Антон Павлович Чехов
РАССКАЗЫ. ПОВЕСТИ. ЮМОРЕСКИ.
1880—1882

От редакции

   Полное собрание сочинений и писем Антона Павловича Чехова в тридцати томах — первое научное издание литературного наследия великого русского писателя.
   Оно ставит перед собой задачу дать с исчерпывающей полнотой всё, созданное Чеховым. При этом основные тексты произведений сопровождаются публикацией ранних редакций и вариантов.
   При жизни автора собрание его сочинений было выпущено в десяти томах (изд. А. Ф. Маркса, 1899—1902; том XI, с повестями и рассказами последних лет, вышел посмертно — в 1906 г.). Это издание не только не было полным, хотя в переписке и личных бумагах Чехова иногда именуется так, но и не называлось собранием сочинений. По настоянию автора книги выходили под титулами: «Рассказы», «Повести и рассказы», «Пьесы».
   Для книгоиздательства А. Ф. Маркса Чехов отобрал лишь часть своих сочинений, заново отредактировав их тексты. В архиве писателя сохранились вырезки из журналов и газет, а также рукописные копии рассказов и юморесок, на которых рукою автора помечено: «В полное собрание не войдет». Некоторые рассказы (около 20) Чехов исключил после того, как они были им выправлены и набраны. Однако нет оснований считать, что состав и композиция первого собрания сочинений вполне соответствовали авторской воле: связанный договором, Чехов должен был считаться как с интересами издателя, так и с требованиями цензуры. К тому же Чехову не удалось собрать всего опубликованного им в журналах и газетах 80-х годов. В результате в издание А. Ф. Маркса не вошла почти половина того, что было создано Чеховым за четверть века его литературного труда.
   Не приходится сомневаться в том, что впоследствии сам Чехов изменил бы состав своего собрания сочинений. Известный библиограф П. В. Быков писал в 1910 г. М. П. Чеховой: «Есть свидетели, при которых Антон Павлович сказал, что „со временем все его вещи должны увидеть свет…“ (Отдел рукописей Государственной библиотеки СССР имени В. И. Ленина).
   При жизни Чехова такое издание осуществлено не было. В 1903 году А. Ф. Маркс повторил — в виде приложения к журналу «Нива» — первое издание, механически разбив его на шестнадцать томов. Авторизованным здесь был лишь том XII, куда вошли повести и рассказы, приготовленные Чеховым, но не включенные в предыдущее издание1, и произведения последних лет.
   В 1911 г. были выпущены шесть дополнительных томов под редакцией П. В. Быкова — новым приложением к журналу «Нива», а в 1916 г. — еще один том, двадцать третий. Состав издания сочинений Чехова был тем самым существенно пополнен, хотя и не стал исчерпывающим.
   С матриц типографии А. Ф. Маркса сочинения А. П. Чехова были перепечатаны в 1918 году Литературно-издательским отделом Комиссариата народного просвещения.
   Первая попытка выверить тексты Чехова по первоисточникам была предпринята в 12-томном издании Полного собрания сочинений под редакцией А. В. Луначарского и С. Д. Балухатого, вышедшем в 1929 г., к 25-й годовщине смерти писателя, в виде приложения к журналу «Огонек». С дополнением произведений, оставшихся в рукописях, 12-томник был повторен Государственным издательством в 1930—1933 годах.
   Эпистолярное наследие Чехова, впервые собранное в 6 томном издании М. П. Чеховой (1912—1916), было значительно пополнено и опубликовано в 20-томном собрании сочинений и писем, выпущенном Государственным издательством художественной литературы в 1944—1951 годах. Сочинения составили здесь двенадцать томов, письма — восемь. Издание ставило своей целью «дать выверенный по рукописям и печатным изданиям полный свод сочинений Чехова, дополненный существенными текстовыми вариантами и сопровожденный историко-литературными комментариями». Оно явилось важным событием для своего времени и справедливо считалось до сих пор наиболее полным по составу и сопроводительному аппарату. Однако текстологический уровень этого издания оказался недостаточно высоким. В текстах сочинений были допущены ошибки и опечатки, а в письмах сделаны неоправданные купюры.
