Страница:
— Вы можете равнодушно смотреть на страдания людей?
— Это провокация? Или вы ждете, что я отвечу на вопрос, который вам самому уже давно не дает покоя? Я, как видите, поторопился убраться подальше от будущей Арканарской республики. А вы? Вы никого не убиваете своими руками, но изо всех сил стараетесь, чтобы ваших врагов переехало колесо истории. Но, если повозка собьет прохожего, кто будет виноват — лошадь или возница? Из-за вас погибла… Впрочем, неважно.
— Но мы не вмешиваемся в ход истории!
— Конечно. Вас лишили и этого права. Вы можете сострадать нашим людям, но не можете отдать за них жизнь. Даже милосердие вы проявляете лишь к тем, кого сочтут достойным на небесах. Вы не Можете спасти женщину, ребенка, старика просто потому, что они дороги вам. Наоборот, вы должны пожертвовать ими ради «несущих культуру». От такой жизни поневоле свихнешься.
— А вы?
— Я — человек этой земли. Я здесь родился, живу, здесь, наверно, и умру. Это — моя жизнь, и я люблю ее. Иногда — ненавижу. Я могу помогать своей второй родине, могу не помогать. Если я захочу кого-нибудь спасти — спасу. Убить — убью.
— Но тогда кто-то может захотеть убить вас.
— Уже хотят. И многие. Ну а вы, вы чувствуете себя в безопасности при ваших бескровных законах?
— А Странник внутри вас не вмешивается, не контролирует ваши решения?
— Этот Странник — тоже я. Я умер много лет назад там, на небесах. А сейчас я живу вторую жизнь — жизнь переписчика и черного мага из Арканара. Я учусь у него, учусь у этого мира. А любая судьба драгоценна и неповторима. Зачем ее корежить? К сожалению, мы можем долго рассуждать об этике, но я видел, что такое улучшенное будущее. Когда-то мы тоже пытались помочь одному народу. А потом сработали какие-то непонятные связи внутри. Теперь лишь кучка выродков ползает там среди поломанных машин. Вы еще найдете эту землю, найдете наши следы на ней. Увидите наше преступление, наш позор. Мы поняли тогда, что мыслящие существа во Вселенной так же связаны между собой, как растения, звери и птицы на одной земле. Нельзя подменять один народ другим. Нельзя приучать львов пастись вместе с овечками. Нельзя подгонять живое под шаблон даже ради милосердия и гуманизма. Оно, живое, все равно будет сопротивляться, пока не сдохнет. Ох, ладно, похоже меня понесло. Возраст, знаете ли. О чем мы с вами говорили до?
— О цепочках памяти. Но я уже сам догадался. Вы говорите о наследственности?
— Точно! И нас, и землян, и Странников, и многие другие народы объединяет одно: белок — как строительный материал и цепочки кислот как наследственная память. А дальше все просто. Когда ребенок растет в животе матери, его наследственность переводится с языка кислот на язык белка. Потом все, что он видит, слышит чувствует, запоминается и переводится обратно на язык кислот. Вы обнаруживали эти цепочки памяти, но считали их мельчайшими паразитами. Но у Странников есть механизмы, способные расшифровывать чужие частицы памяти. Вы назовете их позже «детонаторами». А коль скоро бесценна любая жизнь, любой опыт взаимодействия существа и мира, нет никакой причины обрекать другие народы на полную гибель и забвение. Вот Странники и трудятся в разных мирах, аки пчелки на лугах Господних. И уже более миллиарда ваших лет существует Библиотека Памяти.
— Но тогда ваша цивилизация должна быть чудовищно древней.
— Чудовищно древней, или очень молодой. Вы знаете, что такое близкие скрещивания?
— Конечно.
— На Земле вы можете скрестить лошадь и осла, но потомство их будет бесплодным. Большинство существ способны к размножению только в границах своего рода. Постепенно, через несколько миллионов лет, наступает вырождение, как у породистых собак или у лошадей. Сначала перемешиваются разные народы, потом — разные расы. А потом наступает взрыв наследственности, эпидемия. Такое случилось некогда в одном из миров. Точнее, по вашим измерениям еще случится. И мы, как и вы, «не смогли смотреть равнодушно на чужие страдания». Мы забрали людей этого мира к себе, в свое прошлое, и смешали их наследственность с нашей.
