Черкашин Николай Андреевич. Адмиралы мятежных флотов

    - Это не будет раздражать толпу, - пояснил генерал.
    - Ничего… С погонами родились, с погонами и умрем! - ответил ему Колчак и обратился к ординарцу: - Владимиров, шинель!
    Выходя из вагона он обронил:
    - Значит, союзники меня предают!»
   Откуда было знать ему, что его выдача была предрешена еще тогда, когда доктор Благош, представитель Чехословацкого комитета, договаривался с новыми властями Иркутска о беспошлинном пропуске составов с «трофеями». Это предательство аукнулось чехам полвека спустя, когда в Прагу вломились танки с красными звездами на башнях…
   Торг за голову адмирала чехи и генерал Жанен вели и с красными партизанами, которые в случае отказа выдать Колчака пригрозили взорвать кругобайкальские тоннели. Торг был успешный, все стороны соблюли свои интересы.
   Адмирала вместе с членами Сибирского правительства под чешским конвоем препроводили на вокзал…
   С февраля семнадцатого года история России стала вершиться на вокзалах. Сначала на псковском, где император подписал отречение, потом на бронепоездах, белых и красных, наконец, на вокзале Иркутска…
 

«КОНЕЧНО ЖЕ, МЕНЯ УБЬЮТ…»

   Следствие началось 21 января 1920 года, однако через четыре дня власть Политцентра перешла в руки большевиков, и чехам и словакам пришлось передоговариваться с новыми правителями. На сей раз платой за пропуск к океану выговаривались чехословацкие штыки, направленные против остатков Сибирской армии, шедших на штурм Иркутска и вызволение Колчака.
   «В итоге этих переговоров, - отмечает эмигрантский историк, - по заключенному чехословаками с красными коммунистами-большевиками соглашению, золотой запас Верховного правителя, находившийся на станции Нижнеудинск под охраной чехословацких войск, передавался коммунистам-большевикам, взамен чего последние гарантировали чехословакам беспрепятственный выезд из России. Однако, по опубликованным Советами сведениям, они получили от чехословаков всего 366 миллионов золотых рублей вместо 408. Спрашивается, куда же девались недостающие 42 миллиона? Вследствие довольно странного и так на них не похожего отсутствия со стороны Советов какого бы то ни было протеста по поводу этой нехватки можно только предполагать, что эти 42 миллиона были выговорены нашими братьями-славянами как добавочная цена за их иудино предательство. Это была цена цененного, его же оцениша от сынов израилевых».
   Потом на его имени воздвигнут горы разносортной лжи. Лжи грубой, плакатно-частушечной, и лжи тонкой, академической выделки: «махровый монархист», «ярый контрреволюционер», «кровавый палач», «марионетка интервентов». Но пирамида лжи, хулы, клеветы, фальсификаций сама по себе стала курганом его памяти.
   В чем, собственно, можно обвинить Колчака? В том, что он «ярый монархист и контрреволюционер»? Но это не так.
   ИЗ ПРОТОКОЛОВ ЧРЕЗВЫЧАЙНОЙ СЛЕДСТВЕННОЙ КОМИССИИ
    Колчак: «Я первый признал Временное правительство, считал, что как временная форма оно является при данных условиях желательным, его надо поддержать всеми силами; что всякое противодействие ему вызвало бы развал в стране, и думал, что сам народ должен установить в учредительном органе форму правления, и какую бы форму он ни выбрал, я бы подчинился. Я считал, что монархия будет, вероятно, совершенно уничтожена. Для меня было ясно, что восстановить прежнюю монархию невозможно, а новую династию в наше время уже не выбирают…»
   Из воззвания к народам России: «… Я не пойду по пути реакции, ни по гибельному пути партийности. Главной целью ставлю… победу над большевизмом и установление законности и правопорядка, дабы народ мог беспрепятственно избрать себе образ правления, который он пожелает, и осуществить великие идеи свободы, ныне провозглашенные по всему миру».
 

ПОД ЛЕДЯНЫМ САРКОФАГОМ

   Довольно неумно порицать Колчака.

В. И. Ленин

   Иркутск… В обширной плеяде егогородов Иркутску выпало особое предназначение. Здесь он дважды был венчан: с одной женщиной - на жизнь, с другой - на смерть.
