Страница:
- Кто ее спрашивает? - последовал иезуитский вопрос.
- Кузен.
- По личным делам звоните ей домой, а не на службу. Когда идет великая война, никто не вправе загружать государственные линии связи пустопорож…
Я нажал на кнопку отбоя.
Наверное, я не самый бездарный разведчик на свете. К вечеру возник дерзкий план… За час до закрытия шляпного ателье я заглянул к госпоже Гуммерт, милой седенькой старушке, и спросил, не готов ли заказ фрау Волькенау.
- Он давно уже в упаковочной коробке.
- Ваша клиентка попросила меня передать деньги за работу и доставить заказ на дом.
Фрау Гуммерт отыскала бланк заказа. Пока она водружала на нос пенсне, я успел прочитать адрес заказчицы: Набережная реки Прегель, дом 10, квартира 10.
Расплатившись и взяв коробку со шляпкой, я нанял извозчика. Дом, в котором живет возлюбленная, - особый дом. Стены, которые укрывают твою любовь, - особенные стены. Особенно все, что ведет к ним: двор, ступени, перила…
Дом, в котором она жила, выстроенный во вкусе «югендштиля», выходил своим замысловатым фасадом на предмостную площадь. Подъезд по старинному обычаю был украшен какой-то каменной фигурой. Но я пронесся мимо, не замечая уже ничего.
Перед дверью с фарфоровым номерком «10» во втором этаже я перевел дух. «Ты ничем не рискуешь, - сказал я себе. - Откроет дверь полковник, передашь картонку как посыльный ателье. Откроет она…»
Открыла она, изумленно распахнув глаза. Я вступил в прихожую, обвешанную охотничьими трофеями и зеркалами.
- Фрау Гуммерт прислала вам ваш заказ, - сказал я бесстрастным тоном. - Он давно уже готов.
- Кто там, Тереза? - спросил резкий мужской голос из приоткрытой гостиной.
- Посыльный из ателье.
Мы понимали друг друга с полувзгляда. Губы ее дрогнули в легкой улыбке, и она укоризненно покачала головой.
- Но это не мой заказ! - сказала Тереза, даже не раскрыв коробки. - Вы перепутали. Передайте фрау Гуммерт, что я приду за ним завтра после работы.
Тереза легонько подтолкнула меня к тяжелым дубовым дверям, и там, обернувшись, на прощание я успел коснуться губами жаркого венчика ее губ. Вышел не сам поцелуй, а только его нежная завязь. Но с меня и этого было довольно. Я летел по улочкам, как гимназист, которому объявили о каникулах, размахивая картонкой…
Назавтра я с трудом отпросился из чертежной на час раньше. И весь час в ожидании ее шагов расхаживал по комнате, как тигр по клетке. Думая о ней, предвкушая ее как некое вожделенное, обжигающе-стыдное и счастливое лакомство.
Лучшей музыкой мира была дробь ее каблучков по деревянным ступеням. Я распахнул дверь и схватил ее с порога - весеннюю, благоуханную, желанную, гибко-податливую.
- Почему ты не приехала в прошлый раз? - спрашивал я, покрывая быстрыми поцелуями шею ее и щеки. - Я боялся за себя…
- Просто у Вилли сломалась машина, - смеясь, уклонялась она от главного поцелуя. Но я настиг ее губы…
Есть женщины, которые отдаются столь же щедро, как царицы разбрасывают золото в толпу.
Она была из них…
Лицо ее пылало в волнах взвихренных волос.
И плоть объяла плоть…
Она ушла скоро, тщательно приведя себя в порядок.
Я вырвал тончайший листок из шифроблокнота и записал свое потрясение.
О, власяница лона!
О, мастерица лова!
О, волчья яма чрева!
О, Пресвятая Дева! 1
Она обещала прийти через три дня, чтобы… выбрать фасон соломенной шляпки для отдыха у моря.
Санкт-Петербург. Декабрь 1991 года
С гостиницей на сей раз не вышло, и, вспомнив предложение моего бывшего попутчика, я отправился звонить на Садовую. Увы, сделать это оказалось не так просто. Несчастный город поразила еще одна напасть - поголовная кастрация телефонных аппаратов.
Шагнул в одну будку - трубка срезана, заглянул в другую - то же самое, отыскал третью полукабину - и там торчал жалкий кончик перекушенного кабеля.
На углу Невского и Литейного я обнаружил целую батарею таксофонов, приведенных к молчанию чьей-то палаческой рукой.
И тут до меня дошло. Это город не хочет ни с кем общаться, он рвет свои связи…
Все же дозвонился…
Евграф открыл дверь и тихо провел меня в «мою» комнату. К раскладушке там прибавились тумбочка с настольной лампой и стул, приткнувшийся к подоконнику-столу. Да вдоль стен были развешены на натянутых лесках сохнущие, только что из фотованночек, портреты морских офицеров.
- Если мешают, я их перевешу в другое место.
- Пусть висят… Кто это? - спросил я, тронув наугад мокрый отпечаток.
- Это Николай Азарьев. Ему оторвало голову японским снарядом при прорыве из Порт-Артура на броненосце «Цесаревич».
- А это?
- Мичман Андрей Акинфьев. Ему оторвало голову при взрыве торпедного аппарата на миноносце «Страшний». Там же, под Порт-Артуром.
- А это что за каперанг?
- Командир крейсера «Рюрик» Трусов. Ему оторвало голову, когда в боевую рубку влетел японский снаряд.
- И этому тоже оторвало голову? - с опаской указал я на портрет красавца-каперанга.
- Это Владимир Дмитриевич Тырков, - хладнокровно продолжал свой жутковатый экскурс Евграф, - командир линкора «Император Павел I». Голову ему отняли уже после смерти.
- Как это? - вырвалось у меня.
- Тырков умер в 1915 году в Гельсингфорсе от разрыва сердца. Похоронен был в свинцовом гробу в родовом имении Бабино Новгородской губернии. В 1975 году бабинские парни-алкаши могилу вскрыли - искали золотое наградное оружие и ордена. Но не нашли. Со злости повесили тырковский череп на сук. Так что и Владимиру Дмитриевичу место в этой галерее.
Странная галерея. Галерея оторванных голов. Сокращенно - ГОГОЛ. Полное название - ГОЛГОФа - Галерея Оторванных Лучших Голов Офицеров Флота. Так назвал ее Оракул. Он сейчас обобщает данные на всех офицеров русского флота, тех, кто лишился головы при жизни или по смерти. Зачем ему это? Об этом знает только он.
Я заметил, что в этот раз Евграф говорит о своем патроне без тени улыбки, почтительно строго, как будто пережил нечто такое, что заставило оценить Веди Ведиевича и его дело.
