед был плохой. Подавали только пирог с горьким творогом и молочный
суп. Елена Никифоровна, хозяйка, все время как-то странно подмигивала то
одним глазом, то другим. Она говорила, ела, но во всей ее фигуре было уже
что-то мертвенное и даже как будто чувствовался запах трупа. Жизнь в ней
едва теплилась, теплилось и сознание, что она - барыня-помещица, имевшая
когда-то своих крепостных, что она - генеральша, которую прислуга обязана
величать превосходительством; и когда эти жалкие остатки жизни вспыхивали в
ней на мгновение, то она говорила сыну:
- Жан, ты не так держишь нож!
Или же говорила мне, тяжело переводя дух, с жеманством хозяйки,
желающей занять гостя:
- А мы, знаете, продали наше имение. Конечно, жаль, привыкли мы тут, но
Должиков обещал сделать Жана начальником станции Дубечни, так что мы не
уедем отсюда, будем жить тут на станции, а это все равно, что в имении.
Инженер такой добрый! Не находите ли вы, что он очень красив?
Еще недавно Чепраковы жили богато, но после смерти генерала все
изменилось. Елена Никифоровна стала ссориться с соседями, стала судиться, не
доплачивать приказчикам и рабочим; все боялась, как бы ее не ограбили - и в
какие-нибудь десять лет Дубечня стала неузнаваемою.
Позади большого дома был старый сад, уже одичавший, заглушенный
бурьяном и кустарником. Я прошелся по террасе, еще крепкой и красивой;
сквозь стеклянную дверь видна была комната с паркетным полом, должно быть,
гостиная; старинное фортепиано, да на стенах гравюры в широких рамах из
красного дерева - и больше ничего. От прежних цветников уцелели одни пионы и
маки, которые поднимали из травы свои белые и ярко-красные головы; по
дорожкам, вытягиваясь, мешая друг другу, росли молодые клены и вязы, уже
ощипанные коровами. Было густо, и сад казался непроходимым, но это только
вблизи дома, где еще стояли тополи, сосны и старые липы-сверстницы,
уцелевшие от прежних аллей, а дальше за ними сад расчищали для сенокоса, и
тут уже не парило, паутина не лезла в рот и глаза, полувал ветерок; чем
дальше вглубь, тем просторнее, и уже росли на просторе вишни, сливы,
раскидистые яблони, обезображенные подпорками и гангреной, и груши такие
высокие, что даже не верилось, что это груши. Эту часть сада арендовали наши
городские торговки, и сторожил ее от воров и скворцов мужик-дурачок, живший
в шалаше.
Сад, все больше редея, переходя в настоящий луг, спускался к реке,
поросшей зеленым камышом и ивняком; около мельничной плотины был плес,
глубокий и рыбный, сердито шумела небольшая мельница с соломенною крышей,
неистово квакали лягушки. На воде, гладкой, как зеркало, изредка ходили
круги, да вздрагивали речные лилии, потревоженные веселою рыбой. По ту
сторону речки находилась деревушка Дубечня. Тихий, голубой плес манил к
себе, обещая прохладу и покой. И теперь все это - и плес, и мельница, и
уютные берега принадлежали инженеру!
И вот началась моя новая служба. Я получал телеграммы и отправлял их
дальше, писал разные ведомости, и переписывал начисто требовательные записи,
претензии и рапорты, которые присылались к нам в контору безграмотными
десятниками и мастерами. Но большую часть дня я ничего не делал, а ходил по
комнате, ожидая телеграмм, или сажал во флигеле мальчика, а сам уходил в сад
и гулял, пока мальчик не прибегал сказать, что стучит аппарат. Обедал я у
госпожи Чепраковой. Мясо подавали очень редко, блюда все были молочные, а в
среду и в пятницу - постные, и в эти дни подавались к столу розовые тарелки,
которые назывались постными. Чепракова постоянно подмигивала - это была у
нее такая привычка, и в ее присутствии мне всякий раз становилось не по
себе.
Так как работы во флигеле не хватало и на одного, то Чепраков ничего не
делал, а только спал или уходил с ружьем на плес стрелять уток. По вечерам
он напивался в деревне или на станции, и перед тем, как спать, смотрелся в
зеркальце и кричал:
- Здравствуй, Иван Чепраков!
Пьяный он был очень бледен и все потирал руки и смеялся, точно ржал:
ги-ги-ги! Из озорства он раздевался донага и бегал по полю голый. Ел мух и
говорил, что они кисленькие.
Как-то после обеда он прибежал во флигель, запыхавшись, и сказал:
- Ступай, там сестра твоя приехала.
Я вышел. В самом деле, у крыльца большого дома стояла городская
извозчичья линейка. Приехала моя сестра, а с нею Анюта Благово и еще
какой-то господин в военном кителе. Подойдя ближе, я узнал военного: это был
брат Анюты, доктор.
- Мы к вам на пикник приехали, - сказал он. - Ничего?
Сестра и Анюта хотели спросить, как мне тут живется, но обе молчали и
только смотрели на меня. Я тоже молчал. Они поняли, что мне тут не нравится,
и у сестры навернулись слезы, а Анюта Благово стала красной. Пошли в сад.
Доктор шел впереди всех и говорил восторженно:
- Вот так воздух! Мать честная, вот так воздух!
