Чехов Антон Павлович. Моя жизнь

решали, где будет чья комната, где у нас будут аллеи, огород, пасека. У нас
уже были куры, утки и гуси, которых мы любили за то, что они были наши. У
нас уже были приготовлены для посева овес, клевер, тимошка, греча и
огородные семена, и мы всякий раз осматривали все это и обсуждали подолгу,
какой может быть урожай, и все, что говорила мне Маша, казалось мне
необыкновенно умным и прекрасным. Это было самое счастливое время моей
жизни.
Вскоре после фоминой недели мы венчались в нашей приходской церкви, в
селе Куриловке, в трех верстах от Дубечни. Маша хотела, чтобы все устроилось
скромно; по ее желанию, шаферами у нас были крестьянские парни, пел один
дьячок, и возвращались мы из церкви на небольшом тряском тарантасе, и она
сама правила. Из городских гостей у нас была только моя сестра Клеопатра,
которой дня за три до свадьбы Маша послала записку. Сестра была в белом
платке и в перчатках. Во время венчания она тихо плакала от умиления и
радости, выражение лица у нее было материнское, бесконечно доброе. Она
опьянела от нашего счастья и улыбалась, будто вдыхала в себя сладкий чад, и,
глядя на нее во время нашего венчания, я понял, что для нее на свете нет
ничего выше любви, земной любви, и что она мечтает о ней тайно, робко, на
постоянно и страстно. Она обнимала и целовала Машу и не зная, как выразить
свой восторг, говорила ей про меня:
- Он добрый! Он очень добрый!
Перед тем, как уехать от нас, она переоделась в свое обыкновенное
платье и повела меня в сад, чтобы поговорить со мною наедине.
- Отец очень огорчен, что ты ничего не написал ему, - сказала она, -
нужно было попросить у него благословения. Но в сущности он очень доволен.
Он говорит, что эта женитьба поднимет тебя в глазах всего общества и что под
влиянием Марии Викторовны ты станешь серьезнее относиться к жизни. Мы по
вечерам теперь говорим только о тебе, и вчера он даже выразился так: "наш
Мисаил". Это меня порадовало. По-видимому, он что-то задумал, и мне кажется,
он хочет показать тебе пример великодушия и первый заговорит о примирении.
Очень возможно, что на днях он приедет сюда к вам.
Она несколько раз торопливо перекрестила меня и сказала:
- Ну, бог с тобою, будь счастлив. Анюта Благово очень умная девушка,
она говорит про твою женитьбу, что это бог посылает тебе новое испытание.
Что ж? В семейной жизни не одни радости, но и страдания. Без этого нельзя.
Провожая ее, я и Маша прошли пешком версты три; потом, возвращаясь, мы
шли тихо и молча, точно отдыхали. Маша держала меня за руку, на душе было
легко и уже не хотелось говорить о любви; после венчания мы стали друг другу
еще ближе и родней, и нам казалось, что уже ничто не может разлучить нас.
- Твоя сестра - симпатичное существо, - сказала Маша, - но похоже,
будто ее долго мучили. Должно быть, твой отец ужасный человек.
Я стал рассказывать ей, как воспитывали меня и сестру и как в самом
деле было мучительно и бестолково наше детство. Узнав, что еще так недавно
меня бил отец, она вздрогнула и прижалась ко мне.
- Не рассказывай больше, - проговорила она. - Это страшно.