Но галерея… Она была так обширна, что мурашки пробегали по спине при мысли, что эдакие красавцы, франты, герои, мужи и юноши во флотских мундирах умерли такой жуткой смертью.
Я заметил адмирала Истомина и вспомнил, что и его погребли без головы: французское ядро снесло ее начисто…
Последним в чреде сохнущих портретов висел увеличенный снимок Николая II в мундире капитана 1-го ранга.
- И он тоже?
- Да, - вздохнул Евграф. - Оракул говорит, что после расстрела голову императора отделили от тела и доставили в Москву в ведре с соленой водой. Ее швырнули к ногам Ленина и Свердлова в знак доказательства исполнения приговора. Веди Ведиевич знает, где она погребена.
- Где?
- Он говорит, что ее выкрали у большевиков и тайно схоронили в Сергиевом Посаде в усыпальнице Годуновых… Вы что будете - чай или кофе?
- Чай, пожалуй…
Пока Евграф хлопотал на кухне, я обживал свои апартаменты. На раскладушке лежал видавший виды спальный мешок, заправленный свежим вкладышем. Я разложил на подоконнике маленький рюкзачок и стал снаряжать его всеми необходимыми для жизни и работы в Питере вещами. Прежде всего уложил флягу-термос с горячим чаем, заваренным на сушеных ягодах лимонника, - где теперь в городе, на бегу, перехватишь чашку чая, да еще такого, таежного, враз снимающего усталость? Сюда же лег и пакет с бутербродами, прихваченными из дому. Где теперь перекусишь в Питере, не потеряв часа на очередь в кафе? Головка чеснока от гриппа… Еще фонарик, чтобы освещать на темных лестницах номера квартир… Блокнот и диктофон, чтобы записывать рассказы их хозяев. Электролампочка, чтобы ввинчивать в настольный абажур библиотечного стола. Что в Румянцевку, что Салтыковку теперь со своими лампочками надо ходить - перегоревшие менять нечем.
Наконец, нож и охотничья ракетница - это для самообороны. Когда ночью входишь в подворотню полуобитаемого дома, поднимаешься на последний этаж по черной и темной лестнице, на душе с оружием спокойнее.
Увы, фонарь Диогена нынче заменяет нам газовый баллончик.
Евграф позвал на кухню пить чай. На незастланном деревянном столе стояли корабельные подстаканники - массивные снизу, чтоб не опрокидывались в качку. Вся прочая чайная утварь - сахарница с эмалевым Андреевским флагом, ложечки с голубыми флюгарочками 1- тоже свидетельствовала о своем старофлотском происхождении.
И тут я получил неожиданное предложение. Евграф начал издали - с грядущей перемены в его личной жизни, с поданного в загс заявления с некой библиотекаршей Надей, которая сейчас живет в Пскове и которая зовет его знакомить с родителями.
- Вы бы здорово выручили, если б на недельку меня подменили, - подытожил Евграф свой рассказ о предстоящей женитьбе. - А здесь все очень просто. Старик совершенно не притязательный: чай да овсянка. Зато, если на него найдет, вы такое узнаете - ни в одном архиве не прочтете. Во-первых, он как бог пашет на компьютере и может выдать любую справку по русскому флоту: по любому сражению, кораблю, офицеру… Во-вторых, он сам закончил Морской корпус…
Минуточку… Сколько же ему тогда лет? Даже если он кончал в семнадцатом и ему было девятнадцать, тогда сейчас - девяноста три… 1
Евграф призадумался.
- Да похоже… Но вообще-то не скажешь… Выглядит моложе. Бодр, и память ясная. Так вы как? Поживете?
- Гм… Вообще-то я приехал посидеть в Салтыковке…
- Так вы и посидите!… Тут работы совсем немного… Только вставать надо рано - в шесть утра. В семь завтрак. Это элементарно. Бутерброд с маслом и стакан ячменного кофе. Он пьет только ячменный. Раньше, когда яйца были, одно сырое яйцо. Сейчас - яблоко. И сразу же обед готовлю, чтоб день свободен был. Обед я ему оставляю в широком термосе.
- А что на обед?
- Одно слово, что обед… Всегда одно и то же: овсянка с тертым сыром. Сейчас сыра нет, так я морковку тру. Вот и из Севастополя свежей привез - десять кило.
- Ладно. Я подумаю. До вечера терпит?
На том и условились. Я закинул свой рюкзак за спину - спасительный, как акваланг, - и нырнул в свою северную Атлантиду.
Господи, неужели я в Питере?
Башни и мачты, столпы и колонны, шпили и трубы…
Стены питерских домов, их фигурные фасады, словно печатные доски, оттискивают в твоей душе смутно тающие образы минувшей жизни.
Божий зрак с фонтана Казанского собора вперился в Дом книги. Я ищу ключ к коду этого города. Я перебираю глазами ленточные фасады старого Питера, словно перфоленты, испещренные квадратиками окон. Я вглядываюсь в налитые светом стекла окон, словно линзы читальных луп, я всматриваюсь в тоннельные арки питерских дворов, будто в телескопы прошлого.
Я ищу свой «Магдебург» и свою сигнальную книгу. Я водолаз, который погружается в сумрак дворов и черных лестниц затопленного города, пытаясь вынести на поверхность секретные документы совокупной памяти.
Снег летит… Как и сто лет назад, снежинки штрихуют свет фонарей. И греются стаи уток на недозамерзших реках. И Медный всадник все так же тщится перелететь через Неву с Гром-камня.
Еще ветшают вокзалы моих героев… Еще дотлевает свет в окнах их бывших квартир…
А за плечом моим - то бывший плац-парад, то мост со львами, то атланты Эрмитажа, то гранитный извив канала…
Я примеряю этот город на себя, как старинный ветхий мундир, с позументами колоннад и шитьем чугунных узоров.
Господи, неужели я снова в Питере?!
Глава четвертая
Гельсингфорс. Июль 1916 года
Итак, Непенин согласился. Ренгартен и Черкасский вернулись из Ревеля окрыленные. Довконт заметил это, едва визитеры вступили на палубу родного «Кречета».
- Како живете люди? - не выдержал он все-таки многозначительного молчания друзей.
- Добро до места, - бросил Ренгартен.
- К делу! - признал Черкасский.
Перетащив в каюту князя «Ундервуд», Довконт сел за клавиши, а Черкасский и Ренгартен, то и дело поправляя и уточняя друг друга, стали диктовать «Оперативный доклад Ставки Верховного Главнокомандующего о причинах настоятельнейшей необходимости для флота замены вице-адмирала Канина контр-адмиралом Непениным».
- Тебе, Федя, придется свести этот пакет в Ставку, - сказал Черкасский, растапливая на свече сургучную палочку, - а я вручу копию доклада Канину. Но сделать это нужно будет день в день. Более того - час в час. Дай знать по Юзу, когда пойдешь к Русину.