   В новых собраниях сочинений (12 томов, 1954—1957 и 1960—1963) Гослитиздат отказался от принятой в 20-томнике композиции — деления произведений Чехова на два разряда: включенное и не включенное в издание А. Ф. Маркса. Многие ошибки 20-томника были в этих изданиях выправлены.
   Сказанным определяется одна из главных задач настоящего издания — напечатать все известные произведения и письма Чехова, заново и сплошь проверив тексты по сохранившимся источникам, освободив их от разного рода искажений (цензурных, типографских, редакторских).
   Вышедший к 100-летнему юбилею А. П. Чехова том «Литературного наследства» (т. 68, 1960) и публикации самых последних лет показали, что полный объем творческого наследия писателя окончательно еще не установлен. Обнаружены неизвестные ранее юморески, фельетоны, письма. Эта работа продолжалась и в процессе подготовки данного 30-томника: проведено изучение архивных фондов, сплошное обследование не только тех журналов и газет, которые традиционно связывались с именем Чехова, но и тех, где писатель мог печататься под нераскрытыми псевдонимами или анонимно. Учтены в издании и вновь найденные рукописи Чехова: автографы пьесы «Три сестры» и шутки «Юбилей», рассказов «Невеста», «Попрыгунья», «Дама с собачкой», «Шведская спичка», «Происшествие», новый список пьесы «Иванов», неопубликованные записные книжки и дневниковые записи. Впервые в истории изданий Чехова дается исчерпывающий свод первоначальных редакций и всех вариантов текста.
   Издание делится на две серии: Сочинения (тома I—XVIII) и Письма (тома I—XII).
   Серия сочинений строится по жанрово-хронологическому принципу. В одиннадцати томах собрана художественная проза. Рассказы, повести, юморески, очерки, литературные пародии располагаются здесь в хронологическом порядке по времени написания (или первой публикации, если дату создания не удается установить). Исключение сделано для особого жанра — подписей к рисункам: по соображениям полиграфического порядка они собраны в третьем томе (1885 — дата последней из юморесок этого рода). В трех томах (XII—XIV) помещены драматические произведения. В отдельные тома выделяются: книга «Остров Сахалин» (т. XV); статьи, рецензии, заметки (т. XVI); записные книжки и дневниковые записи (т. XVII). Серия сочинений завершается томом, куда входят: гимназические сочинения, альбомные записи, стихи — всё то, что не предназначалось Чеховым для печати; произведения, в отношении которых авторство Чехова нельзя считать вполне установленным (Dubia), а также написанные в соавторстве; тексты других авторов, отредактированные Чеховым (сохранилось всего несколько рукописей). Здесь же помещен сводный указатель имен, встречающихся в сочинениях Чехова.
   В самостоятельных разделах каждого тома даны произведения, оставшиеся незавершенными, а также первоначальные редакции и варианты.
   Тексты настоящего издания печатаются по правилам современной орфографии и пунктуации, с сохранением индивидуальных особенностей, свойственных языку Чехова.
   Историко-литературные и текстологические комментарии содержат сведения об истории создания и о цензурной истории произведений Чехова, об источниках текста, об исправлениях, внесенных в основной текст по рукописям и авторизованным печатным изданиям. В примечаниях приводятся отзывы прижизненной критики и суждения современников о произведениях Чехова, даются сведения о творческой и сценической истории его пьес, о переводах его сочинений на иностранные языки.

Рассказы. Повести. Юморески.

Письмо к ученому соседу

   Село Блины-Съедены
   Дорогой Соседушка.
