Страница:
Плеханов встретил его с большим удивлением, но радушно. Он внимательно выслушал все аргументы Колчака о необходимости броска на Босфор.
- Меня не нужно убеждать в исторической значимости для России Босфора, Царь-града, Софии… - заметил ему Георгий Валерьянович. - Но время ли сейчас не то что делать это - говорить об этом? Вы же сами видите, что творится на фронтах, в стране…
- Да только сейчас и делать это! - горячился адмирал. - Такая победа немедленно бы подняла дух на фронтах. А как резко бы вырос авторитет нового правительства, новой России во всем мире? Разве нам не нужна т а к а я победа именно сейчас?
- Согласен. Нужна… Нужна даже самая малая победа. Но где гарантия, что у России хватит сил на Босфор. Не обернется ли военная неудача сокрушением того, что уже достигнуто? Ведь все очень зыбко и хрупко…
- У нас еще есть шанс! Уверяю вас как военный человек, как начальник того самого флота, которому предназначено это сделать.
- Не могу разделить вашей уверенности.
- Мы готовы начать операцию через месяц, если политики не будут вмешиваться в дела моего флота! В кои-то веки собраны десантные суда, которые за одну ночь могут перебросить сразу две дивизии к босфорским берегам. Есть реальный и к тому же весьма свежий опыт высадки больших десантов - Лазистан! Есть дредноуты, которые поддержат высадку тяжелыми орудиями. Есть аэропланы и подводные лодки. И все это пока что мне повинуется. Я говорю «пока что», потому что сегодня политические агитаторы страшнее диверсантов. И я надеюсь узнать у вас противоядие от этой напасти.
Визит адмирала Колчака несказанно удивил духовного отца российской демократии. Плеханов потом пересказывал знакомым подробности этой встречи в свойственной ему манере легкого юмора:
«Сегодня… был у меня Колчак. Он мне очень понравился. Видно, что в своей области молодец. Храбр, энергичен, не глуп. В первые же дни революции стал на ее сторону и сумел сохранить порядок в Черноморском флоте и поладить с матросами. Но в политике он, видимо, совсем неповинен. Прямо в смущение привел меня своей развязной беззаботностью. Вошел бодро, по-военному, и вдруг говорит:
- Счел долгом представиться Вам как старейшему представителю партии социалистов-революционеров.
Войдите в мое положение! Это я-то социалист-революционер! Я попробовал внести поправку:
- Благодарю, очень рад. Но позвольте Вам заметить…
Однако Колчак, не умолкая, отчеканил:…представителю социалистов-революционеров. Я - моряк, партийными программами не интересуюсь. Знаю, что у нас во флоте, среди матросов, есть две партии: социалистов-революционеров и социал-демократов. Видел их прокламации. В чем разница - не разбираюсь, но предпочитаю социалистов-революционеров, так как они - патриоты. Социал-демократы же не любят отечества, и, кроме того, среди них очень много жидов…
Я впал в полное недоумение после такого приветствия и с самою любезною кротостью постарался вывести своего собеседника из заблуждения. Сказал ему, что я - не только не социалист-революционер, но даже известен как противник этой партии, сломавший немало копий в идейной борьбе с нею… Сказал, что принадлежу именно к не любимой им социал-демократии и, несмотря на это, - не жид, а русский дворянин, и очень люблю отечество! Колчак нисколько не смутился. Посмотрел на меня с любопытством, пробормотал что-то вроде: ну это не важно, - и начал рассказывать живо, интересно и умно о Черноморском флоте, об его состоянии и боевых задачах. Очень хорошо рассказывал. Наверное, дельный адмирал. Только уж очень слаб в политике…».
«Не исключено, - отмечал биограф адмирала профессор Иван Платонов, - что Г.В. Плеханов несколько утрировал относительно политического уровня подготовки А.В. Колчака, но суть от этого не меняется: Колчак действительно находился в начальной стадии политической подготовки. Вести работу в условиях революции ему было крайне трудно. Приходилось в основном, как и прежде, опираться на личный авторитет, заслуги перед флотом».
Итоги беседы с Плехановым сам Колчак излагал так: «Я… сказал, что… обращаюсь к нему… с просьбой помочь мне, приславши своих работников, которые могли бы бороться с этой пропагандой разложения, так как другого способа бороться я не вижу в силу создавшегося положения, когда под видом свободы слова проводится все, что угодно. Насильственными же мерами прекратить - в силу постановления правительства - я этого не могу, и, следовательно, остается только этот путь для борьбы с пропагандой.
Плеханов сказал мне: «Конечно, в вашем положении я считаю этот способ единственным, но он является в данном случае ненадежным». Во всяком случае, Плеханов обещал мне содействие в этом направлении, причем указал, что правительство не управляет событиями, которые оказались сильнее его».
Колчак вернулся в Севастополь раздосадованным и разочарованным в итогах своей питерской рекогносцировки. Одно его обрадовало в штабе - письмо от Анны. Но даже ей он ответил не сразу.
4 мая 1917 года. Линейный корабль «Свободная Россия»
«В конце прошлой недели я получил письмо Ваше от апреля. Я виноват в несколько запоздалом ответе, но теперь в море и после двух недель невольного молчания постараюсь ответить Вам…
Приехал в Севастополь я прекрасно, с полным комфортом и даже без опоздания. Обстановка мало отличалась за мое отсутствие, и «все обстояло благополучно». Дальше обычная работа командующего флотом во время войны и революции в разлагающемся морально и материально государстве. Из Петрограда я вывез две сомнительные ценности: твердое убеждение в неизбежности государственной катастрофы со слабой верой в то чудо, которое могло бы ее предотвратить, и нравственную пустоту… несостоятельность военно-политической задачи, определившей весь смысл и содержание моей работы. Если бы я мог впасть в отчаяние, плакать или жаловаться, то я имел бы для этого все основания, но эти положения просто мне не свойственны. Я действовал и работал под влиянием некоторых положений, которые теперь отпали, и так как я находил в них помощь и поддержку, то я прежде всего почувствовал, что я устал, устал физически и морально… Я устал, и мне трудно писать, у меня нет ни мыслей, которые я бы хотел изложить, ни способности сказать что-либо. Спать я не могу; не хочется читать немецкий вздор о том, что такое территориальное верховенство, - это так же для меня безразлично, как вопрос о том, делается ли в Севастополе глупость или идиотство; пойду лучше похожу по палубе и постараюсь ни о чем не думать».
