Страница:
Я высказался в том смысле, что сомнения в жизни на Марсе высказывались учеными давно. «Да ладно тебе, — сказал Полифем. — Нашелся тоже ученый. Астроном-гастроном».
Все-таки грубость и бесцеремонность его бывают порой просто возмутительны. В конце концов, что может понимать в астрономии одноногий отставной унтер-офицер?
Заика Калаид задергался, зашипел. Когда все к нему обратились, он выдавил из себя: «Ж-жизнь на З-земле з-за-ародилась м-милл-лиа-ард лет наз-зад…» «Отчего же, — съязвил Парал. — Может, они нашим желудочным соком отравились?» — «Так этим сволочам и надо», — заявил Полифем. «Ну нет, — возразил Ахиллес, — в статье-то сказано: миллион лет как жизни на Марсе нет…» — «Мало ли что там сказано.» Тут в разговор вмешался Зет, двоюродный брат Калаида. «Старички, — задумчиво произнес он, — а откуда Минотавр обо всем заранее узнал? Вот ведь и напился еще неделю назад. Ведь не просто так напился…» «А кто же теперь будет платить за желудочный сок?» — спросил вдруг Борей. После этих слов воцарилась глубокая тишина. Действительно, если марсиан нет — неважно, по какой причине — то как же теперь будет с желудочным соком?
Полифем налился кровью, положил костыль поперек стола и широко открыл рот. По всему видно было, что он сейчас призовет нас всех то ли на Марс, то ли еще куда. Но тут дверь отворилась и в трактир вошел неожиданный посетитель. При его появлении мы мгновенно забыли и о статье, и о марсианах и даже о желудочном соке. Потому что к нашему столу, в сопровождении молодого Эака и с обаятельной улыбкой на устах приближался не кто иной, как кандидат в мэры господин Лаомедонт.
«Здравствуйте, друзья! — сказал он. — Прекрасная сегодня погода, верно?» Каждый из нас ответил на приветствие по-своему: кто кивнул, кто промычал что-то невразумительное, кто сделал вид, что не слышит. Лаомедонт выглядел довольным. Остановившись перед столом он произнес небольшую речь о том, как славно заживем именно мы — конкретные люди, сидящие здесь — под его, Лаомедонта, руководством. Надо только не забыть проголосовать через месяц именно за него.
«А памятные открытки, — добавил он, — вам вручат сейчас». Эак тут же раздал всем запечатанные конверты, после чего господин Лаомедонт нас покинул. Любопытный Полифем тут же разорвал конверт. «Ух ты, — сказал он, — хорошенькое напоминание. Старички, тут сотенная!» Действительно, в каждом конверте оказалась сотенная купюра и открытка с портретом господина Лаомедонта.
«Фальшивка, — убежденно заявил Парал. — Что он, дурак что ли — такими деньгами разбрасываться?» — «А мы проверим», — сказал Полифем и заковылял к стойке. У стойки Япет долго рассматривал курюру на свет, мял ее, нюхал. Наконец, сказал с тяжелым вздохом: «Настоящая».
Мы онемели. А Полифем уже заказал себе рюмку самого дорогого коньяку. «С дрянной собаки хоть шерсти клок, — заявил он. — Хрен я за него проголосую».
Действительно, как бы сладко ни улыбался господин Лаомедонт, как бы ни швырял деньгами, но иметь в мэрах города гангстера — это, знаете ли, как-то…
К проблемам, затронутым в статье доктора Махаона мы больше не возвращались. Да и что толку спорить? Все равно — никто и никогда не узнает правды о марсианах.
Не знаю, почему, но возвращения зятя я уже ждал не просто с нетерпением, а, как писали в старых романах — «сгорая от нетерпения». Мне почему-то казалось, что вот приедет Харон и все, по крайней мере, объяснит. Боже мой, когда же я, наконец, научусь: ни от событий, ни от объяснений нельзя ждать ничего хорошего. В таком мире мы живем.
Так оно и произошло. Что же — Харон, наконец-то, вернулся. Был он мрачен и настолько озабочен, что даже не обратил внимание на неуверенную улыбку и бегающие глазки Артемиды. Так я и не удосужился с ней серьезно поговорить. Вечно что-то мешает: то одно, то другое. Слава Богу, повторяю, что Харону, похоже, не до того было, семейного скандала я бы, наверное, не перенес.
Приехал он к обеду. Спасибо лаомедонтовым деньгам — Гермиона с утра отправилась по магазинам, так что к возвращению Харона у нее и впрямь получилось нечто вроде праздничного стола.
Увы, зять мой, как всегда, и на это не обратил никакого внимания. Впрочем, Гермиона привыкла и давно уже не обижалась на подобное поведение.
Мне не терпелось узнать, какие новости он привез из столицы, но я сдерживал вполне естественное любопытство, понимая, что новости могли оказаться не очень приятными. Во всяком случае, непредназначенными для женских ушей. Поэтому я сидел молча в ожидании обеда, а Харон быстро просматривал газеты, изредка ругаясь шепотом. Содержание некоторых номеров, по-моему, приводило его в настоящую ярость.
Вошла Гермиона с супницей, разлила по тарелкам и тихонько вышла. Еще один признак всеобщей растерянности. Обычно они с Артемидой стараются присутствовать при всех мужских разговорах. А тут тихонько уселись в кухне. Ну, Артемида — понятно почему. Но и Гермиона не предприняла никаких попыток остаться в нашем обществе.
Обед закончился в молчании, но за десертом я все-таки спросил — обычным, по возможности, беспечным тоном: «Что новенького?» — «Новенького? — Харон нехорошо усмехнулся. — Боюсь, что очередная смена властей, отец.» Я не поверил собственным ушам. Хотя, если разобраться — именно этого следовало ожидать.
«То есть как? — спросил я. — А марсиане?» Харон пожал плечами. «Разве вы не читали газет? — спросил он. — Вот, например, доктор Махаон доказывает, что жизни на Марсе нет вот уже более миллиона лет. А раз нет жизни, то и марсиан, соответственно, тоже. И не было.» Все это он говорил с нескрываемым сарказмом. Я счел это вполне естественной реакцией на непроходимую и очевидную глупость газетных публикаций и решил подождать, пока он немного успокоится. Но он продолжал говорить.
То, что я узнал повергло меня не то, что в шок. Я даже не могу подобрать правильного определения своему тогдашнему состоянию. Правильно будет охарактеризовать его как временное полное отупение. Только и сумел выдавить: «Как это может быть? Как они могут с нами так поступить?» На что Харон ответил, что еще как могут, потому что с нами только ленивый не поступает как захочет.
По его словам выходило так, что марсиане еще около месяца назад начали интенсивную подготовку к возвращению. Загрузили все запасы сока, выкачанного из наших желудков. И, наконец, улетели.