   Максим… (забыл как по батюшке, извените великодушно!) Извените и простите меня старого старикашку и нелепую душу человеческую за то, что осмеливаюсь Вас беспокоить своим жалким письменным лепетом. Вот уж целый год прошел как Вы изволили поселиться в нашей части света по соседству со мной мелким человечиком, а я всё еще не знаю Вас, а Вы меня стрекозу жалкую не знаете. Позвольте ж драгоценный соседушка хотя посредством сих старческих гиероглифоф познакомиться с Вами, пожать мысленно Вашу ученую руку и поздравить Вас с приездом из Санкт-Петербурга в наш недостойный материк, населенный мужиками и крестьянским народом т. е. плебейским элементом. Давно искал я случая познакомиться с Вами, жаждал, потому что наука в некотором роде мать наша родная, всё одно как и цивилизацыя и потому что сердечно уважаю тех людей, знаменитое имя и звание которых, увенчанное ореолом популярной славы, лаврами, кимвалами, орденами, лентами и аттестатами гремит как гром и молния по всем частям вселенного мира сего видимого и невидимого т. е. подлунного. Я пламенно люблю астрономов, поэтов, метафизиков, приват-доцентов, химиков и других жрецов науки, к которым Вы себя причисляете чрез свои умные факты и отрасли наук, т. е. продукты и плоды. Говорят, что вы много книг напечатали во время умственного сидения с трубами, градусниками и кучей заграничных книг с заманчивыми рисунками. Недавно заезжал в мои жалкие владения, в мои руины и развалины местный максимус понтифекс[1] отец Герасим и со свойственным ему фанатизмом бранил и порицал Ваши мысли и идеи касательно человеческого происхождения и других явлений мира видимого и восставал и горячился против Вашей умственной сферы и мыслительного горизонта покрытого светилами и аэроглитами. Я не согласен с о. Герасимом касательно Ваших умственных идей, потому что живу и питаюсь одной только наукой, которую Провидение дало роду человеческому для вырытия из недр мира видимого и невидимого драгоценных металов, металоидов и бриллиантов, но все-таки простите меня, батюшка, насекомого еле видимого, если я осмелюсь опровергнуть по-стариковски некоторые Ваши идеи касательно естества природы. О. Герасим сообщил мне, что будто Вы сочинили сочинение, в котором изволили изложить не весьма существенные идеи на щот людей и их первородного состояния и допотопного бытия. Вы изволили сочинить что человек произошел от обезьянских племен мартышек орангуташек и т. п. Простите меня старичка, но я с Вами касательно этого важного пункта не согласен и могу Вам запятую поставить. Ибо, если бы человек, властитель мира, умнейшее из дыхательных существ, происходил от глупой и невежественной обезьяны то у него был бы хвост и дикий голос. Если бы мы происходили от обезьян, то нас теперь водили бы по городам Цыганы на показ и мы платили бы деньги за показ друг друга, танцуя по приказу Цыгана или сидя за решеткой в зверинце. Разве мы покрыты кругом шерстью? Разве мы не носим одеяний, коих лишены обезьяны? Разве мы любили бы и не презирали бы женщину, если бы от нее хоть немножко пахло бы обезьяной, которую мы каждый вторник видим у Предводителя Дворянства? Если бы наши прародители происходили от обезьян, то их не похоронили бы на христианском кладбище; мой прапрадед например Амвросий, живший во время оно в царстве Польском, был погребен не как обезьяна, а рядом с абатом католическим Иоакимом Шостаком, записки коего об умеренном климате и неумеренном употреблении горячих напитков хранятся еще доселе у брата моего Ивана (Маиора). Абат значит католический поп. Извените меня неука за то, что мешаюсь в Ваши ученые дела и толкую посвоему