Так и сделали.
Канин, пробежав доклад, обиженно поджал губы:
- Тоже мне, нашли старшего дворника…
Все, о чем он не стал больше говорить, Черкасский прочел по лицу низложенного сюзерена.
«Ваш Непенин не окончил ни одного специального класса, не говоря уже об академии. Он не минер, не штурман, не артиллерист. Заурядный строевик. Ревизор в адмиральских погонах. Старший дворник! Он никогда не командовал не то что эскадрой или бригадой - дивизионом! Он никогда не стоял на мостике ни крейсера, ни линкора. Совершенно серая личность… В корпусе был оставлен на второй год! Или на флоте перевелись боевые флагманы? Развозов, Максимов, Курош, Бахирев, Вердеревский, Старк…Выбирай - не хочу».
«Не хочу», прочел и Канин в глазах князя.
- Ступайте, - раздраженно дернул он щекой. - Принимаю ваш доклад к сведению.
РУКОЮ ОЧЕВИДЦА. «Ставка реагировала неожиданным образом, сменяя Канина без предварительного с ним разговора, - вспоминал Довконт. - За два месяца до этого сам Канин просил об увольнении, и теперь было бы нетрудно получить его согласие… Мы были поражены, но довольны…
Среди представителей флота в штабах Верховного Главнокомандующего и главнокомандующего Северным фронтом имелось немало офицеров, лично по своей службе… имевших возможность наблюдать и оценивать работоспособность, ум и волевые качества Непенина.
И когда в царской Ставке поднимался вопрос о возможном преемнике адмирала Канина, некоторые из них, не обинуясь, называли имя Непенина… Так, однажды, при обсуждении возможных кандидатов, состоявший при штабе главнокомандующего шестой армией капитан 1-го ранга В. Альтфатер воскликнул: «Как кого назначить?! У нас только один и есть кандидат в командующие флотом - адмирал Непенин!»
Ревель. 6 сентября 1916 года
Утро этого дня не предвещало ничего особенного в жизни начальника службы связи. В маленьком особнячке, арендованном под штаб, шло деловое совещание, когда с центральной станции телеграфной связи позвонил ее начальник капитан 1-го ранга Ковальский и прокричал в трубку так, что голос с мембраны услышали все присутствующие: Давыдов, Дудоров…
- Адриан Иванович, Ставка Верховного Главнокомандующего вызывает вас к аппарату Юза!
Все переглянулись - случилось нечто экстраординарное.
Непенин с необычной для отяжелевшего тела резвостью сбежал по лестнице, вскочил в авто и через десять минут уже перебирал в руках сбегающую с бобин бумажную тесьму. Дочитав депешу, передал ленту Ковальскому, снял фуражку и широко перекрестился. Ковальский вчитывался в свежие знаки: «Контр-адмиралу Непенину. Объявляю Вам о назначении по высочайшему повелению командующим Балтийским флотом с производством в вице-адмиралы. Наштагенмор адмирал Русин».
Помоги, Господи!
В добрый час, Адриан Иванович!
РУКОЮ ОЧЕВИДЦА. «Весть об этом событии, - писал Дудоров, - молниеносно разнеслась по всем частям флота, и вызванное ею впечатление было настолько разнообразно, и даже противоположно одно другому, в зависимости от ступеней служебного положения отдельных лиц и частей флота, к которым принадлежали, что выразить его какой-либо одной формулировкой представляется совершенно невозможным, кроме разве общего всем чувства - изумления.
В частях, непосредственно ему подчиненных, - службе связи, авиации, на береговом фронте крепости И.П.В. 1,- восторженное торжество в известной степени вызывалось сознанием своего собственного участия в работе, доставившей их начальнику это высокое признание заслуг с высоты престола. И какому-либо критическому отношению места не было.
У людей, на себе лично в течение двух лет испытавших его заботу об их безопасности, сохранении сил личного состава и сбережении механизмов кораблей от излишней изношенности путем ясных и всегда точных сведений и предупреждений о действиях и самих намерениях врага, как, например, на Минной дивизии, дивизии траления, подводных лодках и на легких крейсерах, среди командиров которых было немало его личных друзей, весть о его назначении была, в общем, принята доброжелательно. И это особенно ярко сказывалось в среде наиболее молодого командного состава.
Конечно, даже в этих, весьма расположенных к Непенину кругах, естественно, возникало сомнение в достаточной подготовленности к занятию столь ответственного поста. В командование флотом в самый разгар войны вступил человек, хотя и отмеченный за свои боевые достоинства Георгиевским крестом и выявивший свои волевые и организационные достоинства, но все же не командовавший даже большим кораблем. Это не только нарушало весь привычный взгляд на цензовый порядок прохождения службы, но и вызывало более серьезные сомнения в его тактической подготовленности к руководству флотом в бою.
Традиция морской войны, согласно которой главной задачей флота всегда являлся генеральный бой, имевший целью уничтожение живой силы врага одним ударом, требовала для выполнения ее искусного в тактике вождя, единой волей направляющего общие усилия всех принимающих в нем сил. И лебединой песней ее была все еще жившая в сердцах и умах трагедия Цусимы.
Между тем уже на ярком примере наших собственных современных адмиралов легко видеть, насколько в успехе руководства флотом как в мирное, так и в военное время именно эти природные качества преобладали над очень высоким академическим и техническим образованием даже у Макарова и Эссена.
Обладавший ясным природным умом, способным смотреть в корень вещей и делать из наблюдаемого синтетические выводы, и сильным, волевым характером, могущим преодолевать все препятствия на пути достижения поставленной себе цели, сочетавшимися с умением выбирать помощников для выполнения своих предначертаний, Непенин являлся достойным последователем их школы».
Тотчас по вступлении Непенина в должность все три офицера оперативной части его штаба - Черкасский, Ренгартен и Довконт, - имея в виду, что ему было известно об их роли в деле его назначения, решили, что им надлежит уйти со своих постов, чтобы избавить его от щекотливого положения в отношении работавших в его интересах подчиненных. И с этой целью они поодиночке обратились к нему с просьбой отпустить их «в строй».
«Могли ли мы поступить иначе?» - спрашивает себя Довконт. Разумеется, нет. Их роль в его назначении ему была хорошо известна, и он мог подозревать ожидание с их стороны некоторого чувства благодарности, что очень тяжело отразилось бы на их взаимоотношениях, лишив их той искренности, без которой тесное сотрудничество его с мозговой головкой штаба - оперативным аппаратом - стало бы немыслимым.