Я вспомнил вереницу цистерн, проходивших ночью через наш город. Мне стало нехорошо. Что же это получается, господа марсиане? В тот самый момент, когда народ в вас поверил и даже ощутил некую благодарность — за то что вы, наконец, позаботились о нем, обеспечили ему стабильное и безбедное существование, обеспечили источником дохода, независящим от инфляции, девальвации, приватизации и национализации и Бог знает, чего еще — в этот самый миг, повторяю, вы вдруг закрываете пункты приема желудочного сока! Мало того — вы выпускаете из тюрьмы господина Лаомедонта, которым он, этот народ, был сыт уже по горло! И вы еще смеете считать себя цивилизованной властью? Вы такие же эгоисты и гангстеры, господа, как господин Лаомедонт и его подручные, ничуть не лучше. Хоть вам и удалось пересечь космическое пространство.
В конце Харон сказал: «Вот так-то, отец. Они нас покинули. Улетели. Фью-ють! И сделали ручкой. Так что никаких марсиан больше нет. А насчет того, были ли они, тут доктору Махаону виднее.» — «Но послушайте, Харон, они же просто не имеют права! — в полной растерянности промямлил я. — Существует же, в конце концов, какая-то ответственность. Перед обществом, перед людьми. Сейчас, когда народ принял их, наконец, с открытой душой, когда мы нашли общий язык, когда впервые — за столько-то лет! — никто не ругает власти… Ну, не без претензий, конечно… — я смутился и замолчал под ироничным взглядом моего дорогого зятя. Но все-таки сказал: — А как же желудочный сок?» «Собственно, почему вы думаете, что их потребность в сем субстрате бесконечна? — с интересом спросил Харон. — Вам никогда не приходило в голову, что им нужно конечное, вполне определенное количество и что получив его, они попросту уберутся восвояси?» Нет, конечно же, нет. Никогда такое не приходило мне в голову.
«Представьте себе, — заметил Харон. — А ведь я писал об этом. Да и не один я.» Как-будто в нынешней ситуации может иметь серьезное значение — кто о чем писал.
Наш разговор прервался неожиданным образом. В столовую вошла Гермиона. Глаза ее были широко раскрыты и она, по-моему, заикалась почти как Калаид. Во всяком случае, ни я, ни Харон не смогли понять звуков, которые она издавала. В конце концов, под нашими недоуменными взглядами она и вовсе замолчала, только указала рукой на входную дверь. Мы с Хароном одновременно посмотрели туда. Не знаю, как у моего зятя, а у меня немедленно появилось желание если не исчезнуть, то сделаться очень маленьким.
Дверь распахнулась, и на пороге нашей уютной семейной гостинной появился господин Лаомедонт собственной персоной. Он сделал вид, что не замечает нашего изумления. Улыбнулся точь-в-точь как на предвыборном плакате, в левой руке на отлете — шляпа. Пока я собирался с мыслями, господин кандидат в мэры прочувствованно пожал мне руку и по-моему, даже справился о здоровье. Пишу так неуверенно, потому что не очень контролировал собственные мысли в тот момент. Повернувшись к Харону, господин Лаомедонт попросил того уделить ему несколько минут для важного разговора. Харон молча указал ему на дверь своего кабинета, и они скрылись там.
Я осторожно выглянул в прихожую. Оказывается, господин Лаомедонт прибыл в сопровождении Эака и Никострата. Оба молодых человека держались официально. Я сделал неожиданный вывод: оба молодых человека были похожи друг на друга как родные братья. Или так только казалось — из-за общего выражения лиц? Никострат старательно делал вид, что не узнает Артемиду, стоявшую в двух шагах от него.
Я вернулся в столовую. Мы с Гермионой посмотрели друг на друга и, по-моему, вспомнили об одном и том же — о злосчастной статье Харона, в которой нынешний кандидат в мэры был назван обыкновенным гангстером.
Я на цыпочках подкрался к двери в кабинет и прислушался. В этот самый момент господин Лаомедонт сказал: «Интересы демократии…» Дальше я не расслышал, но мне стало по-настоящему плохо. Когда господа лаомедонты говорят о демократии, здравомыслящий человек испытывает неодолимое желание немедленно последовать примеру Миртила. То есть, сбежать как можно дальше и сидеть как можно тише.
Что ответил Харон, я не расслышал. Вскоре господин Лаомедонт вышел. Харон сопровождал его. Лицо моего зятя было совершенно бесстрастно. Лицо кандидата сияло доброй улыбкой.
«Надеюсь, вы передумаете», — сказал он. Повернувшись к нам с Гермионой, произнес: «Всего хорошего, господа».
На этот раз ни Гермиона, ни Артемида не усидели в кухне. Мы стояли втроем в каком-то столбняке и во все глаза смотрели на Харона, ставшего с уходом новоиспеченного кандидата еще более мрачным.
Оглядев нас по очереди, всех троих, Харон сообщил: «Господин Лаомедонт желает принять меня на работу.» Честно говоря, я ожидал услышать совсем другое. «На работу? — недоверчиво переспросила Артемида. — На какую работу?» Тогда Харон с неприятной усмешкой сообщил, что господин Лаомедонт, ценя его высокие профессиональные качества и принципиальность позиции, предложил стать пресс-секретарем предвыборного штаба. А может быть, принять участие в компании в качестве кандидата на пост вице-мэра. Естественно, при мэре-Лаомедонте.
Гермиона прижала руку к груди и медленно опустилась на диван. Артемида молча хлопала глазами. Я осторожно нащупал стул за спиной и тоже сел.
«Мало того, — добавил он, — мне предложена зарплата в несколько раз превышающая нынешнюю.» Мне оставалось только развести руками и поблагодарить Бога. Но по лицу моего зятя я видел, что не все с этим предложением обстояло гладко.
«И что же? — осторожно спросил я. — Надеюсь, вы согласились?» Харон посмотрел на меня так, будто я спросил: «Надеюсь, вы согласились ограбить Национальный банк?» «Разумеется, нет, — ответил он. — Неужели вы не знаете, что из себя представляет этот тип? Как вы могли предположить, что я соглашусь?» Артемида задохнулась от негодования и пулей вылетела из гостинной. Гермиона последовала за ней.
Я понимаю, что есть идеалы. Есть принципы. Человек не может жить без принципов. Прекрасно! Вот же он, удобный момент для того, чтобы попытаться воплотить их в жизнь! «Харон, — сказал я. — Не мне вас судить, вы человек взрослый. Не знаю, может быть он предложил вам что-то противозаконное?» — «Противозаконное? Конечно нет. Я просто должен буду создать образ идеального избранника народа из этого уголовника!» Нет, все-таки, его не переделаешь. Но я не мог уйти просто так, я должен был объяснить ему то, чего он не видел. При всем своем уме и всей своей принципиальности.