Без числа
«…Третья ночь в море. Тихо, густой мокрый туман. Иду с кормовыми прожекторами. Я только что вернулся в походную каюту, где ходил часа два, пользуясь слабым светом туманного луча прожектора. Ничего не видно. День окончен. Гидрокрейсера выполняли операцию, судя по обрывкам радио. Погиб один или два гидроплана. Донесений пока нет. Миноносец был атакован подлодкой, но увернулся от мин. Крейсера у Босфора молчат, ни одного радио; по правилу, значит, идет все хорошо. Если все как следует - молчат, говорят только когда неудача. Кажется, все сделано и все делается, что надо. Я не сделал ни одного замечания, но мое настроение передается и воспринимается людьми, я это чувствую. Люди распускаются в спокойной и бездеятельной обстановке, но в серьезном деле они делаются очень дисциплинированными и послушными. Но я менее всего теперь интересуюсь ими».
9 мая 1917 года
«В минуту усталости или слабости моральной, когда сомнение переходит в беспочвенность, когда решимость сменяется колебанием, когда уверенность в себе теряется и создается тревожное ощущение несостоятельности, когда все прошлое кажется не имеющим никакого значения, а будущее представляется совершенно бессмысленным и бесцельным, - в такие минуты я прежде всего обращаюсь к мыслям о войне, находя в них и во всем, что связано с войной, средство преодолеть это состояние… Это хуже, чем проигранное сражение. Это хуже даже проигранной кампании, ибо там все-таки остается хоть радость сопротивления и борьбы, а здесь только сознание бессилия перед стихийной глупостью, невежеством и моральным разложением. То, что я пережил в Петрограде, особенно в дни 20 и 21 апреля, когда уехал, было достаточно, чтобы прийти в отчаяние».
10 мая 1917 года
«Вам угодно было почтить меня письмом от 3 мая, которое сегодня я получил… Я солдат, вся деятельность которого и жизнь определяются военными целями и идеалами. Мне приходится переживать трагедию падения идеалов, по моему убеждению, неизбежно связанную с государственной катастрофой, но я также твердо верю, что эти идеалы неизменны и вечны и к ним так или иначе вернется Родина наша. В Петрограде путем личных переговоров с представителями правительства, военного командования и общественными деятелями я выяснил достаточно определенно это положение и пережил, быть может, самые трудные минуты, которые судьбе угодно было мне предназначить».
Авторитет и популярность командующего флотом в апрельские дни семнадцатого года достигли апогея. Но вряд ли кто лучше него в эти дни понимал, что его флот, как и вся русская армия, обречен на развал, на поражение, на гибель. Всего через год лучшая часть флота будет затоплена в Новороссийске, в главном севастопольском доке по-султански воссядет ненавистный «Гебен», а еще через два-остатки некогда самого мощного флота России уйдут в Бизерту, чтобы заживо сгнить на рейде горько-соленого озера…
В апреле-мае Севастополь наводнили агитаторы всевозможных партий и прежде всего - пропагандисты большевиков, одетые в форму балтийских матросов. Флот трухлявился на глазах, словно борта фрегата, изъеденные жучками-древоточцами.
Вот и первый печальный симптом; команда эскадренного миноносца «Жаркий» отказалась идти в море на боевую позицию. Судовой комитет заявил, что он ничего не имеет против командира корабля лейтенанта Веселаго, но воевать под его началом команда опасается, так как считает, что он чрезмерно храбр и лезет на рожон.
Следующим был герой цусимской эпопеи крейсер «Алмаз»…
16 апреля 1917 года военный и морской министр А.И. Гучков отдал еще один роковой приказ №125, снимавший почему-то только с военных моряков все виды погон.
Согласно этому революционному акту все виды погон изымались из флотского употребления «в соответствии с формой одежды, установленной во флотах всех свободных стран». Приказ этот нанес последний удар по еще державшемуся на авторитете командующего Черноморскому флоту.
Как и все бунты, мятежи и восстания, беспорядки на Черноморском флоте начались с пустяка, с искры.
5 июня 1917 года при разводе караула в Севастопольском флотском полуэкипаже дежурный офицер подпоручик по адмиралтейству Л. Губерт скомандовал, как положено, - «Смирно!» Молодые матросы взяли винтовки «на краул», но «старики» и ухом не повели. Один из них прямо из строя заметил подпоручику, что Керенский издал приказ об отмене отдания чести. Сорокадвухлетний офицер, выслуживший свои «серебряные», или, как их остряки называли, «березовые» погоны нелегкой долгой службой, послал Керенского с его приказами и тех, кто ему подчиняется, в известное место, после чего был немедленно арестован. Весть об этом случае загудела по казармам и палубам. Говорили, что распоясавшийся подпоручик требовал «настойчиво и грубо» отдания чести именно ему. Большевистские агитаторы, среди которых был партийный эмиссар Ю. Гавен, которому Я. Свердлов дал личное напутствие - «превратить Севастополь в Кронштадт юга» - немедленно обратили этот инцидент в свою пользу, раздувая случай в злонамеренное восстановление «старого режима». И заполыхало…
Близилось 9 июня, последний день командования Колчака Черноморским флотом… Накануне, 8 июня, на плацу старинных Лазаревских казарм столпились тысячи матросов. Балтийские делегаты витийствовали на трибуне, требуя отобрать у офицеров личное оружие, «которого у них подозрительно много», - револьверы, кортики, сабли - и передать его полковым и судовым комитетам. Тут господствовала не столько «пролетарская идея», сколько животный страх: что если офицеры силой оружия вернут себе власть? Уж и полетят тогда головы зачинщиков…
В два часа дня на корабли флота полетела радиограмма, провоцирующая кровь, столкновения, самоубийства, - судовым комитетам обезоружить офицеров. Пришло такое распоряжение и на флагманский корабль - броненосный крейсер «Георгий Победоносец». В послеобеденный час в кабинет-каюту адмирала гурьбой ввалились комитетчики и потребовали сдать им оружие. Секунду-другую Колчак осознавал, что происходит: бунт? измена? провокация? издевка?
Никогда в жизни он не испытывал подобного унижения. И от кого - от моряков, которых он лично водил в бой, с которыми разделял одну судьбу - соленую горечь последнего вдоха?!