— А как быть с вашим принципом невмешательства в дела природы?
— Это был огромный риск, не спорю. Рассчитанный, выверенный, и все равно риск. Однако нам повезло. Почему-то мир устроен так, что добровольные жертвы чаще всего оправдываются. Мы избавили чужой народ от «бешенства наследственности», предотвратили подобную эпидемию у себя. И одновременно добились еще двух важных результатов: преодолели границы внутриродового скрещивания и создали детонаторы. Потом, в будущем, когда взрыв наследственности будет угрожать этому миру, мы предложим здешним людям вступить в наш союз.
— Хорошо, но почему тогда вы прячетесь от нас? Почему не хотите с нами говорить?
— Только не смейтесь слишком громко. Потому, что мы вас боимся.
— Вы — Убийцы Детей.
— ?!
— Через несколько лет мы попытаемся послать наших сборщиков памяти на вашу планету. Вы вовремя их распознаете, решите проявить милосердие, позволите им жить в вашем мире. Почти тридцать лет будете мучиться от неопределенности и страха, а потом убьете их, прежде, чем они окончательно себя осознают. И тогда испугаемся мы. И уничтожим все наши станции наблюдения в прошлом. И будем прятаться от вас по всей Вселенной. Потому что знаем, как бороться с болезнями наследственности, но не знаем, как бороться с пандемией страха.
— Но это будущее можно изменить?
— Наверное, можно. Но мы не можем исказить судьбу вашего народа.
— И поэтому вы все это рассказали мне?
— Мой Бог, не думайте, что мне кто-то поручил или хотя бы дал право рассказывать вам все это. Я попросту спасаю свою жизнь. Кстати, с того момента, как я достал распятие, ваш обруч не работает. Ваше начальство думает, что вы снова засунули его в стол. Мое начальство также ничего не знает и знать не будет. Считайте, что я просто захотел оставить след в вашей памяти. Не я — Странник, а я — Киун, черный маг из Арканара. Захотел согнать с вашего лица брезгливую жалость. Может быть, вы попытаетесь не только пожалеть, но и полюбить нашу землю, наше вино, наших женщин, раз уж вы застряли здесь надолго. А то, знаете ли, браки из жалости всегда не слишком счастливые. Ну и, кроме того, я надеюсь, что в награду за искренность вы меня все же отпустите.
Пашка постоял на крыльце, ежась, тайком дымя самокруткой, но муть и тоска не уходили. Все это было весьма законно и логично. О трудности адаптации прогрессоров к чуждому для них социуму защищались диссертации, и Пашка эти диссертации читал. На втором-третьем году одиноких землян одолевали «тревожно-депрессивные настроения в сочетании с метафизической интоксикацией», то есть печальные размышления о сущности добра и зла и участии человека в их вечной борьбе. Так что представь он сейчас доклад о своей беседе с чернокнижникомСтранником, воспринято это будет соответственно. А если вспомнить недавний Тошкин провал — не только соответственно, но и однозначно. И базой на южном полюсе уже не отделаешься. Домой, домой, в объятия матери Земли. И что тогда останется? Играть с Тошкой по БВИ в «Arkanar-Revolution»? Он всегда подозревал, что Странники при встрече поставят человечеству мат; не думал только, что мат будет таким детским.
Он спустился в сад, подошел к стоявшей под скатом крыши деревянной бочке, зачерпнул холодной, с привкусом растаявшего льда, воды и плеснул на лицо. Потом закинул в рот ломтик селезенки вепря Ы, разжевал и несколько секунд стоял, хватая воздух ртом, смахивая выступившие слезы. Бюджет Института тощал с каждым днем, запасы спорамина таяли на глазах, приходилось переходить на местные средства. Они были поистине варварскими, но действовали исправно.