По наружному виду это был еще совсем студент. И говорил, и ходил он,
как студент, и взгляд его серых глаз был такой же живой, простой и открытый,
как у хорошего студента. Рядом со своею высокою и красивою сестрой он
казался слабым, жидким; и бородка у него была жидкая, и голос тоже -
жиденький тенорок, довольно, впрочем, приятный. Он служил где-то в полку
теперь приехал в отпуск к своим, и говорил, что осенью поедет в Петербург
держать экзамен на доктора медицины. У него уже была своя семья - жена и
трое детей; женился он рано, когда еще был на втором курсе, и теперь в
городе рассказывали про него, что он несчастлив в семейной жизни и уже не
живет с женой.
- Который теперь час? - беспокоилась сестра. - Нам бы пораньше
вернуться, папа отпустил меня к брату только до шести часов.
- Ох, уж ваш папа! - вздохнул доктор.
Я поставил самовар. На ковре перед террасой большого дома мы пили чай,
и доктор, стоя на коленях, пил из блюдечка и говорил, что он испытывает
блаженство. Потом Чепраков сходил за ключом и отпер стеклянную дверь, и все
мы вошли в дом. Было здесь сумрачно, таинственно, пахло грибами, и шаги наши
издавали гулкий шум, точно под полом был подвал. Доктор, стоя, тронул
клавиши фортепиано, и оно ответило ему слабо, дрожащим, сиплым, но еще
стройным аккордом; он попробовал голос и запел какой-то романс, морщась и
нетерпеливо стуча ногой, когда какой-нибудь клавиш оказывался немым. Моя
сестра уже не собиралась домой, а в волнении ходила по комнате и говорила:
- Мне весело! Мне очень, очень весело!
В ее голосе слышалось удивление, точно ей казалось невероятным, что у
нее тоже может быть хорошо на душе. Это первый раз в жизни я видел ее такою
веселою. Она даже похорошела. В профиль она была некрасива, у нее нос и рот
как-то выдавались вперед и было такое выражение, точно она дула, но у нее
были прекрасные темные глаза, бледный, очень нежный цвет лица и трогательное
выражение доброты и печали, и когда она говорила, то казалась миловидною и
даже красивою. Мы оба, я и она, уродились в нашу мать, широкие в плечах,
сильные, выносливые, но бледность у нее была болезненная, она часто кашляла,
и в глазах у нее я иногда подмечал выражение, какое бывает у людей, которые
серьезно больны, но почему-то скрывают это. В ее теперешней веселости было
что-то детское, наивное, точно та радость, которую во время нашего детства
пригнетали и заглушали суровым воспитанием, вдруг проснулась теперь в душе и
вырвалась на свободу.
Но когда наступил вечер и подали лошадей, сестра притихла, осунулась и
села на линейку с таким видом. как будто это была скамья подсудимых.
Вот они все уехали, шум затих... Я вспомнил, что Анюта Благово за все
время не сказала со мною ни одного слова.
"Удивительная девушка! - подумал я. - Удивительная девушка!"
Наступил петровский пост, и нас уже каждый день кормили постным. От
праздности и неопределенности положения меня тяготила физическая тоска, и я,
недовольный собою, вялый, голодный, слонялся по усадьбе и только ждал
подходящего настроения, чтобы уйти.
Как-то перед вечером, когда у нас во флигеле сидел Редька, неожиданно
вошел Должиков, сильно загоревший и серый от пыли. Он три дня пробыл на
своем участке и теперь приехал в Дубечню на паровозе, а к нам со станции
пришел пешком. В ожидании экипажа, который должен был прийти из города, он
со своим приказчиком обошел усадьбу, громким голосом давая приказания, потом
целый час сидел у нас во флигеле и писал какие-то письма: при нем на его имя
приходили телеграммы, и он сам выстукивал ответы. Мы трое стояли молча,
навытяжку.
- Какие беспорядки! - сказал он, брезгливо заглядывая в ведомость. -
Через две недели я перевожу контору на станцию и уж не знаю, что мне с вами
делать, господа.
- Я стараюсь, ваше высокородие, - проговорил Чепраков.
- То-то, вижу, как вы стараетесь. Только жалованье умеете получать, -
продолжал инженер, глядя на меня. - Все надеетесь на протекцию, как бы
поскорее и полегче faire la carriere. Ну, я не посмотрю на протекцию. За
меня никто не хлопотал-с. Прежде чем мне дали дорогу, я ходил машинистом,
работал в Бельгии как простой смазчик-с. А ты, Пантелей, что здесь делаешь?
- спросил он, повернувшись к Редьке. - Пьянствуешь с ними?
Он всех простых людей почему-то называл Пантелеями, а таких, как я и
Чепраков, презирал и за глаза называл пьяницами, скотами, сволочью. Вообще к
мелким служащим он был жесток и штрафовал и гонял их службы холодно, без
объяснений.
Наконец, приехали за ним лошади. Он на прощанье пообещал уволить всех
нас через две недели, обозвал приказчика болваном и затем, развалившись в
коляске, покатил в город.
- Андрей Иваныч, - сказал я Редьке, - возьмите меня к себе в рабочие.
- Ну, что ж!
И мы пошли вместе по направлению к городу. Когда станция и усадьба
остались далеко за нами, я спросил:
- Андрей Иваныч, зачем вы давеча приходили в Дубечню?
- Первое, ребята мои работают на линии, а второе - приходил к
генеральше проценты платить. Летошний год я у нее полсотню взял и плачу
теперь ей по рублю в месяц.
Маляр остановился и взял меня за пуговицу.
- Мисаил Алексеич, ангел вы наш, - продолжал он, - я так понимаю, ежели
какой простой человек или господин берет даже самый малый процент, тот уже
есть злодей. В таком человеке не может правда существовать.