Колчак никогда не боялся матросов, за двадцать лет плаваний, полярных экспедиций, боев на суше и на море он хорошо постиг душу русского человека в форменке. Умел говорить и ладить с флотским людом. Он и в эту горячую минуту сумел бы отправить комитетчиков ни с чем, но это уже не имело никакого смысла: Черноморский флот как боевая сила больше не существовал. Ему удалось продлить агонию российского флота всего лишь на три месяца… Отныне Севастополь становился еще одним кровавым Кронштадтом.
Много позже некоторые большевистские мемуаристы, Павел Дыбенко в частности, начнут утверждать, что именно матросы-балтийцы, прибывшие в Севастополь для углубления революции, обезоружили Колчака: «Шпагу с него сорвали, за борт бросили». Однако эта ложь не получила никакого хождения. Ее затмила легенда, ставшая в глазах многих современников Колчака почти фактом: адмирал собрал по большому сбору команду крейсера и вышел к строю. С гневом и болью он говорил им о том, что даже японцы - враги! - и те оставили ему в плену Георгиевскую саблю, щадя его отнюдь не адмиральское - лейтенантское достоинство. И вот свои же, русские люди в некоем злобном затмении врываются к нему с требованием, позорящим и их, и его, с требованием, до которого не опустились бы и турки, окажись он в их власти…
Матросы слушали молча. И, кажется, сочувствовали ему. И, кажется, понимали его… Закончив речь, Колчак отстегнул от пояса ножны с порт-артурским клинком.
- Мое оружие вы не снимите с меня ни с живого, ни с мертвого… Не вы мне его вручили, не вы и возьмете!
С этими словами он швырнул саблю за борт, в море. Лишь взблеснул на солнце золотой эфес с надписью - «За храбрость»…
Личный адъютант адмирала лейтенант Князев утверждал, что матросы потом достали со дна саблю и вернули ее комфлоту. Бесспорно одно: в конце июня, когда Колчак находился в Петрограде, Союз офицеров армии и флота преподнес ему в знак глубокого уважения «оружие храбрых» - золотой кортик.
Справка. Более ста лет подряд, вплоть до 1917 года, сход морского офицера с корабля на берег обязывал его быть при кортике. Служба в береговых учреждениях флота - штабах, учебных заведениях и т.д. - также требовала от морских офицеров, проходящих там службу, всегда носить кортик. На корабле ношение кортика было обязательным только для вахтенного начальника.
Русский морской кортик по своей форме и отделке был настолько красив и изящен, что германский кайзер Вильгельм II, обходя в 1902 году строй экипажа новейшего русского крейсера «Варяг», был восхищен им и приказал ввести для офицеров своего «флота открытого моря» кортики.
Кроме немцев, еще в 80-х годах XIX века русский кортик был заимствован японцами, сделавшими его похожим на маленькую самурайскую саблю. К началу XX века русский кортик стал принадлежностью формы одежды офицеров почти всех флотов мира, символом офицерской чести и достоинства.
Итак, конфликт с отданием чести вылился в хорошо раздутую «бурю матросского гнева», после чего командующий флотом посчитал свое дальнейшее пребывание на этом посту невозможным. То, о чем так долго твердили большевики, наконец, свершилось. Адмирал Сушон и его стамбульские коллеги облегченно вздохнули. Вознесли хвалу Господу и в Лондоне: за судьбу Босфора можно было не тревожиться.
РУКОЮ ИСТОРИКА (В.И. Попов). «Падение самодержавия как нельзя более устраивало Англию - правительство и даже короля. Более того, само британское правительство в 1916-1917 годах предпринимало ряд шагов, чтобы свалить самодержавие. Посол Англии в России Д. Бьюкенен поощрял антимонархические буржуазные партии. Он сам признавался, что сочувствовал им. Английское посольство в Петрограде сделалось конспиративным центром, в котором обсуждались планы ликвидации русской монархии…
Радость в правящих кругах Англии по поводу свержения монархии была, я бы сказал, даже неприличной… Посол Бьюкенен поздравил русский народ с революцией…
Почему Англия радовалась свержению монархии в России? Дело в том, что 5 сентября 1914 года Англия под давлением России подписала договор, по которому Черноморские проливы после войны отходили России. Англия никогда не собиралась выполнять этот договор и пускать Россию к проливам и в Средиземное море. Теперь же отречение царя, подписавшего договор, облегчало для английской короны аннулирование договора: нет царя - нет и английских обязательств…»
Мало кто знает, что отрекшийся царь, ставший вдруг гражданином Романовым, сразу же оказался у черты бедности. Ведь все свои банковские средства - 200 миллионов рублей - Николай II пожертвовал на нужды раненых, увечных и их семей.
Именно Босфор пролег непроходимой трещиной в как в политических, так и в родственных отношениях российского императора и английского короля. Англия не сделала даже жеста, чтобы спасти семью низложенного царя.
«Это было тем более странным, что Германией были созданы нормальные условия для переезда Николая II и его семьи. По сведениям дворцового коменданта Воейкова, через датского посла было запрошено германское командование, сможет ли оно создать безопасные условия для проезда царя в Англию; был получен категорический ответ: «Ни одна боевая единица германского флота не нападет на какое-либо судно, перевозящее государя и его семью». И только после того, как Милюков, министр иностранных дел, настойчиво попросил Бьюкенена ускорить присылку крейсера, он получил неожиданный ответ. Английский посол информировал российского министра, что правительство Его Величества «больше не настаивает на переезде царя в Англию». Этот шаг был «шедевром» дипломатического маневра. Как будто Англия раньше «настаивала» на приезде Николая…»
Босфор, Босфор…
Ближе к полуночи того горького дня вице-адмирал Колчак приказал спустить с мачты «Георгия Победоносца» свой флаг командующего флотом. Все полномочия он передал старшему из флагманов контр-адмиралу В.К. Лукину,
В ответ на донесение о случившемся он получил правительственную телеграмму: «Вице-адмиралу Колчаку, допустившему явный бунт во вверенном ему флоте, немедленно сдать командование и прибыть в Петроград для доклада правительству. Керенский. Львов». Но, Боже праведный, вам ли, господин Керенский, и вам ли, ваша светлость, князь, заварившим всю эту кашу с «разофицериванием» армии, спрашивать с него за разложение флота и его личный бунт, бунт совести, терпения и чести?
