Страница:
Еще лежало у него недописанное письмо, адресованное Вам. Пересылаю его тоже…»
Письмо Оракула по неразборчивости почерка походило на каракули берестяных грамот. Здесь же были листки принтограмм с извлечениями из «блока памяти».
Принтограмма № 10
«Вы просили меня сообщить о судьбах вдовы адмирала Непенина и его «богоданной дочери» Люси, а также о том, чем завершились жизненные пути ближайших членов непенинского окружения - капитанов 1-го ранга Ренгартена, Черкасского и Довконта.
Начну с дамы.
Ольга Васильевна по совету «морских другов» покинула Гельсингфорс вскоре после похорон мужа, ибо угроза мести со стороны отдельных ультрареволюционных вожаков матросских масс была отнюдь не мифической. Вместе с дочерью она перебралась в Старую Руссу - к сестрам Адриана Ивановича - и там от души выплакала горе с близкими людьми. Потом уехала в Петроград. В голодном Питере она долго и тщетно искала «место с пайком». Помог счастливый случай. Встретила на Невском бывшего вестового первого мужа матроса Беликова. К тому времени тот уже был не матросом, а неким чином в Главном морском штабе. Он-то и посодействовал. Ольгу Васильевну взяли в Адмиралтейство машинисткой под прежней фамилией - Романова. Продпаек, хоть и скудный, помог продержаться суровую зиму, а весной девятнадцатого, собрав нехитрые пожитки, они навсегда простились с Балтикой: уехали в родной Ростов-на-Дону, где коротал век отец и где сестра Наташа, овдовевшая в один и тот же день с Ольгой, служила в речном порту. Тот же благодетель Беликов снабдил Ольгу Васильевну нужными бумагами, и ее беспрепятственно оформили в отдел перевозок, где работала и Наталья Васильевна.
Дальше - смотрите у Дудорова, который до последних дней жизни переписывался со вдовой своего начальника, поддерживая ее как мог, и многое узнал, что называется, из первых уст.
«Командиром ростоцкого порта, - вспоминал Дудоров, - оказался грубый матрос Куропаткин; как говорили, съевший своего предшественника капитана 2-го ранга Дудкина, и Ольга Васильевна очень его опасалась. Однако он оказался в высшей степени предупредительным к ней, и она терялась в догадках о причине такого отношения, пока он сам не сказал ей: «Я знаю, что вы адмиральша Непенина. Адмирала я очень уважал и все, что могу, чтобы облегчить вам жизнь, сделаю для вас». Оказалось, что он плавал на одном из линкоров Балтийского флота, кажется, на «Гангуте».
В том же порту занимал большое место и матрос-коммунист Уваров. И вот, при переезде организации, в которой служили сестры, в другое помещение, увидев, что они беспомощно стоят над своим багажом, этот Уваров сам взвалил вещи Ольги Васильевны на плечи и приказал матросу взять вещи ее сестры. Подобные услуги оказывали ей не раз во имя ее мужа и другие матросы, даже большевики.
Гражданская война выбросила вместе с отступающей белой армией семью Непенина в Одессу. Наступили тяжелые дни, и Ольге Васильевне с Люсей грозила голодная смерть. Об их положении узнал знакомый, бывший сельским учителем в деревне Печеровке, между Одессой и Киевом, и устроил Ольгу Васильевну заведующей школой в соседней деревне. Здесь оказался бывший шофер адмирала Герасимов (матрос или солдат, она не помнит), который, узнав ее, стал хвастаться, что у них в деревне не простая учительница Романова, а адмиральша Непенина, и это ее едва не погубило.
Как оказалось, какой-то генерал Непенин 1нанес в этом районе поражение красным. И вот, решив, что это его жена, крестьяне против нее ополчились.
«Мне пришлось бы солоно, - говорит она, - но тот же шофер выступил моим адвокатом. Он доказал крестьянам и коммунистам в волости, что я ничего общего с генералом Непениным не имею, что я жена адмирала и этот адмирал был очень хороший человек». И, убежденные его словами, крестьяне не только не стали преследовать ее, но даже отвели ей землю под огород и пшеницу и всей деревней посеяли и убрали целую десятину ячменя.
Счастье это длилось, однако, не долго. Явился новый председатель сельсовета, молодой цыган, коммунист, и, узнав, кто она, стал ее жестоко преследовать. Крестьяне его боялись, опасаясь, что он их разорит.
«Но нашей гибели не допустил Бог, - говорит Ольга Васильевна. - Я вдруг получаю письмо. В нем четыре доллара и краткая приписка: «Если Вы получите это письмо, извините нас. Решайте сами, оставаться в России или выехать за границу. И в том и в другом случае мы Вам поможем». Подпись - Дмитриев и Яковлев - и адрес. Благодаря этому мы были спасены и оказались за границей».
В настоящее время (1957 год. - Н.Ч.) Люся Романова замужем за хорошим человеком - бельгийцем, живет в Брюсселе, и в этой семье нашла домашний приют и ее мать. Но все ими пережитое сильно отозвалось на здоровье. Тяжелая болезнь приковала Ольгу Васильевну к постели. И единственным дорогим сердцу наследством от ее тридцатисемидневной супружеской жизни с Адрианом Ивановичем осталась дорогая ей и его «богоданной дочке» Люсе память о безвременно ушедшем от них муже и «папочке».
Теперь об интересующих Вас офицерах.
Иван Иванович Ренгартен по заключении Брестского мира оставил действующий флот и перевелся в Питер преподавателем Морской академии по кафедре «История морских войн». Одновременно был редактором оперативного отдела комиссии по исследованию опыта войн 1914-1918 годов на море.
«В ночь с 13 на 14 января с.г. (1920. - Н.Ч.), сообщал прочувственный некролог в «Морском сборнике», скончался от сыпного тифа преподаватель Морской академии, редактор оперативного отдела исторической комиссии Иван Иванович Ренгартен. Заразился он в вагоне Николаевской железной дороги, возвращаясь из командировки.
В лице его флот потерял выдающегося работника.
…Такая разнообразная деятельность, а также трудные условия переживаемого времени подломили и без того слабое здоровье Ивана Ивановича. Здоровье свое и раньше он не щадил для службы и несколько раз был принужден из-за слабых легких от последствий ранения и начавшегося туберкулеза лечиться в санаториях, причем отправляли его всегда для лечения в горизонтальном положении, чуть не насильно, - лично Иван Иванович никогда не хотел долго лечиться, считая служебный долг выше всего. Это сознание долга заставило его принять предложение Морской академии на командировку в Москву, несмотря на недомогание, результатом которого явилась легкая восприимчивость к заражению и последующая затем его гибель.