Тощий, бледный, страшный Редька закрыл глаза, покачал головой и изрек
тоном философа:
- Тля ест траву, ржа - железо, а лжа - душу. Господи, спаси нас
грешных!
Редька был непрактичен и плохо умел соображать; набирал он работы
больше, чем мог исполнить, и при расчете тревожился, терялся и потому почти
всегда бывал в убытке. Он красил, вставлял стекла, оклеивал стены обоями и
даже принимал на себя кровельные работы, и я помню, как он, бывало, из-за
ничтожного заказа бегал дня по три, отыскивая кровельщиков. Это был
превосходный мастер, случалось ему иногда зарабатывать до десяти рублей в
день, и если бы не это желание - во что бы то ни стало быть главным и
называться подрядчиком, то у него, вероятно, водились бы хорошие деньги.
Сам он получал издельно, а мне и другим ребятам платил поденно, от
семидесяти копеек до рубля в день. Пока стояла жаркая и сухая погода, мы
исполняли разные наружные работы, главным образом красили крыши. С
непривычки моим ногам было горячо, точно я ходил по раскаленной плите, а
когда надевал валенки, то ногам было душно. Но это только на первых порах,
потом же я привык, и все пошло как по маслу. Я жил теперь среди людей, для
которых труд был обязателен и неизбежен и которые работали, как ломовые
лошади, часто не сознавая нравственного значения труда и даже никогда не
употребляя в разговоре самого слова "труд"; около них и я тоже чувствовал
себя ломовиком, все более проникаясь обязательностью и неизбежностью того,
что я делал, и это облегчало мне жизнь, избавляя от всяких сомнений.
В первое время все занимало меня, все было ново, точно я вновь родился.
Я мог спать на земле, мог ходить босиком, - а это чрезвычайно приятно; мог
стоять в толпе простого народа, никого не стесняя, и когда на улице падала
извозчичья лошадь, то я бежал и помогал поднять ее, не боясь запачкать свое
платье. А главное, я жил на свой собственный счет и никому не был в тягость!
Окраска крыш, особенно с нашею олифой и краской, считалась очень
выгодным делом, и потому этою грубой, скучной работою не брезговали даже
такие хорошие мастера, как Редька. В коротких брючках, с тощими лиловыми
ногами, он ходил по крыше, похожий на аиста, и я слышал, как, работая
кистью, он тяжело вздыхал и говорил:
- Горе, горе нам, грешным!
По крыше он ходил так же свободно, как по полу. Несмотря на то, что он
был болен и бледен, как мертвец, прыткость у него была необыкновенная; он
так же, как молодые, красил купол и главы церкви без подмостков, только при
помощи лестниц, и веревки, и было немножко страшно, когда он тут, стоя на
высоте, далеко от земли, выпрямлялся во весь свой рост и изрекал неизвестно
для кого:
- Тля ест траву, ржа - железо, а лжа - душу!
Или же, думая о чем-нибудь, отвечал вслух своим мыслям:
- Все может быть? Все может быть!
Когда я возвращался с работы домой, то все эти, которые сидели у ворот
на лавочках, все приказчики, мальчишки и их хозяева пускали мне вслед разные
замечания, насмешливые и злобные, и это на первых порах волновало меня и
казалось просто чудовищным.
- Маленькая польза! - слышалось со всех сторон. - Маляр! Охра!
И никто не относился ко мне так немилостиво, как именно те, которые еще
так недавно сами были простыми людьми и добывали себе кусок хлеба черным
трудом. В торговых рядах, когда я проходил мимо железной лавки, меня, как бы
нечаянно, обливали водой и раз даже швырнули в меня палкой. А один купец, -
рыбник, седой старик, загородил мне дорогу и сказал, глядя на меня со
злобой:
- Не тебя, дурака, жалко! Отца твоего жалко!
А мои знакомые при встречах со мною почему-то конфузились. Одни
смотрели на меня, как на чудака и шута, другим было жаль меня, третьи же не
знали, как относиться ко мне, и понять их было трудно. Как-то днем, в одном
из переулков около нашей Большой Дворянской, я встретил Анюту Благово. Я шел
на работу и нес две длинных кисти и ведро с краской. Узнав меня, Анюта
вспыхнула.
- Прошу вас не кланяться мне на улице... - проговорила она нервно,
сурово, дрожащим голосом, не подавая мне руки, и на глазах у нее вдруг
заблестели слезы. - Если, по-вашему, все это так нужно, то пусть... пусть,
но прошу вас, не встречайтесь со мною!
Я уже жил не на Большой Дворянской, а в предместье Макарихе, у своей
няни Карповны, доброй, но мрачной старушки, которая всегда предчувствовала
что-нибудь дурное, боялась всех снов вообще и даже в пчелах и в осах,
которые залетали к ней в комнату, видела дурные приметы. И то, что я
сделался рабочим, по ее мнению, не предвещало ничего хорошего.
- Пропала твоя головушка! - говорила она печально, покачивая головой. -
Пропала!
С нею в домике жил ее приемыш Прокофий, мясник, громадный, неуклюжий
малюй лет тридцати, рыжий, с жесткими усами. Встречаясь со мною в сенях, он
молча и почтительно уступал мне дорогу и если был пьян, то всей пятерней
делал мне под козырек. По вечерам он ужинал, и сквозь дощатую перегородку
мне слышно было, как он крякал и вздыхал, выпивая рюмку за рюмкой.
- Мамаша! - звал он вполголоса.