В тот же день, 10 июня 1917 года, адмирал вошел в вагон поезда Севастополь-Петроград. Вряд ли он догадывался, что отправляется в самое дальнее и самое гибельное свое путешествие: Петроград-Лондон-Сан-Франциско - Токио - Сингапур - Пекин - Харбин - Владивосток - Омск - Иркутск…
С этого дня для Колчака началась новая жизнь - и государственная, и личная. В этой новой жизни он проведет менее трех лет, но они вместят в себя всю прежнюю его жизнь.
С этого последнего севастопольского дня в историю вошли два Колчака: один - тот, что жил до выброса в море Георгиевской сабли, другой-тот, сердце которого остановила расстрельная пуля в Иркутске.
Колчак-Полярный, Балтийский, Черноморский - кончился. Начинался Колчак-Омский, Сибирский, Всероссийский…
Вечером 10 июня на перроне севастопольского вокзала он в последний раз обнял жену и сына. Вернуться в Севастополь ему было не суждено, хотя именно сей град, достойный поклонения, и был конечной целью его последней одиссеи.
Подобно золотому эфесу в море брошенной сабли, блеснул на прощанье крест Владимирского собора, где лежать бы и ему в усыпальнице севастопольских адмиралов, отпусти ему судьба не большевистскую пулю, а осколок турецкого снаряда…
ПОСЛЕДНЯЯ КРУГОСВЕТКА…
- Меня не нужно убеждать в исторической значимости для России Босфора, Царь-града, Софии… - заметил ему Георгий Валерьянович. - Но время ли сейчас не то что делать это - говорить об этом? Вы же сами видите, что творится на фронтах, в стране…
- Да только сейчас и делать это! - горячился адмирал. - Такая победа немедленно бы подняла дух на фронтах. А как резко бы вырос авторитет нового правительства, новой России во всем мире? Разве нам не нужна т а к а я победа именно сейчас?
- Согласен. Нужна… Нужна даже самая малая победа. Но где гарантия, что у России хватит сил на Босфор. Не обернется ли военная неудача сокрушением того, что уже достигнуто? Ведь все очень зыбко и хрупко…
- У нас еще есть шанс! Уверяю вас как военный человек, как начальник того самого флота, которому предназначено это сделать.
- Не могу разделить вашей уверенности.
- Мы готовы начать операцию через месяц, если политики не будут вмешиваться в дела моего флота! В кои-то веки собраны десантные суда, которые за одну ночь могут перебросить сразу две дивизии к босфорским берегам. Есть реальный и к тому же весьма свежий опыт высадки больших десантов - Лазистан! Есть дредноуты, которые поддержат высадку тяжелыми орудиями. Есть аэропланы и подводные лодки. И все это пока что мне повинуется. Я говорю «пока что», потому что сегодня политические агитаторы страшнее диверсантов. И я надеюсь узнать у вас противоядие от этой напасти.
Визит адмирала Колчака несказанно удивил духовного отца российской демократии. Плеханов потом пересказывал знакомым подробности этой встречи в свойственной ему манере легкого юмора:
«Сегодня… был у меня Колчак. Он мне очень понравился. Видно, что в своей области молодец. Храбр, энергичен, не глуп. В первые же дни революции стал на ее сторону и сумел сохранить порядок в Черноморском флоте и поладить с матросами. Но в политике он, видимо, совсем неповинен. Прямо в смущение привел меня своей развязной беззаботностью. Вошел бодро, по-военному, и вдруг говорит:
- Счел долгом представиться Вам как старейшему представителю партии социалистов-революционеров.
Войдите в мое положение! Это я-то социалист-революционер! Я попробовал внести поправку:
- Благодарю, очень рад. Но позвольте Вам заметить…
Однако Колчак, не умолкая, отчеканил:…представителю социалистов-революционеров. Я - моряк, партийными программами не интересуюсь. Знаю, что у нас во флоте, среди матросов, есть две партии: социалистов-революционеров и социал-демократов. Видел их прокламации. В чем разница - не разбираюсь, но предпочитаю социалистов-революционеров, так как они - патриоты. Социал-демократы же не любят отечества, и, кроме того, среди них очень много жидов…
Я впал в полное недоумение после такого приветствия и с самою любезною кротостью постарался вывести своего собеседника из заблуждения. Сказал ему, что я - не только не социалист-революционер, но даже известен как противник этой партии, сломавший немало копий в идейной борьбе с нею… Сказал, что принадлежу именно к не любимой им социал-демократии и, несмотря на это, - не жид, а русский дворянин, и очень люблю отечество! Колчак нисколько не смутился. Посмотрел на меня с любопытством, пробормотал что-то вроде: ну это не важно, - и начал рассказывать живо, интересно и умно о Черноморском флоте, об его состоянии и боевых задачах. Очень хорошо рассказывал. Наверное, дельный адмирал. Только уж очень слаб в политике…».
«Не исключено, - отмечал биограф адмирала профессор Иван Платонов, - что Г.В. Плеханов несколько утрировал относительно политического уровня подготовки А.В. Колчака, но суть от этого не меняется: Колчак действительно находился в начальной стадии политической подготовки. Вести работу в условиях революции ему было крайне трудно. Приходилось в основном, как и прежде, опираться на личный авторитет, заслуги перед флотом».
Итоги беседы с Плехановым сам Колчак излагал так: «Я… сказал, что… обращаюсь к нему… с просьбой помочь мне, приславши своих работников, которые могли бы бороться с этой пропагандой разложения, так как другого способа бороться я не вижу в силу создавшегося положения, когда под видом свободы слова проводится все, что угодно. Насильственными же мерами прекратить - в силу постановления правительства - я этого не могу, и, следовательно, остается только этот путь для борьбы с пропагандой.
Плеханов сказал мне: «Конечно, в вашем положении я считаю этот способ единственным, но он является в данном случае ненадежным». Во всяком случае, Плеханов обещал мне содействие в этом направлении, причем указал, что правительство не управляет событиями, которые оказались сильнее его».
Колчак вернулся в Севастополь раздосадованным и разочарованным в итогах своей питерской рекогносцировки. Одно его обрадовало в штабе - письмо от Анны. Но даже ей он ответил не сразу.