Теперь уже она не расставалась со мною. Мы жили в большом доме, в трех
комнатах, и по вечерам крепко запирали дверь, которая вела в пустую часть
дома, точно там жил кто-то, кого мы не знали и боялись. Я точно там жил
кто-то кого мы не знали я боялись. Я вставал рано, с рассветом, и тотчас же
принимался за какую-нибудь работу. Я починял телеги, проводил в саду
дорожки, копал гряды, красил крышу на доме. Когда пришло время сеять овес, я
пробовал двоить, скородить, сеять, и делал все это добросовестно, не
отставая от работника; я утомлялся, от дождя и от резкого холодного ветра у
меня подолгу горели лицо и ноги, по ночам снилась мне вспаханная земля. Но
полевые работы не привлекали меня. Я не знал сельского хозяйства и не любил
его; это, быть может, оттого. что предки мои не были земледельцами и в жилах
моих текла чисто городская кровь. Природу я любил нежно, любил и поле, и
луга, и огороды, но мужик, поднимающий сохой землю, понукающий свою жалкую
лошадь, оборванный, мокрый, с вытянутою шеей, был для меня выражением
грубой, дикой, некрасивой силы, и, глядя на его неуклюжие движения, я всякий
раз невольно начинал думать о давно прошедшей, легендарной жизни, когда люди
не знали еще употребления огня. Суровый бык, ходивший с крестьянским стадом,
и лошади, когда, они, стуча копытами, носились по деревне, наводили на меня
страх, и все мало-мальски крупное, сильное и сердитое, был ли то баран с
рогами, гусак или цепная собака, представлялось мне выражением все той же
грубой, дикой силы. Это предубеждение особенно сильно говорило во мне в
дурную погоду, когда над черным вспаханным полем нависали тяжелые облака.
Главное же, когда я пахал или сеял, а двое-трое стояли и смотрели, как я это
делаю, то у меня не было сознания неизбежности и обязательности этого труда,
и мне казалось, что я забавляюсь. И я предпочитал делать что-нибудь во
дворе, и ничто мне так не нравилось, как красить крышу.
Я ходил через сад и через луг на нашу мельницу. Ее арендовал Степан,
куриловский мужик, красивый. смуглый, с густою черною бородой, на вид -
силач. Мельничного дела он не любил и считал его скучным и невыгодным, а жил
на мельнице только для того, чтобы не жить дома. Он был шорник, и около него
всегда приятно пахло смолой и кожей. Разговаривать он не любил, был вял,
неподвижен, и все напевал "у-лю-люлю", сидя на берегу или на пороге. К нему
приходили иногда из Куриловки его жена и теща, обе белолицые, томные,
кроткие; они низко кланялись ему и называли его "вы, Степан Петрович". А он,
не ответив на их поклон ни движением, ни словом, садился в стороне на берегу
и напевал тихо: "у-лю-лю-лю". Проходил в молчании час-другой. Теща и жена,
пошептавшись, вставали и некоторое время глядели на него, ожидая, что он
оглянется, потом низко кланялись и говорили сладкими, певучими голосами:
- Прощайте, Степан Петрович!
И уходили. После того, убирая оставленный ими узел с баранками или
рубаху, Степан вздыхал и говорил, мигнув в их сторону:
- Женский пол!
Мельница в два постава работала днем и ночью. Я помогал Степану, это
мне нравилось, и когда он уходил куда-нибудь, я охотно оставался вместо
него.

XI

После теплой, ясной погоды наступила распутица; весь май шли дожди,
было холодно. Шум мельничных колес и дождя располагал к лени и ко сну.
Дрожал пол, пахло мукой, и это тоже нагоняло дремоту. Жена в коротком
полушубке, в высоких, мужских калошах, показывалась раза два в день и
говорила всегда одно и то же :
- И это называется летом! Хуже, чем в октябре!
Вместе мы пили чай, варили кашу или по целым часам сидели молча,
ожидая, не утихнет ли дождь. Раз, когда Степан ушел куда-то на ярмарку. Маша
пробыла на мельнице всю ночь. Когда мы встали, то нельзя было понять,
который час, так как дождевые облака заволокли все небо; только пели сонные
петухи в Дубечне и кричали дергачи на лугу; было еще очень, очень рано... Мы
с женой спустились к плесу и вытащили вершу, которую накануне при нас
забросил Степан. В ней бился один большой окунь и, задирая вверх клешню,
топорщился рак.
- Выпусти их, - сказала Маша. - Пусть и они будут счастливы.
