Страница:
— Я сказала, что мы могли бы сходить пообедать.
С Глорией. Господи. Ее нервы не выдерживали.
— Мы сходим пообедать, — Глория была уже около книжного шкафа. Она тянулась к керамике. — Глория, черт побери! — Нет животного и нет ни одного трехлетнего ребенка, который отступил бы от намеченной цели. Она встала, отдернула девочку, потащила ее к дивану, а Глория громко заплакала. Так что будет слышно даже в конце коридора, где другая маленькая девочка старается утопить свою няню. Джейн перехватила руку и заткнула ладонью рот Глории. — Тихо! Джулия, черт возьми, забери этого ребенка отсюда!
— Она же твоя внучка!
— Мне наплевать, кто она, забери ее отсюда! — Глория каталась в истерике и била ее по голени. — Вон, черт побери!
У Джулии был тот отчаянный, обиженный вид, как будто у нее перехватило дыхание; она подошла и отдернула Глорию, а та, дав волю чувствам, завопила так, как будто ее резали.
— Убирайтесь! — закричала Джейн. — Утихомирь ее, наконец!
— Тебе наплевать на собственную внучку!
— Мы пообедаем завтра! Приводи ее! Только заставь ее замолчать!
— Она — не из этих проклятых эйзи!
— Придержи язык! Что это за разговоры!
— У тебя есть внучка! У тебя есть я, слава Богу, а тебе совершенно наплевать!
Истерические рыдания со стороны Глории.
— Я не собираюсь говорить об этом сейчас! Вон!
— Ну и черт с тобой! — Джулия заплакала. Глория продолжала вопить. Джулия схватила Глорию и выволокла ее за дверь.
Джейн стояла в тишине, ощущая тошноту. У Джулии появился характер. И она чуть не нанесла ущерб Проекту. Другой девочке не полагалось находиться тут. Они по-прежнему старались выдерживать свою линию. Небольшие изменения в самовосприятии, пока оно формируется могут привести к серьезным результатам. Если начало правильное, Ари прекрасно сама справится с отклонениями на дальнем конце.
Но Ари росла одна.
Так что теперь этот проклятый Проект расстроил все планы Джулии. Потому что мать раздражала Джулию, в матери гнездились все проблемы Джулии, именно в материнстве намеревалась преуспеть Джулия, поскольку знала, что это — единственная область, в которую великолепная и известная Джейн Страссен только вносила беспорядок, а Джулия была уверена, что сможет отлично справиться. Джулия считала себя лишенной детства, так что она склонялась в другую крайность, баловала ребенка подарками: и маленькая точно знала, как добыть у матери все, что угодно. Ей нужна была твердая рука и месяц жизни вдали от матери, пока не стало слишком поздно.
Поразительно, насколько внимателен может быть взгляд со стороны.
Снова были датчики. Флориан ощущал легкое волнение. Он робел перед большими зданиями и боялся сидеть на краю стола. Он смог ответить, когда Инспектор спросил его, куда устанавливать датчик номер один. Прямо напротив сердца. Он знал это. У него была кукла, на которую он мог цеплять датчики. Но для игры их было не так много.
— Правильно, — сказал Инспектор и потрепал по плечу. — Ты — очень хороший мальчик, Флориан. Ты очень умный и очень быстро все делаешь. Ты можешь мне сказать, сколько тебе лет?
По мере того, как он будет становиться больше и умнее, правильный ответ будет означать больше пальцев. Сейчас он должен показать большой палец и еще один, и еще один, и остановиться. Что было трудно сделать, не показав и остальные. Когда он делал все правильно, он всем своим существом ощущал удовольствие. Инспектор обнял его.
Когда процедура заканчивалась, ему всегда давали конфету. И он знал ответы на все вопросы, которые задавал Инспектор. Он ощущал волнение, но это было приятное волнение.
Он только хотел, чтобы конфету ему дали сейчас, а о датчиках забыли.
Ари была страшно возбуждена. У нее было новое платье: красное, с блестящим узором спереди и на рукавах. Нелли причесывала ей волосы, пока они не начали потрескивать и разлетаться, черные и блестящие, и тогда Ари, полностью одетой, пришлось слоняться по гостиной, пока маман и Олли будут готовы. Маман выглядела очень высокой и очень красивой, в сверкающем серебре, и серебро в ее волосах тоже выглядело очень красиво. Олли тоже шел красивый, одетый в черное, как обычно носят эйзи. Олли был особый эйзи. Он всегда с маман, и если Олли что-то скажет, Ари должна слушаться.
Она слушалась, по крайней мере, сегодня, потому что маман и Олли собирались взять ее на Праздник.
Там должна собраться много больших людей. Она пойдет туда, а потом Олли отведет ее к Валери на детский праздник.
Валери — это мальчик. Сиры Шварц. Эйзи последят за ними, а они будут играть и там будет мороженое за маленьким столом. И другие дети. Но больше всех ей нравится Валери. У Валери такая стеклянная штучка, через которую нужно смотреть, и тогда видны узоры.
Больше всего она надеялась, что там будут подарки. Иногда бывали. Поскольку все разодеты по-особому, могут быть и в этот раз.
Это было необычное событие — пойти туда, где собирались взрослые. Идти по коридору в нарядном платье, держась за руку Маман, хорошо себя вести, поскольку все от тебя этого ожидают, и не причинять беспокойства. В особенности, когда можно рассчитывать на подарки.
На лифте они спустились вниз. В холле она увидела много высоких эйзи: эйзи носили в основном черное, чаще, чем другие цвета; и даже если не носили, она всегда могла сказать, кто — эйзи. Они были не похожи на маман или дядю Дэниса, они выглядели как эйзи. Иногда она прикидывалась, что она — одна из них. Она ходила очень тихо, и стояла прямо, и глядела очень прямо, как Олли, и говорила маман: «Да, сира». (Но не Нелли. Нелли всегда просто говоришь «да»). Иногда она прикидывалась, что она — маман, и она приказывала Нелли:
— Постели мне, Нелли, пожалуйста. — (А однажды велела Олли: — Олли: черт возьми, я хочу пить. — Но это была нехорошая фраза. Олли принес ей питье и рассказал маман. И маман сказала, что это некрасиво, и что Олли не должен для нее ничего делать, когда она грубит. Так что вместо этого она сказала: — Черт возьми, Нелли.).
Маман провела ее через холл сквозь толпу эйзи и через дверь, около которой стояло много народу. Одна женщина сказала:
— С Новым Годом, Ари. — И наклонилась к ее лицу. У нее было красивое ожерелье, и можно было видеть, что у нее под блузкой. Это было интересно. Но Олли поднял ее на руки. Так стало лучше. Она могла видеть лица людей.
Какая-то женщина разговаривала с маман, а люди толпились, говоря все одновременно, и все пахло духами, и едой, и пудрой.