по старчески и навязываю вам свои дикообразные и какие-то аляповатые идеи, которые у ученых и цивилизованных людей скорей помещаются в животе чем в голове. Не могу умолчать и не терплю когда ученые неправильно мыслят в уме своем и не могу не возразить Вам. О. Герасим сообщил мне, что Вы неправильно мыслите об луне т. е. об месяце, который заменяет нам солнце в часы мрака и темноты, когда люди спят, а Вы проводите электричество с места на место и фантазируете. Не смейтесь над стариком за то что так глупо пишу. Вы пишете, что на луне т. е. на месяце живут и обитают люди и племена. Этого не может быть никогда, потому что если бы люди жили на луне то заслоняли бы для нас магический и волшебный свет ее своими домами и тучными пастбищами. Без дождика люди не могут жить, а дождь идет вниз на землю, а не вверх на луну. Люди живя на луне падали бы вниз на землю, а этого не бывает. Нечистоты и помои сыпались бы на наш материк с населенной луны. Могут ли люди жить на луне, если она существует только ночью, а днем исчезает? И правительства не могут дозволить жить на луне, потому что на ней по причине далекого расстояния и недосягаемости ее можно укрываться от повинностей очень легко. Вы немножко ошиблись. Вы сочинили и напечатали в своем умном соченении, как сказал мне о. Герасим, что будто бы на самом величайшем светиле, на солнце, есть черные пятнушки. Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда. Как Вы могли видеть на солнце пятны, если на солнце нельзя глядеть простыми человеческими глазами, и для чего на нем пятны, если и без них можно обойтиться? Из какого мокрого тела сделаны эти самые пятны, если они не сгорают? Может быть по-вашему и рыбы живут на солнце? Извените меня дурмана ядовитого, что так глупо съострил! Ужасно я предан науке! Рубль сей парус девятнадцатого столетия для меня не имеет никакой цены, наука его затемнила у моих глаз своими дальнейшими крылами. Всякое открытие терзает меня как гвоздик в спине. Хотя я невежда и старосветский помещик, а все же таки негодник старый занимаюсь наукой и открытиями, которые собственными руками произвожу и наполняю свою нелепую головешку, свой дикий череп мыслями и комплектом величайших знаний. Матушка природа есть книга, которую надо читать и видеть. Я много произвел открытий своим собственным умом, таких открытий, каких еще ни один реформатор не изобретал. Скажу без хвастовства, что я не из последних касательно образованности, добытой мозолями, а не богатством родителей т. е. отца и матери или опекунов, которые часто губят детей своих посредством богатства, роскоши и шестиэтажных жилищ с невольниками и электрическими позвонками. Вот что мой грошовый ум открыл. Я открыл, что наша великая огненная лучистая хламида солнце в день Св. Пасхи рано утром занимательно и живописно играет разноцветными цветами и производит своим чудным мерцанием игривое впечатление. Другое открытие. Отчего зимою день короткий, а ночь длинная, а летом наоборот? День зимою оттого короткий, что подобно всем прочим предметам видимым и невидимым от холода сжимается и оттого, что солнце рано заходит, а ночь от возжения светильников и фонарей расширяется, ибо согревается. Потом я открыл еще, что собаки весной траву кушают подобно овцам и что кофей для полнокровных людей вреден, потому что производит в голове головокружение, а в глазах мутный вид и тому подобное прочее. Много я сделал открытий и кроме этого хотя и не имею аттестатов и свидетельств. Приежжайте ко мне дорогой соседушко, ей-богу. Откроем что-нибудь вместе, литературой займемся и Вы меня поганенького вычислениям различным поучите.