«Послушайте, Харон, — сказал я, — нельзя же так, в конце концов…» — «Как? — спросил он обманчиво-кротким голосом. — Как нельзя, отец?» Ох, как я не люблю выяснять отношения… Еще со времен женитьбы. Покойница как раз-таки очень любила расставлять все точки и прочие знаки препинания. Артемида в этом отношении многое взяла от матери. А вот я не могу. Не могу! Стоит подумать о каком-то принципиальном споре, как я тут же — заранее — начинаю чувствовать себя виноватым. Неизвестно в чем и неизвестно почему. Начинаю сомневаться даже в очевидном. Причем состояние это никоим образом не связано с уверенностью в собственной правоте. Вот знаю, что прав, а чувствую себя виноватым.
Словом, пока я мучительно искал слова, которые не обидели бы моего зятя и в то же время прояснили для него реальную ситуацию, в гостинную вошла Артемида. Не вошла, а влетела. Глаза горят, щеки красные. Девица-громовержица, да и только. Я на всякий случай быстренько ретировался в дальний угол. Артемида встала с грозным видом напротив мужа, подбоченилась и выдала ему. Честное слово, мне даже стало неловко. Неприятно слышать от собственной дочери выражения подобного рода. Да и она, к тому же, сама не без греха… Так что я старался не слышать ее тирады.
Но, с другой стороны, я ее понимаю. Я Харона не понимаю. И не хочу понимать.
Артемида объяснила мужу, кем его считает. Самым мягким словом было, по-моему, слово «мул». После чего хлопнула дверью — теперь уже основательно.
На зятя жалко было смотреть. Взгляд, который он бросил на меня, просил о помощи. И я сказал: «Харон, мальчик мой. Не хочу обвинять вас в чем бы-то ни было, вам и так тяжело. Но согласитесь, ведь часть вины за происходящее — и немалая часть — лежит на вас.» Харон уставился в дверь. Вид его стал отрешенно-задумчивым, и это меня приободрило. Я продолжил: «Ведь это вы — да-да, именно вы — несете значительную часть ответственности за то, что происходит! В глубине души вы знаете, что я прав. Вы не хотите кривить душей, идти против принципов. Очень хорошо. Вы верите в идеалы. Замечательно. Но ведь все это на словах! Что выходит на деле из этой вашей принципиальности, вы подумали?» Теперь он уставился на меня, как давеча в дверь. Вид его из отрешенно-задумчивого стал удивленным. «О чем вы говорите, отец? — спросил он. — Я понимаю, что она ваша дочь, но, между нами говоря, самая настоящая шлюха!» Я задохнулся. Нет, говорить с ним решительно не стоило. Я последовал примеру Артемиды — хлопнул дверью и ушел к себе.
«Теперь появляется новая власть, — продолжил я тоном ниже. — Да, не идеальная. Да, может быть, в прошлом, преступная. Этой новой власти сейчас мало кто доверяет. Ей, помимо всего прочего, не достает опыта. И она пытается протянуть руку вам, опереться на вас, справедливо полагая, что вы поможете ей навести порядок в нашей несчастной стране. И что же вы? Отвергаете — с типичным интеллигентским презрением и высокомерием!» «И вы считаете, что народу нужны именно такие правители? — с обычным своим сарказмом спросил бы Харон. — Гангстеры? Вы верите, что они будут заботиться о нашем спокойствии и благоденствии? Вы правда так думаете?» Тогда я рассказал своему воображаемому оппоненту о разговоре с господином Никостратом, о фонде, созданном господином Лаомедонтом для поддержки нуждающихся.
«Согласитесь, — сказал я, — согласитесь, Харон, ведь у этого человека в избытке есть то, чего так недостает вам. У него есть хватка, есть энергия, есть желание что-то реальное осуществить. Да, он шел против государства. Против общества. Но… вы ведь тоже были оппозиционером! Просто ваша оппозиционность — она наряжена в белые перчатки. А он… Что же, ему не хватало культуры, образования, он попросту не знал, куда приложить силы. И оказался в конфликте с законом. Так помогите ему! Направьте его силы в нужное русло!» Конечно, я не смог бы переубедить его — вот так, сразу. Но я бы сказал то, о чем думал давно. Я сказал бы: «Харон, вы всегда говорили о государстве. Об обществе. О народе. Но сами-то вы за этими абстакциями никогда не видели реальных людей. На самом-то деле вы не любили народ. Вы любили собственную любовь к этому абстрактному понятию. Вы не знали его практических нужд. Не знали, чего же в действительности хочет народ? Чего хотим все мы? Так я вам скажу. Мы хотим покоя. Понимаете? Покоя. Мы устали. Вы хотите вновь бороться? На этот раз с господином Лаомедонтом? Ладно. Боритесь. Только не прикрывайте это заботой о народе. Вы не знаете, чего он хочет. Вы думаете — реформ, новых властей, порядочного мэра? — я покачал головой. — Нет, друг мой. Мы хотим только одного — чтобы вы и вам подобные не трогали нас.» На этом я остановился и выпил еще одну рюмку. А потом записал все это сюда, в дневник. Перечитал. Нет, я не буду говорить Харону всего этого. Никогда люди, подобные ему, не поймут нас. Никогда.
Что ж, пусть поступает, как знает. Хоть он и член нашей семьи, но имеет свою голову на плечах. Пусть выступает в своей газете против господина Лаомедонта, пусть обличает его прошлое (как-будто это прошлое для кого-нибудь является тайной!). А я буду голосовать за господина Лаомедонта. Я хочу хотя бы под конец жизни почувствовать, что такое покой и уверенность в завтрашнем дне. Мне почему-то кажется, что только при новом мэре я смогу это почувствовать.
Странно, но сейчас я чувствовал удивительную легкость. Выпил рюмку коньяка и лег.
Надо бы на днях навестить предвыборный штаб. Узнать — что да как. Почитать предвыборную программу, послушать. Кстати, показать эту запись. В конце концов, почему бы и нет? Я ведь писал это искренне, от чистого сердца. Я действительно так думаю.
Интересно, могу ли я расчитывать на помощь от нового Фонда? И где, наконец, Гермиона?
Раздел второй
Андрей Чертков
Все-таки грубость и бесцеремонность его бывают порой просто возмутительны. В конце концов, что может понимать в астрономии одноногий отставной унтер-офицер?