…В заключение следует заметить еще, что Иван Иванович обладал большим талантом в области художественной графики, в которой находил большое удовлетворение после своей разнообразной и плодотворной деятельности. Из его работ в этой области следует указать на помещенные им иллюстрации «Морской транспорт всех времен и народов» в журнале «Балтийский морской транспорт», а также виньетки к другим разделам того же журнала. Кроме того, самой капитальной частью его работы в этой области была иллюстрация финской поэмы «Калевала», 9 первых эскизов которой были помещены на выставке дворца искусств в 1919 году. Остается пожалеть, что эта работа, согласно намеченному плану долженствовавшая состоять из 28 эскизов, не была им доведена до конца, так как, нет сомнений, она составила бы ему имя как художнику.
Спи спокойно, Иван Иванович, флот, на службу которому ты отдал все свои силы, тебя не может забыть».
Некролог подписала не «группа товарищей», а боевой офицер, цусимец, капитан 2-го ранга Дмитрий Ростиславович Карпов-2-й, расстрелянный Сталиным в тридцать восьмом.
Учитесь писать некрологи, молодежь!
Вдова Ренгартена Елена Александровна с двумя сыновьями, Дмитрием и Алексеем, эмигрировала во Францию. Скончалась в Париже, пережив мужа на тридцать два года.
Капитан 2-го ранга Федор Юрьевич Довконт. После большевистского переворота остался в Литве, где дважды был министром обороны, доцентом географии, преподавал в Ковенском (Каунасском) и Виленском (Вильнюсском) университете. Генерал-лейтенант литовской армии. Кавалер ордена Почетного легиона. Перед второй мировой войной был посланником Литвы в Аргентине, где остался после прихода Красной Армии в Литву, став, таким образом, дважды эмигрантом.
Скончался 10 апреля 1956 года. Умер от разрыва сердца во время выступления на собрании хорватов-эмигрантов в Аргентине. Похоронен в Буэнос-Айресе, с русским морским кортиком, под Андреевским флагом и литовским триколором.
Не могу вам точно сказать, что стало с князем Черкасским. Известно мне только, что летом 1917 года он был произведен в контр-адмиралы. Большевикам служить не стал, войдя в оппозицию первому красному адмиралу Модесту Иванову вместе с другими видными адмиралами - графом Капнистом, Развозовым, Паттоном, Тимиревым и Старком…
Небезынтересна судьба непенинского «Кречета». Из Гельсинфорса «Кречет», построенный в Англии двадцать девять лет назад, перегнали в апреле 1918 года в Кронштадт. А в 1926 году спустили Военно-Морской флаг и «уволили на гражданку». Каким-то чудом 40-летний ветеран (в человеческом измерении столетний старик) добрался на край света, во Владивосток, и там нес портовую службу до начала новой войны. В 1941 году «Кречет» мобилизовали, и он стал плавбазой ЭПРОН (Экспедиция подводных работ особого назначения) Тихоокеанского флота. В каютах Непенина, Черкасского, Ренгартена и Довконта жили водолазы.
В апреле сорок второго 53-летний трудяга настолько износился, что решили не тратиться на капремонт, а списать его из корабельных списков военного флота вчистую.
Во второй раз сполз с его гафеля бело-голубой флаг. Но вместо кладбища повлекся он в грузовой рейс аж в Гонконг, где и затонул на рейде во время обстрела японской артиллерии. Случилось это 14 декабря 1942 года.
Быть может, когда-нибудь в книжной серии «Жизнь замечательных кораблей» появится повесть о превратной судьбе этого парохода, рожденного в Англии, возившего грузы Финляндии, воевавшего в русском флоте против немцев и погибнувшего в гонконгских водах от японского снаряда.
Мир праху твоему, «Полярис»-«Кречет»!»
Так случилось, что сын одного из названных Оракулом адмиралов, ярославский протоиерей Борис Георгиевич Старк, снабдил меня адресом сына князя Черкасского - Бориса Михайловича, жившего по той же Северной железной дороге, в подмосковных Мытищах. Списались, созвонились, встретились…
Кто бы сказал, что этот приземистый неприметный человек в простецком плаще от «Мосшвеи» - сын царского адмирала, потомок древнейшего княжеского рода, корнями уходящего в Кабарду и даже в Египет. Разве что от седоватых волнистых волос веяло Востоком, да мягкие манеры не по-советски светского человека выдавали породу.
«Отец пережил Непенина чуть больше года. Его убили петлюровцы летом восемнадцатого под Белой Церковью… - рассказывал он. - Я только что родился, и он приезжал из Питера посмотреть на первенца… Так что папу я знаю только по фотографиям».
Детское слово «папа» в устах семидесятилетнего человека прозвучало несколько неожиданно. Борис Михайлович приоткрыл папку, и я впервые увидел героя своих строк.
СТАРОЕ ФОТО. Коренастый, гладко причесанный, с пробором, каперанг с чуть приметными, как у сына, чертами южанина, с коротко стриженными усиками, смотрел с потускневшего снимка умно и печально. Попробуй скажи, глядя в это лицо, что человек не предчувствует свою смерть… Их было пятеро на этом снимке. Пятеро князей Черкасских, снятых в разных ракурсах. Фотошутка мастера. О, эти игры с меркнущим серебром, светом и временем…
Борис Михайлович не стал моряком, но отцовское море вошло и в его жизнь, когда в сорок первом и сорок втором студентом Политеха ремонтировал он в Кронштадте боевые корадли.
Только потом я понял, что стояло за этим непритязательным житейским фактом, только потом - со второй ли, третьей встречи - догадался, почему так сдержанны его рассказы о прошлом, так напряженно-осторожны каждая фраза, каждое движение. Какой нечеловеческой мудрости, звериного чутья, какой остроты инстинкта самосохранения стоили ему и этот студенческий билет, и работа на военном заводе, и вся последующая его инженерная карьера, его самая обычная человеческая жизнь - мужа, отца, деда, - чтобы выжить, будучи князем по рождению, нося фамилию царского адмирала, которого все большевистские мемуаристы и партийно-государственные историки поминали не иначе как с убийственным для потомков ярлыком - «махровый монархист». И при этом - хранить фотографии, родовой герб, ни разу не угодив под арест, под клеймо «социально опасного элемента», счастливо избежав лагерных нар…
Он так намолчался за семьдесят лет «государства рабочих и крестьян», источавшего из всех пор своих «классовую ненависть» и смерть «врагам народа», что даже тогда, когда с лубянского постамента уже свергли статую великого инквизитора, с навечной опаской в глазах доставал из папки диплом Московского общества потомков российских дворян, только что выданный ему под номером два, как-то украдкой показал его мне и знатоку истории Балтийского флота таллиннцу Владимиру Владимировичу Верзунову, разделившему с нами чайный столик, тихо насладился нашим неподдельным восхищением и поспешно спрятал этот неогеральдический документ в потертую, неприметную папку.