   Я недавно читал у одного Французского ученого, что львиная морда совсем не похожа на человеческий лик, как думают ученыи. И насщот этого мы поговорим. Приежжайте, сделайте милость. Приежжайте хоть завтра например. Мы теперь постное едим, но для Вас будим готовить скоромное. Дочь моя Наташенька просила Вас, чтоб Вы с собой какие-нибудь умные книги привезли. Она у меня эманципе, все у ней дураки, только она одна умная. Молодеж теперь я Вам скажу дает себя знать. Дай им бог! Через неделю ко мне прибудет брат мой Иван (Маиор), человек хороший но между нами сказать, Бурбон и наук не любит. Это письмо должен Вам доставить мой ключник Трофим ровно в 8 часов вечера. Если же привезет его пожже, то побейте его по щекам, по профессорски, нечего с этим племенем церемониться. Если доставит пожже, то значит в кабак анафема заходил. Обычай ездить к соседям не нами выдуман не нами и окончится, а потому непременно приежжайте с машинками и книгами. Я бы сам к Вам поехал, да конфузлив очень и смелости не хватает. Извените меня негодника за беспокойство.
   Остаюсь уважающий Вас Войска Донского отставной урядник из дворян, ваш сосед
   Василий Семи-Булатов.

Что чаще всего встречается в романах, повестях и т. п.?

   Граф, графиня со следами когда-то бывшей красоты, сосед-барон, литератор-либерал, обеднявший дворянин, музыкант-иностранец, тупоумные лакеи, няни, гувернантки, немец-управляющий, эсквайр и наследник из Америки. Лица некрасивые, но симпатичные и привлекательные. Герой — спасающий героиню от взбешенной лошади, сильный духом и могущий при всяком удобном случае показать силу своих кулаков.
   Высь поднебесная, даль непроглядная, необъятная… непонятная, одним словом: природа!!!
   Белокурые друзья и рыжие враги.
   Богатый дядя, либерал или консерватор, смотря по обстоятельствам. Не так полезны для героя его наставления, как смерть.
   Тетка в Тамбове.
   Доктор с озабоченным лицом, подающий надежду на кризис; часто имеет палку с набалдашником и лысину. А где доктор, там ревматизм от трудов праведных, мигрень, воспаление мозга, уход за раненным на дуэли и неизбежный совет ехать на воды.
   Слуга — служивший еще старым господам, готовый за господ лезть куда угодно, хоть в огонь. Остряк замечательный.
   Собака, не умеющая только говорить, попка и соловей.
   Подмосковная дача и заложенное имение на юге.
   Электричество, в большинстве случаев ни к селу ни к городу приплетаемое.
   Портфель из русской кожи, китайский фарфор, английское седло, револьвер, не дающий осечки, орден в петличке, ананасы, шампанское, трюфели и устрицы.
   Нечаянное подслушиванье как причина великих открытий.
   Бесчисленное множество междометий и попыток употребить кстати техническое словцо.
   Тонкие намеки на довольно толстые обстоятельства.
   Очень часто отсутствие конца.
   Семь смертных грехов в начале и свадьба в конце.
   Конец.

За двумя зайцами погонишься, ни одного не поймаешь

   Пробило 12 часов дня, и майор Щелколобов, обладатель тысячи десятин земли и молоденькой жены, высунул свою плешивую голову из-под ситцевого одеяла и громко выругался. Вчера, проходя мимо беседки, он слышал, как молодая жена его, майорша Каролина Карловна, более чем милостиво беседовала со своим приезжим кузеном, называла своего супруга, майора Щелколобова, бараном и с женским легкомыслием доказывала, что она своего мужа не любила, не любит и любить не будет за его, Щелколобова, тупоумие, мужицкие манеры и наклонность к умопомешательству и хроническому пьянству. Такое отношение жены поразило, возмутило и привело в сильнейшее негодование майора. Он не спал целую ночь и целое утро. В голове у него кипела непривычная работа, лицо горело и было краснее вареного рака; кулаки судорожно сжимались, а в груди происходила такая возня и стукотня, какой майор и под Карсом не видал и не слыхал.[2] Выглянув из-под одеяла на свет божий и выругавшись, он спрыгнул с кровати и, потрясая кулаками, зашагал по комнате.
   — Эй, болваны! — крикнул он.
   Затрещала дверь, и пред лицо майора предстал его камердинер, куафер и поломойка Пантелей, в одежонке с барского плеча и с щенком под мышкой. Он уперся о косяк двери и почтительно замигал глазами.