Оттого, что мы встали очень рано и потом ничего не делали, этот день
казался очень длинным, самым длинным в моей жизни. Перед вечером вернулся
Степан, и я пошел домой, в усадьбу.
- Сегодня приезжал твой отец, - сказала мне Маша.
- Где же он? - спросил я.
- Уехал. Я его не приняла.
Видя, что я стою и молчу, что мне жаль моего отца, она сказала:
- Надо быть последовательным. Я не приняла и велела передать ему, чтобы
он уже больше не беспокоился и не приезжал к нам.
Через минуту я уже был за воротами и шел в город, чтобы объясниться с
отцом. Было грязно, скользко, холодно. В первый раз после свадьбы мне стало
грустно, и в мозгу моем, утомленном этим длинным серым днем, промелькнула
мысль, что, быть может, я живу не так, как надо. Я утомился, мало-помалу
мною овладели слабодушие, лень, не хотелось двигаться, соображать, и, пройдя
немного, я махнул рукой и вернулся назад.
Среди двора стоял инженер в кожаном пальто с капюшоном и говорил
громко:
- Где мебель? Была прекрасная мебель в стиле empire, были картины, были
вазы, а теперь хоть шаром покати! Я покупал имение с мебелью, черт бы ее
драл!
Около него стоял и мял в руках свою шапку генеральшин работник Моисей,
парень лет двадцати пяти, худой, рябоватый, с маленькими наглыми глазами;
одна щека у него была больше другой, точно он отлежал ее.
- Вы, ваше высокоблагородие, изволили покупать без мебели, -
нерешительно проговорил он. - Я помню-с.
- Замолчать - крикнул инженер, побагровел, затрясся, и эхо в саду
громко повторило его крик.

XII

Когда я делал что-нибудь в саду или на Дворе, то Моисей стоял возле и,
заложив руки назад, лениво и нагло глядел на меня своими маленькими
глазками. И это до такой степени раздражало меня, что я бросал работу и
уходил.
От Степана мы узнали, что этот Моисей был любовником у генеральши. Я
заметил, что когда к ней приходили за деньгами, то сначала обращались к
Моисею, и раз я видел, как какой-то мужик, весь черный, должно быть
угольщик, кланялся ему в ноги; иногда, пошептавшись, он выдавал деньги сам,
не докладывая барыне, из чего я заключил, что при случае он оперировал
самостоятельно, за свой счет.
Он стрелял у нас в саду под окнами, таскал из нашего погреба съестное,
брал, не спросясь, лошадей, а мы возмущались, переставали верить, что
Дубечня наша, и Маша говорила, бледнея;
- Неужели мы должны жить с этими гадами еще полтора года?
Сын генеральши, Иван Чепраков, служил кондуктором на нашей дороге. За
зиму он сильно похудел и ослабел, так что уже пьянел с одной рюмки и зябнул
в тени. Кондукторское платье он носил с отвращением и стыдился его, но свое
место считал выгодным, так как мог красть свечи и продавать их. Мое новое
положение возбуждало в нем смешанное чувство удивления, зависти и смутной
надежды, что и с ним может случиться что-нибудь подобное. Он провожал Машу
восхищенными глазами, спрашивал, что я теперь ем за обедом, и на его тощем,
некрасивом лице появлялось грустное и сладкое выражение, и он шевелил
пальцами, точно осязал мое счастье.
- Послушай, маленькая польза, - говорил он суетливо, каждую минуту
закуривая; там, где он стоял, было всегда насорено, так как на одну папиросу
он тратил десятки спичек. - Послушай, жизнь у меня теперь подлейшая.
Главное, всякий прапорщик может кричать: "Ты кондуктор! ты!" Понаслушался я,
брат, в вагонах всякой всячины и, знаешь, понял: скверная жизнь! Погубила
меня мать! Мне в вагоне один доктор сказал: если родители развратные, то
дети у них выходят пьяницы или преступники. Вот оно что!