Кто-то погладил ее по плечу, когда Олли держал ее на руках. Это был дядя Дэнис. Дэнис — толстый. Он занимал очень много места. Ей было любопытно, действительно ли он весь твердый, или больше, чем другие люди, задерживают дыхание, чтобы быть таким круглым.
— Как поживаешь, Ари? — закричал ей дядя Дэнис в том шуме, и внезапно все люди замолчали и посмотрели на них. С Новым Годом!
Это привело ее в недоумение, но заинтересовало. Если это был ее новый год, то это — день рождения, а на день рождения людям полагалось приходить к ней в квартиру и приносить подарки. Но она не видела ни одного.
— С Новым Годом, — говорили люди. Она с надеждой смотрела на них. Но подарков не было. Она вздохнула, а когда Олли пронес ее через толпу, увидела пунш и пирожные.
Олли понимал.
— Ты хочешь пунша? — спросил он.
Она кивнула. Было очень шумно. Она не была уверена, что ей нравится, когда так много взрослых. Праздник становился скучным. Однако пунш и пирожные — это хорошо. Она прижалась к сильному плечу Олли и почувствовала себя гораздо веселее, потому что Олли мог принести ее прямо к столу, на котором стояла чаша с пуншем, и Олли прекрасно понимал, что тут самое лучшее. Пунш, в особенности из красивой чаши, и большое пирожное — это почти так же здорово, как подарки.
— Мне придется опустить тебя, — сказал Олли. — Ладно? Стой здесь, а я принесу тебе пунша.
Это было обидно. Все были такие высокие, музыка очень громкая, а стоя на полу, она ничего не видела, кроме ног. Кто-нибудь может наступить на нее. Олли поставил ее на пол, и подошла Maman с дядей Дэнисом. И толпа не наступила на Ари. Многие люди смотрели на нее. Некоторые улыбались. Так что она почувствовала себя в безопасности.
— Ари. — Олли дал ей чашку. — Не пролей.
Пунш был зеленым. Он выглядел странно, но пахло от него хорошо, а на вкус он был еще лучше.
— Ты становишься слишком большой, чтобы тебя носить, — сказал дядя Дэнис. Она взглянула вверх и сморщила нос. Она не согласилась с дядей. Maman сказала то же самое. Но Олли не сказал. Олли — большой и очень сильный. Он отличался от всех. Ей нравилось, когда он носил ее: ей нравилось обхватить руками его шею и прижаться к нему, потому что он напоминал кресло, на которое можно залезть, и не чувствовались кости, просто — крепкие руки и ноги. И он был теплым. И от него хорошо пахло. Но Олли теперь принес для маман и дяди Дэниса пунш из другой чаши, и она держалась поближе К Олли и пила свой пунш, а дядя Дэнис разговаривал с маман и громко играла музыка.
После того, как Олли принес пунш для маман и Дэниса, он посмотрел на нее.
— Хочешь пирожное? — громко спросил Олли. — Пирожные, по-видимому, будут на детском празднике.
Это обнадеживало.
— Я хочу еще пунша, — ответила она и отдала Олли свою чашку. — И пирожное, пожалуйста.
Она стояла одна и ждала. Она спрятала руки за спиной и вспомнила, что Maman просила ее не качаться взад и вперед, потому что это выглядит глупо. Незнакомые люди подходили и говорили, какая она красивая, и желали ей счастливого Нового года, но она уже была готова уйти, если бы не ожидание Олли с пуншем и пирожными. Она собиралась дождаться их.
Детский праздник — это, наверное, лучше.
Может быть, подарки будут там.
— Пойдем сядем, — позвал Олли, не давая ей ни пунша, ни пирожного. Он принес их для нее. Вдоль стены стояли стулья. Ей стало спокойнее. Если пунш попадет на ее новое платье, она будет выглядеть плохо, и маман будет ее бранить. Она взобралась на стул, и Олли вручил ей пирожное и поставил чашку на соседний стул. Она одна занимала целый ряд.
— Я пойду и возьму для себя, — сказал Олли. — Оставайся здесь. Я вернусь.
Она кивнула с набитым ртом. Белое пирожное. Красивое. С толстым слоем глазури. Ей стало гораздо веселее. Она качала ногами, ела пирожное и облизывала пальцы, пока Олли ждал возле чаши с пуншем, а маман разговаривала с Дэнисом и Жиро.
Может быть, они ждут подарков. Может быть, должно произойти что-то интересное. Все они излучали торжественность. Кое-кого она видела дома. Но большинство было незнакомых. Она покончила с пирожным, и облизала пальцы, и, соскользнув со стула, встала, потому что почти все люди собрались вокруг столов, и освободилось много места.
Она пошла посмотреть, далеко ли стоит Олли в очереди. Но кто-то увел Олли. Значит, можно было еще погулять.
И она пошла. Не далеко. Она не хотела, чтобы Maman и Олли ушли ипотеряли ее. Она оглянулась, чтобы убедиться, что ей все еще видно Maman. Да. Но Maman все еще занята разговором. Хорошо. Если Maman начнет ее ругать, она сможет сказать, что была здесь. Maman вряд ли будет ругаться очень сильно.
Многие были красиво одеты. Ей понравилась зеленая блузка, сквозь которую можно смотреть. И черная, с блестками, на одном мужчине. Но лучше всего были мамочкины украшения.
И был мужчина с ярко-рыжими волосами.
В черном. Эйзи. Она наблюдала за ним. Она ответила «хэлло», когда кто-то сказал «хэлло» ей, но она не обратила на это внимание. Она всегда считала свои волосы красивыми. Красивее всех. Но его волосы были красивее. И он сам тоже. Это было несправедливо. Если существовали такие волосы, они должны были принадлежать ей. Внезапно ее собственные перестали ей нравиться.
Он взглянул на нее. Он не был эйзи. Нет. Его лицо стало скучающим, и он отвернул подбородок, делая вид, что не замечает, как она смотрит на него. Он был вместе с темноволосым мужчиной. Тот смотрел на нее, а эйзи не хотел, чтобы он смотрел.
Он все равно смотрел на нее. Он был красивый, как Олли. Он смотрел на нее иначе, чем другие взрослые, и она подумала, что ему не полагалось так смотреть, но она не хотела смотреть в другую сторону, потому что он отличался от всех. Эйзи с рыжими волосами был рядом с ним, но не он был значительным. Важным был другой мужчина. Он смотрел на нее, а она никогда раньше не видела его. Он никогда не приходил к ним. Он ни разу не приносил подарков.
Она подошла ближе. Эйзи не хотел, чтобы она приближалась к его другу. Его рука лежала на плече мужчины. Как будто она собиралась схватить его. Однако мужчина глядел на нее, как на Maman. Как будто он натворил что-то, а она — маман.