Непенин, вызвав всех трех, дал им общий ответ: «Вы в курсе дела, а я здесь внове. Мне без вас будет трудно. Но я буду требовать от вас больше, чем от других. Я вам не дам поблажки. Однако я понимаю, что в неопределенности положения, имевшего место здесь, вы устали. Я дам вам отпуск на краткое время позднее, осенью по очереди».
Нечто подобное случилось и с его другом - Колчаком.
Многие искренне удивились назначению адмирала на Черное море. Ведь он балтийский герой… Знает театр, балтиец урожденный и прирожденный. В Севастополе, городе отцовой славы, бывал только гардемарином… Зачем он там?
Но нужна была огромная вдохновляющая победа - Босфор. Подобных же призов на Балтике не предвиделось. На Балтике не до жиру, свои бы ворота удержать - Ирбены с Финским заливом. А Колчак - он вырвет. Турок у турков.
Однако и Непенин не хотел в привратниках ходить.
Балтийскому флоту тоже нужна была своя победа. Главные козыри - линкоры - еще не брошены в игру.
«Дайте нам стратегическую идею!» - молили Непенина Ренгартен с Черкасским, верил в идею Непенина штаб, ждал ее флот.
Гельсингфорс, январь 1917 года.
Времени на просчеты и неудачи нет. Осталась последняя кампания - весна и лето семнадцатого года. Она должна быть только блестящей, только победной - иначе конец флоту, конец Питеру, конец России. Сил на последний рывок еще хватит. Еще не сказали своего слова линкоры… Их Ютланд еще впереди…
В обороне любой крепости наступает такой момент, когда надо открывать ворота и выходить на решающую битву, когда осаду уже не пересидеть.
Грядущей весной надо выходить из Ирбен, надо выходить из Финского залива… Куда? Где оно, Бородино Балтийского флота?
Дед-адмирал - пехотный капитан Петр Николаевич Непенин - на поле Бородинском стоял и внуку заповедал.
«Дайте нам стратегическую идею!»
Слава богу, время на ее разработку еще есть - пока флот во льдах, адмирал в трудах.
Свадьба повременит… Оленька, умница, понимает - не до застолий. Одно застолье у адмирала - картой застланное. Там, в кормовом салоне «Кречета», как только стихает дневная суета визитеров, звонков, докладов, отчетов, запирается Непенин, словно ведьмак в потаенном срубе. Слева - горка резаного табака, справа - горка байхового чая. Чем не зелье колдовское? Сам папиросы набивает, сам чай из электрочайника (новинка! подарок Оленьки) заваривает. Главное, чтоб никто не входил, мысль не сбивал. А мысль - у, ленивая! - никотином да теином гнал ее из мозговых клеток.
«Дайте нам стратегическую идею!»
Одну папиросу от другой - непогасшей - прикуривал, чаищем дегтярной черноты себя взбадривал. Когда и это не помогало, упирался взглядом в лик Николы Чудотворца. Икона висела под подволоком по левому борту - там, где штурман вычислил красный угол.
«Вразуми, старче!… Уж прости раба Адриана, что не ладан тебе курю, а зелье табачное… Грешен многожды. Но вразуми, но вразуми, отче… Не за себя прошу. За Россию!»
Под утро сваливал лысеющую голову на кулаки, впертые в карту германского побережья - от Мемеля до Засница.
Сказывала нянюшка сказки ему про остров Буян… Вот он, Буян этот - Рюген называется. Думала ли нянюшка, что Адриану воевать тот остров выпадет… Скоро сказка сказывается, да не скоро план стратегический складывается. Три плана…
Малый план (на худшие времена): бросить эсминцы и подводные лодки в южную и западную часть Балтики - к Рюгену и Померании.
Средний план: вывести линкоры и громить германское побережье от Кольберга до Засница.
Главный план: взять в Риге на транспорты две дивизии и высадить их десантом - под прикрытием крейсеров и линкоров там, где никто не ждет удара: на меридиане Берлина или в тылу Кенигсберга. Сразу бы Риге полегчало, да и всему Северному флоту. Паника бы в Германии поднялась. Глядишь, и союзники бы зауважали.
На первый взгляд - чистая авантюра: десант на верную смерть обречь. А на второй взгляд, на третий?
Опыт высадки крупных десантов уже есть: вон в Лазистане, на Черном море, ладно получилось: дредноуты при поддержке авиации пехоте путь на берегу расчистили, и пошла ломить царица полей с эльпидифоров 1.
А здесь на Балтике? Тоже пехоту на суда сажали, да духу у Канина не хватило в своем же родном Рижском заливе высадить. Что тут до Роэна 2идти? Три часа ходу в безлунную ночь. Пока возились, пока решались, немцы прознали да обнесли роэнский рейд подводным проволочным заграждением - против десанта.
А надо на Кенигсберг. И не из Риги, кишащей германской агентурой, а с острова Эзель, из Аренсбурга. Посадить там на транспорты пару отборных стрелковых бригад и в Ирбены - под прикрытием батарей на Сворбэ выйти в Балтику. А слух пустить, что пойдем Домеснес штурмовать вместо Роэна. Пусть хоть все Ирбены подводной проволокой затянут.
На траверзе Люзерорта десантный отряд возьмут под охрану линкоры «Гангут», «Павел» и «Андрей». О главной цели операции командиры дредноутов узнают только из секретных пакетов, которые вскроют в точке рандеву… До того пусть знают: линкоры идут отбивать южный берег Ирбен. А ночью - поворот «все вдруг» на зюйд и пошли на юг к Кенигсбергу. Высадку дивизий назначить между Раушеном и Кранцем. Отсюда три пути: удар по морской базе Пиллау, на Кенигсберг и по косе Курише-Нерунг на Мемель. Тут у немцев - что солнечное сплетение. Внезапный удар может парализовать весь Северный флот. Да если армия еще на Ковно поднапрет, глядишь, и соединиться сможем.
Идея заманчивая. Игра стоит свеч. Риск большой, но и шансы немалые.
Линкоры целы и боеготовы. Броневой кулак флота еще не утрачен. Наступательный дух экипажей не развеялся, несмотря на большевистскую пропаганду. И самое отрадное то, что именно сейчас, в канун четвертой кампании, флот получил наконец все, в чем нуждался. Железная дорога с Мурмана в Питер закончена благодаря совместным усилиям министерства морского и путей сообщения. Миллионы пудов ценнейших грузов - снарядов, взрывчатки, оптических стекол, муки, какао, всего не перечесть, - потекли во флотские арсеналы и склады с портовых дворов Архангельска и Романова-на-Мурмане.
Корабли, люди, припасы - все это, помноженное на точную информацию, которая идет из Шпитгамна, чем не гарантия успеха? Да еще авиация Балтийского флота в сто восемь аэропланов. Те же «Муромцы» могут десант на первых порах по воздуху снабжать: консервы и патроны на парашютах сбрасывать.