Раз он пришел во двор, шатаясь. Глаза у него бессмысленно блуждали,
дыхание было тяжелое; он смеялся, плакал и говорил что-то, как в горячечном
бреду, и в его спутанной речи были понятны для меня только слова: "Моя мать!
Где моя мать?", которые произносил он с плачем, как ребенок, потерявший в
толпе свою мать. Я увел его к себе в сад и уложил там под деревом, и потом
весь день и всю ночь я и Маша по очереди сидели возле него. Ему было
нехорошо, а Маша с омерзением глядела в его бледное, мокрое лицо и говорила:
- Неужели эти гады проживут в нашем дворе еще полтора года? Это ужасно!
Это ужасно!
А сколько огорчений причиняли нам крестьяне! Сколько тяжелых
разочарований на первых же порах, в весенние месяцы, когда так хотелось быть
счастливым! Моя жена строила школу. Я начертил план школы на шестьдесят
мальчиков, и земская управа одобрила его, но посоветовала строить школу в
Куриловке, в большом селе, которое было всего в трех верстах от нас; кстати
же куриловская школа, в которой учились дети из четырех деревень, в том
числе из нашей Дубечни, была стара и тесна, и по гнилому полу уже ходили с
опаской. В конце марта Машу, по ее желанию, назначили попечительницей
куриловской школы, а в начале апреля мы три раза собирали сход и убеждали
крестьян, что их школа тесна и стара и что необходимо строить новую.
Приезжали член земской управы и инспектор народных училищ и тоже убеждали.
После каждого схода нас окружали и просили на ведро водки; нам было жарко в
толпе, мы скоро утомлялись и возвращались домой недовольные и немного
сконфуженные. В конце концов мужики отвели под школу землю и обязались
доставить из города на своих лошадях весь строительный материал. И как
только управились с яровыми, в первое же воскресенье из Куриловки и Дубечни
пошли подводы за кирпичом для фундамента. Выехали чуть свет на заре, а
возвратились поздно вечером; мужики были пьяны и говорили, что замучились.
Как нарочно, дожди и холод продолжались весь май. Дорога испортилась,
стало грязно. Подводы, возвращаясь из города, заезжали обыкновенно к нам во
двор - и какой это был ужас! Вот в воротах показывается лошадь, расставив
передние ноги, пузатая; она, прежде чем въехать во двор, кланяется; вползает
на роспусках двенадцатиаршинное бревно, мокрое, осклизлое на вид, возле
него, запахнувшись от дождя, не глядя под ноги, не обходя луж, шагает мужик
с полой, заткнутою за пояс. Показывается другая подвода - с тесом, потом
третья с бревном, четвертая... и место перед домом мало-помалу запруживается
лошадьми, бревнами, досками. Мужики и бабы с окутанными головами и с
подтыканными платьями, озлобленно глядя на наши окна, шумят, требуют, чтобы
к ним вышла барыня; слышны грубые ругательства. А в стороне стоит Моисей, и
нам кажется, что он наслаждается нашим позором.
- Не станем больше возить! - кричат мужики. - Замучились! Пошла бы сама
и возила!
Маша, бледная, оторопев, думая, что сейчас к ней ворвутся в дом,
высылает на полведра; после этого шум стихает, и длинные бревна одно за
другим ползут обратно со двора.
Когда я собирался на постройку, жена волновалась и говорила:
- Мужики злятся. Как бы они тебе не сделали чего-нибудь. Нет, погоди, и
я с тобой поеду.
Мы уезжали в Куриловку вместе, и там плотники просили у нас на чай.
Сруб уже был готов, пора уже было класть фундамент, но не приходили
каменщики; происходила задержка, и плотники роптали. А когда, наконец,
пришли каменщики, то оказалось, что нет песку: как-то упустили из виду, что
он нужен. Пользуясь нашим безвыходным положением, мужики запросили по
тридцати копеек за воз, хотя от постройки до реки, где брали песок, не было
и четверти версты, а всех возов понадобилось более пятисот. Конца не было
недоразумениям, брани и попрошайству, жена возмущалась, а
подрядчик-каменщик, Тит Петров, семидесятилетний старик, брал ее за руку и
говорил:
- Гляди ты сюда! Гляди ты сюда! Привези ты мне только песку, пригоню
тебе сразу десять человек, и в два дня будет готово. Гляди ты сюда!