   Анна Тимирева потребовала, чтобы ее казнили вместе с ним… Но об этом пусть скажут поэты.
   Почему он не застрелился в вагоне, а отдал себя в руки врагов? Ведь ему бы хватило мужества нажать на спуск…
   Почему он не бежал в бурятскую степь, как ему предлагали? Адмирал прекрасно держался в седле. Ведь бросил же Наполеон свою разгромленную армию в России и умчался в Париж. Никто не поставил ему это в вину.
   Не посмел так поступить, бросив на произвол судьбы возлюбленную?!
   Надеялся на честный суд, перед которым он не знал за собой вины?
   Не хотел ставить последнюю точку для тех, кто еще шел за ним и верил в продолжение Белого дела?
   Верил в свою счастливую звезду?
   Она закатилась ранним утром 7 февраля 1920 года на берегу ангарского притока - Ушаковки…
   Гибель Колчака и разгром его армии - это отнюдь не личная трагедия Колчака как политика и полководца, не частная беда тех, кто шел под его знаменем, - это боль и кровь всего народа. Любая победа в гражданской, внутриотечественной, кровнородственной войне - это пиррова победа.
   Те мерзости и зверства, какими бурлила гражданская война по ОБЕ стороны баррикад, были названы победителями лишь его именем - колчаковщиной. Да, белогвардейцы вырезали на спинах пленных совдеповцев красные звезды. Но и красноармейские командиры с не меньшей жестокостью забивали офицерам гвозди в плечи - по числу звездочек на погонах, или вспарывали красные лампасы вдоль бедер. С тем же основанием красный террор и кровавые «перегибы» ЧК можно было окрестить дзержинщиной, буденновщиной или свердловщиной. Во всяком случае, сталинщина оказалась жесточе и бесчеловечнее любой колчаковщины, деникинщины, врангелевщины, вместе взятых.
   Ни личное бесстрашие, ни бескорыстие, ни верность канонам чести, ни флотоводческий дар не только не помогли Колчаку как политическому деятелю и государственному мужу, но даже мешали там, где его противники отнюдь не гнушались быть демагогами и интриганами, уверяя себя и других, что «революцию в белых перчатках не делают», что благородство, честь, совесть - предрассудки буржуазной морали, а нравственно лишь все то, что помогает удержать власть в ежовых рукавицах.
   Я думаю, что ни один честный, прямой человек, не искушенный в политике, будь он и семи пядей во лбу, не смог бы обуздать, подчинить стихию, охватившую страну в девятнадцатом году.
   Да, адмирал не был новичком в Сибири. Он хорошо знал ее стужи, льды и ветры. Но мог ли он знать (да и кто мог?) многоплеменный народ этого полуконтинента? Мог ли он разобраться в том политическом циклоне, который вихрился вокруг него: рвавшиеся домой и готовые заплатить за это любую цену чехословацкие полки, дальневосточная партизанщина в тылу, интриги японцев, своекорыстие англичан, бунты в собственных рядах, спровоцированные эсерами, бессилие, чванство, предательство ближайших помощников…
   «Несомненно, очень нервный, порывистый, но искренний человек; острые и неглупые глаза, - характеризует мемуарист-современник, - в губах что-то горькое и странное; важности никакой; напротив - озабоченность, подавленность ответственностью и иногда бурный протест против происходящего…
   …Жалко адмирала, когда ему приходится докладывать тяжелую и грозную правду: он то вспыхивает негодованием, гремит и требует действия, то как-то сереет и тухнет; то закипает и грозит всех расстрелять, то никнет и жалуется на отсутствие дельных людей, честных помощников…»
    Старое фото . Первого мая 1919 года. Как не похож этот вице-адмирал в защитном френче на самого себя всего лишь семнадцатилетней давности. Лицо, иссеченное резкими складками. Если нанести их на бумагу - прочтется иероглиф безмерной душевной и физической усталости, но готовности нести свой крест до конца.
    Все, все в этом тонком, остром лице, все, кроме отчаяния. Сквозь горечь, скорбь и омерзение от всего увиденного и услышанного за два после революционных года, сквозь маску ужаса - человека, заглянувшего в бездну, - твердый, трезвый, пристальный взгляд, неотводимо нацеленный в душу всякого, кто дерзнул встретиться с ним глазами, пусть даже и на фотографии.