Заика Калаид задергался, зашипел. Когда все к нему обратились, он выдавил из себя: «Ж-жизнь на З-земле з-за-ародилась м-милл-лиа-ард лет наз-зад…» «Отчего же, — съязвил Парал. — Может, они нашим желудочным соком отравились?» — «Так этим сволочам и надо», — заявил Полифем. «Ну нет, — возразил Ахиллес, — в статье-то сказано: миллион лет как жизни на Марсе нет…» — «Мало ли что там сказано.» Тут в разговор вмешался Зет, двоюродный брат Калаида. «Старички, — задумчиво произнес он, — а откуда Минотавр обо всем заранее узнал? Вот ведь и напился еще неделю назад. Ведь не просто так напился…» «А кто же теперь будет платить за желудочный сок?» — спросил вдруг Борей. После этих слов воцарилась глубокая тишина. Действительно, если марсиан нет — неважно, по какой причине — то как же теперь будет с желудочным соком?
Полифем налился кровью, положил костыль поперек стола и широко открыл рот. По всему видно было, что он сейчас призовет нас всех то ли на Марс, то ли еще куда. Но тут дверь отворилась и в трактир вошел неожиданный посетитель. При его появлении мы мгновенно забыли и о статье, и о марсианах и даже о желудочном соке. Потому что к нашему столу, в сопровождении молодого Эака и с обаятельной улыбкой на устах приближался не кто иной, как кандидат в мэры господин Лаомедонт.
«Здравствуйте, друзья! — сказал он. — Прекрасная сегодня погода, верно?» Каждый из нас ответил на приветствие по-своему: кто кивнул, кто промычал что-то невразумительное, кто сделал вид, что не слышит. Лаомедонт выглядел довольным. Остановившись перед столом он произнес небольшую речь о том, как славно заживем именно мы — конкретные люди, сидящие здесь — под его, Лаомедонта, руководством. Надо только не забыть проголосовать через месяц именно за него.
«А памятные открытки, — добавил он, — вам вручат сейчас». Эак тут же раздал всем запечатанные конверты, после чего господин Лаомедонт нас покинул. Любопытный Полифем тут же разорвал конверт. «Ух ты, — сказал он, — хорошенькое напоминание. Старички, тут сотенная!» Действительно, в каждом конверте оказалась сотенная купюра и открытка с портретом господина Лаомедонта.
«Фальшивка, — убежденно заявил Парал. — Что он, дурак что ли — такими деньгами разбрасываться?» — «А мы проверим», — сказал Полифем и заковылял к стойке. У стойки Япет долго рассматривал курюру на свет, мял ее, нюхал. Наконец, сказал с тяжелым вздохом: «Настоящая».
Мы онемели. А Полифем уже заказал себе рюмку самого дорогого коньяку. «С дрянной собаки хоть шерсти клок, — заявил он. — Хрен я за него проголосую».
Действительно, как бы сладко ни улыбался господин Лаомедонт, как бы ни швырял деньгами, но иметь в мэрах города гангстера — это, знаете ли, как-то…
К проблемам, затронутым в статье доктора Махаона мы больше не возвращались. Да и что толку спорить? Все равно — никто и никогда не узнает правды о марсианах.
18 сентября (первая половина дня)
Из-за экземы я с трудом уснул накануне. И спал плохо, видел отвратительные сны. Под утро мне вообще приснилось нечто невообразимое: Минотавр и Лаомедонт, оба пьяные вдрызг, едут в обнимку верхом на цистерне с надписью «Желудочный сок». Проснулся совершенно разбитым, а вспомнив все новости последней недели, так и вовсе почувствовал себя только что не на кладбище.Не знаю, почему, но возвращения зятя я уже ждал не просто с нетерпением, а, как писали в старых романах — «сгорая от нетерпения». Мне почему-то казалось, что вот приедет Харон и все, по крайней мере, объяснит. Боже мой, когда же я, наконец, научусь: ни от событий, ни от объяснений нельзя ждать ничего хорошего. В таком мире мы живем.
Так оно и произошло. Что же — Харон, наконец-то, вернулся. Был он мрачен и настолько озабочен, что даже не обратил внимание на неуверенную улыбку и бегающие глазки Артемиды. Так я и не удосужился с ней серьезно поговорить. Вечно что-то мешает: то одно, то другое. Слава Богу, повторяю, что Харону, похоже, не до того было, семейного скандала я бы, наверное, не перенес.
Приехал он к обеду. Спасибо лаомедонтовым деньгам — Гермиона с утра отправилась по магазинам, так что к возвращению Харона у нее и впрямь получилось нечто вроде праздничного стола.
Увы, зять мой, как всегда, и на это не обратил никакого внимания. Впрочем, Гермиона привыкла и давно уже не обижалась на подобное поведение.
Мне не терпелось узнать, какие новости он привез из столицы, но я сдерживал вполне естественное любопытство, понимая, что новости могли оказаться не очень приятными. Во всяком случае, непредназначенными для женских ушей. Поэтому я сидел молча в ожидании обеда, а Харон быстро просматривал газеты, изредка ругаясь шепотом. Содержание некоторых номеров, по-моему, приводило его в настоящую ярость.
Вошла Гермиона с супницей, разлила по тарелкам и тихонько вышла. Еще один признак всеобщей растерянности. Обычно они с Артемидой стараются присутствовать при всех мужских разговорах. А тут тихонько уселись в кухне. Ну, Артемида — понятно почему. Но и Гермиона не предприняла никаких попыток остаться в нашем обществе.
Обед закончился в молчании, но за десертом я все-таки спросил — обычным, по возможности, беспечным тоном: «Что новенького?» — «Новенького? — Харон нехорошо усмехнулся. — Боюсь, что очередная смена властей, отец.» Я не поверил собственным ушам. Хотя, если разобраться — именно этого следовало ожидать.
«То есть как? — спросил я. — А марсиане?» Харон пожал плечами. «Разве вы не читали газет? — спросил он. — Вот, например, доктор Махаон доказывает, что жизни на Марсе нет вот уже более миллиона лет. А раз нет жизни, то и марсиан, соответственно, тоже. И не было.» Все это он говорил с нескрываемым сарказмом. Я счел это вполне естественной реакцией на непроходимую и очевидную глупость газетных публикаций и решил подождать, пока он немного успокоится. Но он продолжал говорить.
То, что я узнал повергло меня не то, что в шок. Я даже не могу подобрать правильного определения своему тогдашнему состоянию. Правильно будет охарактеризовать его как временное полное отупение. Только и сумел выдавить: «Как это может быть? Как они могут с нами так поступить?» На что Харон ответил, что еще как могут, потому что с нами только ленивый не поступает как захочет.
По его словам выходило так, что марсиане еще около месяца назад начали интенсивную подготовку к возвращению. Загрузили все запасы сока, выкачанного из наших желудков. И, наконец, улетели.