   — Послушай, Пантелей, — начал майор, — я хочу с тобой поговорить по-человечески, как с человеком, откровенно. Стой ровней! Выпусти из кулака мух! Вот так! Будешь ли ты отвечать мне откровенно, от глубины души, или нет?
   — Буду-с.
   — Не смотри на меня с таким удивлением. На господ нельзя смотреть с удивлением. Закрой рот! Какой же ты бык, братец! Не знаешь, как нужно вести себя в моем присутствии. Отвечай мне прямо, без запинки! Колотишь ли ты свою жену или нет?
   Пантелей закрыл рот рукою и преглупо ухмыльнулся.
   — Кажинный вторник, ваше в е! — пробормотал он и захихикал.
   — Очень хорошо. Чего ты смеешься? Над этим шутить нельзя! Закрой рот! Не чешись при мне: я этого не люблю. (Майор подумал.) Я полагаю, братец, что не одни только мужики наказывают своих жен. Как ты думаешь относительно этого?
   — Не одни, ваше в —е!
   — Пример!
   — В городе есть судья Петр Иваныч… Изволите знать? Я у них годов десять тому назад в дворниках состоял. Славный барин, в одно слово, то есть… а как подвыпимши, то бережись. Бывало, как придут подвыпимши, то и начнут кулачищем в бок барыню подсаживать. Штоб мне провалиться на ентом самом месте, коли не верите! Да и меня за конпанию ни с того ни с сего в бок, бывало, саданут. Бьют барыню да и говорят: «Ты, говорят, дура, меня не любишь, так я тебя, говорят, за это убить желаю и твоей жисти предел положить…»
   — Ну, а она что?
   — Простите, говорит.
   — Ну? Ей-богу? Да это отлично!
   И майор от удовольствия потер себе руки.
   — Истинная правда-с, ваше в—е! Да как и не бить, ваше в—е? Вот, например, моя… Как не побить! Гармонийку ногой раздавила да барские пирожки поела… Нешто это возможно? Гм!..
   — Да ты, болван, не рассуждай! Чего рассуждаешь? Ведь умного ничего не сумеешь сказать? Не берись не за свое дело! Что барыня делает?
   — Спят.
   — Ну, что будет, то будет! Поди, скажи Марье, чтобы разбудила барыню и просила ее ко мне… Постой!.. Как на твой взгляд? Я похож на мужика?
   — Зачем вам походить, ваше в—е? Откудова это видно, штоб барин на мужика похож был? И вовсе нет!
   Пантелей пожал плечами, дверь опять затрещала, и он вышел, а майор с озабоченной миной на лице начал умываться и одеваться.
   — Душенька! — сказал одевшийся майор самым что ни на есть разъехидственным тоном вошедшей к нему хорошенькой двадцатилетней майорше, — не можешь ли ты уделить мне часок из твоего столь полезного для нас времени?
   — С удовольствием, мой друг! — ответила майорша и подставила свой лоб к губам майора.
   — Я, душенька, хочу погулять, по озеру покататься… Не можешь ли ты из своей прелестной особы составить мне приятнейшую компанию?
   — А не жарко ли будет? Впрочем, изволь, папочка, я с удовольствием. Ты будешь грести, а я рулем править. Не взять ли нам с собой закусок? Я ужасно есть хочу…
   — Я уже взял закуску, — ответил майор и ощупал в своем кармане плетку.
   Через полчаса после этого разговора майор и майорша плыли на лодке к средине озера. Майор потел над веслами, а майорша управляла рулем. «Какова? Какова? Какова?» — бормотал майор, свирепо поглядывая на замечтавшуюся жену и горя от нетерпения. «Стой!» — забасил он, когда лодка достигла середины. Лодка остановилась. У майора побагровела физиономия и затряслись поджилки.