Но привезли песок, прошло и два, и четыре дня, и неделя, а на месте
будущего фундамента все еще зияла канава.
- Этак с ума сойдешь! - волновалась жена. - Что за народ! Что за народ!
Во время этих неурядиц к нам приезжал инженер Виктор Иваныч. Он
привозил с собою кульки с винами и закусками, долго ел и потом ложился спать
на террасе и храпел так, что работники покачивали головами и говорили:
- Одначе!
Маша бывала не рада его приезду, не верила ему и в то же время
советовалась с ним; когда он, выспавшись после обеда и вставши не в духе,
дурно отзывался о нашем хозяйстве или выражал сожаление, что купил Дубечню,
которая принесла ему уже столько убытков, то на лице у бедной Маши
выражалась тоска; она жаловалась ему, он зевал и говорил, что мужиков надо
драть.
Нашу женитьбу и нашу жизнь он называл комедией, говорил, что это
каприз, баловство.
- С нею уже бывало нечто подобное, - рассказывал он мне про Машу. - Она
раз вообразила себя оперною певицей и ушла от маня; я искал ее два месяца и,
любезнейший, на одни телеграммы истратил тысячу рублей.
Он уже не называл меня ни сектантом, ни господином маляром и не
относился с одобрением к моей рабочей жизни, как раньше, а говорил:
- Вы - странный человек! Вы - ненормальный человека Не смею
предсказывать, но вы дурно кончите-с!
А Маша плохо спала по ночам и все думала о чем-то, сидя у окна нашей
спальни. Не было уже смеха за ужином, ни милых гримас. Я страдал, и когда
шел дождь, то каждая капля его врезывалась в мое сердце, как дробь, и я
готов был пасть перед Машей на колени и извиняться за погоду. Когда во дворе
шумели мужики, то я тоже чувствовал себя виноватым. По целым часам я
просиживал на одном месте, думая только о том, какой великолепный человек
Маша, какой это чудесный человек. Я страстно любил ее, и меня восхищало все,
что она делала, все, что говорила. У нее была склонность к тихим кабинетным
занятиям, она любила читать подолгу, изучать что-нибудь; она, знавшая
хозяйство только по книгам, удивляла всех нас своими познаниями, и советы,
какие она давала, все пригодились, и ни один из них не пропал в хозяйстве
даром. И при всем том сколько благородства, вкуса и благодушия, того самою
благодушия, какое бывает только у прекрасно воспитанных людей!
Для этой женщины со здоровым, положительным умом беспорядочная
обстановка с мелкими заботами и дрязгами, в которой мы теперь жили, была
мучительна; я это видел и сам не мог слать по ночам, голова моя работала, и
слезы подступали к горлу. Я метался, не зная, что делать.
Я скакал в город и привозил Маше книги, газеты, конфекты, цветы, я
вместе со Степаном ловил рыбу, по целым часам бродя по шею в холодной воде
под дождем, чтобы поймать налима и разнообразить наш стол, я униженно просил
мужиков не шуметь, поил их водкой, подкупал, давал им разные обещания. И
сколько я еще делал глупостей!
Дожди, наконец, перестали, земля высохла. Встанешь утром, часа в
четыре, выйдешь в сад, - роса блестит на цветах, шумят птицы и насекомые, на
небе ни одного облачка; и сад, и луг, и река так прекрасны, но воспоминания
о мужиках, о подводах, об инженере! Я и Маша вместе уезжали на беговых
дрожках в поле взглянуть на овес. Она правила, я сидел сзади; плечи у нее
были приподняты, и ветер играл ее волосами.
- Права держи! - кричала она встречным.