Вот и сейчас на Пашку снизошли наконец желанные ясность и покой. Он вдруг вспомнил, что такая же бочка стояла на даче у бабушки. Бочку сделал дед-историк (все без дураков, из настоящего дерева и железных обручей), а бабушка-гидробиолог показывала пятилетнему Пашке всякую мелкую живность, резвящуюся в дождевой воде. Вокруг здешней бочки летом так же собираются все хозяйские детишки. Странно даже думать об этом. Казалось бы, что может быть общего между бабушкой и дедом — профессорами Орского университета, интеллигентами в седьмом поколении, и здешними недолюдишками, «заготовками», «болванками», как называл их Тошка. А вот поди ж ты, отыскалась связь, и Пашка, интеллигент в девятом поколении, едва не впал снова в метафизическую интоксикацию на тему «А может, чернокнижник и прав?»
И тут он вспомнил. Селезенка вепря Ы встряхнула его мозг, и он вспомнил человека со смешными ушами, жестким лицом и мудрыми зелеными глазами, который как-то заговорил с ним в коридоре Института. И Пашка понял: он поверит его рассказу. Единственный на Земле, поверит без всяких документов и доказательств. Обязательно.
Ц.-Е. Наморкин (Цицерон-Елисей Наморкин)
Струей протекало время. Закольцовывалось пространство, сжималось.
Снова Выбегалло тревожился — тайм-рекогнсциратор-дупликатор клинило.
Дубель возник размытым пятном:
— Привет!
— Привет!
— Знаешь меня, а?
Обнялись.
Стелла фыркнула:
— Было…
— Одной нам мало, — сказал дубель, улыбаясь.
— Устроит, эта, дубельша?
— Нужен оригинал!
— Дубельша, эта, мне.
— Согласен!
Продублировали Стеллу. Цикл завершился. Запахло О;.
Стелла и дубель поцеловались.
Кайф!!!
Выбегалло ведьмочек перепутал:
— Которая, значить, моя?
Сжималось пространство, сжималось…
— Моя, значить, которая?
— Перепутал ведьмочек, Выбегалло?.. Кайф! — поцеловались дубель и Стелла.
Опять запахло.
Завершился цикл: Стеллу продублировали.
— Согласен, мне, эта, дубельша.
— Оригинал нужен?
— Дубелька, эта, устроит!
Улыбаясь, дубель сказал:
— Мало нам одной было!
Фыркнула Стелла. Обнялись.
— А меня, знаешь…
— Привет-привет! — Пятном (размытым!) возник дубель…
Клинило тайм-рекогнсциратор-дупликатор. Тревожился Выбегалло:
— Снова?!
Сжималось пространство. Закольцовывалось время, протекало. Струей…
Александр Хакимов
Глайдер пошел на посадку. Завис над плоской крышей длинного одноэтажw ного здания. Спикировал на большой красный круг и аккуратно сел в центр, обозначенный белым прямоугольником.
Человек легко выпрыгнул из кабины, хотя был, мягко говоря, немолод. Изобилие глубоких морщин и седые волосы до плеч. Но упругость движений сохранил. Сохранил, да… Одет был не по сезону, вернее, не для этих широт. Просторная легкая пятнистая курткауниверсал с уймой карманов, карманчиков, кармашков. Пятнистые же шорты. А вокруг до горизонта (впрочем, и далее) — серая, изрытая бороздами равнина, редкие скалы-«зуб дракона», подернутое ледяной коркой озерцо. Нудный то ли еще дождь, то ли уже снег. Адаптивная метеостанция с тарелкой-антенной на берегу озерца явно пустовала. Собственно, чем и объяснимы нынешние погодные условия. М-да, погода у нас всегда замечательная, только климат паршивый, как говаривали англичане.
Он поежился и в энергичном темпе «не догоню, так согреюсь» зашагал по крыше, изредка совершая отменные прыжки, чтобы не наступить на огромные, выложенные мозаикой буквы. Примета плохая — наступить на букву. Или, наоборот, хорошая? Он не был суеверен, просто согревался. Да и примета, опять же…
Совокупность букв — МУЗЕЙ. Там еще буквы, но дальше, дальше, дальше. А вход — уже вот он.