   — Что с тобой, Аполлоша? — спросила майорша, с удивлением глядя на мужа.
   — Так я, — забормотал он, — баааран? Так я… я… кто я? Так я тупоумен? Так ты меня не любила и любить не будешь? Так ты… я…
   Майор зарычал, простер вверх длани, потряс в воздухе плетью и в лодке… o tempora, o mores!..[3] поднялась страшная возня, такая возня, какую не только описать, но и вообразить едва ли возможно. Произошло то, чего не в состоянии изобразить даже художник, побывавший в Италии и обладающий самым пылким воображением… Не успел майор Щелколобов почувствовать отсутствие растительности на голове своей, не успела майорша воспользоваться вырванной из рук супруга плетью, как перевернулась лодка и…
   В это время на берегу озера прогуливался бывший ключник майора, а ныне волостной писарь Иван Павлович и, в ожидании того блаженного времени, когда деревенские молодухи выйдут на озеро купаться, посвистывал, покуривал и размышлял о цели своей прогулки. Вдруг он услышал раздирающий душу крик. В этом крике он узнал голос своих бывших господ. «Помогите!» — кричали майор и майорша. Писарь, не долго думая, сбросил с себя пиджак, брюки и сапоги, перекрестился трижды и поплыл на помощь к средине озера. Плавал он лучше, чем писал и разбирал писанное, а потому через какие-нибудь три минуты был уже возле погибавших. Иван Павлович подплыл к погибавшим и стал втупик.
   «Кого спасать? — подумал он. — Вот черти!» Двоих спасать ему было совсем не под силу. Для него достаточно было и одного. Он скорчил на лице своем гримасу, выражавшую величайшее недоумение, и начал хвататься то за майора, то за майоршу.
   — Кто-нибудь один! — сказал он. — Обоих вас куда мне взять? Что я, кашалот, что ли?
   — Ваня, голубчик, спаси меня, — пропищала дрожащая майорша, держась за фалду майора, — меня спаси! Если меня спасешь, то я выйду за тебя замуж! Клянусь всем для меня святым! Ай, ай, я утопаю!
   — Иван! Иван Павлович! По-рыцарски!.. того! — забасил, захлебываясь, майор. — Спаси, братец! Рубль на водку! Будь отцом-благодетелем, не дай погибнуть во цвете лет… Озолочу с ног до головы… Да ну же, спасай! Какой же ты, право… Женюсь на твоей сестре Марье… Ей-богу, женюсь! Она у тебя красавица. Майоршу не спасай, чёрт с ней! Не спасешь меня — убью, жить не позволю!
   У Ивана Павловича закружилась голова, и он чуть-чуть не пошел ко дну. Оба обещания казались ему одинаково выгодными — одно другого лучше. Что выбирать? А время не терпит! «Спасу-ка обоих! — порешил он. — С двоих получать лучше, чем с одного. Вот это так, ей-богу. Бог не выдаст, свинья не съест. Господи благослови!» Иван Павлович перекрестился, схватил под правую руку майоршу, а указательным пальцем той же руки за галстух майора и поплыл, кряхтя, к берегу. «Ногами болтайте!» — командовал он, гребя левой рукой и мечтая о своей блестящей будущности. «Барыня — жена, майор — зять… Шик! Гуляй, Ваня! Вот когда пирожных наемся да дорогие цыгары курить будем! Слава тебе, господи!» Трудно было Ивану Павловичу тянуть одной рукой двойную ношу и плыть против ветра, но мысль о блестящей будущности поддержала его. Он, улыбаясь и хихикая от счастья, доставил майора и майоршу на сушу. Велика была его радость. Но, увидев майора и майоршу, дружно вцепившихся друг в друга, он… вдруг побледнел, ударил себя кулаком по лбу, зарыдал и не обратил внимания на девок, которые, вылезши из воды, густою толпой окружали майора и майоршу и с удивлением посматривали на храброго писаря.