- Кузен.
- По личным делам звоните ей домой, а не на службу. Когда идет великая война, никто не вправе загружать государственные линии связи пустопорож…
Я нажал на кнопку отбоя.
Наверное, я не самый бездарный разведчик на свете. К вечеру возник дерзкий план… За час до закрытия шляпного ателье я заглянул к госпоже Гуммерт, милой седенькой старушке, и спросил, не готов ли заказ фрау Волькенау.
- Он давно уже в упаковочной коробке.
- Ваша клиентка попросила меня передать деньги за работу и доставить заказ на дом.
Фрау Гуммерт отыскала бланк заказа. Пока она водружала на нос пенсне, я успел прочитать адрес заказчицы: Набережная реки Прегель, дом 10, квартира 10.
Расплатившись и взяв коробку со шляпкой, я нанял извозчика. Дом, в котором живет возлюбленная, - особый дом. Стены, которые укрывают твою любовь, - особенные стены. Особенно все, что ведет к ним: двор, ступени, перила…
Дом, в котором она жила, выстроенный во вкусе «югендштиля», выходил своим замысловатым фасадом на предмостную площадь. Подъезд по старинному обычаю был украшен какой-то каменной фигурой. Но я пронесся мимо, не замечая уже ничего.
Перед дверью с фарфоровым номерком «10» во втором этаже я перевел дух. «Ты ничем не рискуешь, - сказал я себе. - Откроет дверь полковник, передашь картонку как посыльный ателье. Откроет она…»
Открыла она, изумленно распахнув глаза. Я вступил в прихожую, обвешанную охотничьими трофеями и зеркалами.
- Фрау Гуммерт прислала вам ваш заказ, - сказал я бесстрастным тоном. - Он давно уже готов.
- Кто там, Тереза? - спросил резкий мужской голос из приоткрытой гостиной.
- Посыльный из ателье.
Мы понимали друг друга с полувзгляда. Губы ее дрогнули в легкой улыбке, и она укоризненно покачала головой.
- Но это не мой заказ! - сказала Тереза, даже не раскрыв коробки. - Вы перепутали. Передайте фрау Гуммерт, что я приду за ним завтра после работы.
Тереза легонько подтолкнула меня к тяжелым дубовым дверям, и там, обернувшись, на прощание я успел коснуться губами жаркого венчика ее губ. Вышел не сам поцелуй, а только его нежная завязь. Но с меня и этого было довольно. Я летел по улочкам, как гимназист, которому объявили о каникулах, размахивая картонкой…
Назавтра я с трудом отпросился из чертежной на час раньше. И весь час в ожидании ее шагов расхаживал по комнате, как тигр по клетке. Думая о ней, предвкушая ее как некое вожделенное, обжигающе-стыдное и счастливое лакомство.
Лучшей музыкой мира была дробь ее каблучков по деревянным ступеням. Я распахнул дверь и схватил ее с порога - весеннюю, благоуханную, желанную, гибко-податливую.
- Почему ты не приехала в прошлый раз? - спрашивал я, покрывая быстрыми поцелуями шею ее и щеки. - Я боялся за себя…
- Просто у Вилли сломалась машина, - смеясь, уклонялась она от главного поцелуя. Но я настиг ее губы…
Есть женщины, которые отдаются столь же щедро, как царицы разбрасывают золото в толпу.
Она была из них…
Лицо ее пылало в волнах взвихренных волос.
И плоть объяла плоть…
Она ушла скоро, тщательно приведя себя в порядок.
Я вырвал тончайший листок из шифроблокнота и записал свое потрясение.
О, власяница лона!
О, мастерица лова!
О, волчья яма чрева!
О, Пресвятая Дева! 1
Она обещала прийти через три дня, чтобы… выбрать фасон соломенной шляпки для отдыха у моря.
Санкт-Петербург. Декабрь 1991 года
С гостиницей на сей раз не вышло, и, вспомнив предложение моего бывшего попутчика, я отправился звонить на Садовую. Увы, сделать это оказалось не так просто. Несчастный город поразила еще одна напасть - поголовная кастрация телефонных аппаратов.
Шагнул в одну будку - трубка срезана, заглянул в другую - то же самое, отыскал третью полукабину - и там торчал жалкий кончик перекушенного кабеля.
На углу Невского и Литейного я обнаружил целую батарею таксофонов, приведенных к молчанию чьей-то палаческой рукой.
И тут до меня дошло. Это город не хочет ни с кем общаться, он рвет свои связи…
Все же дозвонился…
Евграф открыл дверь и тихо провел меня в «мою» комнату. К раскладушке там прибавились тумбочка с настольной лампой и стул, приткнувшийся к подоконнику-столу. Да вдоль стен были развешены на натянутых лесках сохнущие, только что из фотованночек, портреты морских офицеров.
- Если мешают, я их перевешу в другое место.
- Пусть висят… Кто это? - спросил я, тронув наугад мокрый отпечаток.
- Это Николай Азарьев. Ему оторвало голову японским снарядом при прорыве из Порт-Артура на броненосце «Цесаревич».
- А это?
- Мичман Андрей Акинфьев. Ему оторвало голову при взрыве торпедного аппарата на миноносце «Страшний». Там же, под Порт-Артуром.
- А это что за каперанг?
- Командир крейсера «Рюрик» Трусов. Ему оторвало голову, когда в боевую рубку влетел японский снаряд.
- И этому тоже оторвало голову? - с опаской указал я на портрет красавца-каперанга.
- Это Владимир Дмитриевич Тырков, - хладнокровно продолжал свой жутковатый экскурс Евграф, - командир линкора «Император Павел I». Голову ему отняли уже после смерти.
- Как это? - вырвалось у меня.
- Тырков умер в 1915 году в Гельсингфорсе от разрыва сердца. Похоронен был в свинцовом гробу в родовом имении Бабино Новгородской губернии. В 1975 году бабинские парни-алкаши могилу вскрыли - искали золотое наградное оружие и ордена. Но не нашли. Со злости повесили тырковский череп на сук. Так что и Владимиру Дмитриевичу место в этой галерее.
Странная галерея. Галерея оторванных голов. Сокращенно - ГОГОЛ. Полное название - ГОЛГОФа - Галерея Оторванных Лучших Голов Офицеров Флота. Так назвал ее Оракул. Он сейчас обобщает данные на всех офицеров русского флота, тех, кто лишился головы при жизни или по смерти. Зачем ему это? Об этом знает только он.
Я заметил, что в этот раз Евграф говорит о своем патроне без тени улыбки, почтительно строго, как будто пережил нечто такое, что заставило оценить Веди Ведиевича и его дело.
Но галерея… Она была так обширна, что мурашки пробегали по спине при мысли, что эдакие красавцы, франты, герои, мужи и юноши во флотских мундирах умерли такой жуткой смертью.