И все же однажды князь взломал, как говорили в старину, печати молчания. Поводом послужила случайная моя находка в мемуарах советского контр-адмирала Б. Никитина «Катера пересекают океан». Адмирал вспоминал о том, как в 1943 году принимал по ленд-лизу в США торпедные катера.
РУКОЮ ОЧЕВИДЦА . «…Во время одной из поездок в Нью-Йорк я побывал на заседании общества «Помощь русским в войне» и пил чай из трехведерного самовара с эмигрантами Путятиным и Черкасским. Черкасский, в прошлом русский морской офицер, был весьма удивлен, когда я рассказал, что написанный им еще в дореволюционные годы учебник по морской практике не раз у нас переиздавался.
Не знаю, что было впоследствии с этими эмигрантами, но в военные годы они делали много полезного для своей бывшей родины».
Сначала я решил, что речь идет о каком-то однофамильце. Но - князь был офицером русского флота и автором «Морской практики». Слишком много совпадений… Конечно, это он - Михаил Борисович Черкасский. А как же гибель под Белой Церковью летом восемнадцатого? Но ведь ни сам Борис Михайлович, никто из его домочадцев не видели своими глазами гибели адмирала. Может быть, это всего лишь охранная семейная легенда? Шутка ли - иметь мужа и отца белоэмигранта, это не считая всех прочих его антисоветских титулов?
Я долго колебался, показать ли эту выдержку Борису Михайловичу. Не жестоко ли будет так огорошивать человека, жизнь прожившего с мыслью, что отца нет как не было, и вдруг -жив, жив был столько лет и ни разу не дал знать о себе? Впрочем, аргумент в защиту адмирала напрашивался сам собой: черный вихрь гражданской войны забросил Черкасского на другое полушарие Земли, можно сказать, на другую планету, и жизнь его, и покинутой семьи текла хоть и в одном времени, но в разных мирах.
Возможно, он и пытался послать весть о себе или навести справки о семье через друзей и знакомых. Но искать своих официально значило ставить их под удар карательных органов. Сколько таких семей было - напрочь, навсегда разрубленных сначала мечом революции, затем «железным занавесом» системы?
Но это - холодная логика. А эмоции? Какая буря чувств должна была подняться в душе этого очень немолодого человека!
Однако и умалчивать о встрече Никитина, утаивать такие сведения об отце, когда сын всю жизнь собирал их по крупицам, я тоже не имел права.
Однажды решился и показал. Да, дрогнули губы, повлажнели глаза - на секунду. Борис Михайлович железно умел владеть собой. Справился с чувствами и… отказался верить напечатанному.
- Это какое-то заблуждение… Совпадение. Этого не может быть!
В следующий раз он принес письмо дяди, извещавшего о гибели отца.
- Незадолго перед смертью, в 1990 году, в Одессе, дядя Володя, Владимир Александрович Рукин, прислал мне свое исповедальное письмо. Я прочту вам его:
«Вскоре против правительства гетмана Скоропадского восстал Петлюра, и его банды стали приближаться к Полтаве. Я тогда учился в полтавской дворянской гимназии. Занятия у нас проходили по вечерам. И вот где-то в середине ноября 1918 года, вернувшись домой, я с ужасом узнал, что в мое отсутствие приходили какие-то чины гетманской армии и, объявив, что для борьбы с Петлюрой мобилизуются все офицеры, ушли.
Вскоре из заметки в местной газете мы узнали, что «Миргород занят добровольческой дружиной под командованием генерала Черкасского. Сооружены баррикады, выдвинуты пулеметы». Тем самым мы с радостью узнали, что дядя Миша пока что жив. И так как Миргород находится недалеко от Полтавы - 88 км в сторону Киева - и обстановка оставалась более или менее спокойная, моя мать даже отважилась съездить в Миргород, где в последний раз увиделась со своим братом. И так как адмиральских погон нигде нельзя было достать, мама на фоне обычных генеральских погон вышила черные адмиральские орлы. Мама благополучно вернулась в Полтаву, после чего потянулись долгие месяцы, полные неизвестности о дальнейшей судьбе дяди Миши. Лишь 7 лет спустя, в 1925 году, когда тетя Ася с Борисом переехали из Полтавы в Сибирь - я со своей семьей жил тогда в Истре, - нам стала известна страшная правда.
В Миргороде небольшим офицерским отрядом, как старший в чине, командовал дядя Миша. Теснимый со всех сторон превосходящими силами петлюровцев, отряд отступал к западу, по направлению к Киеву, и под Белой Церковью он был окончательно окружен и взят в плен. Петлюровцы пощадили всех сдавшихся, за исключением дяди Миши, которого они считали виновником своих больших потерь. Он разделил судьбу Колчака - дядю Мишу расстреляли.
Юра (брат Рукина. - Н.Ч.) был свидетелем этого злодеяния. Сам он после этого добрался до Одессы, где в то время находились союзники. В числе собранных ими офицеров он был отправлен во Владивосток морским путем на подкрепление армии Колчака, после разгрома которого Юра остался в Сибири.
Вот, в сущности, и все, что мне известно о последних днях жизни дяди Миши в восемнадцатом году. Мне было тогда 14 лет».
От письма веяло булгаковской «белой гвардией»; казалось, Лариосик сообщал маменьке о гибели полковника Най-Турса… Но письмо это в моих глазах существовало отдельно от выдержки из воспоминаний Никитина. Они никак не пересекались, и тем не менее, я это чувствовал, речь в этих строчках шла об одном и том же человеке. Борис Михайлович, наверное, испытывал схожее двойственное чувство…
Шел первый день августовского путча. На улицах Москвы было сизо от выхлопов танковых дизелей. Лавируя меж боевых машин пехоты, обходя армейские цепи, бежал по Манежной площади пожилой человек в белой безрукавке. Он спешил. Он спешил, не замечая ни броневых колонн, ни расчехленных пулеметов, ни зевластых орудий, глядевших поверх голов москвичей…
Вчера в гостинице «Россия» открылся конгресс соотечественников - россиян-эмигрантов, съехавшихся со всех континентов. Он искал там русских из Америки, тех людей, которые могли хоть что-то знать об отце. Ему обещали найти потомка князя Путятина, того самого князя, что вместе с Черкасским угощал чаем советского адмирала. Встречу назначили на завтра у Румянцевской библиотеки. Но назавтра в Москву нагрянули танки… Их гусеницы готовы были порвать и тонкую нить памяти, тянувшуюся к дверям библиотеки. Он успел. И потомок Путятина не убоялся событий. Встретились.