Я вспомнил вереницу цистерн, проходивших ночью через наш город. Мне стало нехорошо. Что же это получается, господа марсиане? В тот самый момент, когда народ в вас поверил и даже ощутил некую благодарность — за то что вы, наконец, позаботились о нем, обеспечили ему стабильное и безбедное существование, обеспечили источником дохода, независящим от инфляции, девальвации, приватизации и национализации и Бог знает, чего еще — в этот самый миг, повторяю, вы вдруг закрываете пункты приема желудочного сока! Мало того — вы выпускаете из тюрьмы господина Лаомедонта, которым он, этот народ, был сыт уже по горло! И вы еще смеете считать себя цивилизованной властью? Вы такие же эгоисты и гангстеры, господа, как господин Лаомедонт и его подручные, ничуть не лучше. Хоть вам и удалось пересечь космическое пространство.
В конце Харон сказал: «Вот так-то, отец. Они нас покинули. Улетели. Фью-ють! И сделали ручкой. Так что никаких марсиан больше нет. А насчет того, были ли они, тут доктору Махаону виднее.» — «Но послушайте, Харон, они же просто не имеют права! — в полной растерянности промямлил я. — Существует же, в конце концов, какая-то ответственность. Перед обществом, перед людьми. Сейчас, когда народ принял их, наконец, с открытой душой, когда мы нашли общий язык, когда впервые — за столько-то лет! — никто не ругает власти… Ну, не без претензий, конечно… — я смутился и замолчал под ироничным взглядом моего дорогого зятя. Но все-таки сказал: — А как же желудочный сок?» «Собственно, почему вы думаете, что их потребность в сем субстрате бесконечна? — с интересом спросил Харон. — Вам никогда не приходило в голову, что им нужно конечное, вполне определенное количество и что получив его, они попросту уберутся восвояси?» Нет, конечно же, нет. Никогда такое не приходило мне в голову.
«Представьте себе, — заметил Харон. — А ведь я писал об этом. Да и не один я.» Как-будто в нынешней ситуации может иметь серьезное значение — кто о чем писал.
Наш разговор прервался неожиданным образом. В столовую вошла Гермиона. Глаза ее были широко раскрыты и она, по-моему, заикалась почти как Калаид. Во всяком случае, ни я, ни Харон не смогли понять звуков, которые она издавала. В конце концов, под нашими недоуменными взглядами она и вовсе замолчала, только указала рукой на входную дверь. Мы с Хароном одновременно посмотрели туда. Не знаю, как у моего зятя, а у меня немедленно появилось желание если не исчезнуть, то сделаться очень маленьким.
Дверь распахнулась, и на пороге нашей уютной семейной гостинной появился господин Лаомедонт собственной персоной. Он сделал вид, что не замечает нашего изумления. Улыбнулся точь-в-точь как на предвыборном плакате, в левой руке на отлете — шляпа. Пока я собирался с мыслями, господин кандидат в мэры прочувствованно пожал мне руку и по-моему, даже справился о здоровье. Пишу так неуверенно, потому что не очень контролировал собственные мысли в тот момент. Повернувшись к Харону, господин Лаомедонт попросил того уделить ему несколько минут для важного разговора. Харон молча указал ему на дверь своего кабинета, и они скрылись там.
Я осторожно выглянул в прихожую. Оказывается, господин Лаомедонт прибыл в сопровождении Эака и Никострата. Оба молодых человека держались официально. Я сделал неожиданный вывод: оба молодых человека были похожи друг на друга как родные братья. Или так только казалось — из-за общего выражения лиц? Никострат старательно делал вид, что не узнает Артемиду, стоявшую в двух шагах от него.
Я вернулся в столовую. Мы с Гермионой посмотрели друг на друга и, по-моему, вспомнили об одном и том же — о злосчастной статье Харона, в которой нынешний кандидат в мэры был назван обыкновенным гангстером.
Я на цыпочках подкрался к двери в кабинет и прислушался. В этот самый момент господин Лаомедонт сказал: «Интересы демократии…» Дальше я не расслышал, но мне стало по-настоящему плохо. Когда господа лаомедонты говорят о демократии, здравомыслящий человек испытывает неодолимое желание немедленно последовать примеру Миртила. То есть, сбежать как можно дальше и сидеть как можно тише.
Что ответил Харон, я не расслышал. Вскоре господин Лаомедонт вышел. Харон сопровождал его. Лицо моего зятя было совершенно бесстрастно. Лицо кандидата сияло доброй улыбкой.
«Надеюсь, вы передумаете», — сказал он. Повернувшись к нам с Гермионой, произнес: «Всего хорошего, господа».
На этот раз ни Гермиона, ни Артемида не усидели в кухне. Мы стояли втроем в каком-то столбняке и во все глаза смотрели на Харона, ставшего с уходом новоиспеченного кандидата еще более мрачным.
Оглядев нас по очереди, всех троих, Харон сообщил: «Господин Лаомедонт желает принять меня на работу.» Честно говоря, я ожидал услышать совсем другое. «На работу? — недоверчиво переспросила Артемида. — На какую работу?» Тогда Харон с неприятной усмешкой сообщил, что господин Лаомедонт, ценя его высокие профессиональные качества и принципиальность позиции, предложил стать пресс-секретарем предвыборного штаба. А может быть, принять участие в компании в качестве кандидата на пост вице-мэра. Естественно, при мэре-Лаомедонте.
Гермиона прижала руку к груди и медленно опустилась на диван. Артемида молча хлопала глазами. Я осторожно нащупал стул за спиной и тоже сел.
«Мало того, — добавил он, — мне предложена зарплата в несколько раз превышающая нынешнюю.» Мне оставалось только развести руками и поблагодарить Бога. Но по лицу моего зятя я видел, что не все с этим предложением обстояло гладко.
«И что же? — осторожно спросил я. — Надеюсь, вы согласились?» Харон посмотрел на меня так, будто я спросил: «Надеюсь, вы согласились ограбить Национальный банк?» «Разумеется, нет, — ответил он. — Неужели вы не знаете, что из себя представляет этот тип? Как вы могли предположить, что я соглашусь?» Артемида задохнулась от негодования и пулей вылетела из гостинной. Гермиона последовала за ней.
Я понимаю, что есть идеалы. Есть принципы. Человек не может жить без принципов. Прекрасно! Вот же он, удобный момент для того, чтобы попытаться воплотить их в жизнь! «Харон, — сказал я. — Не мне вас судить, вы человек взрослый. Не знаю, может быть он предложил вам что-то противозаконное?» — «Противозаконное? Конечно нет. Я просто должен буду создать образ идеального избранника народа из этого уголовника!» Нет, все-таки, его не переделаешь. Но я не мог уйти просто так, я должен был объяснить ему то, чего он не видел. При всем своем уме и всей своей принципиальности.