Я заметил адмирала Истомина и вспомнил, что и его погребли без головы: французское ядро снесло ее начисто…
Последним в чреде сохнущих портретов висел увеличенный снимок Николая II в мундире капитана 1-го ранга.
- И он тоже?
- Да, - вздохнул Евграф. - Оракул говорит, что после расстрела голову императора отделили от тела и доставили в Москву в ведре с соленой водой. Ее швырнули к ногам Ленина и Свердлова в знак доказательства исполнения приговора. Веди Ведиевич знает, где она погребена.
- Где?
- Он говорит, что ее выкрали у большевиков и тайно схоронили в Сергиевом Посаде в усыпальнице Годуновых… Вы что будете - чай или кофе?
- Чай, пожалуй…
Пока Евграф хлопотал на кухне, я обживал свои апартаменты. На раскладушке лежал видавший виды спальный мешок, заправленный свежим вкладышем. Я разложил на подоконнике маленький рюкзачок и стал снаряжать его всеми необходимыми для жизни и работы в Питере вещами. Прежде всего уложил флягу-термос с горячим чаем, заваренным на сушеных ягодах лимонника, - где теперь в городе, на бегу, перехватишь чашку чая, да еще такого, таежного, враз снимающего усталость? Сюда же лег и пакет с бутербродами, прихваченными из дому. Где теперь перекусишь в Питере, не потеряв часа на очередь в кафе? Головка чеснока от гриппа… Еще фонарик, чтобы освещать на темных лестницах номера квартир… Блокнот и диктофон, чтобы записывать рассказы их хозяев. Электролампочка, чтобы ввинчивать в настольный абажур библиотечного стола. Что в Румянцевку, что Салтыковку теперь со своими лампочками надо ходить - перегоревшие менять нечем.
Наконец, нож и охотничья ракетница - это для самообороны. Когда ночью входишь в подворотню полуобитаемого дома, поднимаешься на последний этаж по черной и темной лестнице, на душе с оружием спокойнее.
Увы, фонарь Диогена нынче заменяет нам газовый баллончик.
Евграф позвал на кухню пить чай. На незастланном деревянном столе стояли корабельные подстаканники - массивные снизу, чтоб не опрокидывались в качку. Вся прочая чайная утварь - сахарница с эмалевым Андреевским флагом, ложечки с голубыми флюгарочками 1- тоже свидетельствовала о своем старофлотском происхождении.
И тут я получил неожиданное предложение. Евграф начал издали - с грядущей перемены в его личной жизни, с поданного в загс заявления с некой библиотекаршей Надей, которая сейчас живет в Пскове и которая зовет его знакомить с родителями.
- Вы бы здорово выручили, если б на недельку меня подменили, - подытожил Евграф свой рассказ о предстоящей женитьбе. - А здесь все очень просто. Старик совершенно не притязательный: чай да овсянка. Зато, если на него найдет, вы такое узнаете - ни в одном архиве не прочтете. Во-первых, он как бог пашет на компьютере и может выдать любую справку по русскому флоту: по любому сражению, кораблю, офицеру… Во-вторых, он сам закончил Морской корпус…
Минуточку… Сколько же ему тогда лет? Даже если он кончал в семнадцатом и ему было девятнадцать, тогда сейчас - девяноста три… 1
Евграф призадумался.
- Да похоже… Но вообще-то не скажешь… Выглядит моложе. Бодр, и память ясная. Так вы как? Поживете?
- Гм… Вообще-то я приехал посидеть в Салтыковке…
- Так вы и посидите!… Тут работы совсем немного… Только вставать надо рано - в шесть утра. В семь завтрак. Это элементарно. Бутерброд с маслом и стакан ячменного кофе. Он пьет только ячменный. Раньше, когда яйца были, одно сырое яйцо. Сейчас - яблоко. И сразу же обед готовлю, чтоб день свободен был. Обед я ему оставляю в широком термосе.
- А что на обед?
- Одно слово, что обед… Всегда одно и то же: овсянка с тертым сыром. Сейчас сыра нет, так я морковку тру. Вот и из Севастополя свежей привез - десять кило.
- Ладно. Я подумаю. До вечера терпит?
На том и условились. Я закинул свой рюкзак за спину - спасительный, как акваланг, - и нырнул в свою северную Атлантиду.
Господи, неужели я в Питере?
Башни и мачты, столпы и колонны, шпили и трубы…
Стены питерских домов, их фигурные фасады, словно печатные доски, оттискивают в твоей душе смутно тающие образы минувшей жизни.
Божий зрак с фонтана Казанского собора вперился в Дом книги. Я ищу ключ к коду этого города. Я перебираю глазами ленточные фасады старого Питера, словно перфоленты, испещренные квадратиками окон. Я вглядываюсь в налитые светом стекла окон, словно линзы читальных луп, я всматриваюсь в тоннельные арки питерских дворов, будто в телескопы прошлого.
Я ищу свой «Магдебург» и свою сигнальную книгу. Я водолаз, который погружается в сумрак дворов и черных лестниц затопленного города, пытаясь вынести на поверхность секретные документы совокупной памяти.
Снег летит… Как и сто лет назад, снежинки штрихуют свет фонарей. И греются стаи уток на недозамерзших реках. И Медный всадник все так же тщится перелететь через Неву с Гром-камня.
Еще ветшают вокзалы моих героев… Еще дотлевает свет в окнах их бывших квартир…
А за плечом моим - то бывший плац-парад, то мост со львами, то атланты Эрмитажа, то гранитный извив канала…
Я примеряю этот город на себя, как старинный ветхий мундир, с позументами колоннад и шитьем чугунных узоров.
Господи, неужели я снова в Питере?!
Глава четвертая
ПОСТ ПРИНЯТ!
Гельсингфорс. Июль 1916 года
Итак, Непенин согласился. Ренгартен и Черкасский вернулись из Ревеля окрыленные. Довконт заметил это, едва визитеры вступили на палубу родного «Кречета».
- Како живете люди? - не выдержал он все-таки многозначительного молчания друзей.
- Добро до места, - бросил Ренгартен.
- К делу! - признал Черкасский.
Перетащив в каюту князя «Ундервуд», Довконт сел за клавиши, а Черкасский и Ренгартен, то и дело поправляя и уточняя друг друга, стали диктовать «Оперативный доклад Ставки Верховного Главнокомандующего о причинах настоятельнейшей необходимости для флота замены вице-адмирала Канина контр-адмиралом Непениным».
- Тебе, Федя, придется свести этот пакет в Ставку, - сказал Черкасский, растапливая на свече сургучную палочку, - а я вручу копию доклада Канину. Но сделать это нужно будет день в день. Более того - час в час. Дай знать по Юзу, когда пойдешь к Русину.