Увы, русский американец ничего не смог сказать о знакомых моряках своего отца…
Бог весть истинную судьбу контр-адмирала князя Черкасского. Имя его вписано в синодик ярославского протоиерея и поминается за упокой, а значит - живо. А имя воина Адриана Непенина, водителя флота российского, кем и где оно помянуто? Может быть, в провославном храме в Брюсселе, где служит внук адмирала Старка отец Михаил? Там, в Бельгии, где живет, быть может, еще дочь двух моряков, дочь кровная и приемная, Людмила Адриановна Романова-Непенина, а по мужу - Бог весть…
Надо полагать, что могила адмирала на русском кладбище в Хельсинки пребывает в целости. Мечталось съездить туда, положить цветы вместе с этой книгой. Да не нашлось средств у Иностранной комиссии Союза писателей.
А на родной-то земле никакого памятного знака, хоть бледного следа от замечательной жизни неужели не осталось?
Мысль эта точила меня долго, пока однажды не осенило съездить в легендарный «сосновый скит» - в Шпитгамн. Осенить-то осенила, но где искать эту деревушку, название которой исчезло с карты столь же бесследно, как и гомеровская Троя?
Помогли знатоки из таллиннского клуба «Штадт Ревель». Выяснили, что шведскую деревушку переименовали по-эстонски - Пыасаспеа. Нашли на карте - вот он, мыс Пыасаспеа, на берегу полуострова Ристи; по российским понятиям, не так далеко - в каких-то ста километрах от Таллинна.
Наняли машину и поехали вдвоем с главой клуба - Верзуновым. Долго колесили по лесным дорогам, пока наконец не выскочили к старому указателю, на котором так и осталось: «Шпитгамн. 3 км». Еще несколько минут - и машина выбралась из густого сосняка на большое песчаное лукоморье, а за ним во всю ширь открывалось не по-балтийски голубое - майское - море. Где-то вдали темнели утесы Оденсхольма (ныне Осмусаар) - того самого острова, у подножия которого и сейчас еще ржавеют останки крейсера «Магдебург».
Посреди просторной поляны между лесом и морем был насыпан холм, а на холме вовсю пахала небо антенна-качалка радиолокационной станции дальнего воздушного обнаружения.
Шпитгамн - эта эфирная гавань, заложенная Непениным, - существовал, жил, действовал!… Правда, задачи у него были несколько иными, но ведь на том же самом антенном поле, где тралили эфир мачты секретного центра радиоразведки русского флота, выставил свои ажурные параболы и радиолокационный дозор ПВО страны.
- Здесь поразительное по своим радиофизическим свойствам место, - сказал командир радиолокационной роты капитан Богданов, который, конечно же, и слыхом не слыхивал об адмирале Непенине и который тем не менее отдал должное его выбору.
Итак, посреди старого антенного поля был насыпан новый подантенновый холм. Поросший травой, он походил на те курганы, которые насыпали древние над могилами вождей или в память больших событий. Пусть же и эта шпитгамнская радиогорка станет курганом памяти адмирала Непенина, перед делами и именем которого Родина и по сю пору пребывает в долгу.
Пока писались эти строки, и Шпитгамн с его потаенным памятником тоже стал для русских заграницей. Ну а псковская-то земля, Старая Русса, Великие Луки, что же они не удостоят сына своего, не последнего в скрижалях Отчизны, памятного знака?
Псков. 4 марта 1992 года
Так повелось, что золотые крупицы в характерах великих людей мы пытаемся связать с землей их малых родин. Будто и впрямь по каким-то таинственным жилам передаются им все стати и доблести от холмов их, озер, лесов и пажитей. Будто бы и герой мой, родись он в орловских далях или вологодских чащобах, был бы уже совсем другим Адрианом Непениным…
Впрочем, как знать…
Во всяком случае, корни рода Непениных уходили глубоко именно в эту топкую лесистую землю, пропаханную ледниками и войнами. А уж кого вспоила она, кому честь и славу дала - не перечесть: князь Владимир Красное Солнышко и княгиня Ольга, Александр Невский и Михаил Кутузов, командир кутузовского арьергарда генерал Коновницин и автор «Псковитянки» и «Млады», «Садко» и «Салтана» - Римский-Корсаков…
Псков - город белых присядистых церквей, круглобоких башен Кремля, сложенных из тесаного плитника…
Псков - город бойцовский. Со шведами бился и с литовцами, французами и немцами, бился с белыми и красными… Бился, бился и разбился, и теперь походил на древний кубок, осколки которого были склеены грубо, наспех и чем попало.
И гордый кремль на скальном мысу - Кром, - и добрая дюжина самородных, ни на каких других не похожих церквей с покатыми стенами, с белыми гребнями звонниц были окружены, заполонены ордой панельных скоростроек, как, впрочем, и повсюду, будь то господин Великий Новгород, белокаменная матушка или Северная Пальмира. И вились мимо башен Гремячей, Власьевской и Кутекромы улицы Советская да Первомайская, Ленинская да Розы Люксембург. Разве что врежется в какого-нибудь Карла Либкнехта или Бебеля улица Конная, Петровская, Паровозная…
Ах, Псков! Ах, Псков… Ну у кого тут спросишь про Непенина? Вот разве что в музее… Псковский областной историко-художественный музей размещался в средневековых палатах купца Поганкина, к которым был подстроен современный бетонный корпус. Добротная экспозиция рассказывала и про княгиню Ольгу, и про купцов-ушкуйников, ходивших на своих юрких лодчонках аж в Колывань-Ревель, в Рижский залив… А в зале XX века висели, как полагается, и красноармейская шинель с новехонькими «разговорами» из красного ситца, и стахановские грамоты, и корячился на паркете допотопный колхозный трактор, и коллективизация шла полным ходом… И велосипед спортсмена-стахановца, докатившего по северам до Камчатки, стоял в углу, с керосиновой английской велофарой на руле. А на фаре надпись: «Twenty century» - «Двадцатый век»…
Письмо Оракула по неразборчивости почерка походило на каракули берестяных грамот. Здесь же были листки принтограмм с извлечениями из «блока памяти».