- Ну? - отзывалась Карповна, любившая без памяти своего приемыша. -
Что, сынок?
- Я вам, мамаша, могу снисхождение сделать. В сей земной жизни буду вас
питать на старости лет в юдоли, а когда помрете, на свой счет похороню.
Сказал - и верно.
Вставал я каждый день, до восхода солнца, ложился рано. Ели мы, маляры,
очень много и спали крепко, и только почему-то по ночам сильно билось
сердце. С товарищами я не ссорился. Брань, отчаянные клятвы и пожелания
вроде того, например, чтобы лопнули глаза или схватила холера, не
осетриной, жаренной на подсолнечном масле. Ели невкусно, пили нездоровую
воду. В думе, у губернатора, у архиерея, всюду в домах много лет говорили о
том, что у нас в городе нет хорошей и дешевой воды и что необходимо занять у
казны двести тысяч на водопровод; очень богатые люди, которых у нас в городе
можно было насчитать десятка три и которые, случалось, проигрывали в карты
целые имения, тоже пили дурную воду и всю жизнь говорили с азартом о займе -
и я не понимал этого; мне казалось, было бы проще взять и выложить эти
двести тысяч из своего кармана.
Во всем городе я не знал ни одного честного человека. Мой отец брал
взятки и воображал, что это дают ему из уважения к его душевным качествам;
гимназисты, чтобы переходить из класса в класс, поступали на хлеба к своим
учителям, и эти брали с них большие деньги; жена воинского начальника во
время набора брала с рекрутов и даже позволяла угощать себя и раз в церкви
никак не могла подняться с колен, так как была пьяна; во время набора брали
и врачи, а городовой врач и ветеринар обложили налогом мясные лавки и
трактиры; в уездном училище торговали свидетельствами, дававшими льготу по
третьему разряду; благочинные брали с подчиненных причтов и церковных
старост; в городской, мещанской, во врачебной и во всех прочих управах
каждому просителю кричали вослед: "Благодарить надо!" - и проситель
возвращался, чтобы дать 30-40 копеек. А те, которые взяток не брали, как,
например, чины судебного ведомства, были надменны, подавали два пальца,
отличались холодностью и узостью суждений, играли много в карты, много пили,
женились на богатых и, несомненно, имели на среду вредное, развращающее
влияние. Лишь от одних девушек веяло нравственною чистотой; у большинства из
них были высокие стремления, честные, чистые души; но они не понимали жизни
и верили, что взятки даются из уважения к душевным качествам, и, выйдя
замуж, скоро старились, опускались и безнадежно тонули в тине пошлого,
мещанского существования.
В нашей местности строилась железная дорога. Накануне праздников по
городу толпами ходили оборванцы, которых звали "чугункой" и которых боялись.
Нередко приходилось мне видеть, как оборванца с окровавленною физиономией,
без шапки, вели в полицию, а сзади, в виде вещественного доказательства,
несли самовар или недавно вымытое, еще мокрое белье. "Чугунка" обыкновенно
толпилась около кабаков и на базарах; она пила, ела, нехорошо бранилась и
каждую мимо проходившую женщину легкого поведения провожала пронзительным
свистом. Наши лавочники, чтобы позабавить эту голодную рвань, поили собак и
кошек водкой или привязывали собаке к хвосту жестянку из-под керосина,
поднимали свист, и собака мчалась по улице, гремя жестянкой, визжа от ужаса;
ей казалось, что ее преследует по пятам какое-то чудовище, она бежала далеко
за город, в поле, и там выбивалась из сил; и у нас в городе было несколько
собак, постоянно дрожавших, с поджатыми хвостами, про которых говорили, что
они не перенесли такой забавы, сошли с ума.
Вокзал строился в пяти верстах от города. Говорили, что инженеры за то,
чтобы дорога подходила к самому городу, просили взятку в пятьдесят тысяч, а
городское управление соглашалось дать только сорок, разошлись в десяти
тысячах, и теперь горожане раскаивались, так как предстояло проводить до
вокзала шоссе, которое по смете обходилось дороже. По всей линии были уже
положены шпалы и рельсы, и ходили служебные поезда, возившие строительный
материал и рабочих, и задержка была только за мостами, которые строил
Должиков, да кое-где не были еще готовы станции.
Дубечня - так называлась наша первая станция - находилась в семнадцати
верстах от города. Я шел пешком. Ярко зеленели озимь и яровые, охваченные
утренним солнцем. Место было ровное, веселое, и вдали ясно вырисовывались
вокзал, курганы, далекие усадьбы... Как хорошо было тут на воле! И как я
хотел проникнуться сознанием свободы, хотя бы на одно это утро, чтобы не
думать о том, что делалось в городе, не думать о своих нуждах, не хотеть
есть! Ничто так не мешало мне жить, как острое чувство голода, когда мои
лучшие мысли странно мешались с мыслями о гречневой каше, о котлетах, о
жареной рыбе. Вот я стою один в поле и смотрю вверх на жаворонка, который
повис в воздухе на одном месте и залился, точно в истерике, а сам думаю:
"Хорошо бы теперь поесть хлеба с маслом!" Или вот сажусь у дороги и закрываю
глаза, чтобы отдохнуть, прислушаться к этому чудесному майскому шуму, и мне
припоминается, как пахнет горячий картофель. При моем большом росте и
крепком сложении мне приходилось есть вообще мало, и потому главным чувством
моим в течение дня был голод, и потому, быть может, я отлично понимал,
почему такое множество людей работает только для куска хлеба и может
говорить только о харчах.