Так и сделали.
Канин, пробежав доклад, обиженно поджал губы:
- Тоже мне, нашли старшего дворника…
Все, о чем он не стал больше говорить, Черкасский прочел по лицу низложенного сюзерена.
«Ваш Непенин не окончил ни одного специального класса, не говоря уже об академии. Он не минер, не штурман, не артиллерист. Заурядный строевик. Ревизор в адмиральских погонах. Старший дворник! Он никогда не командовал не то что эскадрой или бригадой - дивизионом! Он никогда не стоял на мостике ни крейсера, ни линкора. Совершенно серая личность… В корпусе был оставлен на второй год! Или на флоте перевелись боевые флагманы? Развозов, Максимов, Курош, Бахирев, Вердеревский, Старк…Выбирай - не хочу».
«Не хочу», прочел и Канин в глазах князя.
- Ступайте, - раздраженно дернул он щекой. - Принимаю ваш доклад к сведению.
РУКОЮ ОЧЕВИДЦА. «Ставка реагировала неожиданным образом, сменяя Канина без предварительного с ним разговора, - вспоминал Довконт. - За два месяца до этого сам Канин просил об увольнении, и теперь было бы нетрудно получить его согласие… Мы были поражены, но довольны…
Среди представителей флота в штабах Верховного Главнокомандующего и главнокомандующего Северным фронтом имелось немало офицеров, лично по своей службе… имевших возможность наблюдать и оценивать работоспособность, ум и волевые качества Непенина.
И когда в царской Ставке поднимался вопрос о возможном преемнике адмирала Канина, некоторые из них, не обинуясь, называли имя Непенина… Так, однажды, при обсуждении возможных кандидатов, состоявший при штабе главнокомандующего шестой армией капитан 1-го ранга В. Альтфатер воскликнул: «Как кого назначить?! У нас только один и есть кандидат в командующие флотом - адмирал Непенин!»
Ревель. 6 сентября 1916 года
Утро этого дня не предвещало ничего особенного в жизни начальника службы связи. В маленьком особнячке, арендованном под штаб, шло деловое совещание, когда с центральной станции телеграфной связи позвонил ее начальник капитан 1-го ранга Ковальский и прокричал в трубку так, что голос с мембраны услышали все присутствующие: Давыдов, Дудоров…
- Адриан Иванович, Ставка Верховного Главнокомандующего вызывает вас к аппарату Юза!
Все переглянулись - случилось нечто экстраординарное.
Непенин с необычной для отяжелевшего тела резвостью сбежал по лестнице, вскочил в авто и через десять минут уже перебирал в руках сбегающую с бобин бумажную тесьму. Дочитав депешу, передал ленту Ковальскому, снял фуражку и широко перекрестился. Ковальский вчитывался в свежие знаки: «Контр-адмиралу Непенину. Объявляю Вам о назначении по высочайшему повелению командующим Балтийским флотом с производством в вице-адмиралы. Наштагенмор адмирал Русин».
Помоги, Господи!
В добрый час, Адриан Иванович!
РУКОЮ ОЧЕВИДЦА. «Весть об этом событии, - писал Дудоров, - молниеносно разнеслась по всем частям флота, и вызванное ею впечатление было настолько разнообразно, и даже противоположно одно другому, в зависимости от ступеней служебного положения отдельных лиц и частей флота, к которым принадлежали, что выразить его какой-либо одной формулировкой представляется совершенно невозможным, кроме разве общего всем чувства - изумления.
В частях, непосредственно ему подчиненных, - службе связи, авиации, на береговом фронте крепости И.П.В. 1,- восторженное торжество в известной степени вызывалось сознанием своего собственного участия в работе, доставившей их начальнику это высокое признание заслуг с высоты престола. И какому-либо критическому отношению места не было.
У людей, на себе лично в течение двух лет испытавших его заботу об их безопасности, сохранении сил личного состава и сбережении механизмов кораблей от излишней изношенности путем ясных и всегда точных сведений и предупреждений о действиях и самих намерениях врага, как, например, на Минной дивизии, дивизии траления, подводных лодках и на легких крейсерах, среди командиров которых было немало его личных друзей, весть о его назначении была, в общем, принята доброжелательно. И это особенно ярко сказывалось в среде наиболее молодого командного состава.
Конечно, даже в этих, весьма расположенных к Непенину кругах, естественно, возникало сомнение в достаточной подготовленности к занятию столь ответственного поста. В командование флотом в самый разгар войны вступил человек, хотя и отмеченный за свои боевые достоинства Георгиевским крестом и выявивший свои волевые и организационные достоинства, но все же не командовавший даже большим кораблем. Это не только нарушало весь привычный взгляд на цензовый порядок прохождения службы, но и вызывало более серьезные сомнения в его тактической подготовленности к руководству флотом в бою.
Традиция морской войны, согласно которой главной задачей флота всегда являлся генеральный бой, имевший целью уничтожение живой силы врага одним ударом, требовала для выполнения ее искусного в тактике вождя, единой волей направляющего общие усилия всех принимающих в нем сил. И лебединой песней ее была все еще жившая в сердцах и умах трагедия Цусимы.
Между тем уже на ярком примере наших собственных современных адмиралов легко видеть, насколько в успехе руководства флотом как в мирное, так и в военное время именно эти природные качества преобладали над очень высоким академическим и техническим образованием даже у Макарова и Эссена.
Обладавший ясным природным умом, способным смотреть в корень вещей и делать из наблюдаемого синтетические выводы, и сильным, волевым характером, могущим преодолевать все препятствия на пути достижения поставленной себе цели, сочетавшимися с умением выбирать помощников для выполнения своих предначертаний, Непенин являлся достойным последователем их школы».
Тотчас по вступлении Непенина в должность все три офицера оперативной части его штаба - Черкасский, Ренгартен и Довконт, - имея в виду, что ему было известно об их роли в деле его назначения, решили, что им надлежит уйти со своих постов, чтобы избавить его от щекотливого положения в отношении работавших в его интересах подчиненных. И с этой целью они поодиночке обратились к нему с просьбой отпустить их «в строй».
«Могли ли мы поступить иначе?» - спрашивает себя Довконт. Разумеется, нет. Их роль в его назначении ему была хорошо известна, и он мог подозревать ожидание с их стороны некоторого чувства благодарности, что очень тяжело отразилось бы на их взаимоотношениях, лишив их той искренности, без которой тесное сотрудничество его с мозговой головкой штаба - оперативным аппаратом - стало бы немыслимым.