Принтограмма № 10
«Вы просили меня сообщить о судьбах вдовы адмирала Непенина и его «богоданной дочери» Люси, а также о том, чем завершились жизненные пути ближайших членов непенинского окружения - капитанов 1-го ранга Ренгартена, Черкасского и Довконта.
Начну с дамы.
Ольга Васильевна по совету «морских другов» покинула Гельсингфорс вскоре после похорон мужа, ибо угроза мести со стороны отдельных ультрареволюционных вожаков матросских масс была отнюдь не мифической. Вместе с дочерью она перебралась в Старую Руссу - к сестрам Адриана Ивановича - и там от души выплакала горе с близкими людьми. Потом уехала в Петроград. В голодном Питере она долго и тщетно искала «место с пайком». Помог счастливый случай. Встретила на Невском бывшего вестового первого мужа матроса Беликова. К тому времени тот уже был не матросом, а неким чином в Главном морском штабе. Он-то и посодействовал. Ольгу Васильевну взяли в Адмиралтейство машинисткой под прежней фамилией - Романова. Продпаек, хоть и скудный, помог продержаться суровую зиму, а весной девятнадцатого, собрав нехитрые пожитки, они навсегда простились с Балтикой: уехали в родной Ростов-на-Дону, где коротал век отец и где сестра Наташа, овдовевшая в один и тот же день с Ольгой, служила в речном порту. Тот же благодетель Беликов снабдил Ольгу Васильевну нужными бумагами, и ее беспрепятственно оформили в отдел перевозок, где работала и Наталья Васильевна.
Дальше - смотрите у Дудорова, который до последних дней жизни переписывался со вдовой своего начальника, поддерживая ее как мог, и многое узнал, что называется, из первых уст.
«Командиром ростоцкого порта, - вспоминал Дудоров, - оказался грубый матрос Куропаткин; как говорили, съевший своего предшественника капитана 2-го ранга Дудкина, и Ольга Васильевна очень его опасалась. Однако он оказался в высшей степени предупредительным к ней, и она терялась в догадках о причине такого отношения, пока он сам не сказал ей: «Я знаю, что вы адмиральша Непенина. Адмирала я очень уважал и все, что могу, чтобы облегчить вам жизнь, сделаю для вас». Оказалось, что он плавал на одном из линкоров Балтийского флота, кажется, на «Гангуте».
В том же порту занимал большое место и матрос-коммунист Уваров. И вот, при переезде организации, в которой служили сестры, в другое помещение, увидев, что они беспомощно стоят над своим багажом, этот Уваров сам взвалил вещи Ольги Васильевны на плечи и приказал матросу взять вещи ее сестры. Подобные услуги оказывали ей не раз во имя ее мужа и другие матросы, даже большевики.
Гражданская война выбросила вместе с отступающей белой армией семью Непенина в Одессу. Наступили тяжелые дни, и Ольге Васильевне с Люсей грозила голодная смерть. Об их положении узнал знакомый, бывший сельским учителем в деревне Печеровке, между Одессой и Киевом, и устроил Ольгу Васильевну заведующей школой в соседней деревне. Здесь оказался бывший шофер адмирала Герасимов (матрос или солдат, она не помнит), который, узнав ее, стал хвастаться, что у них в деревне не простая учительница Романова, а адмиральша Непенина, и это ее едва не погубило.
Как оказалось, какой-то генерал Непенин 1нанес в этом районе поражение красным. И вот, решив, что это его жена, крестьяне против нее ополчились.
«Мне пришлось бы солоно, - говорит она, - но тот же шофер выступил моим адвокатом. Он доказал крестьянам и коммунистам в волости, что я ничего общего с генералом Непениным не имею, что я жена адмирала и этот адмирал был очень хороший человек». И, убежденные его словами, крестьяне не только не стали преследовать ее, но даже отвели ей землю под огород и пшеницу и всей деревней посеяли и убрали целую десятину ячменя.
Счастье это длилось, однако, не долго. Явился новый председатель сельсовета, молодой цыган, коммунист, и, узнав, кто она, стал ее жестоко преследовать. Крестьяне его боялись, опасаясь, что он их разорит.
«Но нашей гибели не допустил Бог, - говорит Ольга Васильевна. - Я вдруг получаю письмо. В нем четыре доллара и краткая приписка: «Если Вы получите это письмо, извините нас. Решайте сами, оставаться в России или выехать за границу. И в том и в другом случае мы Вам поможем». Подпись - Дмитриев и Яковлев - и адрес. Благодаря этому мы были спасены и оказались за границей».
В настоящее время (1957 год. - Н.Ч.) Люся Романова замужем за хорошим человеком - бельгийцем, живет в Брюсселе, и в этой семье нашла домашний приют и ее мать. Но все ими пережитое сильно отозвалось на здоровье. Тяжелая болезнь приковала Ольгу Васильевну к постели. И единственным дорогим сердцу наследством от ее тридцатисемидневной супружеской жизни с Адрианом Ивановичем осталась дорогая ей и его «богоданной дочке» Люсе память о безвременно ушедшем от них муже и «папочке».
Теперь об интересующих Вас офицерах.
Иван Иванович Ренгартен по заключении Брестского мира оставил действующий флот и перевелся в Питер преподавателем Морской академии по кафедре «История морских войн». Одновременно был редактором оперативного отдела комиссии по исследованию опыта войн 1914-1918 годов на море.
«В ночь с 13 на 14 января с.г. (1920. - Н.Ч.), сообщал прочувственный некролог в «Морском сборнике», скончался от сыпного тифа преподаватель Морской академии, редактор оперативного отдела исторической комиссии Иван Иванович Ренгартен. Заразился он в вагоне Николаевской железной дороги, возвращаясь из командировки.
В лице его флот потерял выдающегося работника.
…Такая разнообразная деятельность, а также трудные условия переживаемого времени подломили и без того слабое здоровье Ивана Ивановича. Здоровье свое и раньше он не щадил для службы и несколько раз был принужден из-за слабых легких от последствий ранения и начавшегося туберкулеза лечиться в санаториях, причем отправляли его всегда для лечения в горизонтальном положении, чуть не насильно, - лично Иван Иванович никогда не хотел долго лечиться, считая служебный долг выше всего. Это сознание долга заставило его принять предложение Морской академии на командировку в Москву, несмотря на недомогание, результатом которого явилась легкая восприимчивость к заражению и последующая затем его гибель.