    Не сверхгерой, не аскет, не фанатик. Человек, который вдруг увидел в стеклянном оке фотообъектива черный зрачок так скоро наставленного дула. Горестно ужаснулся судьбе, но не отвел глаз, не склонил головы.
    Впрочем, если верить Анне Васильевне Тимиревой, «ни одна фотография не передает его характера. Его лицо отражало все оттенки мысли и чувства, в хорошие минуты оно словно светилось внутренним светом и тогда было прекрасно. Прекрасна была и его улыбка…
    …Он был человеком очень сильного личного обаяния. Я не говорю о себе, но его любили и офицеры, и матросы, которые говорили: «Ох и строгий у нас адмирал! Нам-то еще ничего, а вот бедные офицеры!»
   Что бы там ни говорили о причинах краха Белого движения, но корень зла уходит в старинную русскую беду- распрю. Междоусобная рознь, удельная гордыня вождей, генералов, атаманов, несогласие партий и партиек - все это, помноженное на интриги и коварство союзников, весьма и весьма поспособствовало военному поражению.
   И еще одна наша застарелая беда: равнодушие русского человека к тому, кто там на престоле: варяг ли, эллин, иудей. До Бога высоко, до царя - далеко, и каждая сосна своему бору шумит.
   Вековая отстраненность от учреждений власти, заведомая подневольность любой власти (ибо всякая власть от Бога) рано или поздно заставляют доведенного до отчаяния мужика взяться за топор и вилы. Его политическая активность вспышечна и потому разрушительна, ибо культура политического созидания, как и контроль за властями, где не привита, а где жестоко вытравлена. Вот и в семнадцатом, и в весемнадцатом российскому крестьянству - главному телу народа - все равно было, кто там правил бал в Питере - «большаки» ли, эсеры, кадеты… «Нам один пес, лишь бы яйца нес, а мы бы ели да похваливали!»
   Потом спохватятся, когда на двор придут и хлеб отнимут, да так почистят, как и Мамай не грабил. Поднимутся то тут, то там - да поздно, да не вместе, да безоружно, да с той же распрей, да не далее околицы…
   «Красный кнут» оказался жестче и больнее белого, а посулы «красного пряника» - слаще белого, обыденного, хоть и насущного, как корка хлеба.
   Одних новизна наобещанной жизни поманила - беловодье наяву, рай земной, даром что коммунизмом назван… Эх, русский человек, только помани на небывалое, на удалье - на Марс, так на Марс в огуречной бочке полетит…
   Других за шиворот поволокли, железной палкой погнали. Мобилизация. Ревтрибунал. Расстрел. ЧК… ЧОН…
   В своем прекрасном романе об адмирале Владимир Максимов попытался взглянуть на гражданскую войну глазами Колчака:
   «Случившееся теперь а России представлялось ему ненароком сдвинутой с места лавиной, что устремляется сейчас во все стороны, движимая лишь силой собственной тяжести, сметая все попадающееся на пути. В таких обстоятельствах обычно не имеет значения ни ум, ни опыт, ни уровень противоборствующих сторон: искусством маневрирования и точного расчета стихию можно смягчить или даже чуть придержать, но остановить, укротить, преодолеть ее было невозможно.
   Казалось, каким это сверхъестественным способом бывшие подпрапорщики, ученики аптекарей из черты оседлости, сельские ветеринары, недоучившиеся фельдшеры и недавние семинаристы выигрывают бои и сражения у вышколенных в академиях и на войне прославленных боевых генералов?
   Ответ здесь напрашивается сам по себе: к счастью для новоиспеченных полководцев, они должны были обладать одним-единственным качеством - умением бежать впереди этой лавины не оглядываясь, чтобы не быть раздавленным или поглощенным ею».
   Еще надо в расчет взять и то, что все эти аптекарские ученики и недоучившиеся фельдшеры охотно и твердо усвоили подловатые нравы «мастеров экса» (ухарей «скока»), лихо «грабивших награбленное» в казенных банках, почтовых каретах, а позже - на обысках, конфискациях, реквизициях, разверстках…
   Нравы эти, объявленные «революционной твердостью», отметали и тень благородства по отношению к противнику, именуя внеклассовую (на самом деле - внеплановую) справедливость, совесть, честь «слюнтяйством гнилой интеллигенции», «буржуазными предрассудками».