Он словно превратился в нее. А она — в маман. А эйзи стал как Олли, рядом с сердитой Maman.
Затем эйзи увидел какую-то опасность позади нее. Она оглянулась.
Подходила Maman. Но маман остановилась, когда она оглянулась.
Все замерли. Все молча наблюдали. Звучала только музыка. Все испугались.
Она направилась к маман.
Все вздрогнули.
Она остановилась. И все вздрогнули снова. Даже маман.
Из-за нее.
Она дрожа поглядела на маман.
Она поглядела на мужчину.
И снова — испуганное движение в зале.
Она не знала, что такое возможно.
Наверное, Maman рассердится? И Олли тоже?
Если маман собирается кричать, то она успеет кое-что сделать.
Этот и мужчины смотрели на нее, пока она подходила к ним. У мужчины было такое выражение, как будто она собирается съесть его. Наверное, эйзи тоже так думал.
У мужчины были красивые руки, как у Олли. Вообще он был похож на Олли. Все люди думали, что он опасен. Это было неверно, она знала. Она могла их здорово напугать.
Она подошла и взяла его за руку. Все и всегда делали то, что она хотела. Даже он.
Она хорошо справилась с ролью маман. Так же, как могла справиться с Нелли.
Ей нравилось это.
— Спокойной ночи, милая, — сказала маман и поцеловала ее. Арии вытянула ручки, обняла маман и тоже поцеловала ее. Звонко.
Маман вышла, и стало темно. Ари уютно устроилась в постельке с любимой игрушкой. Досыта наелась пирожных с пуншем. Она закрыла глаза, и ей представились люди в блестящей одежде. Олли принес ей пирожное. И все глядели на нее. И праздник у Валери был отличный. Они играли в «третий лишний» и получили каждый, что хотел. Ей досталась сверкающая звезда. А Валери — мячик. И им было очень жаль лампу сиры Шварц.
Новый год — это хорошо.
— У нее все в порядке? — спросил Олли в спальне, когда расстегивал ей блузку. И Джейн кивнула. — Сира, я прошу прощения.
— Не говори об этом. Не переживай. Все в порядке.
Он закончил; она позволила серебристой блузке соскользнуть с плеч и бросила ее на спинку стула. Олли все еще дрожал.
Она — тоже. Проклятая идея Дэниса и Жиро!
Ольга выводила ребенка к посетителям, как куклу — приучая ее к светской жизни.
Они не могли отказаться от секретности. Они только частично могли повлиять на напряженную атмосферу — которая существовала внутри самой Резьюн.
Их семья. С ее своеобразной славой.
Достаточно всего, чтобы смело рассчитывать на то, что четырехлетний ребенок со временем станет дьявольски «гипер»…
И все-таки в душе ощущала некоторое беспокойство.
Джастин поплотнее запахнул пальто и поглубже засунул руки в карманы. Они с Грантом прогуливались по улице между Резиденцией и Офисом. Неторопливо, несмотря на утреннюю прохладу в это новогоднее утро, когда все поздно просыпаются.
Он остановился возле пруда, наклонился, покормил рыбок. Те знали его. Они поджидали его и подплыли ближе под широкими, окаймленными коричневым листьями лотоса. Они хозяйничали в своем маленьком пруду между зданиями, они развлекали детей из Дома и выводили мальков не думая о том, что они чужаки на этой планете.
Вот этот белый старик с оранжевыми крапинками ел с его ладошки, когда Джастин был еще маленьким мальчиком. И теперь, когда Джордана не было, они с Грантом ежедневно старались выйти на улицу, всякий раз, когда могли. Каждое утро.
Постоянные наблюдатели могли засечь их голоса и из Дома, могли засечь их везде. Но, безусловно, служба безопасности формально относилась к этому и просто время от времени интересовалась, как идут дела, пробегая монитором по квартире, не тратя слишком много внимания на пару спокойных разработчиков лент, уже много лет не причинявших неприятностей Дому. Служба безопасности могла подвергнуть их психоскопии в любой момент. То, что этого не делали — означало, что Безопасность не интересуется ими. Пока.
Но они по-прежнему сохраняли осторожность.
— Он голоден, — сказал Джастин о белом самце. — Зима, а дети забывают кормить рыбешек.
— Одно из явных различий меж нами, — откликнулся Грант, сидя на камне рядом с ним. — Дети-эйзи помнили бы.
Джастин рассмеялся, несмотря на тяжелое положение, в котором они находились.
— Вы — гораздо лучше.
Грант весело пожал плечами.
— Рожденные люди равнодушны к правилам. Мы не такие. — Новый кусок вафли упал в воду, и рыбка схватила его, пустив по воде круги, шевельнувшие листья лотоса. — Говорю тебе, все проблемы с чуждой жизнью происходят от предвзятости. Надо посылать нас.
— И это — человек, называющий Новгород слишком иностранным.
— Нас. Тебя и меня. Тогда бы я не беспокоился.
Долгая пауза. Джастин по-прежнему держал в руках салфетку с вафлями.
— Я чертовски хотел бы, чтобы нашлось такое место.
— Не беспокойся об этом. — Грант имел в виду не Новгород. Внезапно набежали тучи. Снова подул холодный ветер. — Не стоит. Все в порядке.
Джастин безмолвно кивнул. Они стояли рядом. Приходили письма от Джордана, которые выглядели, как кружева. Целые предложения были вырезаны. Но в них всегда говорилось: Хэлло, сын. Я надеюсь, что у вас с Грантом все в порядке. Я читаю и перечитываю все твои письма. Старые рассыпаются. Пожалуйста, присылай еще.
Его чувство юмора не пострадало, замечал он Гранту. И они с Грантом тоже читали и перечитывали то письмо в поисках слабых намеков, по которым можно было бы догадаться о намерениях Джордана. Читали и перечитывали все остальные, пришедшие. Страница за страницей о том, какая погода. О Пауле — постоянно, Пауль и я. Это тоже успокаивало.
Вопрос рассматривается, говорил Дэнис, когда он поднял вопрос о том, чтобы послать звуковое письмо. Или о разговорах по телефону под внимательным наблюдением.
А они были так близки к получению такого разрешения.
— Я не могу не беспокоиться, — сказал Джастин. — Грант, нам надо потерпеть еще немного. Но этим не кончится. Они пока не отстанут. Ни ты, ни я не должны совершить ничего опрометчивого.
— Они сами привели девочку туда. И не помешали нашему приходу. Может быть, они не ожидали того, что произошло. Но не мы это затеяли. Полная комната психологов — и они примерзли. Они подсказали девочке. Она читала их, а не нас. Это снова подвижность мышления. Рожденные люди. Они не хотели того, что случилось; и одновременно хотели этого, они затеяли это, чтобы выставить Ари в выгодном свете, и она это и делала — доказала то, что собирались доказать они. Может быть, мы подсказали ей. Мы смотрели на нее. Она поймала меня на этом. Может быть, мы возбудили ее любопытство. Ей ведь четыре года, Джастин. А вся комната подскочила. Что станет делать любой четырехлетний ребенок?