В Дубечне штукатурили внутри станцию и строили верхний деревянный этаж
у водокачки. Было жарко, пахло известкой, и рабочие вяло бродили по, кучам
щепы и мусора; около своей будки спал стрелочник, и солнце жгло ему прямо в
лицо. Ни одного дерева. Слабо гудела телеграфная проволока, и на ней кое-где
отдыхали ястреба. Бродя тоже по кучам, не зная, что делать, я вспоминал, как
инженер на мой вопрос, в чем будут заключаться мои обязанности, ответил мне:
"Там увидим". Но что можно было увидеть в этой пустыне? Штукатуры говорили
про десятника и про какого-то Федота Васильева, я не понимал, и мною
мало-помалу овладела тоска, - тоска физическая, когда чувствуешь свои руки,
ноги и все свое большое тело и не знаешь, что делать с ними, куда деваться.
Походив по крайней мере с два часа, я заметил, что от станции куда-то
вправо от линии шли телеграфные столбы и через полторы-две версты
оканчивались у белого каменного забора; рабочие сказали, что там контора, и,
наконец, я сообразил, что мне нужно именно туда.
Это была очень старая, давно заброшенная усадьба. Забор из белого
ноздреватого камня уже выветрился и обвалился местами, и на флигеле, который
своею глухою стеной выходил в поле, крыша был ржавая, и на ней кое-где
блестели латки из жести. В ворота был виден просторный двор, поросший
бурьяном, и старый барский дом с жалюзи на окнах и с высокою крышей, рыжею
от ржавчины. По сторонам дома, направо и налево, стояли два одинаковых
флигеля; у одного окна были забиты досками, около другого, с открытыми
окнами, висело на веревке белье и ходили телята. Последний телеграфный столб
стоял во дворе, и проволока от него шла к окну того флигеля, который своею
глухою стеной выходил в поле. Дверь была отворена, я вошел. За столом у
телеграфного станка сидел какой-то господин с темною, кудрявою головой, в
пиджаке из парусинки; он сурово, исподлобья поглядел на меня, но тотчас же
улыбнулся и сказал:
- Здравствуй, маленькая польза!
Это был Иван Чепраков, мой товарищ по гимназии, которого исключили из
второго класса за курение табаку. Мы вместе когда-то, в осеннее время,
ловили щеглов, чижей и дубоносов и продавали их на базаре рано утром, когда
еще наши родители спали. Мы подстерегали стайки перелетных скворцов и
стреляли в них мелкою дробью, потом подбирали раненых, и одни у нас умирали
в страшных мучениях (я до сих пор еще помню, как они ночью стонали у меня в
клетке), других, которые выздоравливали, мы продавали и нагло божились при
этом, что все это одни самцы. Как-то раз на базаре у меня остался один
только скворец, которого я долго предлагал покупателям и, наконец, сбыл за
копейку. "Все-таки маленькая польза!" - сказал я себе утешение, пряча эту
копейку, и с того времени уличные мальчишки и гимназисты прозвали меня
маленькою пользой; да и теперь еще мальчишки и лавочники, случалось,
дразнили меня так, хотя, кроме меня, уже никто не помнил, откуда произошло
это прозвище
Чепраков был не крепкого сложения: узкогрудый, сутулый, длинноногий.
Галстук веревочкой, жилетки не было вовсе, а сапоги хуже моих - с кривыми
каблуками. Он редко мигал глазами и имел стремительное выражение, будто
собирался что-то схватить, и все суетился.
- Да ты постой, - говорил он суетясь. - Да ты послушай!.. О чем, бишь,
я только что говорил?
Мы разговорились. Я узнал, что имение, в котором я теперь находился,
еще недавно принадлежало Чепраковым и только прошлою осенью перешло к
инженеру Должикову, который полагал, что держать деньги в земле выгоднее,
чем в бумагах, и уже купил в наших краях три порядочных имения с переводом
долга; мать Чепракова при продаже выговорила себе право жить в одном но
боковых флигелей еще два года и выпросила для сына место при конторе.
- Еще бы ему не покупать! - сказал Чепраков про инженера. - С одних
подрядчиков дерет сколько! Со всех дерет!
Потом он повел меня обедать, решив суетливо, что жить я буду с ним
вдвоем во флигеле, а столоваться у его матери.
- Она у меня скряга, - сказал он, - но дорого с тебя не возьмет.
В маленьких комнатах, где жила его мать, было очень тесно; все они,
даже сени и передняя, были загромождены мебелью, которую после продажи
имения перенесли сюда из большого дома; и мебель была все старинная, из
красного дерева. Госпожа Чепракова, очень полная, пожилая дама, с косыми
китайскими глазами, сидела у окна в большом кресле и вязала чулок. Приняла
она меня церемонно.
- Это, мамаша, Полознев, - представил меня Чепраков. - Он будет служить
тут.
- Вы дворянин? - спросила она странным, неприятным голосом; мне
показалось, будто у нее в горле клокочет жир.
- Да, - ответил я.
- Садитесь.
Обед был плохой. Подавали только пирог с горьким творогом и молочный
суп. Елена Никифоровна, хозяйка, все время как-то странно подмигивала то
одним глазом, то другим. Она говорила, ела, но во всей ее фигуре было уже
что-то мертвенное и даже как будто чувствовался запах трупа. Жизнь в ней
едва теплилась, теплилось и сознание, что она - барыня-помещица, имевшая
когда-то своих крепостных, что она - генеральша, которую прислуга обязана
величать превосходительством; и когда эти жалкие остатки жизни вспыхивали в
ней на мгновение, то она говорила сыну:
- Жан, ты не так держишь нож!