Непенин, вызвав всех трех, дал им общий ответ: «Вы в курсе дела, а я здесь внове. Мне без вас будет трудно. Но я буду требовать от вас больше, чем от других. Я вам не дам поблажки. Однако я понимаю, что в неопределенности положения, имевшего место здесь, вы устали. Я дам вам отпуск на краткое время позднее, осенью по очереди».
Нечто подобное случилось и с его другом - Колчаком.
Многие искренне удивились назначению адмирала на Черное море. Ведь он балтийский герой… Знает театр, балтиец урожденный и прирожденный. В Севастополе, городе отцовой славы, бывал только гардемарином… Зачем он там?
Но нужна была огромная вдохновляющая победа - Босфор. Подобных же призов на Балтике не предвиделось. На Балтике не до жиру, свои бы ворота удержать - Ирбены с Финским заливом. А Колчак - он вырвет. Турок у турков.
Однако и Непенин не хотел в привратниках ходить.
Балтийскому флоту тоже нужна была своя победа. Главные козыри - линкоры - еще не брошены в игру.
«Дайте нам стратегическую идею!» - молили Непенина Ренгартен с Черкасским, верил в идею Непенина штаб, ждал ее флот.
Гельсингфорс, январь 1917 года.
Времени на просчеты и неудачи нет. Осталась последняя кампания - весна и лето семнадцатого года. Она должна быть только блестящей, только победной - иначе конец флоту, конец Питеру, конец России. Сил на последний рывок еще хватит. Еще не сказали своего слова линкоры… Их Ютланд еще впереди…
В обороне любой крепости наступает такой момент, когда надо открывать ворота и выходить на решающую битву, когда осаду уже не пересидеть.
Грядущей весной надо выходить из Ирбен, надо выходить из Финского залива… Куда? Где оно, Бородино Балтийского флота?
Дед-адмирал - пехотный капитан Петр Николаевич Непенин - на поле Бородинском стоял и внуку заповедал.
«Дайте нам стратегическую идею!»
Слава богу, время на ее разработку еще есть - пока флот во льдах, адмирал в трудах.
Свадьба повременит… Оленька, умница, понимает - не до застолий. Одно застолье у адмирала - картой застланное. Там, в кормовом салоне «Кречета», как только стихает дневная суета визитеров, звонков, докладов, отчетов, запирается Непенин, словно ведьмак в потаенном срубе. Слева - горка резаного табака, справа - горка байхового чая. Чем не зелье колдовское? Сам папиросы набивает, сам чай из электрочайника (новинка! подарок Оленьки) заваривает. Главное, чтоб никто не входил, мысль не сбивал. А мысль - у, ленивая! - никотином да теином гнал ее из мозговых клеток.
«Дайте нам стратегическую идею!»
Одну папиросу от другой - непогасшей - прикуривал, чаищем дегтярной черноты себя взбадривал. Когда и это не помогало, упирался взглядом в лик Николы Чудотворца. Икона висела под подволоком по левому борту - там, где штурман вычислил красный угол.
«Вразуми, старче!… Уж прости раба Адриана, что не ладан тебе курю, а зелье табачное… Грешен многожды. Но вразуми, но вразуми, отче… Не за себя прошу. За Россию!»
Под утро сваливал лысеющую голову на кулаки, впертые в карту германского побережья - от Мемеля до Засница.
Сказывала нянюшка сказки ему про остров Буян… Вот он, Буян этот - Рюген называется. Думала ли нянюшка, что Адриану воевать тот остров выпадет… Скоро сказка сказывается, да не скоро план стратегический складывается. Три плана…
Малый план (на худшие времена): бросить эсминцы и подводные лодки в южную и западную часть Балтики - к Рюгену и Померании.
Средний план: вывести линкоры и громить германское побережье от Кольберга до Засница.
Главный план: взять в Риге на транспорты две дивизии и высадить их десантом - под прикрытием крейсеров и линкоров там, где никто не ждет удара: на меридиане Берлина или в тылу Кенигсберга. Сразу бы Риге полегчало, да и всему Северному флоту. Паника бы в Германии поднялась. Глядишь, и союзники бы зауважали.
На первый взгляд - чистая авантюра: десант на верную смерть обречь. А на второй взгляд, на третий?
Опыт высадки крупных десантов уже есть: вон в Лазистане, на Черном море, ладно получилось: дредноуты при поддержке авиации пехоте путь на берегу расчистили, и пошла ломить царица полей с эльпидифоров 1.
А здесь на Балтике? Тоже пехоту на суда сажали, да духу у Канина не хватило в своем же родном Рижском заливе высадить. Что тут до Роэна 2идти? Три часа ходу в безлунную ночь. Пока возились, пока решались, немцы прознали да обнесли роэнский рейд подводным проволочным заграждением - против десанта.
А надо на Кенигсберг. И не из Риги, кишащей германской агентурой, а с острова Эзель, из Аренсбурга. Посадить там на транспорты пару отборных стрелковых бригад и в Ирбены - под прикрытием батарей на Сворбэ выйти в Балтику. А слух пустить, что пойдем Домеснес штурмовать вместо Роэна. Пусть хоть все Ирбены подводной проволокой затянут.
На траверзе Люзерорта десантный отряд возьмут под охрану линкоры «Гангут», «Павел» и «Андрей». О главной цели операции командиры дредноутов узнают только из секретных пакетов, которые вскроют в точке рандеву… До того пусть знают: линкоры идут отбивать южный берег Ирбен. А ночью - поворот «все вдруг» на зюйд и пошли на юг к Кенигсбергу. Высадку дивизий назначить между Раушеном и Кранцем. Отсюда три пути: удар по морской базе Пиллау, на Кенигсберг и по косе Курише-Нерунг на Мемель. Тут у немцев - что солнечное сплетение. Внезапный удар может парализовать весь Северный флот. Да если армия еще на Ковно поднапрет, глядишь, и соединиться сможем.
Идея заманчивая. Игра стоит свеч. Риск большой, но и шансы немалые.
Линкоры целы и боеготовы. Броневой кулак флота еще не утрачен. Наступательный дух экипажей не развеялся, несмотря на большевистскую пропаганду. И самое отрадное то, что именно сейчас, в канун четвертой кампании, флот получил наконец все, в чем нуждался. Железная дорога с Мурмана в Питер закончена благодаря совместным усилиям министерства морского и путей сообщения. Миллионы пудов ценнейших грузов - снарядов, взрывчатки, оптических стекол, муки, какао, всего не перечесть, - потекли во флотские арсеналы и склады с портовых дворов Архангельска и Романова-на-Мурмане.
Корабли, люди, припасы - все это, помноженное на точную информацию, которая идет из Шпитгамна, чем не гарантия успеха? Да еще авиация Балтийского флота в сто восемь аэропланов. Те же «Муромцы» могут десант на первых порах по воздуху снабжать: консервы и патроны на парашютах сбрасывать.