…В заключение следует заметить еще, что Иван Иванович обладал большим талантом в области художественной графики, в которой находил большое удовлетворение после своей разнообразной и плодотворной деятельности. Из его работ в этой области следует указать на помещенные им иллюстрации «Морской транспорт всех времен и народов» в журнале «Балтийский морской транспорт», а также виньетки к другим разделам того же журнала. Кроме того, самой капитальной частью его работы в этой области была иллюстрация финской поэмы «Калевала», 9 первых эскизов которой были помещены на выставке дворца искусств в 1919 году. Остается пожалеть, что эта работа, согласно намеченному плану долженствовавшая состоять из 28 эскизов, не была им доведена до конца, так как, нет сомнений, она составила бы ему имя как художнику.
Спи спокойно, Иван Иванович, флот, на службу которому ты отдал все свои силы, тебя не может забыть».
Некролог подписала не «группа товарищей», а боевой офицер, цусимец, капитан 2-го ранга Дмитрий Ростиславович Карпов-2-й, расстрелянный Сталиным в тридцать восьмом.
Учитесь писать некрологи, молодежь!
Вдова Ренгартена Елена Александровна с двумя сыновьями, Дмитрием и Алексеем, эмигрировала во Францию. Скончалась в Париже, пережив мужа на тридцать два года.
Капитан 2-го ранга Федор Юрьевич Довконт. После большевистского переворота остался в Литве, где дважды был министром обороны, доцентом географии, преподавал в Ковенском (Каунасском) и Виленском (Вильнюсском) университете. Генерал-лейтенант литовской армии. Кавалер ордена Почетного легиона. Перед второй мировой войной был посланником Литвы в Аргентине, где остался после прихода Красной Армии в Литву, став, таким образом, дважды эмигрантом.
Скончался 10 апреля 1956 года. Умер от разрыва сердца во время выступления на собрании хорватов-эмигрантов в Аргентине. Похоронен в Буэнос-Айресе, с русским морским кортиком, под Андреевским флагом и литовским триколором.
Не могу вам точно сказать, что стало с князем Черкасским. Известно мне только, что летом 1917 года он был произведен в контр-адмиралы. Большевикам служить не стал, войдя в оппозицию первому красному адмиралу Модесту Иванову вместе с другими видными адмиралами - графом Капнистом, Развозовым, Паттоном, Тимиревым и Старком…
Небезынтересна судьба непенинского «Кречета». Из Гельсинфорса «Кречет», построенный в Англии двадцать девять лет назад, перегнали в апреле 1918 года в Кронштадт. А в 1926 году спустили Военно-Морской флаг и «уволили на гражданку». Каким-то чудом 40-летний ветеран (в человеческом измерении столетний старик) добрался на край света, во Владивосток, и там нес портовую службу до начала новой войны. В 1941 году «Кречет» мобилизовали, и он стал плавбазой ЭПРОН (Экспедиция подводных работ особого назначения) Тихоокеанского флота. В каютах Непенина, Черкасского, Ренгартена и Довконта жили водолазы.
В апреле сорок второго 53-летний трудяга настолько износился, что решили не тратиться на капремонт, а списать его из корабельных списков военного флота вчистую.
Во второй раз сполз с его гафеля бело-голубой флаг. Но вместо кладбища повлекся он в грузовой рейс аж в Гонконг, где и затонул на рейде во время обстрела японской артиллерии. Случилось это 14 декабря 1942 года.
Быть может, когда-нибудь в книжной серии «Жизнь замечательных кораблей» появится повесть о превратной судьбе этого парохода, рожденного в Англии, возившего грузы Финляндии, воевавшего в русском флоте против немцев и погибнувшего в гонконгских водах от японского снаряда.
Мир праху твоему, «Полярис»-«Кречет»!»
Так случилось, что сын одного из названных Оракулом адмиралов, ярославский протоиерей Борис Георгиевич Старк, снабдил меня адресом сына князя Черкасского - Бориса Михайловича, жившего по той же Северной железной дороге, в подмосковных Мытищах. Списались, созвонились, встретились…
Кто бы сказал, что этот приземистый неприметный человек в простецком плаще от «Мосшвеи» - сын царского адмирала, потомок древнейшего княжеского рода, корнями уходящего в Кабарду и даже в Египет. Разве что от седоватых волнистых волос веяло Востоком, да мягкие манеры не по-советски светского человека выдавали породу.
«Отец пережил Непенина чуть больше года. Его убили петлюровцы летом восемнадцатого под Белой Церковью… - рассказывал он. - Я только что родился, и он приезжал из Питера посмотреть на первенца… Так что папу я знаю только по фотографиям».
Детское слово «папа» в устах семидесятилетнего человека прозвучало несколько неожиданно. Борис Михайлович приоткрыл папку, и я впервые увидел героя своих строк.
СТАРОЕ ФОТО. Коренастый, гладко причесанный, с пробором, каперанг с чуть приметными, как у сына, чертами южанина, с коротко стриженными усиками, смотрел с потускневшего снимка умно и печально. Попробуй скажи, глядя в это лицо, что человек не предчувствует свою смерть… Их было пятеро на этом снимке. Пятеро князей Черкасских, снятых в разных ракурсах. Фотошутка мастера. О, эти игры с меркнущим серебром, светом и временем…
Борис Михайлович не стал моряком, но отцовское море вошло и в его жизнь, когда в сорок первом и сорок втором студентом Политеха ремонтировал он в Кронштадте боевые корадли.
Только потом я понял, что стояло за этим непритязательным житейским фактом, только потом - со второй ли, третьей встречи - догадался, почему так сдержанны его рассказы о прошлом, так напряженно-осторожны каждая фраза, каждое движение. Какой нечеловеческой мудрости, звериного чутья, какой остроты инстинкта самосохранения стоили ему и этот студенческий билет, и работа на военном заводе, и вся последующая его инженерная карьера, его самая обычная человеческая жизнь - мужа, отца, деда, - чтобы выжить, будучи князем по рождению, нося фамилию царского адмирала, которого все большевистские мемуаристы и партийно-государственные историки поминали не иначе как с убийственным для потомков ярлыком - «махровый монархист». И при этом - хранить фотографии, родовой герб, ни разу не угодив под арест, под клеймо «социально опасного элемента», счастливо избежав лагерных нар…
Он так намолчался за семьдесят лет «государства рабочих и крестьян», источавшего из всех пор своих «классовую ненависть» и смерть «врагам народа», что даже тогда, когда с лубянского постамента уже свергли статую великого инквизитора, с навечной опаской в глазах доставал из папки диплом Московского общества потомков российских дворян, только что выданный ему под номером два, как-то украдкой показал его мне и знатоку истории Балтийского флота таллиннцу Владимиру Владимировичу Верзунову, разделившему с нами чайный столик, тихо насладился нашим неподдельным восхищением и поспешно спрятал этот неогеральдический документ в потертую, неприметную папку.