Или же говорила мне, тяжело переводя дух, с жеманством хозяйки,
желающей занять гостя:
- А мы, знаете, продали наше имение. Конечно, жаль, привыкли мы тут, но
Должиков обещал сделать Жана начальником станции Дубечни, так что мы не
уедем отсюда, будем жить тут на станции, а это все равно, что в имении.
Инженер такой добрый! Не находите ли вы, что он очень красив?
Еще недавно Чепраковы жили богато, но после смерти генерала все
изменилось. Елена Никифоровна стала ссориться с соседями, стала судиться, не
доплачивать приказчикам и рабочим; все боялась, как бы ее не ограбили - и в
какие-нибудь десять лет Дубечня стала неузнаваемою.
Позади большого дома был старый сад, уже одичавший, заглушенный
бурьяном и кустарником. Я прошелся по террасе, еще крепкой и красивой;
сквозь стеклянную дверь видна была комната с паркетным полом, должно быть,
гостиная; старинное фортепиано, да на стенах гравюры в широких рамах из
красного дерева - и больше ничего. От прежних цветников уцелели одни пионы и
маки, которые поднимали из травы свои белые и ярко-красные головы; по
дорожкам, вытягиваясь, мешая друг другу, росли молодые клены и вязы, уже
ощипанные коровами. Было густо, и сад казался непроходимым, но это только
вблизи дома, где еще стояли тополи, сосны и старые липы-сверстницы,
уцелевшие от прежних аллей, а дальше за ними сад расчищали для сенокоса, и
тут уже не парило, паутина не лезла в рот и глаза, полувал ветерок; чем
дальше вглубь, тем просторнее, и уже росли на просторе вишни, сливы,
раскидистые яблони, обезображенные подпорками и гангреной, и груши такие
высокие, что даже не верилось, что это груши. Эту часть сада арендовали наши
городские торговки, и сторожил ее от воров и скворцов мужик-дурачок, живший
в шалаше.
Сад, все больше редея, переходя в настоящий луг, спускался к реке,
поросшей зеленым камышом и ивняком; около мельничной плотины был плес,
глубокий и рыбный, сердито шумела небольшая мельница с соломенною крышей,
неистово квакали лягушки. На воде, гладкой, как зеркало, изредка ходили
круги, да вздрагивали речные лилии, потревоженные веселою рыбой. По ту
сторону речки находилась деревушка Дубечня. Тихий, голубой плес манил к
себе, обещая прохладу и покой. И теперь все это - и плес, и мельница, и
уютные берега принадлежали инженеру!
И вот началась моя новая служба. Я получал телеграммы и отправлял их
дальше, писал разные ведомости, и переписывал начисто требовательные записи,
претензии и рапорты, которые присылались к нам в контору безграмотными
десятниками и мастерами. Но большую часть дня я ничего не делал, а ходил по
комнате, ожидая телеграмм, или сажал во флигеле мальчика, а сам уходил в сад
и гулял, пока мальчик не прибегал сказать, что стучит аппарат. Обедал я у
госпожи Чепраковой. Мясо подавали очень редко, блюда все были молочные, а в
среду и в пятницу - постные, и в эти дни подавались к столу розовые тарелки,
которые назывались постными. Чепракова постоянно подмигивала - это была у
нее такая привычка, и в ее присутствии мне всякий раз становилось не по
себе.
Так как работы во флигеле не хватало и на одного, то Чепраков ничего не
делал, а только спал или уходил с ружьем на плес стрелять уток. По вечерам
он напивался в деревне или на станции, и перед тем, как спать, смотрелся в
зеркальце и кричал:
- Здравствуй, Иван Чепраков!
Пьяный он был очень бледен и все потирал руки и смеялся, точно ржал:
ги-ги-ги! Из озорства он раздевался донага и бегал по полю голый. Ел мух и
говорил, что они кисленькие.
Как-то после обеда он прибежал во флигель, запыхавшись, и сказал:
- Ступай, там сестра твоя приехала.
Я вышел. В самом деле, у крыльца большого дома стояла городская
извозчичья линейка. Приехала моя сестра, а с нею Анюта Благово и еще
какой-то господин в военном кителе. Подойдя ближе, я узнал военного: это был
брат Анюты, доктор.
- Мы к вам на пикник приехали, - сказал он. - Ничего?
Сестра и Анюта хотели спросить, как мне тут живется, но обе молчали и
только смотрели на меня. Я тоже молчал. Они поняли, что мне тут не нравится,
и у сестры навернулись слезы, а Анюта Благово стала красной. Пошли в сад.
Доктор шел впереди всех и говорил восторженно:
- Вот так воздух! Мать честная, вот так воздух!
По наружному виду это был еще совсем студент. И говорил, и ходил он,
как студент, и взгляд его серых глаз был такой же живой, простой и открытый,
как у хорошего студента. Рядом со своею высокою и красивою сестрой он
казался слабым, жидким; и бородка у него была жидкая, и голос тоже -
жиденький тенорок, довольно, впрочем, приятный. Он служил где-то в полку
теперь приехал в отпуск к своим, и говорил, что осенью поедет в Петербург
держать экзамен на доктора медицины. У него уже была своя семья - жена и
трое детей; женился он рано, когда еще был на втором курсе, и теперь в
городе рассказывали про него, что он несчастлив в семейной жизни и уже не
живет с женой.
- Который теперь час? - беспокоилась сестра. - Нам бы пораньше
вернуться, папа отпустил меня к брату только до шести часов.