«Послушайте, Харон, — сказал я, — нельзя же так, в конце концов…» — «Как? — спросил он обманчиво-кротким голосом. — Как нельзя, отец?» Ох, как я не люблю выяснять отношения… Еще со времен женитьбы. Покойница как раз-таки очень любила расставлять все точки и прочие знаки препинания. Артемида в этом отношении многое взяла от матери. А вот я не могу. Не могу! Стоит подумать о каком-то принципиальном споре, как я тут же — заранее — начинаю чувствовать себя виноватым. Неизвестно в чем и неизвестно почему. Начинаю сомневаться даже в очевидном. Причем состояние это никоим образом не связано с уверенностью в собственной правоте. Вот знаю, что прав, а чувствую себя виноватым.
Словом, пока я мучительно искал слова, которые не обидели бы моего зятя и в то же время прояснили для него реальную ситуацию, в гостинную вошла Артемида. Не вошла, а влетела. Глаза горят, щеки красные. Девица-громовержица, да и только. Я на всякий случай быстренько ретировался в дальний угол. Артемида встала с грозным видом напротив мужа, подбоченилась и выдала ему. Честное слово, мне даже стало неловко. Неприятно слышать от собственной дочери выражения подобного рода. Да и она, к тому же, сама не без греха… Так что я старался не слышать ее тирады.
Но, с другой стороны, я ее понимаю. Я Харона не понимаю. И не хочу понимать.
Артемида объяснила мужу, кем его считает. Самым мягким словом было, по-моему, слово «мул». После чего хлопнула дверью — теперь уже основательно.
На зятя жалко было смотреть. Взгляд, который он бросил на меня, просил о помощи. И я сказал: «Харон, мальчик мой. Не хочу обвинять вас в чем бы-то ни было, вам и так тяжело. Но согласитесь, ведь часть вины за происходящее — и немалая часть — лежит на вас.» Харон уставился в дверь. Вид его стал отрешенно-задумчивым, и это меня приободрило. Я продолжил: «Ведь это вы — да-да, именно вы — несете значительную часть ответственности за то, что происходит! В глубине души вы знаете, что я прав. Вы не хотите кривить душей, идти против принципов. Очень хорошо. Вы верите в идеалы. Замечательно. Но ведь все это на словах! Что выходит на деле из этой вашей принципиальности, вы подумали?» Теперь он уставился на меня, как давеча в дверь. Вид его из отрешенно-задумчивого стал удивленным. «О чем вы говорите, отец? — спросил он. — Я понимаю, что она ваша дочь, но, между нами говоря, самая настоящая шлюха!» Я задохнулся. Нет, говорить с ним решительно не стоило. Я последовал примеру Артемиды — хлопнул дверью и ушел к себе.
18 сентября (вечер)
Я ходил по комнате, натыкаясь на мебель, и дискутировал с зятем. То есть, в действительности я был в полном одиночестве. Харон отправился разыскивать сбежавшую жену, Гермиона занималась хозяйством. А я поднялся к себе — выпить рюмку коньяку и успокоиться. Но успокоиться не смог. Слова переполняли меня, я должен был выговориться. Мне представилось, что Харон сидит в кресле напротив, а я расхаживаю перед ним и говорю: «Вы критиковали нашего старого премьер-министра, обличали коррупцию в его окружении. И вы преуспели в том, что эти обвинения стали общим местом. Может быть, именно поэтому, когда появились марсиане, кроме кучки свихнувшихся идеалистов — извините меня, Харон, но это так — никто и не подумал вступиться за старую власть. Власть сменилась. Появились марсиане. И что же? Пробовали вы найти общий язык с ними? Не критиковать, но указывать — честно и принципиально — на их ошибки? Вам ведь позволили это делать! Вам даже предложили — цивилизованно, по-деловому. А что же вы? Со всей язвительностью обрушились на них! Каков результат? — я осуждающе покачал головой. — Марсиане ушли. Может быть, и из-за вашей позиции тоже. Они ведь считали вас элитой общества! Вы отвергли союз с ними. Каков итог на этот раз? Долгожданная свобода? Да ничуть не бывало! Просто нас, слабых и беззащитных, вы лишили хоть и небольшого, но стабильного источника дохода. Микроскопических средств к существованию. Тех самых, которых не обеспечите нам ни вы, ни вам подобные.» Я замолчал, чтобы просто перевести дух. Воображаемый Харон, разумеется, не возражал.«Теперь появляется новая власть, — продолжил я тоном ниже. — Да, не идеальная. Да, может быть, в прошлом, преступная. Этой новой власти сейчас мало кто доверяет. Ей, помимо всего прочего, не достает опыта. И она пытается протянуть руку вам, опереться на вас, справедливо полагая, что вы поможете ей навести порядок в нашей несчастной стране. И что же вы? Отвергаете — с типичным интеллигентским презрением и высокомерием!» «И вы считаете, что народу нужны именно такие правители? — с обычным своим сарказмом спросил бы Харон. — Гангстеры? Вы верите, что они будут заботиться о нашем спокойствии и благоденствии? Вы правда так думаете?» Тогда я рассказал своему воображаемому оппоненту о разговоре с господином Никостратом, о фонде, созданном господином Лаомедонтом для поддержки нуждающихся.
«Согласитесь, — сказал я, — согласитесь, Харон, ведь у этого человека в избытке есть то, чего так недостает вам. У него есть хватка, есть энергия, есть желание что-то реальное осуществить. Да, он шел против государства. Против общества. Но… вы ведь тоже были оппозиционером! Просто ваша оппозиционность — она наряжена в белые перчатки. А он… Что же, ему не хватало культуры, образования, он попросту не знал, куда приложить силы. И оказался в конфликте с законом. Так помогите ему! Направьте его силы в нужное русло!» Конечно, я не смог бы переубедить его — вот так, сразу. Но я бы сказал то, о чем думал давно. Я сказал бы: «Харон, вы всегда говорили о государстве. Об обществе. О народе. Но сами-то вы за этими абстакциями никогда не видели реальных людей. На самом-то деле вы не любили народ. Вы любили собственную любовь к этому абстрактному понятию. Вы не знали его практических нужд. Не знали, чего же в действительности хочет народ? Чего хотим все мы? Так я вам скажу. Мы хотим покоя. Понимаете? Покоя. Мы устали. Вы хотите вновь бороться? На этот раз с господином Лаомедонтом? Ладно. Боритесь. Только не прикрывайте это заботой о народе. Вы не знаете, чего он хочет. Вы думаете — реформ, новых властей, порядочного мэра? — я покачал головой. — Нет, друг мой. Мы хотим только одного — чтобы вы и вам подобные не трогали нас.» На этом я остановился и выпил еще одну рюмку. А потом записал все это сюда, в дневник. Перечитал. Нет, я не буду говорить Харону всего этого. Никогда люди, подобные ему, не поймут нас. Никогда.