Вход — свободный. Полусфера (под раковину моллюска) послушно раскрылась перед человеком и послушно закрылась, стоило ему переступить порог. Внутри было сухо, тепло и светло.
Он ритуально сказал «Здравствуйте!», понимая и зная, что говорит в пустоту. Музейные экспонаты с некоторых пор перестали привлекать внимание любопытствующих масс. Если хочется побыть одному, приходи сюда. Пришел…
Он сплел цепкие длинные пальцы, похрустел ими — звук сухой и громкий, как выстрел. Пустота — это хорошо. Но тишина — это слишком. Он выудил из нагрудного кармашка две серьги кристаллофона, подвесил к мочкам ушей. Музыка — туш!
Туш не туш, но «Риенци» Вагнера. О вкусах не спорят. Кажется, кто-то из тиранов прошлого тоже предпочитал Вагнера — то ли Пиночет, то ли Чингисхан. Нет, не «тоже», а просто «предпочитал». Совпадение музыкальных вкусов есть совпадение лишь музыкальных вкусов. В конце концов, кто-то из тиранов прошлого млел от элегического Бетховена. То ли Сталин, то ли Лебедь. Беда с этой историей постсредневековья — тиран на тиране, тираном погоняет. Всех не упомнишь и тем более не выстроишь в последовательный ряд. Да и зачем ему? У него иная спецификация. Лишние знания умножают скорбь. Или это тоже кто-то из тиранов изрек?
Ладно, пустое! Начнем экскурсию, что ли?
Он был стрелком-межпланетчиком, и он был Стрелком. Полновесный век из своих ста двадцати он провел, не выпуская скорчера из рук — в иных мирах, под иными солнцами. Он возвел охоту в ранг высокого искусства, и был вне конкуренции. Конкуренты отсутствовали по определению. Стрелок он и есть Стрелок, единственный в своем роде и в роде человеческом также.
Спрос рождает предложение. Заказы сыпались наперебой — от кунсткамер, от лабораторий, от институтов. И он их выполнял, эти заказы, — на протяжении всего полновесного века.
А наступление века нового, встречу, с позволения сказать, он решил отметить именно здесь, на Лабрадоре. У этого музея экспозиция, конечно, не самая богатая. Уступает, допустим, бакинскому или, допустим, токийскому или, допустим, питерскому. Зато лабрадорские экспонаты, все и каждый, добыты им лично. Что ж, встреча так уж встреча.
Ита-ак, мы начинаем!.. С гарротского слизня, что ли?
На обширном низком постаменте — грузный, тускло поблескивающий мешок. Задняя, расширенная часть сбита в многочисленные складки. Но спереди — гладкая тугая выпуклость, не голова (у слизня — голова? ха-ха!), но выпуклость. И на ней — глаза. Вот глаза — да, действительно глаза, всем глазам глаза, почти человечьи… то есть такие, какие были у слизня за миг до выстрела, никакие не человечьи.
Первая добыча. И, пожалуй, самая легкая.
В болотах Гарроты слизень просто громоздился на валуне, грелся. Выпучил глаза на пришельца (сказать бы — с удивлением, но не со страхом), однако не шевельнулся.
Стрелок (тогда еще просто стрелок, а не Стрелок) долго месил грязь вокруг валуна, скрупулезно выбирая, куда именно выстрелить. Как бы так изловчиться — и конвульсий избежать, и шкуру не попортить. Ну не в глаз же целить, в са-амом-то деле! А вот, пожалуй, сюда! Разумеется, за отсутствием головы у гарротского слизня отсутствует и нечто противоположное, задница то есть. Но когда и если тот чем-то все-таки ест (головой, ха!), он и чем-то все-таки гадит (задницей, ха!).
После выстрела скорчера, всунутого по самый приклад в зыбкую плоть, слизень съежился почти вдвое, сложился гармошкой. Крови как таковой не было. Глаза подернулись пленкой и погасли. Вот и все. Никаких проблем!
Проблемы возникли потом — с консервацией добычи и доставкой. По прибытии на Землю Стрелок почти смирился с тем, что первый заказ провален бесповоротно. Вместо особи — капсула весьма смердящего жидкого холодца.