4 мая 1917 года. Линейный корабль «Свободная Россия»
«В конце прошлой недели я получил письмо Ваше от апреля. Я виноват в несколько запоздалом ответе, но теперь в море и после двух недель невольного молчания постараюсь ответить Вам…
Приехал в Севастополь я прекрасно, с полным комфортом и даже без опоздания. Обстановка мало отличалась за мое отсутствие, и «все обстояло благополучно». Дальше обычная работа командующего флотом во время войны и революции в разлагающемся морально и материально государстве. Из Петрограда я вывез две сомнительные ценности: твердое убеждение в неизбежности государственной катастрофы со слабой верой в то чудо, которое могло бы ее предотвратить, и нравственную пустоту… несостоятельность военно-политической задачи, определившей весь смысл и содержание моей работы. Если бы я мог впасть в отчаяние, плакать или жаловаться, то я имел бы для этого все основания, но эти положения просто мне не свойственны. Я действовал и работал под влиянием некоторых положений, которые теперь отпали, и так как я находил в них помощь и поддержку, то я прежде всего почувствовал, что я устал, устал физически и морально… Я устал, и мне трудно писать, у меня нет ни мыслей, которые я бы хотел изложить, ни способности сказать что-либо. Спать я не могу; не хочется читать немецкий вздор о том, что такое территориальное верховенство, - это так же для меня безразлично, как вопрос о том, делается ли в Севастополе глупость или идиотство; пойду лучше похожу по палубе и постараюсь ни о чем не думать».
Без числа
«…Третья ночь в море. Тихо, густой мокрый туман. Иду с кормовыми прожекторами. Я только что вернулся в походную каюту, где ходил часа два, пользуясь слабым светом туманного луча прожектора. Ничего не видно. День окончен. Гидрокрейсера выполняли операцию, судя по обрывкам радио. Погиб один или два гидроплана. Донесений пока нет. Миноносец был атакован подлодкой, но увернулся от мин. Крейсера у Босфора молчат, ни одного радио; по правилу, значит, идет все хорошо. Если все как следует - молчат, говорят только когда неудача. Кажется, все сделано и все делается, что надо. Я не сделал ни одного замечания, но мое настроение передается и воспринимается людьми, я это чувствую. Люди распускаются в спокойной и бездеятельной обстановке, но в серьезном деле они делаются очень дисциплинированными и послушными. Но я менее всего теперь интересуюсь ими».
9 мая 1917 года
«В минуту усталости или слабости моральной, когда сомнение переходит в беспочвенность, когда решимость сменяется колебанием, когда уверенность в себе теряется и создается тревожное ощущение несостоятельности, когда все прошлое кажется не имеющим никакого значения, а будущее представляется совершенно бессмысленным и бесцельным, - в такие минуты я прежде всего обращаюсь к мыслям о войне, находя в них и во всем, что связано с войной, средство преодолеть это состояние… Это хуже, чем проигранное сражение. Это хуже даже проигранной кампании, ибо там все-таки остается хоть радость сопротивления и борьбы, а здесь только сознание бессилия перед стихийной глупостью, невежеством и моральным разложением. То, что я пережил в Петрограде, особенно в дни 20 и 21 апреля, когда уехал, было достаточно, чтобы прийти в отчаяние».
10 мая 1917 года
«Вам угодно было почтить меня письмом от 3 мая, которое сегодня я получил… Я солдат, вся деятельность которого и жизнь определяются военными целями и идеалами. Мне приходится переживать трагедию падения идеалов, по моему убеждению, неизбежно связанную с государственной катастрофой, но я также твердо верю, что эти идеалы неизменны и вечны и к ним так или иначе вернется Родина наша. В Петрограде путем личных переговоров с представителями правительства, военного командования и общественными деятелями я выяснил достаточно определенно это положение и пережил, быть может, самые трудные минуты, которые судьбе угодно было мне предназначить».
Авторитет и популярность командующего флотом в апрельские дни семнадцатого года достигли апогея. Но вряд ли кто лучше него в эти дни понимал, что его флот, как и вся русская армия, обречен на развал, на поражение, на гибель. Всего через год лучшая часть флота будет затоплена в Новороссийске, в главном севастопольском доке по-султански воссядет ненавистный «Гебен», а еще через два-остатки некогда самого мощного флота России уйдут в Бизерту, чтобы заживо сгнить на рейде горько-соленого озера…
В апреле-мае Севастополь наводнили агитаторы всевозможных партий и прежде всего - пропагандисты большевиков, одетые в форму балтийских матросов. Флот трухлявился на глазах, словно борта фрегата, изъеденные жучками-древоточцами.
Вот и первый печальный симптом; команда эскадренного миноносца «Жаркий» отказалась идти в море на боевую позицию. Судовой комитет заявил, что он ничего не имеет против командира корабля лейтенанта Веселаго, но воевать под его началом команда опасается, так как считает, что он чрезмерно храбр и лезет на рожон.
Следующим был герой цусимской эпопеи крейсер «Алмаз»…
16 апреля 1917 года военный и морской министр А.И. Гучков отдал еще один роковой приказ №125, снимавший почему-то только с военных моряков все виды погон.
Согласно этому революционному акту все виды погон изымались из флотского употребления «в соответствии с формой одежды, установленной во флотах всех свободных стран». Приказ этот нанес последний удар по еще державшемуся на авторитете командующего Черноморскому флоту.
Как и все бунты, мятежи и восстания, беспорядки на Черноморском флоте начались с пустяка, с искры.
5 июня 1917 года при разводе караула в Севастопольском флотском полуэкипаже дежурный офицер подпоручик по адмиралтейству Л. Губерт скомандовал, как положено, - «Смирно!» Молодые матросы взяли винтовки «на краул», но «старики» и ухом не повели. Один из них прямо из строя заметил подпоручику, что Керенский издал приказ об отмене отдания чести. Сорокадвухлетний офицер, выслуживший свои «серебряные», или, как их остряки называли, «березовые» погоны нелегкой долгой службой, послал Керенского с его приказами и тех, кто ему подчиняется, в известное место, после чего был немедленно арестован. Весть об этом случае загудела по казармам и палубам. Говорили, что распоясавшийся подпоручик требовал «настойчиво и грубо» отдания чести именно ему. Большевистские агитаторы, среди которых был партийный эмиссар Ю. Гавен, которому Я. Свердлов дал личное напутствие - «превратить Севастополь в Кронштадт юга» - немедленно обратили этот инцидент в свою пользу, раздувая случай в злонамеренное восстановление «старого режима». И заполыхало…
Близилось 9 июня, последний день командования Колчака Черноморским флотом… Накануне, 8 июня, на плацу старинных Лазаревских казарм столпились тысячи матросов. Балтийские делегаты витийствовали на трибуне, требуя отобрать у офицеров личное оружие, «которого у них подозрительно много», - револьверы, кортики, сабли - и передать его полковым и судовым комитетам. Тут господствовала не столько «пролетарская идея», сколько животный страх: что если офицеры силой оружия вернут себе власть? Уж и полетят тогда головы зачинщиков…
В два часа дня на корабли флота полетела радиограмма, провоцирующая кровь, столкновения, самоубийства, - судовым комитетам обезоружить офицеров. Пришло такое распоряжение и на флагманский корабль - броненосный крейсер «Георгий Победоносец». В послеобеденный час в кабинет-каюту адмирала гурьбой ввалились комитетчики и потребовали сдать им оружие. Секунду-другую Колчак осознавал, что происходит: бунт? измена? провокация? издевка?