   И если в белом стане последнюю черту человеческого озверения мешали переступить остатки офицерской чести, православной веры или дворянского приличия, то в красном без колебаний приняли «игру без правил», смердяковский постулат воинствующего безбожия - «все дозволено! все!»
   И не символично ли, что против адмирала Колчака выступил большевик, назвавший себя именем героя, рванувшего к своему благу с топором по трупам - Родиона Раскольникова. Юный большевик Ильин, уверовавший, как и его кумир, что именно ему дозволено в с е, поступил в гардемаринские классы вовсе не из-за любви к морям или ради мечты достичь полюса, а для того лишь, чтобы спасти себя от фронта, тогда как миллионы его ровесников рвались в самое пекло.
   На революционной мутной волне мичман Ильин-Раскольников достиг в иерархии своего клана адмиральского ранга, даже превзойдя по служебной лестнице будущего противника - адмирала Колчака. И если Колчаку в семнадцатом не хватило «революционной гибкости», чтобы расстаться с почетным оружием, ставя на одну чашу весов честь, на другую - жизнь, то «первый морской лорд советского адмиралтейства», свободный от «буржуазных предрассудков», в девятнадцатом, спасая свою жизнь, велел спустить свой красный флаг перед английскими шлюпками, окружившими его севший на камни флагманский корабль. И кто потом из соратников поставил в упрек «морскому лорду», что ему выпала печальная слава первым в советском флоте спустить красный флаг перед неприятелем?
   Честь флота, доблесть флагмана - право, какое смешное донкихотство перед всесветным пожаром «мировой революции»!
   И еще - о терминах. Если в феврале была революция, то в октябре - контрреволюция. Колчак боролся не с советской властью, а с большевиками, сделавшими из Советов свой послушный инструмент. Он и его соратники -антибольшевисты, а не контрреволюционеры.
   Едва ли не самое главное обвинение Колчаку, которое предъявляли ему советские историки, это то, что он был «военным диктатором», стыдливо забывая о военном вожде большевиков Льве Троцком, который направо и налево сыпал расстрельными приказами из-под брони своего личного бронепоезда.
   Ленин и Троцкий охотно (в обмен на штыки «интернационалистов» - китайцев, латышей, мадьяр и прочих наемников) признавали независимость той или иной «окраины» России, з н а я, что независимость эта до поры, что это лишь временный тактический ход. Колчак т а к н е у м е л. И когда генерал Маннергейм предложил ему военную помощь в обмен на признание Верховным правителем независимости Финляндии, адмирал ответил: «Я целостностью России не торгую». Замечательный ответ. Но потерять столь необходимую помощь в дни, когда решалась судьба Белого движения, было едва ли не роковым шагом.
   Ленин, когда год назад решалась судьба его власти, отдал немцам всю Украину и пол-России, лишь бы удержаться в кресле предсовнаркома, подписал чудовищно унизительный мир, невзирая на протесты многих своих соратников, объясняя им, что «такова правда момента». Ленин был политиком, если обозначать этим словом высшую степень человеческой изворотливости и хитроумия. Колчак т а к и м политиком не был.
   Если бы адмирал ставил своей главной целью личную диктатуру, он бы, как всякий властолюбец, шел бы к ней по головам и трупам и несомненно добился бы много большего, чем достиг. Однако ему напрасно приписывали бонапартизм. Его вела, им повелевала прекрасная, но абстрактная для большинства «идея спасения России». Многочисленным Санчо Пансам, которые окружали «диктатора печального образа», горазда понятнее была идея личного спасения и собственного благосостояния, нежели идея спасения необъятного и неосязаемого ими далее своей губернии государства.
   Беспощадный в своих откровениях, колкий, порой желчный барон Будберг нашел в своих мемуарах для Колчака слова, вырвавшиеся из глубины души:
    Рукою очевидца . « Это большой и больной ребенок, чистый идеалист, убежденный раб долга и служения идее и России. На свой пост адмирал смотрит как на тяжелый крест и великий подвиг, посланный ему свыше, и… едва ли есть на Руси другой человек, который так бескорыстно, искренне, убежденно, проникновенно и рыцарски служит идее восстановления единой, великой и неделимой России».