— Побежит к матери, черт возьми. Она побежала обратно. Тогда все вздохнули с облегчением, и это тоже она уловила. А заметив этот взгляд… — он повел плечами от внезапного озноба, пробежавшего по спине. Затем, с усилием остановив полет воображения, попытался думать. Так, как никто не думал прошлым вечером.
— Ты задумывался, — продолжал Грант, — о памяти граждан? Подвижность мышления. Ты помнишь, у вас бывают вещие сны? Тебе может присниться человек, пьющий из стакана молоко. А через неделю ты увидишь, как Янни во время ленча пьет чай, и если это зрелище внезапно покажется тебе значительным, ты перенесешь состояние сна на него, ты будешь уверен, что тебе приснился именно он за этим самым занятием, за этим самым столом, и даже психоскопия не отделит потом одно от другого. В моей жизни дважды такое случалось. И в этих случаях я доставал из хранилища свою ленту и отправлялся на диван для сеанса, пока не начинал чувствовать себя лучше. Послушай меня: я знаю, что поведение девочки может быть важным. Я подожду и посмотрю, как это соотносится с поведением других. Но если ты хочешь услышать мою оценку происшедшего, то каждый гражданин в той комнате впал в состояние сна. В течение тридцати секунд во всей комнате здравомыслящим оставались только эйзи и эта девочка, при этом большинство из нас были сосредоточены дьявольски напуганы.
— Кроме тебя?
— Я следил за тобой и за ней.
Джастин глубоко вздохнул, и напряжение частично покинуло его. Это было тем пустяком, которого он не знал. Это была, по словам Гранта, комната, полная психологов, забывших свою науку. Оттенки ценностей.
— К черту Гауптмана, — пробормотал он. — Я становлюсь эморитсом. — Еще два спокойных вдоха. Теперь он мог вспомнить об этом спокойнее и видеть ребенка вместо женщины: — Я иду на праздник к Валери.
Она глядела на него с невинностью, как любой ребенок, и открыто предложила подружиться. Они и мы. Может быть, это призыв к миру. Он не мог вспомнить себя в четыре года. Джекобс, который работал над соответствующими вопросами психики граждан, мог бы рассказать ему, как мыслит четырехлетний гражданин. Но кое-что он мог бы выудить из тех темных глубин: лицо Джордана, когда тому было тридцать с небольшим.
Самого себя и Гранта, кормящих рыбок в пруду. Сколько ему тогда было? Он точно не помнил. Это было одно из первых воспоминаний, и он не мог прикрепить его к нужному месту.
Внезапно он вспотел, пораженный.
Почему? Почему я занимаюсь этим?
Что со мной не так?
Стены.
Дети — он ими не интересовался. Подчеркнуто не интересовался. Он сторонился своего собственного детства, как территории, на которую не собирался возвращаться; и поглощенность этим Проектом Резьюн внушала ему отвращение.
Двадцатитрехлетний глупец, выполняющий рутинную работу, растрачивая себя, не глядя ни влево, ни вправо. Только вперед, по колее. Практически не касаясь лент, потому что ленты для него символизировали беспомощность; потому что ленты открывали области, которые он не хотел открывать.
Обрушить стены и добраться в прошлое, к Джордану, к тому, что было… Он ощутил гнев. Вовлечься.
Но они уже вовлечены.
— Это ловушка, верно? — обратился он к Гранту. — Твой психотип не позволяет тебе видеть то, что видел я. Но разве это справедливо по отношению к ней, Грант? Она ведь такая же, ка и все мы, граждане.
Грант издал смешок.
— Ты признаешь, что я прав.
— Это была комната, полная поглупевших граждан. Но, может быть, мы заметили нечто, чего не видел ты.
— Ах, эти. Бутылки Клейна. Правда и неправда. — Я рад, что видел то, что видел, не отдавая предпочтение ни прошлому, ни будущему.
— Проклятие. Иногда мне хочется позаимствовать у тебя ленту.
Грант покачал головой.
— Ты тоже прав. В том, что видишь, чего не вижу я. Я знаю, что ты видишь. Меня это беспокоит. Меня это беспокоит потому, что я не могу увидеть ситуацию такой, какой ее видит гражданин. Я могу логически проследить ход твоих поступков, но черта с два я могу понять эту подвижность.
— Ты имеешь в виду, что ход твоего мышления настолько жестко следует по пути эйзи, что ты не замечаешь этого.
Он не мог упустить возможность поспорить на тему: Гауптман-Эмори; Грант донимал его этим спором постоянно, и сейчас поддерживал, пытался сделать то же самое. И между прочим, легкий налет клинического интереса: выпутайся-ка отсюда, Джастин. Не реагируй. Думай.
— Я имею в виду, — сказал Грант, — если бы мы все были эйзи, у нас не было бы этой проблемы. И у нее не было бы: они установили бы тот чертов психотип, и она стала бы точно такой, какой они хотели. Но она не эйзи. И они — тоже. Им не нужен рационализм, это не то, что они обычно применяют. С моей точки зрения, у тебя, как у них, все поставлено с ног на голову, и я очень хотел бы, чтобы ты послушался и не реагировал. Любые возможные беды придут через годы. Есть время подготовиться к ним.
— Ты совершенно прав: здесь мы имеем дело не с мышлением эйзи. Они не слишком аккуратны. Если на следующей неделе с их прелестным Проектом произойдет что-нибудь неладное, они будут уверены, что это моя вина. Каждый раз, когда та девчонка мне встретится — нет способа избежать подозрений. И факты не имеют к этому никакого отношения. Она запросто лишила нас всякой возможности добиться уступки с Джорданом: проклятье, они могут даже запретить письма.
— Не ищи обвинений. Не веди себя так, как будто тебя обвиняют. Запомни: если ты будешь сопротивляться, они тоже примут меры.
Голос Ари. Из прошлого. Милый, держи себя в руках.
Мальчик, я понимаю твое разочарование, но держи себя под контролем.
Милый, ты боишься женщин? Твой отец боится.
Семья — это такая ответственность.
Он опустил голову на руки. И даже когда он сделал это, знал, что потерял опору, потерял все, рассеял все настолько основательно, насколько удалось, — всю отточенную логику, все самообладание, все защитные механизмы. Он ходил по коридорам Резьюн, как призрак, демонстрировал свою открытость всем, не скрывая слабостей. Он ощущал вокруг себя всеобщее смутное отвращение и настороженность. Большое несчастье Джордана и самообвинение, связанное с тем, что он вызвал все это, погасили в нем огонь, может быть, даже наполовину свели его с ума, — так всем полагалось думать.