Никогда в жизни он не испытывал подобного унижения. И от кого - от моряков, которых он лично водил в бой, с которыми разделял одну судьбу - соленую горечь последнего вдоха?!
Колчак никогда не боялся матросов, за двадцать лет плаваний, полярных экспедиций, боев на суше и на море он хорошо постиг душу русского человека в форменке. Умел говорить и ладить с флотским людом. Он и в эту горячую минуту сумел бы отправить комитетчиков ни с чем, но это уже не имело никакого смысла: Черноморский флот как боевая сила больше не существовал. Ему удалось продлить агонию российского флота всего лишь на три месяца… Отныне Севастополь становился еще одним кровавым Кронштадтом.
Много позже некоторые большевистские мемуаристы, Павел Дыбенко в частности, начнут утверждать, что именно матросы-балтийцы, прибывшие в Севастополь для углубления революции, обезоружили Колчака: «Шпагу с него сорвали, за борт бросили». Однако эта ложь не получила никакого хождения. Ее затмила легенда, ставшая в глазах многих современников Колчака почти фактом: адмирал собрал по большому сбору команду крейсера и вышел к строю. С гневом и болью он говорил им о том, что даже японцы - враги! - и те оставили ему в плену Георгиевскую саблю, щадя его отнюдь не адмиральское - лейтенантское достоинство. И вот свои же, русские люди в некоем злобном затмении врываются к нему с требованием, позорящим и их, и его, с требованием, до которого не опустились бы и турки, окажись он в их власти…
Матросы слушали молча. И, кажется, сочувствовали ему. И, кажется, понимали его… Закончив речь, Колчак отстегнул от пояса ножны с порт-артурским клинком.
- Мое оружие вы не снимите с меня ни с живого, ни с мертвого… Не вы мне его вручили, не вы и возьмете!
С этими словами он швырнул саблю за борт, в море. Лишь взблеснул на солнце золотой эфес с надписью - «За храбрость»…
Личный адъютант адмирала лейтенант Князев утверждал, что матросы потом достали со дна саблю и вернули ее комфлоту. Бесспорно одно: в конце июня, когда Колчак находился в Петрограде, Союз офицеров армии и флота преподнес ему в знак глубокого уважения «оружие храбрых» - золотой кортик.
Справка. Более ста лет подряд, вплоть до 1917 года, сход морского офицера с корабля на берег обязывал его быть при кортике. Служба в береговых учреждениях флота - штабах, учебных заведениях и т.д. - также требовала от морских офицеров, проходящих там службу, всегда носить кортик. На корабле ношение кортика было обязательным только для вахтенного начальника.
Русский морской кортик по своей форме и отделке был настолько красив и изящен, что германский кайзер Вильгельм II, обходя в 1902 году строй экипажа новейшего русского крейсера «Варяг», был восхищен им и приказал ввести для офицеров своего «флота открытого моря» кортики.
Кроме немцев, еще в 80-х годах XIX века русский кортик был заимствован японцами, сделавшими его похожим на маленькую самурайскую саблю. К началу XX века русский кортик стал принадлежностью формы одежды офицеров почти всех флотов мира, символом офицерской чести и достоинства.
Итак, конфликт с отданием чести вылился в хорошо раздутую «бурю матросского гнева», после чего командующий флотом посчитал свое дальнейшее пребывание на этом посту невозможным. То, о чем так долго твердили большевики, наконец, свершилось. Адмирал Сушон и его стамбульские коллеги облегченно вздохнули. Вознесли хвалу Господу и в Лондоне: за судьбу Босфора можно было не тревожиться.
РУКОЮ ИСТОРИКА (В.И. Попов). «Падение самодержавия как нельзя более устраивало Англию - правительство и даже короля. Более того, само британское правительство в 1916-1917 годах предпринимало ряд шагов, чтобы свалить самодержавие. Посол Англии в России Д. Бьюкенен поощрял антимонархические буржуазные партии. Он сам признавался, что сочувствовал им. Английское посольство в Петрограде сделалось конспиративным центром, в котором обсуждались планы ликвидации русской монархии…
Радость в правящих кругах Англии по поводу свержения монархии была, я бы сказал, даже неприличной… Посол Бьюкенен поздравил русский народ с революцией…
Почему Англия радовалась свержению монархии в России? Дело в том, что 5 сентября 1914 года Англия под давлением России подписала договор, по которому Черноморские проливы после войны отходили России. Англия никогда не собиралась выполнять этот договор и пускать Россию к проливам и в Средиземное море. Теперь же отречение царя, подписавшего договор, облегчало для английской короны аннулирование договора: нет царя - нет и английских обязательств…»
Мало кто знает, что отрекшийся царь, ставший вдруг гражданином Романовым, сразу же оказался у черты бедности. Ведь все свои банковские средства - 200 миллионов рублей - Николай II пожертвовал на нужды раненых, увечных и их семей.
Именно Босфор пролег непроходимой трещиной в как в политических, так и в родственных отношениях российского императора и английского короля. Англия не сделала даже жеста, чтобы спасти семью низложенного царя.