- Ох, уж ваш папа! - вздохнул доктор.
Я поставил самовар. На ковре перед террасой большого дома мы пили чай,
и доктор, стоя на коленях, пил из блюдечка и говорил, что он испытывает
блаженство. Потом Чепраков сходил за ключом и отпер стеклянную дверь, и все
мы вошли в дом. Было здесь сумрачно, таинственно, пахло грибами, и шаги наши
издавали гулкий шум, точно под полом был подвал. Доктор, стоя, тронул
клавиши фортепиано, и оно ответило ему слабо, дрожащим, сиплым, но еще
стройным аккордом; он попробовал голос и запел какой-то романс, морщась и
нетерпеливо стуча ногой, когда какой-нибудь клавиш оказывался немым. Моя
сестра уже не собиралась домой, а в волнении ходила по комнате и говорила:
- Мне весело! Мне очень, очень весело!
В ее голосе слышалось удивление, точно ей казалось невероятным, что у
нее тоже может быть хорошо на душе. Это первый раз в жизни я видел ее такою
веселою. Она даже похорошела. В профиль она была некрасива, у нее нос и рот
как-то выдавались вперед и было такое выражение, точно она дула, но у нее
были прекрасные темные глаза, бледный, очень нежный цвет лица и трогательное
выражение доброты и печали, и когда она говорила, то казалась миловидною и
даже красивою. Мы оба, я и она, уродились в нашу мать, широкие в плечах,
сильные, выносливые, но бледность у нее была болезненная, она часто кашляла,
и в глазах у нее я иногда подмечал выражение, какое бывает у людей, которые
серьезно больны, но почему-то скрывают это. В ее теперешней веселости было
что-то детское, наивное, точно та радость, которую во время нашего детства
пригнетали и заглушали суровым воспитанием, вдруг проснулась теперь в душе и
вырвалась на свободу.
Но когда наступил вечер и подали лошадей, сестра притихла, осунулась и
села на линейку с таким видом. как будто это была скамья подсудимых.
Вот они все уехали, шум затих... Я вспомнил, что Анюта Благово за все
время не сказала со мною ни одного слова.
"Удивительная девушка! - подумал я. - Удивительная девушка!"
Наступил петровский пост, и нас уже каждый день кормили постным. От
праздности и неопределенности положения меня тяготила физическая тоска, и я,
недовольный собою, вялый, голодный, слонялся по усадьбе и только ждал
подходящего настроения, чтобы уйти.
Как-то перед вечером, когда у нас во флигеле сидел Редька, неожиданно
вошел Должиков, сильно загоревший и серый от пыли. Он три дня пробыл на
своем участке и теперь приехал в Дубечню на паровозе, а к нам со станции
пришел пешком. В ожидании экипажа, который должен был прийти из города, он
со своим приказчиком обошел усадьбу, громким голосом давая приказания, потом
целый час сидел у нас во флигеле и писал какие-то письма: при нем на его имя
приходили телеграммы, и он сам выстукивал ответы. Мы трое стояли молча,
навытяжку.
- Какие беспорядки! - сказал он, брезгливо заглядывая в ведомость. -
Через две недели я перевожу контору на станцию и уж не знаю, что мне с вами
делать, господа.
- Я стараюсь, ваше высокородие, - проговорил Чепраков.
- То-то, вижу, как вы стараетесь. Только жалованье умеете получать, -
продолжал инженер, глядя на меня. - Все надеетесь на протекцию, как бы
поскорее и полегче faire la carriere. Ну, я не посмотрю на протекцию. За
меня никто не хлопотал-с. Прежде чем мне дали дорогу, я ходил машинистом,
работал в Бельгии как простой смазчик-с. А ты, Пантелей, что здесь делаешь?
- спросил он, повернувшись к Редьке. - Пьянствуешь с ними?
Он всех простых людей почему-то называл Пантелеями, а таких, как я и
Чепраков, презирал и за глаза называл пьяницами, скотами, сволочью. Вообще к
мелким служащим он был жесток и штрафовал и гонял их службы холодно, без
объяснений.
Наконец, приехали за ним лошади. Он на прощанье пообещал уволить всех
нас через две недели, обозвал приказчика болваном и затем, развалившись в
коляске, покатил в город.
- Андрей Иваныч, - сказал я Редьке, - возьмите меня к себе в рабочие.
- Ну, что ж!
И мы пошли вместе по направлению к городу. Когда станция и усадьба
остались далеко за нами, я спросил:
- Андрей Иваныч, зачем вы давеча приходили в Дубечню?
- Первое, ребята мои работают на линии, а второе - приходил к
генеральше проценты платить. Летошний год я у нее полсотню взял и плачу
теперь ей по рублю в месяц.
Маляр остановился и взял меня за пуговицу.
- Мисаил Алексеич, ангел вы наш, - продолжал он, - я так понимаю, ежели
какой простой человек или господин берет даже самый малый процент, тот уже
есть злодей. В таком человеке не может правда существовать.
Тощий, бледный, страшный Редька закрыл глаза, покачал головой и изрек
тоном философа:
- Тля ест траву, ржа - железо, а лжа - душу. Господи, спаси нас
грешных!
Редька был непрактичен и плохо умел соображать; набирал он работы
больше, чем мог исполнить, и при расчете тревожился, терялся и потому почти
всегда бывал в убытке. Он красил, вставлял стекла, оклеивал стены обоями и
даже принимал на себя кровельные работы, и я помню, как он, бывало, из-за
ничтожного заказа бегал дня по три, отыскивая кровельщиков. Это был
превосходный мастер, случалось ему иногда зарабатывать до десяти рублей в
день, и если бы не это желание - во что бы то ни стало быть главным и
называться подрядчиком, то у него, вероятно, водились бы хорошие деньги.