И все же однажды князь взломал, как говорили в старину, печати молчания. Поводом послужила случайная моя находка в мемуарах советского контр-адмирала Б. Никитина «Катера пересекают океан». Адмирал вспоминал о том, как в 1943 году принимал по ленд-лизу в США торпедные катера.
РУКОЮ ОЧЕВИДЦА . «…Во время одной из поездок в Нью-Йорк я побывал на заседании общества «Помощь русским в войне» и пил чай из трехведерного самовара с эмигрантами Путятиным и Черкасским. Черкасский, в прошлом русский морской офицер, был весьма удивлен, когда я рассказал, что написанный им еще в дореволюционные годы учебник по морской практике не раз у нас переиздавался.
Не знаю, что было впоследствии с этими эмигрантами, но в военные годы они делали много полезного для своей бывшей родины».
Сначала я решил, что речь идет о каком-то однофамильце. Но - князь был офицером русского флота и автором «Морской практики». Слишком много совпадений… Конечно, это он - Михаил Борисович Черкасский. А как же гибель под Белой Церковью летом восемнадцатого? Но ведь ни сам Борис Михайлович, никто из его домочадцев не видели своими глазами гибели адмирала. Может быть, это всего лишь охранная семейная легенда? Шутка ли - иметь мужа и отца белоэмигранта, это не считая всех прочих его антисоветских титулов?
Я долго колебался, показать ли эту выдержку Борису Михайловичу. Не жестоко ли будет так огорошивать человека, жизнь прожившего с мыслью, что отца нет как не было, и вдруг -жив, жив был столько лет и ни разу не дал знать о себе? Впрочем, аргумент в защиту адмирала напрашивался сам собой: черный вихрь гражданской войны забросил Черкасского на другое полушарие Земли, можно сказать, на другую планету, и жизнь его, и покинутой семьи текла хоть и в одном времени, но в разных мирах.
Возможно, он и пытался послать весть о себе или навести справки о семье через друзей и знакомых. Но искать своих официально значило ставить их под удар карательных органов. Сколько таких семей было - напрочь, навсегда разрубленных сначала мечом революции, затем «железным занавесом» системы?
Но это - холодная логика. А эмоции? Какая буря чувств должна была подняться в душе этого очень немолодого человека!
Однако и умалчивать о встрече Никитина, утаивать такие сведения об отце, когда сын всю жизнь собирал их по крупицам, я тоже не имел права.
Однажды решился и показал. Да, дрогнули губы, повлажнели глаза - на секунду. Борис Михайлович железно умел владеть собой. Справился с чувствами и… отказался верить напечатанному.
- Это какое-то заблуждение… Совпадение. Этого не может быть!
В следующий раз он принес письмо дяди, извещавшего о гибели отца.
- Незадолго перед смертью, в 1990 году, в Одессе, дядя Володя, Владимир Александрович Рукин, прислал мне свое исповедальное письмо. Я прочту вам его:
«Вскоре против правительства гетмана Скоропадского восстал Петлюра, и его банды стали приближаться к Полтаве. Я тогда учился в полтавской дворянской гимназии. Занятия у нас проходили по вечерам. И вот где-то в середине ноября 1918 года, вернувшись домой, я с ужасом узнал, что в мое отсутствие приходили какие-то чины гетманской армии и, объявив, что для борьбы с Петлюрой мобилизуются все офицеры, ушли.
Вскоре из заметки в местной газете мы узнали, что «Миргород занят добровольческой дружиной под командованием генерала Черкасского. Сооружены баррикады, выдвинуты пулеметы». Тем самым мы с радостью узнали, что дядя Миша пока что жив. И так как Миргород находится недалеко от Полтавы - 88 км в сторону Киева - и обстановка оставалась более или менее спокойная, моя мать даже отважилась съездить в Миргород, где в последний раз увиделась со своим братом. И так как адмиральских погон нигде нельзя было достать, мама на фоне обычных генеральских погон вышила черные адмиральские орлы. Мама благополучно вернулась в Полтаву, после чего потянулись долгие месяцы, полные неизвестности о дальнейшей судьбе дяди Миши. Лишь 7 лет спустя, в 1925 году, когда тетя Ася с Борисом переехали из Полтавы в Сибирь - я со своей семьей жил тогда в Истре, - нам стала известна страшная правда.
В Миргороде небольшим офицерским отрядом, как старший в чине, командовал дядя Миша. Теснимый со всех сторон превосходящими силами петлюровцев, отряд отступал к западу, по направлению к Киеву, и под Белой Церковью он был окончательно окружен и взят в плен. Петлюровцы пощадили всех сдавшихся, за исключением дяди Миши, которого они считали виновником своих больших потерь. Он разделил судьбу Колчака - дядю Мишу расстреляли.
Юра (брат Рукина. - Н.Ч.) был свидетелем этого злодеяния. Сам он после этого добрался до Одессы, где в то время находились союзники. В числе собранных ими офицеров он был отправлен во Владивосток морским путем на подкрепление армии Колчака, после разгрома которого Юра остался в Сибири.
Вот, в сущности, и все, что мне известно о последних днях жизни дяди Миши в восемнадцатом году. Мне было тогда 14 лет».
От письма веяло булгаковской «белой гвардией»; казалось, Лариосик сообщал маменьке о гибели полковника Най-Турса… Но письмо это в моих глазах существовало отдельно от выдержки из воспоминаний Никитина. Они никак не пересекались, и тем не менее, я это чувствовал, речь в этих строчках шла об одном и том же человеке. Борис Михайлович, наверное, испытывал схожее двойственное чувство…
Шел первый день августовского путча. На улицах Москвы было сизо от выхлопов танковых дизелей. Лавируя меж боевых машин пехоты, обходя армейские цепи, бежал по Манежной площади пожилой человек в белой безрукавке. Он спешил. Он спешил, не замечая ни броневых колонн, ни расчехленных пулеметов, ни зевластых орудий, глядевших поверх голов москвичей…
Вчера в гостинице «Россия» открылся конгресс соотечественников - россиян-эмигрантов, съехавшихся со всех континентов. Он искал там русских из Америки, тех людей, которые могли хоть что-то знать об отце. Ему обещали найти потомка князя Путятина, того самого князя, что вместе с Черкасским угощал чаем советского адмирала. Встречу назначили на завтра у Румянцевской библиотеки. Но назавтра в Москву нагрянули танки… Их гусеницы готовы были порвать и тонкую нить памяти, тянувшуюся к дверям библиотеки. Он успел. И потомок Путятина не убоялся событий. Встретились.