«Это было тем более странным, что Германией были созданы нормальные условия для переезда Николая II и его семьи. По сведениям дворцового коменданта Воейкова, через датского посла было запрошено германское командование, сможет ли оно создать безопасные условия для проезда царя в Англию; был получен категорический ответ: «Ни одна боевая единица германского флота не нападет на какое-либо судно, перевозящее государя и его семью». И только после того, как Милюков, министр иностранных дел, настойчиво попросил Бьюкенена ускорить присылку крейсера, он получил неожиданный ответ. Английский посол информировал российского министра, что правительство Его Величества «больше не настаивает на переезде царя в Англию». Этот шаг был «шедевром» дипломатического маневра. Как будто Англия раньше «настаивала» на приезде Николая…»
Босфор, Босфор…
Ближе к полуночи того горького дня вице-адмирал Колчак приказал спустить с мачты «Георгия Победоносца» свой флаг командующего флотом. Все полномочия он передал старшему из флагманов контр-адмиралу В.К. Лукину,
В ответ на донесение о случившемся он получил правительственную телеграмму: «Вице-адмиралу Колчаку, допустившему явный бунт во вверенном ему флоте, немедленно сдать командование и прибыть в Петроград для доклада правительству. Керенский. Львов». Но, Боже праведный, вам ли, господин Керенский, и вам ли, ваша светлость, князь, заварившим всю эту кашу с «разофицериванием» армии, спрашивать с него за разложение флота и его личный бунт, бунт совести, терпения и чести?
В тот же день, 10 июня 1917 года, адмирал вошел в вагон поезда Севастополь-Петроград. Вряд ли он догадывался, что отправляется в самое дальнее и самое гибельное свое путешествие: Петроград-Лондон-Сан-Франциско - Токио - Сингапур - Пекин - Харбин - Владивосток - Омск - Иркутск…
С этого дня для Колчака началась новая жизнь - и государственная, и личная. В этой новой жизни он проведет менее трех лет, но они вместят в себя всю прежнюю его жизнь.
С этого последнего севастопольского дня в историю вошли два Колчака: один - тот, что жил до выброса в море Георгиевской сабли, другой-тот, сердце которого остановила расстрельная пуля в Иркутске.
Колчак-Полярный, Балтийский, Черноморский - кончился. Начинался Колчак-Омский, Сибирский, Всероссийский…
Вечером 10 июня на перроне севастопольского вокзала он в последний раз обнял жену и сына. Вернуться в Севастополь ему было не суждено, хотя именно сей град, достойный поклонения, и был конечной целью его последней одиссеи.
Подобно золотому эфесу в море брошенной сабли, блеснул на прощанье крест Владимирского собора, где лежать бы и ему в усыпальнице севастопольских адмиралов, отпусти ему судьба не большевистскую пулю, а осколок турецкого снаряда…
ПОСЛЕДНЯЯ КРУГОСВЕТКА…
Не суждено ему было прочесть и об итоге своего флотоводства на Черном море, подведенном, увы, не отечественными историками, а теми, от кого меньше всего ожидал похвал, - немецкими адмиралами:
«Колчак был молодой и энергичный вождь, создавший себе имя еще в Балтийском флоте. С его назначением в Черное море деятельность русского флота еще усилилась. Сообщение с Зонгулдаком было прервано, и подвоз угля прекратился. Наш флот был принужден прекратить все операции. Постановка мин перед Босфором производилась русскими мастерски. Летом 1916 года русские поставили до 2000 мин… В Оттоманской империи пришлось, вследствие угольного голода, прекратить железнодорожное движение, освещение городов и даже выделку снарядов. Летом 1917 года Колчак ушел. Из Зонгулдака в Константинополь снова стали доставлять уголь. Турецкая империя начала оживать…»
В Петрограде он был принят вовсе не так сурово, как можно было ожидать из текста телеграммы. Его доклад, который меньше всего походил на оправдание, скорее - на политический прогноз, был выслушан с печальным пониманием… Колчак жестко, без обиняков называл вещи своими именами. Если развал флота и дальше будет идти такими темпами, то Россию ожидает не просто военное поражение, а потеря государственности, ликвидация революционных завоеваний новоявленными большевистскими тьерами… Единственное, что может восстановить дисциплину в войсках, - смертная казнь за неисполнение приказов в боевой обстановке.
С ним вяло согласились и обещали обсудить этот вопрос в кабинете министров. Но не пройдет и года, как слово «расстрел», столь пугавшее либералов из правительства Керенского, замелькает в бесчисленных приказах Троцкого по Красной Армии…
Там, в столичных верхах, Колчак не мог не почувствовать, что его отставка оказалась чуть ли не желанным благом, что его побаиваются, как опасаются появления на политической сцене любого сколь-нибудь популярного военачальника-фронтовика. Но и следить за ходом войны из Петрограда по газетной хронике за чашечкой утреннего кофе было для него равносильно сдаче Георгиевского оружия судкому. Нечего было и надеяться, что для него найдется вакансия на Балтийском флоте. Она была одна - комфлот, и на посту этом происходила бесконечная чехарда, смена угодных и неугодных Центробалту адмиралов.
Вернуться под «шпиц», в Генмор? Первый же рапорт на этот счет обернется еще одним ударом по самолюбию. В правительстве ясно дали понять, что присутствие адмирала Колчака в столицах нежелательно.
Совершенно неожиданно открылся выход из петроградского тупика: американский сенатор Рут предложил ему приехать в США и принять участие в разработке операции по высадке десанта в Дарданеллах. Это было его дело!
На радость недругам, он покинул Питер, затянутый политическим смогом. Как и в Севастополь, он уже никогда не вернется в родной город. Но это случится не по его воле.
Ветры Атлантики вдохнут в него новые надежды.
Карфаген должен быть разрушен! Дарданеллы должны быть взяты!
Он всегда размерял свою жизнь целями почти недосягаемыми: достичь Южного полюса, отстоять Порт-Артур, вернуть христианам Софию, вывести Россию из кровавого хаоса гражданской усобицы… Все эти замыслы не имели ничего» общего с бонапартизмом. Просто сильный характер оттачивается на запредельных задачах.
Впервые Америку Колчак увидел в июне 1905 года, возвращаясь из японского плена по полукругосветному маршруту Нагасаки - Сан-Франциско - Нью-Йорк - Петербург. Трудно сказать, какое впечатление на него произвела тогда эта богатеющая не по дням, а по часам, заокеанская держава. Но в Америке на какое-то время он окунулся в мир привычных ему военно-морских проблем. Правда, вскоре выяснилось, что американцев больше всего волновала эффективная тактика борьбы с немецкими подводными лодками. А штурм дарданелльских твердынь представлял для них интерес скорее в академическом плане. К осени начальник Главного морского штаба США объявил русскому коллеге, что американские корабли в высадке дарданелльского десанта участвовать не будут.