- Ты похожа на ямщика, - сказал я ей как-то.
- А может быть! Ведь мой дед, отец инженера, был ямщик. Ты не знал
этого? - спросила она, обернувшись ко мне, и тотчас же представила, как
кричат и как поют ямщики.
"И слава богу! - думал я, слушая ее. - Слава богу!"
И опять воспоминания о мужиках, о подводах, об инженере...

XIII

Приехал на велосипеде доктор Благово. Стала часто бывать сестра. Опять
разговоры о физическом труде, о прогрессе, о таинственном иксе, ожидающем
человечество в отдаленном будущем. Доктор не любил нашего хозяйства, потому
что оно мешало нам спорить, и говорил, что пахать, косить, пасти телят
недостойно свободного человека и что все эти грубые виды борьбы за
существование люди со временем возложат на животных и на машины, а сами
будут заниматься исключительно научными исследованиями. А сестра все просила
отпустить ее пораньше домой, и если оставалась до позднего вечера или
ночевать, то волнениям не было конца.
- Боже мой, какой вы еще ребенок! - говорила с упреком Маша. - Это даже
смешно, наконец.
- Да, смешно, - соглашалась сестра, - я сознаю, что это смешно; но что
делать, если я не в силах побороть себя? Мне все кажется, что я поступаю
дурно.
Во время сенокоса у меня с непривычки болело все тело; сидя вечером на
террасе со своими и разговаривая, я вдруг засыпал, и надо мною громко
смеялись. Меня будили и усаживали за стол ужинать, меня одолевала дремота, и
я, как в забытый, видел огни, лица, тарелки, слышал голоса и не понимал их.
А вставши рано утром, тотчас же брался за косу или уходил на постройку и
работал весь день.
Оставаясь в праздники дома, я замечал, что жена и сестра скрывают от
меня что-то и даже как будто избегают меня. Жена была нежна со мною
по-прежнему, но были у нее какие-то свои мысли, которых она не сообщала мне.
Было несомненно, что раздражение ее против крестьян росло, жизнь для нее
становилась все тяжелее, а между тем она уже не жаловалась мне. С доктором
теперь она говорила охотнее, чем со мною, и я не понимал, отчего это так.
В нашей губернии был обычай: во время сенокоса и уборки хлеба по
вечерам на барский двор приходили рабочие и их угощали водкой, даже молодые
девушки выпивали по стакану. Мы не держались этого; косари и бабы стояли у
нас на дворе до позднего вечера, ожидая водки, и потом уходили с бранью. А
Маша в это время сурово хмурилась и молчала или же говорила доктору с
раздражением, вполголоса:
- Дикари! Печенеги!
В деревне новичков встречают неприветливо, почти враждебно, как в
школе. Так встретили и нас. В первое время на нас смотрели, как на людей
глупых и простоватых, которые купили себе имение только потому, что некуда
девать денег. Над нами смеялись. В нашем лесу и даже в саду мужики пасли
свой скот, угоняли к себе в деревню наших коров и лошадей и потом приходили
требовать за потраву. Приходили целыми обществами к нам во двор и шумно
заявляли, будто мы, когда косили, захватили край какой-нибудь не
принадлежащей нам Бышеевки или Семенихи; а так как мы еще не знали точно
границ нашей земли, то верили на слово и платили штраф; потом же
оказывалось, что косили мы правильно. В нашем лесу драли липки. Один
дубеченский мужик, кулак, торговавший водкой без патента, подкупал наших
работников и вместе с ними обманывал нас самым предательским образом: новые
колеса на телегах заменял старыми, брал наши пахотные хомуты и продавал их
нам же и т. п. Но обиднее всего было то, что происходило в Куриловке на
постройке; там бабы по ночам крали тес, кирпич, изразцы, железо; староста с
понятыми делал у них обыск, сход штрафовал каждую на два рубля, и потом эти
штрафные деньги пропивались всем миром.