С Глорией. Господи. Ее нервы не выдерживали.
— Мы сходим пообедать, — Глория была уже около книжного шкафа. Она тянулась к керамике. — Глория, черт побери! — Нет животного и нет ни одного трехлетнего ребенка, который отступил бы от намеченной цели. Она встала, отдернула девочку, потащила ее к дивану, а Глория громко заплакала. Так что будет слышно даже в конце коридора, где другая маленькая девочка старается утопить свою няню. Джейн перехватила руку и заткнула ладонью рот Глории. — Тихо! Джулия, черт возьми, забери этого ребенка отсюда!
— Она же твоя внучка!
— Мне наплевать, кто она, забери ее отсюда! — Глория каталась в истерике и била ее по голени. — Вон, черт побери!
У Джулии был тот отчаянный, обиженный вид, как будто у нее перехватило дыхание; она подошла и отдернула Глорию, а та, дав волю чувствам, завопила так, как будто ее резали.
— Убирайтесь! — закричала Джейн. — Утихомирь ее, наконец!
— Тебе наплевать на собственную внучку!
— Мы пообедаем завтра! Приводи ее! Только заставь ее замолчать!
— Она — не из этих проклятых эйзи!
— Придержи язык! Что это за разговоры!
— У тебя есть внучка! У тебя есть я, слава Богу, а тебе совершенно наплевать!
Истерические рыдания со стороны Глории.
— Я не собираюсь говорить об этом сейчас! Вон!
— Ну и черт с тобой! — Джулия заплакала. Глория продолжала вопить. Джулия схватила Глорию и выволокла ее за дверь.
Джейн стояла в тишине, ощущая тошноту. У Джулии появился характер. И она чуть не нанесла ущерб Проекту. Другой девочке не полагалось находиться тут. Они по-прежнему старались выдерживать свою линию. Небольшие изменения в самовосприятии, пока оно формируется могут привести к серьезным результатам. Если начало правильное, Ари прекрасно сама справится с отклонениями на дальнем конце.
Но Ари росла одна.
Так что теперь этот проклятый Проект расстроил все планы Джулии. Потому что мать раздражала Джулию, в матери гнездились все проблемы Джулии, именно в материнстве намеревалась преуспеть Джулия, поскольку знала, что это — единственная область, в которую великолепная и известная Джейн Страссен только вносила беспорядок, а Джулия была уверена, что сможет отлично справиться. Джулия считала себя лишенной детства, так что она склонялась в другую крайность, баловала ребенка подарками: и маленькая точно знала, как добыть у матери все, что угодно. Ей нужна была твердая рука и месяц жизни вдали от матери, пока не стало слишком поздно.
Поразительно, насколько внимателен может быть взгляд со стороны.
Снова были датчики. Флориан ощущал легкое волнение. Он робел перед большими зданиями и боялся сидеть на краю стола. Он смог ответить, когда Инспектор спросил его, куда устанавливать датчик номер один. Прямо напротив сердца. Он знал это. У него была кукла, на которую он мог цеплять датчики. Но для игры их было не так много.
— Правильно, — сказал Инспектор и потрепал по плечу. — Ты — очень хороший мальчик, Флориан. Ты очень умный и очень быстро все делаешь. Ты можешь мне сказать, сколько тебе лет?
По мере того, как он будет становиться больше и умнее, правильный ответ будет означать больше пальцев. Сейчас он должен показать большой палец и еще один, и еще один, и остановиться. Что было трудно сделать, не показав и остальные. Когда он делал все правильно, он всем своим существом ощущал удовольствие. Инспектор обнял его.
Когда процедура заканчивалась, ему всегда давали конфету. И он знал ответы на все вопросы, которые задавал Инспектор. Он ощущал волнение, но это было приятное волнение.
Он только хотел, чтобы конфету ему дали сейчас, а о датчиках забыли.
Ари была страшно возбуждена. У нее было новое платье: красное, с блестящим узором спереди и на рукавах. Нелли причесывала ей волосы, пока они не начали потрескивать и разлетаться, черные и блестящие, и тогда Ари, полностью одетой, пришлось слоняться по гостиной, пока маман и Олли будут готовы. Маман выглядела очень высокой и очень красивой, в сверкающем серебре, и серебро в ее волосах тоже выглядело очень красиво. Олли тоже шел красивый, одетый в черное, как обычно носят эйзи. Олли был особый эйзи. Он всегда с маман, и если Олли что-то скажет, Ари должна слушаться.
Она слушалась, по крайней мере, сегодня, потому что маман и Олли собирались взять ее на Праздник.
Там должна собраться много больших людей. Она пойдет туда, а потом Олли отведет ее к Валери на детский праздник.
Валери — это мальчик. Сиры Шварц. Эйзи последят за ними, а они будут играть и там будет мороженое за маленьким столом. И другие дети. Но больше всех ей нравится Валери. У Валери такая стеклянная штучка, через которую нужно смотреть, и тогда видны узоры.
Больше всего она надеялась, что там будут подарки. Иногда бывали. Поскольку все разодеты по-особому, могут быть и в этот раз.
Это было необычное событие — пойти туда, где собирались взрослые. Идти по коридору в нарядном платье, держась за руку Маман, хорошо себя вести, поскольку все от тебя этого ожидают, и не причинять беспокойства. В особенности, когда можно рассчитывать на подарки.
На лифте они спустились вниз. В холле она увидела много высоких эйзи: эйзи носили в основном черное, чаще, чем другие цвета; и даже если не носили, она всегда могла сказать, кто — эйзи. Они были не похожи на маман или дядю Дэниса, они выглядели как эйзи. Иногда она прикидывалась, что она — одна из них. Она ходила очень тихо, и стояла прямо, и глядела очень прямо, как Олли, и говорила маман: «Да, сира». (Но не Нелли. Нелли всегда просто говоришь «да»). Иногда она прикидывалась, что она — маман, и она приказывала Нелли:
— Постели мне, Нелли, пожалуйста. — (А однажды велела Олли: — Олли: черт возьми, я хочу пить. — Но это была нехорошая фраза. Олли принес ей питье и рассказал маман. И маман сказала, что это некрасиво, и что Олли не должен для нее ничего делать, когда она грубит. Так что вместо этого она сказала: — Черт возьми, Нелли.).
Маман провела ее через холл сквозь толпу эйзи и через дверь, около которой стояло много народу. Одна женщина сказала:
— С Новым Годом, Ари. — И наклонилась к ее лицу. У нее было красивое ожерелье, и можно было видеть, что у нее под блузкой. Это было интересно. Но Олли поднял ее на руки. Так стало лучше. Она могла видеть лица людей.
Какая-то женщина разговаривала с маман, а люди толпились, говоря все одновременно, и все пахло духами, и едой, и пудрой.