Скажи он хоть одно слово: что смертельно устал от своей военной кочевой жизни, от бесчисленных кают, купе, гостиничных номеров, от политических интриг и бесчинств взбулгаченных толп, что хочет, наконец, простого человеческого покоя, - и судьба его решилась бы в мгновение ока. И свой век вице-адмирал доживал бы в благословенной Калифорнии, в тишине, достатке, в окружении выписанных в Америку домочадцев. Любой военный колледж предоставил бы «профессору минного дела» кафедру, приличный оклад… Скажи он только одно слово - «устал»… Но он снова выбрал дорогу. Дорогу в Россию. И двинулся домой кругосветным путем - через Тихий океан, через Японию. Он не хотел возвращаться в Питер, где его встретили бы колкие взгляды, а то и вовсе - сочувственно-насмешливые: ах, как жаль, не состоялся Колчак-Дарданелльский… Начать карьеру заново во Владивостоке? Или ехать в Севастополь писать мемуары и… наблюдать агонию флота? Эту дилемму он решил уже в Иокогаме. И решить ее помог шок убийственных новостей из России. Переход через Тихий океан прошел в благостном неведении. Теперь же газеты кричали и об октябрьском перевороте большевиков, и о позоре брестской сделки с немцами, и о разгуле красного террора… Колчак исповедовался в письмах: «Временами такая находит тоска, что положительно не могу найти места. Это много даже для меня…
«Колчак был молодой и энергичный вождь, создавший себе имя еще в Балтийском флоте. С его назначением в Черное море деятельность русского флота еще усилилась. Сообщение с Зонгулдаком было прервано, и подвоз угля прекратился. Наш флот был принужден прекратить все операции. Постановка мин перед Босфором производилась русскими мастерски. Летом 1916 года русские поставили до 2000 мин… В Оттоманской империи пришлось, вследствие угольного голода, прекратить железнодорожное движение, освещение городов и даже выделку снарядов. Летом 1917 года Колчак ушел. Из Зонгулдака в Константинополь снова стали доставлять уголь. Турецкая империя начала оживать…»
В Петрограде он был принят вовсе не так сурово, как можно было ожидать из текста телеграммы. Его доклад, который меньше всего походил на оправдание, скорее - на политический прогноз, был выслушан с печальным пониманием… Колчак жестко, без обиняков называл вещи своими именами. Если развал флота и дальше будет идти такими темпами, то Россию ожидает не просто военное поражение, а потеря государственности, ликвидация революционных завоеваний новоявленными большевистскими тьерами… Единственное, что может восстановить дисциплину в войсках, - смертная казнь за неисполнение приказов в боевой обстановке.
С ним вяло согласились и обещали обсудить этот вопрос в кабинете министров. Но не пройдет и года, как слово «расстрел», столь пугавшее либералов из правительства Керенского, замелькает в бесчисленных приказах Троцкого по Красной Армии…
Там, в столичных верхах, Колчак не мог не почувствовать, что его отставка оказалась чуть ли не желанным благом, что его побаиваются, как опасаются появления на политической сцене любого сколь-нибудь популярного военачальника-фронтовика. Но и следить за ходом войны из Петрограда по газетной хронике за чашечкой утреннего кофе было для него равносильно сдаче Георгиевского оружия судкому. Нечего было и надеяться, что для него найдется вакансия на Балтийском флоте. Она была одна - комфлот, и на посту этом происходила бесконечная чехарда, смена угодных и неугодных Центробалту адмиралов.
Вернуться под «шпиц», в Генмор? Первый же рапорт на этот счет обернется еще одним ударом по самолюбию. В правительстве ясно дали понять, что присутствие адмирала Колчака в столицах нежелательно.
Совершенно неожиданно открылся выход из петроградского тупика: американский сенатор Рут предложил ему приехать в США и принять участие в разработке операции по высадке десанта в Дарданеллах. Это было его дело!
На радость недругам, он покинул Питер, затянутый политическим смогом. Как и в Севастополь, он уже никогда не вернется в родной город. Но это случится не по его воле.
Ветры Атлантики вдохнут в него новые надежды.
Карфаген должен быть разрушен! Дарданеллы должны быть взяты!
Он всегда размерял свою жизнь целями почти недосягаемыми: достичь Южного полюса, отстоять Порт-Артур, вернуть христианам Софию, вывести Россию из кровавого хаоса гражданской усобицы… Все эти замыслы не имели ничего» общего с бонапартизмом. Просто сильный характер оттачивается на запредельных задачах.
Впервые Америку Колчак увидел в июне 1905 года, возвращаясь из японского плена по полукругосветному маршруту Нагасаки - Сан-Франциско - Нью-Йорк - Петербург. Трудно сказать, какое впечатление на него произвела тогда эта богатеющая не по дням, а по часам, заокеанская держава. Но в Америке на какое-то время он окунулся в мир привычных ему военно-морских проблем. Правда, вскоре выяснилось, что американцев больше всего волновала эффективная тактика борьбы с немецкими подводными лодками. А штурм дарданелльских твердынь представлял для них интерес скорее в академическом плане. К осени начальник Главного морского штаба США объявил русскому коллеге, что американские корабли в высадке дарданелльского десанта участвовать не будут.
Скажи он хоть одно слово: что смертельно устал от своей военной кочевой жизни, от бесчисленных кают, купе, гостиничных номеров, от политических интриг и бесчинств взбулгаченных толп, что хочет, наконец, простого человеческого покоя, - и судьба его решилась бы в мгновение ока. И свой век вице-адмирал доживал бы в благословенной Калифорнии, в тишине, достатке, в окружении выписанных в Америку домочадцев. Любой военный колледж предоставил бы «профессору минного дела» кафедру, приличный оклад… Скажи он только одно слово - «устал»… Но он снова выбрал дорогу. Дорогу в Россию. И двинулся домой кругосветным путем - через Тихий океан, через Японию. Он не хотел возвращаться в Питер, где его встретили бы колкие взгляды, а то и вовсе - сочувственно-насмешливые: ах, как жаль, не состоялся Колчак-Дарданелльский… Начать карьеру заново во Владивостоке? Или ехать в Севастополь писать мемуары и… наблюдать агонию флота? Эту дилемму он решил уже в Иокогаме. И решить ее помог шок убийственных новостей из России. Переход через Тихий океан прошел в благостном неведении. Теперь же газеты кричали и об октябрьском перевороте большевиков, и о позоре брестской сделки с немцами, и о разгуле красного террора… Колчак исповедовался в письмах: «Временами такая находит тоска, что положительно не могу найти места. Это много даже для меня…