Что ж, пусть поступает, как знает. Хоть он и член нашей семьи, но имеет свою голову на плечах. Пусть выступает в своей газете против господина Лаомедонта, пусть обличает его прошлое (как-будто это прошлое для кого-нибудь является тайной!). А я буду голосовать за господина Лаомедонта. Я хочу хотя бы под конец жизни почувствовать, что такое покой и уверенность в завтрашнем дне. Мне почему-то кажется, что только при новом мэре я смогу это почувствовать.
Странно, но сейчас я чувствовал удивительную легкость. Выпил рюмку коньяка и лег.
Надо бы на днях навестить предвыборный штаб. Узнать — что да как. Почитать предвыборную программу, послушать. Кстати, показать эту запись. В конце концов, почему бы и нет? Я ведь писал это искренне, от чистого сердца. Я действительно так думаю.
Интересно, могу ли я расчитывать на помощь от нового Фонда? И где, наконец, Гермиона?
Раздел второй
КАКИМИ ВЫ БУДЕТЕ
Андрей Чертков
От составителя (продолжение)
Во втором разделе сборника представлены тексты, которые тоже можно было бы назвать «прямыми продолжениями» произведений братьев Стругацких. Тем не менее всем им присуща одна особенность, которая и позволила вынести их в отдельный раздел. Эта особенность — достаточно вольное отношение авторов к «первоисточнику». Можно даже сказать, что образы и реалии, позаимствованные авторами у Стругацких (и, кстати, весьма тщательно прописанные) — всего лишь декорации для их собственных идей и взглядов.
Открывает раздел короткая повесть Владимира Васильева, ученого, писателя и публициста из Ташкента. В годы перестройки этот автор опубликовал в журнале «Звезда Востока» несколько любопытных произведений, в том числе и большое эссе о творчестве Стругацких, а в последние годы — думается, по понятным причинам — практически исчез из поля зрения российских любителей фантастики. Особенность его нового произведения заключается в том, что это продолжение не столько повести братьев Стругацких «За миллиард лет до конца света», сколько «продолжение продолжения» — повести Вячеслава Рыбакова «Трудно стать Богом» из первого тома антологии. По-видимому, автор счел, что в своем произведении Рыбаков показал лишь одну сторону медали в противостоянии Человека и Мироздания, и решил доказать, что на эту проблему можно взглянуть и с другой точки зрения. Повесть Васильева довольно непроста для восприятия — по сути, это беллетризованный трактат, внутренний монолог героя, вокруг которого почти ничего не происходит. Однако мне думается, что среди читателей сборника найдется немало тех, кого «приключения мысли» увлекают не менее, чем «приключения тела».
Автор следующей вещи, Павел Амнуэль — из числа известных советских фантастов. Дебютировал он в довольно юном возрасте еще в начале шестидесятых годов, активно публиковался в семидесятые и восьмидесятые, но в начале девяностых перебрался из Баку в Израиль, где продолжает писать и ныне. Его повесть — вроде бы прямое продолжение «Жука в муравейнике», однако вдумчивый читатель быстро обнаружит, что между этими двумя произведениями существует довольно много нестыковок и несовпадений в антураже, терминологии, хронологии и образах героев. Взять хотя бы нарочитое использование некоторых элементов «киберпанка», которых нет и быть не могло в «Будущем по Стругацким». Поэтому мир этого «сиквела» по отношению к миру, описанному в «первоисточнике», следует рассматривать скорее как альтернативный. Тем более что базовая идея, заложенная автором в свое произведение, весьма нетривиальна — и с лихвой искупает все случайные (или, быть может, намеренные?) неточности.
А вот рассказ Александра Етоева, писателя из Санкт-Петербурга, члена Семинара Бориса Стругацкого, давнего моего друга и соавтора по ряду переводов, — это скорее лирическая и очень печальная зарисовка о «мире Полдня». События в ней описываются — но практически не объясняются. Однако Саша, судя по всему, и не ставил перед собой такой задачи. В его рассказе главное другое — стилистическая, образная и эмоциональная нысыщенность текста, превращающегося в финале в горький звон оборвавшейся струны.
Наконец, последний автор раздела — Леонид Филиппов. Хотя его повесть — дебют в литературе, в узком кругу профессионалов от фантастики эта личность давно и хорошо известна. Чтобы убедиться в этом, достаточно заглянуть в выходные данные десятков книг отечественных фантастов, выпущенных издательством «Terra Fantastica» на протяжении ряда лет, и посмотреть фамилию редактора. Да и практически все тома серии «Миры братьев Стругацких» отредактированы тоже им. Впрочем, редактирование книг для Леонида — вроде как хобби и побочный заработок, поскольку в основной своей жизни он работает учителем в школе, где ведет такие, казалось бы, несовместимые предметы, как физика, литература и физкультура — уже одно это сочетание показывает, что он — человек неординарный. Должен сказать, что появление в сборнике повести Филиппова имеет гораздо менее «блатную» природу, нежели, скажем, произведений Ютанова и Етоева. Дело в том, что Леонид, принеся рукопись в издательство, долгое время морочил всем голову, уверяя, что она написана одной его знакомой, пожелавшей скрыть свое истинное имя под псевдонимом «Ядвига Нелитова». Повесть мне понравилась, и я ее взял. И только на самой последней стадии подготовки сборника Филиппов раскрыл карты и признал свое авторство. «Ты что, не понял прикола? — спросил он меня. — Достаточно прочесть псевдоним „Я. Нелитова“ наоборот». Короче, тот еще юморист. К своей повести автор (когда еще скрывался под псевдонимом) предпослал небольшое вступление. Публиковать его полностью я счел нецелесообразным, однако решил привести здесь один характерный фрагмент (разумеется, исправив родовые окончания): «Я, собственно, не из этой тусовки. Не только не фантаст из „целого поколения, которое воспитали Стругацкие“, но даже и не графоман. Честное слово! И никакого такого „вполне понятного“ стремления дописывать книги Учителей у меня отродясь не возникало. Так что это — первый и последний раз. Очень уж накипело… Не знаю, стоит ли вообще приписывать писательскому труду воспитательные функции — темный это вопрос, оставим его теоретикам соцреализма. Но уж если так получилось — даже и помимо воли авторов, — что их книги оказали действительно огромное влияние на целое поколение, то откуда вдруг следует, что учеников следует искать среди писателей и только среди них? Ученики Стругацких — это не столько ученики Аркадия и Бориса Натановичей, сколько, конечно же, ученики их героев. Так что я и сам, как говорится, по жизни работаю учителем (что поделаешь — других способов быть Прогрессором нет), да и многие другие ученики заняты чем-то подобным. Хотя, конечно, есть и космонавты, и писатели, и ученые… Главное-то не где, а кто!» — Вполне разделяя пафос этих слов, скажу все же, что в данном случае речь все-таки идет о литературе. И если читатель (а редактор — это профессиональный читатель) может передать свою любовь к писателю в виде талантливого литературного произведения, то это уже о чем-то говорит. И хотя в повести Филиппова использованы многие приемы и обороты, характерные для творчества Стругацких, да и тема в принципе схожая — еще один вариант Большого Откровения, его произведение сугубо индивидуально. (Кстати, хотел бы обратить ваше внимание и на его некоторую перекличку с рассказом Рэя Брэдбери «Здравствуй и прощай».) Одним словом, я не стал бы зарекаться насчет «первого и последнего раза». Жизнь покажет.