Кто-то погладил ее по плечу, когда Олли держал ее на руках. Это был дядя Дэнис. Дэнис — толстый. Он занимал очень много места. Ей было любопытно, действительно ли он весь твердый, или больше, чем другие люди, задерживают дыхание, чтобы быть таким круглым.
— Как поживаешь, Ари? — закричал ей дядя Дэнис в том шуме, и внезапно все люди замолчали и посмотрели на них. С Новым Годом!
Это привело ее в недоумение, но заинтересовало. Если это был ее новый год, то это — день рождения, а на день рождения людям полагалось приходить к ней в квартиру и приносить подарки. Но она не видела ни одного.
— С Новым Годом, — говорили люди. Она с надеждой смотрела на них. Но подарков не было. Она вздохнула, а когда Олли пронес ее через толпу, увидела пунш и пирожные.
Олли понимал.
— Ты хочешь пунша? — спросил он.
Она кивнула. Было очень шумно. Она не была уверена, что ей нравится, когда так много взрослых. Праздник становился скучным. Однако пунш и пирожные — это хорошо. Она прижалась к сильному плечу Олли и почувствовала себя гораздо веселее, потому что Олли мог принести ее прямо к столу, на котором стояла чаша с пуншем, и Олли прекрасно понимал, что тут самое лучшее. Пунш, в особенности из красивой чаши, и большое пирожное — это почти так же здорово, как подарки.
— Мне придется опустить тебя, — сказал Олли. — Ладно? Стой здесь, а я принесу тебе пунша.
Это было обидно. Все были такие высокие, музыка очень громкая, а стоя на полу, она ничего не видела, кроме ног. Кто-нибудь может наступить на нее. Олли поставил ее на пол, и подошла Maman с дядей Дэнисом. И толпа не наступила на Ари. Многие люди смотрели на нее. Некоторые улыбались. Так что она почувствовала себя в безопасности.
— Ари. — Олли дал ей чашку. — Не пролей.
Пунш был зеленым. Он выглядел странно, но пахло от него хорошо, а на вкус он был еще лучше.
— Ты становишься слишком большой, чтобы тебя носить, — сказал дядя Дэнис. Она взглянула вверх и сморщила нос. Она не согласилась с дядей. Maman сказала то же самое. Но Олли не сказал. Олли — большой и очень сильный. Он отличался от всех. Ей нравилось, когда он носил ее: ей нравилось обхватить руками его шею и прижаться к нему, потому что он напоминал кресло, на которое можно залезть, и не чувствовались кости, просто — крепкие руки и ноги. И он был теплым. И от него хорошо пахло. Но Олли теперь принес для маман и дяди Дэниса пунш из другой чаши, и она держалась поближе К Олли и пила свой пунш, а дядя Дэнис разговаривал с маман и громко играла музыка.
После того, как Олли принес пунш для маман и Дэниса, он посмотрел на нее.
— Хочешь пирожное? — громко спросил Олли. — Пирожные, по-видимому, будут на детском празднике.
Это обнадеживало.
— Я хочу еще пунша, — ответила она и отдала Олли свою чашку. — И пирожное, пожалуйста.
Она стояла одна и ждала. Она спрятала руки за спиной и вспомнила, что Maman просила ее не качаться взад и вперед, потому что это выглядит глупо. Незнакомые люди подходили и говорили, какая она красивая, и желали ей счастливого Нового года, но она уже была готова уйти, если бы не ожидание Олли с пуншем и пирожными. Она собиралась дождаться их.
Детский праздник — это, наверное, лучше.
Может быть, подарки будут там.
— Пойдем сядем, — позвал Олли, не давая ей ни пунша, ни пирожного. Он принес их для нее. Вдоль стены стояли стулья. Ей стало спокойнее. Если пунш попадет на ее новое платье, она будет выглядеть плохо, и маман будет ее бранить. Она взобралась на стул, и Олли вручил ей пирожное и поставил чашку на соседний стул. Она одна занимала целый ряд.
— Я пойду и возьму для себя, — сказал Олли. — Оставайся здесь. Я вернусь.
Она кивнула с набитым ртом. Белое пирожное. Красивое. С толстым слоем глазури. Ей стало гораздо веселее. Она качала ногами, ела пирожное и облизывала пальцы, пока Олли ждал возле чаши с пуншем, а маман разговаривала с Дэнисом и Жиро.
Может быть, они ждут подарков. Может быть, должно произойти что-то интересное. Все они излучали торжественность. Кое-кого она видела дома. Но большинство было незнакомых. Она покончила с пирожным, и облизала пальцы, и, соскользнув со стула, встала, потому что почти все люди собрались вокруг столов, и освободилось много места.
Она пошла посмотреть, далеко ли стоит Олли в очереди. Но кто-то увел Олли. Значит, можно было еще погулять.
И она пошла. Не далеко. Она не хотела, чтобы Maman и Олли ушли ипотеряли ее. Она оглянулась, чтобы убедиться, что ей все еще видно Maman. Да. Но Maman все еще занята разговором. Хорошо. Если Maman начнет ее ругать, она сможет сказать, что была здесь. Maman вряд ли будет ругаться очень сильно.
Многие были красиво одеты. Ей понравилась зеленая блузка, сквозь которую можно смотреть. И черная, с блестками, на одном мужчине. Но лучше всего были мамочкины украшения.
И был мужчина с ярко-рыжими волосами.
В черном. Эйзи. Она наблюдала за ним. Она ответила «хэлло», когда кто-то сказал «хэлло» ей, но она не обратила на это внимание. Она всегда считала свои волосы красивыми. Красивее всех. Но его волосы были красивее. И он сам тоже. Это было несправедливо. Если существовали такие волосы, они должны были принадлежать ей. Внезапно ее собственные перестали ей нравиться.
Он взглянул на нее. Он не был эйзи. Нет. Его лицо стало скучающим, и он отвернул подбородок, делая вид, что не замечает, как она смотрит на него. Он был вместе с темноволосым мужчиной. Тот смотрел на нее, а эйзи не хотел, чтобы он смотрел.
Он все равно смотрел на нее. Он был красивый, как Олли. Он смотрел на нее иначе, чем другие взрослые, и она подумала, что ему не полагалось так смотреть, но она не хотела смотреть в другую сторону, потому что он отличался от всех. Эйзи с рыжими волосами был рядом с ним, но не он был значительным. Важным был другой мужчина. Он смотрел на нее, а она никогда раньше не видела его. Он никогда не приходил к ним. Он ни разу не приносил подарков.
Она подошла ближе. Эйзи не хотел, чтобы она приближалась к его другу. Его рука лежала на плече мужчины. Как будто она собиралась схватить его. Однако мужчина глядел на нее, как на Maman. Как будто он натворил что-то, а она — маман.