   Будберг вовсе не одинок в подобном своем убеждении. Вне всякого сговора с ним другой генерал - К. Сахаров - в другом месте и в другом времени отмечал:
   «Личность Верховного правителя вырисовывается исключительно светлой, рыцарски чистой и прямой; это был крупный русский патриот, человек большого ума и образования… Как человек, отличался большой добротой, мягким и даже чувствительным сердцем»…
   «Железного Феликса» бы ему в помощники или генерала бы Слащева… Но не было в штабе Верховного ни того, ни другого…
   «Адмирал был лишен свойств неограниченного властителя, - отмечает для себя в своем дневнике член «Омского правительства» Г. Гинс. - Войскам он сказал так: «Вы сражаетесь не за меня, а за родину, а я такой же солдат, как и вы».
   Он хотел быть более адмиралом Нахимовым, выведшим флот на оборону Севастополя, нежели адмиралом Дубасовым, твердой рукой задушившим московскую смуту пятнадцать лет тому назад.
   Он всегда ставил перед собой невыполнимые сверхчеловеческие задачи: достичь южного полюса, найти землю Санникова, отыскать затерявшуюся в тысячеверстной арктической пустыне пропавших людей, взять Константинополь с проливами, освободить Россию от большевизма.
   Ни личное бесстрашие, ни бескорыстие, ни верность канонам чести, ни флотоводческий дар не только не помогли Колчаку как политическому деятелю и государственному мужу, но даже мешали там, где его противники отнюдь не гнушались быть демагогами и интриганами, уверяя себя и других, что «революцию в белых перчатках не делают», что справедливость, честь, совесть - предрассудки буржуазной морали, а нравственно лишь то, что помогает удержать власть в ежовых рукавицах.
   И это ему-то вменяли в вину военное диктаторство. Но большевики сами пришли к этому способу правления под словесной завесой сначала о военном коммунизме и диктатуре пролетариата, потом о народоправстве и социалистическом демократическом централизме…
   Наркомвоенмор Троцкий «оздоравливал» Восточный фронт привычными ему методами: расстреливал каждого десятого в полках из мобилизованных казанских татар.
   Лариса Рейснер не без оснвания писала об устроенной Троцким резне в Свияжске: «Простых красноармейцев расстреливали, как собак…»
   Наркомвоенмор Троцкий расстреливал своих бойцов за малейшую провинность. Ибо для него это был чужой народ. Как и для Сталина, впрочем, тоже. Колчак не мог расстреливать даже своих политических конкурентов, ибо это был не чужой, а его народ.
   Как изумил он всех, отпустив с миром тех, кого сместил с высот власти пепеляевско-казачий переворот в Омске.
   Позволили бы такое Ленин, Троцкий, Сталин?
   Заметим еще и вот что: у большевиков была партия, созданная не в один год, иерархически разветвленная, связанная мафиозной дисциплиной групп энергичных, хищно умных, беспощадных боевиков, идеологов, вобравших, втянувших в себя в том числе и людей высоких нравственных качеств. У Ленина с Троцким были сотни деловитых и дельных помощников, прошедших огни и воды подпольной работы, ссылок, каторг.
   Колчак был один. Сибирь не смогла собрать столько умных и деятельных голов, сколько стяжали их обе российские столицы. Можно было по пальцам пересчитать тех, на кого Верховный правитель мог всерьез опереться, но и они были одиночками. Группа одиночек, рассеянных в массе эгоистично настроенных, продажных, трусливых провинциальных чинуш - вот то окружение, которое на время сбилось вокруг адмирала в ожидании его военных успехов.
    Пером историка . «О причинах неудачи Белого движения написано много - в первую очередь его вождями, Деникиным и Врангелем, -заключает С.Г. Пушкарев . - Белые наступали разрозненно, с периферии - с Дона и Кубани, из Сибири, из Прибалтики, из Архангельска… У Троцкого же было преимущество центральной позиции, царских военных складов, центральных железнодорожных узлов, жестко централизованного командования, беспощадного и безоглядного. Но это, отчасти, только метафора. Не менее серьезной была раздробленность политическая и социальная, наследие тех терзавших общество разрывов, которые привели к крушению империи в февральской революции. Крайне правые монархисты, во главе с депутатом Думы Марковым, не хотели иметь дела с Белым движением, видя в нем «февралистов». Левая же «революционная демократия», видя в лице белых генералов только «реакцию» и «диктатуру», выдвинула якобы принципиальный, но на самом деле гибельный лозунг «Ни Ленин - ни Колчак». Крестьянская масса в большинстве своем хотела только одного: чтобы ее оставили в покое и не втягивали в гражданскую войну. В условиях полной политической разноголосицы в стране генерал А.И. Деникин полагал, что во имя единства армии последняя должна оставаться вне политики. То есть, большевиков надо победить военной силой, а потом уже любое свободно избранное законодательное собрание будет решать политические вопросы.