Открывает раздел короткая повесть Владимира Васильева, ученого, писателя и публициста из Ташкента. В годы перестройки этот автор опубликовал в журнале «Звезда Востока» несколько любопытных произведений, в том числе и большое эссе о творчестве Стругацких, а в последние годы — думается, по понятным причинам — практически исчез из поля зрения российских любителей фантастики. Особенность его нового произведения заключается в том, что это продолжение не столько повести братьев Стругацких «За миллиард лет до конца света», сколько «продолжение продолжения» — повести Вячеслава Рыбакова «Трудно стать Богом» из первого тома антологии. По-видимому, автор счел, что в своем произведении Рыбаков показал лишь одну сторону медали в противостоянии Человека и Мироздания, и решил доказать, что на эту проблему можно взглянуть и с другой точки зрения. Повесть Васильева довольно непроста для восприятия — по сути, это беллетризованный трактат, внутренний монолог героя, вокруг которого почти ничего не происходит. Однако мне думается, что среди читателей сборника найдется немало тех, кого «приключения мысли» увлекают не менее, чем «приключения тела».
Автор следующей вещи, Павел Амнуэль — из числа известных советских фантастов. Дебютировал он в довольно юном возрасте еще в начале шестидесятых годов, активно публиковался в семидесятые и восьмидесятые, но в начале девяностых перебрался из Баку в Израиль, где продолжает писать и ныне. Его повесть — вроде бы прямое продолжение «Жука в муравейнике», однако вдумчивый читатель быстро обнаружит, что между этими двумя произведениями существует довольно много нестыковок и несовпадений в антураже, терминологии, хронологии и образах героев. Взять хотя бы нарочитое использование некоторых элементов «киберпанка», которых нет и быть не могло в «Будущем по Стругацким». Поэтому мир этого «сиквела» по отношению к миру, описанному в «первоисточнике», следует рассматривать скорее как альтернативный. Тем более что базовая идея, заложенная автором в свое произведение, весьма нетривиальна — и с лихвой искупает все случайные (или, быть может, намеренные?) неточности.
А вот рассказ Александра Етоева, писателя из Санкт-Петербурга, члена Семинара Бориса Стругацкого, давнего моего друга и соавтора по ряду переводов, — это скорее лирическая и очень печальная зарисовка о «мире Полдня». События в ней описываются — но практически не объясняются. Однако Саша, судя по всему, и не ставил перед собой такой задачи. В его рассказе главное другое — стилистическая, образная и эмоциональная нысыщенность текста, превращающегося в финале в горький звон оборвавшейся струны.
Наконец, последний автор раздела — Леонид Филиппов. Хотя его повесть — дебют в литературе, в узком кругу профессионалов от фантастики эта личность давно и хорошо известна. Чтобы убедиться в этом, достаточно заглянуть в выходные данные десятков книг отечественных фантастов, выпущенных издательством «Terra Fantastica» на протяжении ряда лет, и посмотреть фамилию редактора. Да и практически все тома серии «Миры братьев Стругацких» отредактированы тоже им. Впрочем, редактирование книг для Леонида — вроде как хобби и побочный заработок, поскольку в основной своей жизни он работает учителем в школе, где ведет такие, казалось бы, несовместимые предметы, как физика, литература и физкультура — уже одно это сочетание показывает, что он — человек неординарный. Должен сказать, что появление в сборнике повести Филиппова имеет гораздо менее «блатную» природу, нежели, скажем, произведений Ютанова и Етоева. Дело в том, что Леонид, принеся рукопись в издательство, долгое время морочил всем голову, уверяя, что она написана одной его знакомой, пожелавшей скрыть свое истинное имя под псевдонимом «Ядвига Нелитова». Повесть мне понравилась, и я ее взял. И только на самой последней стадии подготовки сборника Филиппов раскрыл карты и признал свое авторство. «Ты что, не понял прикола? — спросил он меня. — Достаточно прочесть псевдоним „Я. Нелитова“ наоборот». Короче, тот еще юморист. К своей повести автор (когда еще скрывался под псевдонимом) предпослал небольшое вступление. Публиковать его полностью я счел нецелесообразным, однако решил привести здесь один характерный фрагмент (разумеется, исправив родовые окончания): «Я, собственно, не из этой тусовки. Не только не фантаст из „целого поколения, которое воспитали Стругацкие“, но даже и не графоман. Честное слово! И никакого такого „вполне понятного“ стремления дописывать книги Учителей у меня отродясь не возникало. Так что это — первый и последний раз. Очень уж накипело… Не знаю, стоит ли вообще приписывать писательскому труду воспитательные функции — темный это вопрос, оставим его теоретикам соцреализма. Но уж если так получилось — даже и помимо воли авторов, — что их книги оказали действительно огромное влияние на целое поколение, то откуда вдруг следует, что учеников следует искать среди писателей и только среди них? Ученики Стругацких — это не столько ученики Аркадия и Бориса Натановичей, сколько, конечно же, ученики их героев. Так что я и сам, как говорится, по жизни работаю учителем (что поделаешь — других способов быть Прогрессором нет), да и многие другие ученики заняты чем-то подобным. Хотя, конечно, есть и космонавты, и писатели, и ученые… Главное-то не где, а кто!» — Вполне разделяя пафос этих слов, скажу все же, что в данном случае речь все-таки идет о литературе. И если читатель (а редактор — это профессиональный читатель) может передать свою любовь к писателю в виде талантливого литературного произведения, то это уже о чем-то говорит. И хотя в повести Филиппова использованы многие приемы и обороты, характерные для творчества Стругацких, да и тема в принципе схожая — еще один вариант Большого Откровения, его произведение сугубо индивидуально. (Кстати, хотел бы обратить ваше внимание и на его некоторую перекличку с рассказом Рэя Брэдбери «Здравствуй и прощай».) Одним словом, я не стал бы зарекаться насчет «первого и последнего раза». Жизнь покажет.