Он словно превратился в нее. А она — в маман. А эйзи стал как Олли, рядом с сердитой Maman.
Затем эйзи увидел какую-то опасность позади нее. Она оглянулась.
Подходила Maman. Но маман остановилась, когда она оглянулась.
Все замерли. Все молча наблюдали. Звучала только музыка. Все испугались.
Она направилась к маман.
Все вздрогнули.
Она остановилась. И все вздрогнули снова. Даже маман.
Из-за нее.
Она дрожа поглядела на маман.
Она поглядела на мужчину.
И снова — испуганное движение в зале.
Она не знала, что такое возможно.
Наверное, Maman рассердится? И Олли тоже?
Если маман собирается кричать, то она успеет кое-что сделать.
Этот и мужчины смотрели на нее, пока она подходила к ним. У мужчины было такое выражение, как будто она собирается съесть его. Наверное, эйзи тоже так думал.
У мужчины были красивые руки, как у Олли. Вообще он был похож на Олли. Все люди думали, что он опасен. Это было неверно, она знала. Она могла их здорово напугать.
Она подошла и взяла его за руку. Все и всегда делали то, что она хотела. Даже он.
Она хорошо справилась с ролью маман. Так же, как могла справиться с Нелли.
Ей нравилось это.
— Спокойной ночи, милая, — сказала маман и поцеловала ее. Арии вытянула ручки, обняла маман и тоже поцеловала ее. Звонко.
Маман вышла, и стало темно. Ари уютно устроилась в постельке с любимой игрушкой. Досыта наелась пирожных с пуншем. Она закрыла глаза, и ей представились люди в блестящей одежде. Олли принес ей пирожное. И все глядели на нее. И праздник у Валери был отличный. Они играли в «третий лишний» и получили каждый, что хотел. Ей досталась сверкающая звезда. А Валери — мячик. И им было очень жаль лампу сиры Шварц.
Новый год — это хорошо.
— У нее все в порядке? — спросил Олли в спальне, когда расстегивал ей блузку. И Джейн кивнула. — Сира, я прошу прощения.
— Не говори об этом. Не переживай. Все в порядке.
Он закончил; она позволила серебристой блузке соскользнуть с плеч и бросила ее на спинку стула. Олли все еще дрожал.
Она — тоже. Проклятая идея Дэниса и Жиро!
Ольга выводила ребенка к посетителям, как куклу — приучая ее к светской жизни.
Они не могли отказаться от секретности. Они только частично могли повлиять на напряженную атмосферу — которая существовала внутри самой Резьюн.
Их семья. С ее своеобразной славой.
Достаточно всего, чтобы смело рассчитывать на то, что четырехлетний ребенок со временем станет дьявольски «гипер»…
И все-таки в душе ощущала некоторое беспокойство.
Джастин поплотнее запахнул пальто и поглубже засунул руки в карманы. Они с Грантом прогуливались по улице между Резиденцией и Офисом. Неторопливо, несмотря на утреннюю прохладу в это новогоднее утро, когда все поздно просыпаются.
Он остановился возле пруда, наклонился, покормил рыбок. Те знали его. Они поджидали его и подплыли ближе под широкими, окаймленными коричневым листьями лотоса. Они хозяйничали в своем маленьком пруду между зданиями, они развлекали детей из Дома и выводили мальков не думая о том, что они чужаки на этой планете.
Вот этот белый старик с оранжевыми крапинками ел с его ладошки, когда Джастин был еще маленьким мальчиком. И теперь, когда Джордана не было, они с Грантом ежедневно старались выйти на улицу, всякий раз, когда могли. Каждое утро.
Постоянные наблюдатели могли засечь их голоса и из Дома, могли засечь их везде. Но, безусловно, служба безопасности формально относилась к этому и просто время от времени интересовалась, как идут дела, пробегая монитором по квартире, не тратя слишком много внимания на пару спокойных разработчиков лент, уже много лет не причинявших неприятностей Дому. Служба безопасности могла подвергнуть их психоскопии в любой момент. То, что этого не делали — означало, что Безопасность не интересуется ими. Пока.
Но они по-прежнему сохраняли осторожность.
— Он голоден, — сказал Джастин о белом самце. — Зима, а дети забывают кормить рыбешек.
— Одно из явных различий меж нами, — откликнулся Грант, сидя на камне рядом с ним. — Дети-эйзи помнили бы.
Джастин рассмеялся, несмотря на тяжелое положение, в котором они находились.
— Вы — гораздо лучше.
Грант весело пожал плечами.
— Рожденные люди равнодушны к правилам. Мы не такие. — Новый кусок вафли упал в воду, и рыбка схватила его, пустив по воде круги, шевельнувшие листья лотоса. — Говорю тебе, все проблемы с чуждой жизнью происходят от предвзятости. Надо посылать нас.
— И это — человек, называющий Новгород слишком иностранным.
— Нас. Тебя и меня. Тогда бы я не беспокоился.
Долгая пауза. Джастин по-прежнему держал в руках салфетку с вафлями.
— Я чертовски хотел бы, чтобы нашлось такое место.
— Не беспокойся об этом. — Грант имел в виду не Новгород. Внезапно набежали тучи. Снова подул холодный ветер. — Не стоит. Все в порядке.
Джастин безмолвно кивнул. Они стояли рядом. Приходили письма от Джордана, которые выглядели, как кружева. Целые предложения были вырезаны. Но в них всегда говорилось: Хэлло, сын. Я надеюсь, что у вас с Грантом все в порядке. Я читаю и перечитываю все твои письма. Старые рассыпаются. Пожалуйста, присылай еще.
Его чувство юмора не пострадало, замечал он Гранту. И они с Грантом тоже читали и перечитывали то письмо в поисках слабых намеков, по которым можно было бы догадаться о намерениях Джордана. Читали и перечитывали все остальные, пришедшие. Страница за страницей о том, какая погода. О Пауле — постоянно, Пауль и я. Это тоже успокаивало.
Вопрос рассматривается, говорил Дэнис, когда он поднял вопрос о том, чтобы послать звуковое письмо. Или о разговорах по телефону под внимательным наблюдением.
А они были так близки к получению такого разрешения.
— Я не могу не беспокоиться, — сказал Джастин. — Грант, нам надо потерпеть еще немного. Но этим не кончится. Они пока не отстанут. Ни ты, ни я не должны совершить ничего опрометчивого.
— Они сами привели девочку туда. И не помешали нашему приходу. Может быть, они не ожидали того, что произошло. Но не мы это затеяли. Полная комната психологов — и они примерзли. Они подсказали девочке. Она читала их, а не нас. Это снова подвижность мышления. Рожденные люди. Они не хотели того, что случилось; и одновременно хотели этого, они затеяли это, чтобы выставить Ари в выгодном свете, и она это и делала — доказала то, что собирались доказать они. Может быть, мы подсказали ей. Мы смотрели на нее. Она поймала меня на этом. Может быть, мы возбудили ее любопытство. Ей ведь четыре года, Джастин. А вся комната подскочила. Что станет делать любой четырехлетний ребенок?