Сам он получал издельно, а мне и другим ребятам платил поденно, от
семидесяти копеек до рубля в день. Пока стояла жаркая и сухая погода, мы
исполняли разные наружные работы, главным образом красили крыши. С
непривычки моим ногам было горячо, точно я ходил по раскаленной плите, а
когда надевал валенки, то ногам было душно. Но это только на первых порах,
потом же я привык, и все пошло как по маслу. Я жил теперь среди людей, для
которых труд был обязателен и неизбежен и которые работали, как ломовые
лошади, часто не сознавая нравственного значения труда и даже никогда не
употребляя в разговоре самого слова "труд"; около них и я тоже чувствовал
себя ломовиком, все более проникаясь обязательностью и неизбежностью того,
что я делал, и это облегчало мне жизнь, избавляя от всяких сомнений.
В первое время все занимало меня, все было ново, точно я вновь родился.
Я мог спать на земле, мог ходить босиком, - а это чрезвычайно приятно; мог
стоять в толпе простого народа, никого не стесняя, и когда на улице падала
извозчичья лошадь, то я бежал и помогал поднять ее, не боясь запачкать свое
платье. А главное, я жил на свой собственный счет и никому не был в тягость!
Окраска крыш, особенно с нашею олифой и краской, считалась очень
выгодным делом, и потому этою грубой, скучной работою не брезговали даже
такие хорошие мастера, как Редька. В коротких брючках, с тощими лиловыми
ногами, он ходил по крыше, похожий на аиста, и я слышал, как, работая
кистью, он тяжело вздыхал и говорил:
- Горе, горе нам, грешным!
По крыше он ходил так же свободно, как по полу. Несмотря на то, что он
был болен и бледен, как мертвец, прыткость у него была необыкновенная; он
так же, как молодые, красил купол и главы церкви без подмостков, только при
помощи лестниц, и веревки, и было немножко страшно, когда он тут, стоя на
высоте, далеко от земли, выпрямлялся во весь свой рост и изрекал неизвестно
для кого:
- Тля ест траву, ржа - железо, а лжа - душу!
Или же, думая о чем-нибудь, отвечал вслух своим мыслям:
- Все может быть? Все может быть!
Когда я возвращался с работы домой, то все эти, которые сидели у ворот
на лавочках, все приказчики, мальчишки и их хозяева пускали мне вслед разные
замечания, насмешливые и злобные, и это на первых порах волновало меня и
казалось просто чудовищным.
- Маленькая польза! - слышалось со всех сторон. - Маляр! Охра!
И никто не относился ко мне так немилостиво, как именно те, которые еще
так недавно сами были простыми людьми и добывали себе кусок хлеба черным
трудом. В торговых рядах, когда я проходил мимо железной лавки, меня, как бы
нечаянно, обливали водой и раз даже швырнули в меня палкой. А один купец, -
рыбник, седой старик, загородил мне дорогу и сказал, глядя на меня со
злобой:
- Не тебя, дурака, жалко! Отца твоего жалко!
А мои знакомые при встречах со мною почему-то конфузились. Одни
смотрели на меня, как на чудака и шута, другим было жаль меня, третьи же не
знали, как относиться ко мне, и понять их было трудно. Как-то днем, в одном
из переулков около нашей Большой Дворянской, я встретил Анюту Благово. Я шел
на работу и нес две длинных кисти и ведро с краской. Узнав меня, Анюта
вспыхнула.
- Прошу вас не кланяться мне на улице... - проговорила она нервно,
сурово, дрожащим голосом, не подавая мне руки, и на глазах у нее вдруг
заблестели слезы. - Если, по-вашему, все это так нужно, то пусть... пусть,
но прошу вас, не встречайтесь со мною!
Я уже жил не на Большой Дворянской, а в предместье Макарихе, у своей
няни Карповны, доброй, но мрачной старушки, которая всегда предчувствовала
что-нибудь дурное, боялась всех снов вообще и даже в пчелах и в осах,
которые залетали к ней в комнату, видела дурные приметы. И то, что я
сделался рабочим, по ее мнению, не предвещало ничего хорошего.
- Пропала твоя головушка! - говорила она печально, покачивая головой. -
Пропала!
С нею в домике жил ее приемыш Прокофий, мясник, громадный, неуклюжий
малюй лет тридцати, рыжий, с жесткими усами. Встречаясь со мною в сенях, он
молча и почтительно уступал мне дорогу и если был пьян, то всей пятерней
делал мне под козырек. По вечерам он ужинал, и сквозь дощатую перегородку
мне слышно было, как он крякал и вздыхал, выпивая рюмку за рюмкой.
- Мамаша! - звал он вполголоса.
- Ну? - отзывалась Карповна, любившая без памяти своего приемыша. -
Что, сынок?
- Я вам, мамаша, могу снисхождение сделать. В сей земной жизни буду вас
питать на старости лет в юдоли, а когда помрете, на свой счет похороню.
Сказал - и верно.
Вставал я каждый день, до восхода солнца, ложился рано. Ели мы, маляры,
очень много и спали крепко, и только почему-то по ночам сильно билось
сердце. С товарищами я не ссорился. Брань, отчаянные клятвы и пожелания
вроде того, например, чтобы лопнули глаза или схватила холера, не