Когда Маша узнавала об этом, то с негодованием говорила доктору или
моей сестре:
- Какие животные! Это ужас! ужас!
И я слышал не раз, как она выражала сожаление, что затеяла строить
школу.
- Поймите, - убеждал ее доктор, - поймите, что если вы строите эту
школу и вообще делаете добро, то не для мужиков, а во имя культуры, во имя
будущего. И чем эти мужики хуже, тем больше поводов строить школу. Поймите!
В голосе его, однако, слышалась неуверенность, и мне казалось, что он
вместе с Машей ненавидел мужиков.
Маша часто уходила на мельницу и брала с собою сестру, и обе, смеясь,
говорили, что они идут посмотреть на Степана, какой он красивый. Степан, как
оказалось, был медлителен и неразговорчив только с мужчинами, в женском же
обществе держал себя развязно и говорил без умолку. Раз, придя на реку
купаться, я невольно подслушал разговор. Маша и Клеопатра, обе в белых
платьях, сидели на берегу под ивой, в широкой тени, а Степан стоял возле,
заложив руки назад, и говорил:
- Нешто мужики - люди? Не люди, а, извините, зверье, шарлатаны. Какая у
мужика жизнь? Только есть да пить, харчи бы подешевле, да в трактире горло
драть без ума; и ни тебе разговоров хороших, ни обращения, ни формальности,
а так - невежа! И сам в грязи, и жена в грязи, и дети в грязи, в чем был, о
том и лег, картошку из щей тащит прямо пальцами, квас пьет с тараканом, -
хоть бы подул!
- Бедность ведь! - вступилась сестра.
- Какая бедность! Оно точно, нужда, да ведь нужда нужде рознь,
сударыня. Вот ежели человек в остроге сидит, или, скажем, слепой, или без
ног, то это, действительно, не дай бог никому, а ежели он на воле, при своем
уме, глаза и руки у него есть, сила есть, бог есть, то чего ему еще?
Баловство, сударыня, невежество, а не бедность. Ежели вот вы, положим,
хорошие господа, по образованию вашему, из милости пожелаете оказать ему
способие, то он ваши деньги пропьет по своей подлости или, того хуже, сам
откроет питейное заведение и на ваши деньги начнет народ грабить. Вы
изволите говорить - бедность. А разве богатый мужик живет лучше? Тоже,
извините, как свинья. Грубиян, горлан, дубина, идет поперек себя толще,
морда пухлая, красная - так бы, кажется, размахнулся и ляпнул его, подлеца.
Вот Ларион дубеченский тоже богатый, а небось лубки в вашем лесу дерет не
хуже бедного; и сам ругатель, и дети ругатели, а как выпьет лишнее, чкнется
носом в лужу и спит. Все они, сударыня, не стоющие. Поживешь с ними в
деревне, так словно в аду. Навязла она у меня в зубах, деревня-то эта, и
благодарю господа, царя небесного, и сыт я, и одет, отслужил в драгунах свой
срок, отходил старостой три года, и вольный я казак теперь: где хочу, там и
живу. В деревне жить не желаю, и никто не имеет права меня заставить.
Говорят, жена. Ты, говорят, обязан в избе с женой жить. А почему такое? Я к
ней не нанимался.
- Скажите, Степан, вы женились по любви? - спросила Маша.
- Какая у нас в деревне любовь? - ответил Степан и усмехнулся. -
Собственно, сударыня, ежели вам угодно знать, я женат во второй раз. Я сам
не куриловский, а из Залегоща, а в Куриловку меня потом в зятья взяли.
Значит, родитель не пожелал делить нас промежду себе - нас всех пять
братьев, я поклонился и был таков, пошел в чужую деревню, в зятья. А первая
моя жена померла в молодых летах.
- Отчего?
- От глупости. Плачет, бывало, все плачет и плачет без толку, да так и
зачахла. Какие-то все травки пила, чтобы покрасиветь, да, должно, повредила
внутренность. А вторая моя жена, куриловская - что в ней? Деревенская баба,