— Побежит к матери, черт возьми. Она побежала обратно. Тогда все вздохнули с облегчением, и это тоже она уловила. А заметив этот взгляд… — он повел плечами от внезапного озноба, пробежавшего по спине. Затем, с усилием остановив полет воображения, попытался думать. Так, как никто не думал прошлым вечером.
— Ты задумывался, — продолжал Грант, — о памяти граждан? Подвижность мышления. Ты помнишь, у вас бывают вещие сны? Тебе может присниться человек, пьющий из стакана молоко. А через неделю ты увидишь, как Янни во время ленча пьет чай, и если это зрелище внезапно покажется тебе значительным, ты перенесешь состояние сна на него, ты будешь уверен, что тебе приснился именно он за этим самым занятием, за этим самым столом, и даже психоскопия не отделит потом одно от другого. В моей жизни дважды такое случалось. И в этих случаях я доставал из хранилища свою ленту и отправлялся на диван для сеанса, пока не начинал чувствовать себя лучше. Послушай меня: я знаю, что поведение девочки может быть важным. Я подожду и посмотрю, как это соотносится с поведением других. Но если ты хочешь услышать мою оценку происшедшего, то каждый гражданин в той комнате впал в состояние сна. В течение тридцати секунд во всей комнате здравомыслящим оставались только эйзи и эта девочка, при этом большинство из нас были сосредоточены дьявольски напуганы.
— Кроме тебя?
— Я следил за тобой и за ней.
Джастин глубоко вздохнул, и напряжение частично покинуло его. Это было тем пустяком, которого он не знал. Это была, по словам Гранта, комната, полная психологов, забывших свою науку. Оттенки ценностей.
— К черту Гауптмана, — пробормотал он. — Я становлюсь эморитсом. — Еще два спокойных вдоха. Теперь он мог вспомнить об этом спокойнее и видеть ребенка вместо женщины: — Я иду на праздник к Валери.
Она глядела на него с невинностью, как любой ребенок, и открыто предложила подружиться. Они и мы. Может быть, это призыв к миру. Он не мог вспомнить себя в четыре года. Джекобс, который работал над соответствующими вопросами психики граждан, мог бы рассказать ему, как мыслит четырехлетний гражданин. Но кое-что он мог бы выудить из тех темных глубин: лицо Джордана, когда тому было тридцать с небольшим.
Самого себя и Гранта, кормящих рыбок в пруду. Сколько ему тогда было? Он точно не помнил. Это было одно из первых воспоминаний, и он не мог прикрепить его к нужному месту.
Внезапно он вспотел, пораженный.
Почему? Почему я занимаюсь этим?
Что со мной не так?
Стены.
Дети — он ими не интересовался. Подчеркнуто не интересовался. Он сторонился своего собственного детства, как территории, на которую не собирался возвращаться; и поглощенность этим Проектом Резьюн внушала ему отвращение.
Двадцатитрехлетний глупец, выполняющий рутинную работу, растрачивая себя, не глядя ни влево, ни вправо. Только вперед, по колее. Практически не касаясь лент, потому что ленты для него символизировали беспомощность; потому что ленты открывали области, которые он не хотел открывать.
Обрушить стены и добраться в прошлое, к Джордану, к тому, что было… Он ощутил гнев. Вовлечься.
Но они уже вовлечены.
— Это ловушка, верно? — обратился он к Гранту. — Твой психотип не позволяет тебе видеть то, что видел я. Но разве это справедливо по отношению к ней, Грант? Она ведь такая же, ка и все мы, граждане.
Грант издал смешок.
— Ты признаешь, что я прав.
— Это была комната, полная поглупевших граждан. Но, может быть, мы заметили нечто, чего не видел ты.
— Ах, эти. Бутылки Клейна. Правда и неправда. — Я рад, что видел то, что видел, не отдавая предпочтение ни прошлому, ни будущему.
— Проклятие. Иногда мне хочется позаимствовать у тебя ленту.
Грант покачал головой.
— Ты тоже прав. В том, что видишь, чего не вижу я. Я знаю, что ты видишь. Меня это беспокоит. Меня это беспокоит потому, что я не могу увидеть ситуацию такой, какой ее видит гражданин. Я могу логически проследить ход твоих поступков, но черта с два я могу понять эту подвижность.
— Ты имеешь в виду, что ход твоего мышления настолько жестко следует по пути эйзи, что ты не замечаешь этого.
Он не мог упустить возможность поспорить на тему: Гауптман-Эмори; Грант донимал его этим спором постоянно, и сейчас поддерживал, пытался сделать то же самое. И между прочим, легкий налет клинического интереса: выпутайся-ка отсюда, Джастин. Не реагируй. Думай.
— Я имею в виду, — сказал Грант, — если бы мы все были эйзи, у нас не было бы этой проблемы. И у нее не было бы: они установили бы тот чертов психотип, и она стала бы точно такой, какой они хотели. Но она не эйзи. И они — тоже. Им не нужен рационализм, это не то, что они обычно применяют. С моей точки зрения, у тебя, как у них, все поставлено с ног на голову, и я очень хотел бы, чтобы ты послушался и не реагировал. Любые возможные беды придут через годы. Есть время подготовиться к ним.
— Ты совершенно прав: здесь мы имеем дело не с мышлением эйзи. Они не слишком аккуратны. Если на следующей неделе с их прелестным Проектом произойдет что-нибудь неладное, они будут уверены, что это моя вина. Каждый раз, когда та девчонка мне встретится — нет способа избежать подозрений. И факты не имеют к этому никакого отношения. Она запросто лишила нас всякой возможности добиться уступки с Джорданом: проклятье, они могут даже запретить письма.
— Не ищи обвинений. Не веди себя так, как будто тебя обвиняют. Запомни: если ты будешь сопротивляться, они тоже примут меры.
Голос Ари. Из прошлого. Милый, держи себя в руках.
Мальчик, я понимаю твое разочарование, но держи себя под контролем.
Милый, ты боишься женщин? Твой отец боится.
Семья — это такая ответственность.
Он опустил голову на руки. И даже когда он сделал это, знал, что потерял опору, потерял все, рассеял все настолько основательно, насколько удалось, — всю отточенную логику, все самообладание, все защитные механизмы. Он ходил по коридорам Резьюн, как призрак, демонстрировал свою открытость всем, не скрывая слабостей. Он ощущал вокруг себя всеобщее смутное отвращение и настороженность. Большое несчастье Джордана и самообвинение, связанное с тем, что он вызвал все это, погасили в нем огонь, может быть, даже наполовину свели его с ума, — так всем полагалось думать.