Увы, русский американец ничего не смог сказать о знакомых моряках своего отца…
Бог весть истинную судьбу контр-адмирала князя Черкасского. Имя его вписано в синодик ярославского протоиерея и поминается за упокой, а значит - живо. А имя воина Адриана Непенина, водителя флота российского, кем и где оно помянуто? Может быть, в провославном храме в Брюсселе, где служит внук адмирала Старка отец Михаил? Там, в Бельгии, где живет, быть может, еще дочь двух моряков, дочь кровная и приемная, Людмила Адриановна Романова-Непенина, а по мужу - Бог весть…
Надо полагать, что могила адмирала на русском кладбище в Хельсинки пребывает в целости. Мечталось съездить туда, положить цветы вместе с этой книгой. Да не нашлось средств у Иностранной комиссии Союза писателей.
А на родной-то земле никакого памятного знака, хоть бледного следа от замечательной жизни неужели не осталось?
Мысль эта точила меня долго, пока однажды не осенило съездить в легендарный «сосновый скит» - в Шпитгамн. Осенить-то осенила, но где искать эту деревушку, название которой исчезло с карты столь же бесследно, как и гомеровская Троя?
Помогли знатоки из таллиннского клуба «Штадт Ревель». Выяснили, что шведскую деревушку переименовали по-эстонски - Пыасаспеа. Нашли на карте - вот он, мыс Пыасаспеа, на берегу полуострова Ристи; по российским понятиям, не так далеко - в каких-то ста километрах от Таллинна.
Наняли машину и поехали вдвоем с главой клуба - Верзуновым. Долго колесили по лесным дорогам, пока наконец не выскочили к старому указателю, на котором так и осталось: «Шпитгамн. 3 км». Еще несколько минут - и машина выбралась из густого сосняка на большое песчаное лукоморье, а за ним во всю ширь открывалось не по-балтийски голубое - майское - море. Где-то вдали темнели утесы Оденсхольма (ныне Осмусаар) - того самого острова, у подножия которого и сейчас еще ржавеют останки крейсера «Магдебург».
Посреди просторной поляны между лесом и морем был насыпан холм, а на холме вовсю пахала небо антенна-качалка радиолокационной станции дальнего воздушного обнаружения.
Шпитгамн - эта эфирная гавань, заложенная Непениным, - существовал, жил, действовал!… Правда, задачи у него были несколько иными, но ведь на том же самом антенном поле, где тралили эфир мачты секретного центра радиоразведки русского флота, выставил свои ажурные параболы и радиолокационный дозор ПВО страны.
- Здесь поразительное по своим радиофизическим свойствам место, - сказал командир радиолокационной роты капитан Богданов, который, конечно же, и слыхом не слыхивал об адмирале Непенине и который тем не менее отдал должное его выбору.
Итак, посреди старого антенного поля был насыпан новый подантенновый холм. Поросший травой, он походил на те курганы, которые насыпали древние над могилами вождей или в память больших событий. Пусть же и эта шпитгамнская радиогорка станет курганом памяти адмирала Непенина, перед делами и именем которого Родина и по сю пору пребывает в долгу.
Пока писались эти строки, и Шпитгамн с его потаенным памятником тоже стал для русских заграницей. Ну а псковская-то земля, Старая Русса, Великие Луки, что же они не удостоят сына своего, не последнего в скрижалях Отчизны, памятного знака?
Псков. 4 марта 1992 года
Так повелось, что золотые крупицы в характерах великих людей мы пытаемся связать с землей их малых родин. Будто и впрямь по каким-то таинственным жилам передаются им все стати и доблести от холмов их, озер, лесов и пажитей. Будто бы и герой мой, родись он в орловских далях или вологодских чащобах, был бы уже совсем другим Адрианом Непениным…
Впрочем, как знать…
Во всяком случае, корни рода Непениных уходили глубоко именно в эту топкую лесистую землю, пропаханную ледниками и войнами. А уж кого вспоила она, кому честь и славу дала - не перечесть: князь Владимир Красное Солнышко и княгиня Ольга, Александр Невский и Михаил Кутузов, командир кутузовского арьергарда генерал Коновницин и автор «Псковитянки» и «Млады», «Садко» и «Салтана» - Римский-Корсаков…
Псков - город белых присядистых церквей, круглобоких башен Кремля, сложенных из тесаного плитника…
Псков - город бойцовский. Со шведами бился и с литовцами, французами и немцами, бился с белыми и красными… Бился, бился и разбился, и теперь походил на древний кубок, осколки которого были склеены грубо, наспех и чем попало.
И гордый кремль на скальном мысу - Кром, - и добрая дюжина самородных, ни на каких других не похожих церквей с покатыми стенами, с белыми гребнями звонниц были окружены, заполонены ордой панельных скоростроек, как, впрочем, и повсюду, будь то господин Великий Новгород, белокаменная матушка или Северная Пальмира. И вились мимо башен Гремячей, Власьевской и Кутекромы улицы Советская да Первомайская, Ленинская да Розы Люксембург. Разве что врежется в какого-нибудь Карла Либкнехта или Бебеля улица Конная, Петровская, Паровозная…
Ах, Псков! Ах, Псков… Ну у кого тут спросишь про Непенина? Вот разве что в музее… Псковский областной историко-художественный музей размещался в средневековых палатах купца Поганкина, к которым был подстроен современный бетонный корпус. Добротная экспозиция рассказывала и про княгиню Ольгу, и про купцов-ушкуйников, ходивших на своих юрких лодчонках аж в Колывань-Ревель, в Рижский залив… А в зале XX века висели, как полагается, и красноармейская шинель с новехонькими «разговорами» из красного ситца, и стахановские грамоты, и корячился на паркете допотопный колхозный трактор, и коллективизация шла полным ходом… И велосипед спортсмена-стахановца, докатившего по северам до Камчатки, стоял в углу, с керосиновой английской велофарой на руле. А на фаре надпись: «Twenty century» - «Двадцатый век»…