    Но гражданская война - война политическая. От политики зависит, на чью сторону человек станет, на твою или на сторону противника. Потому в ней армию от политики отделить невозможно. Армия Деникина наступала, ее встречали как освободительницу, цветами и благодарственными молебнами. Потом армия шла дальше, а в ее тылу начинался хаос, спекуляция, реквизиции, самоуправство. Ни административных кадров, ни органов самоуправления, как следует, подготовлено не было. В теории, все белые правительства и в Сибири, и на Юге, и, в особенности, Северо-Западное и Северное, в разной мере признавали захват крестьянами помещичьих земель, происшедший в 1917-1918 годах. Ни одно из них не ставило себе задачу возвращения помещикам их имений. Но соответствующее законодательство разрабатывалось слишком медленно, чтобы иметь практическое значение в быстротекущих военных событиях. Тем временем на местах порой процветало самоуправство, идущее наперекор официальной политике. Так что крестьянам эта политика вовсе не была ясна, они не знали, чего ожидать от белых. Закон Врангеля от 25 мая 1920 года закреплял за крестьянами в их личную собственность все земли, фактически находившиеся в их «распоряжении», при условии ежегодной выплаты государству 1\5 части урожая зерновых. Крестьяне, закрепившие землю в собственность, освобождались от власти общины. Увы, закон Врангеля был принят в то время, когда у Врангеля было слишком мало территории, и крестьяне уже не могли быть уверены в прочности белого правительства».
   Сибирь не могла спасти Россию в 1920-м, ибо спасать ее приходилось от себя самой. Сибирь спасла Россию в 1941-м, когда иноземный захватчик рвался к Москве.
   В ночь перед расстрелом Александр Васильевич Колчак не спал. У него было время подвести итоговую черту. Сорок шесть лет… Год его жизни вполне мог считаться и за два… Было все, что только может пожелать себе человек: и подвиги, и слава, и прекрасные женщины, диковинные города и экзотические страны, военное счастье и отцовские радости. Право, у него не было причин цепляться за жизнь. Но разве может человек бестрепетно расстаться с такой жизнью, какую осенила его счастливая звезда?!
   Все, что его мучило перед смертью, - это вина перед Софией, перед сыном. Что-то ему понарасскажут об отце. Он не боялся казни. Знал, что заслужил ее, потому, что совершил смертный грех - при живой жене нашел новую. За то Господь и решил покарать его именно в том городе, где принял он брачный венец. Теперь предстояло принять венец мученического искупления. Воистину, за все приходится платить.
   - Господи, ты знаешь мой грех… Но перед Россией я чист… Пошли мне кончину безбольную, мирную, не стыдную…
   Председатель Иркутского ЧК Семен Чудновский: «Председатель ревкома товарищ Ширямов принял мое предложение расстрелять Колчака без суда. Я проверил, что караул тюрьмы состоит из верных и надежных товарищей, и рано утром 7 февраля вошел в камеру Колчака. Он не спал. Я прочел ему постановление ревкома, и Колчак меня спросил: «Таким образом, надо мною не будет суда?» Должен сознаться, что этот вопрос застал меня врасплох. Я ничего не ответил и спросил его только, не имеет ли он какую-нибудь последнюю просьбу. Колчак сказал: «Да, передайте моей жене, которая живет с сыном в Париже, мое благословение».
   …Колчак и находившийся тут же, в тюрьме, министр Пелеляев были выведены на холм на окраине города на берегу Ангары. Колчак стоял спокойный, стройный, прямо смотрел на нас. Он пожелал выкурить последнюю папиросу и бросил свой портсигар в подарок правофланговому нашего взвода. Рядом с ним Пепеляев, короткий, тучный, смертельно бледный, стоял с закрытыми глазами и имел вид живого трупа. Наши товарищи выпустили два залпа, и все было кончено…»