Честь и хвала Спецу, сотворившему тогда из холодца… мнэ-э… конфетку. Нет, право слово, как живой, как там, на валуне. Спец, знаете ли, это спец!
Они дружили с малолетства. Прозвища друг другу они приклеили тоже с малолетства — с тех пор, как один пацан срезал на взлете жука-«эльфа» из примитивной рогатки (нич-чего себе! скорость «эльфа» даже на взлете — за сотню кэмэ в час!), а другой пацан умудрился собрать «эльфа» по кусочкам в одно целое и неотличимое от «дорогаточного» периода (нич-чего себе! после прямого попадания от реликтового жука осталось… да нич-чего от него не осталось!). Так и откликались на «Стрелок!», на «Спец!».
Годы, годы, м-да. Великая Теория Воспитания в пору их малолетства еще не стала практикой, но экспериментально внедрялась, внедрялась… Основной тезис: найти в человеке природный талант и развить его. Благие намерения. Не практика еще, но теория уже. Еще не Теория, но уже теория. Теория без практики мертва…
С годами прозвище превратилось в звание: «О, Стрелок, о!», «О, Спец, о!».
Ладно, что у нас дальше?
А дальше у нас — бетонный пол, шершавая стена, два окнабойницы. Декорация каземата. И троица ушастеньких. Ути-путиньки! И поясняющая табличка: «Семья голованов, планета Саракш».
Кто-кто, но Стрелок в пояснениях не нуждался.
Вот с ними, с голованами, пришлось повозиться! На редкость хитрые и осторожные псины! Стрелок выслеживал их в радиоактивных дебрях, среди развалин, в непроглядных тоннелях. Постоянно мутило от таблеток антирада, который приходилось есть горстями. Плюс риск подорваться на давным-давно заложенной мине или попасть под обстрел престарелого роботанка. Голованы же, подобно призракам, едва оказавшись в поле зрения, мгновенно исчезали. Стрелок не успевал среагировать и поймать на мушку, хотя что-что, а реакция у него еще та. Три недели, почти месяц — таким вот манером.
И, наконец, повезло — щенок-голованыш высунулся из заброшенного пулеметного дога. Несмышленыш еще, любопытство одолело, вероятно. Любопытство — не порок, но… Пли!
Скорчер практически беззвучен, но вот голованыш успел напоследок тявкнуть. И, разумеется, самка явилась на зов, выметнулась из-за контрэскарпа.
Вас-то, мамаша, мы и ждем! Он слезал ее в воздухе, в полете, в прыжке. Особо выбирать не пришлось, и заряд скорчера изрядно попортил шкуру на груди у самки. Будет Спецу непростая работа по возвращении Стрелка на Землю.
Так, но пока — где у нас папаша? Вот и он, здрасьте!
Самец-голован был великолепен, что касается стати и прыти. А что касается стратегии и тактики — отнюдь нет. Просто попер на противника — яростно и тупо, безоглядно. Будто нарывался на выстрел. Ну и получи! Хватило времени прицелиться. Получи — в глаз.
Все-таки слухи о голованах как о существах, отличающихся умом и сообразительностью, сильно преувеличены. А глаз — дело наживное. Вот ведь сидит папаша-голован в музейном интерьере и в оба глаза настороженно следит за приходящимипроходящими — не замай, дескать, мое семейство, самочку с голованышем. Да, у Спеца все-таки лучше всего получаются глаза — и не скажешь, что стекляшки…
Бывайте, ушастенькие. Никто вас здесь не тронет. Здесь — не тронет.
Кто следующий?
А следующий, если ему не изменяет память, леонидянин. Память не изменяет. Леонидянин — маленький, голенький, крепенький, росточком с пятилетнего пацана. А верхом на птичке и вовсе кажется миниатюркой.
Это уже после Саракша. Или — до? Нет, после. Попотел тогда Стрелок, попотел! В прямом и в переносном смысле. Три месяца без малого — по степям Леониды, сплошь поросшей высокой жесткой травой. Степь до степь кругом, и — ни намека на добычу. То есть как раз одни намеки — тонкие и толстые. Леонидяне были везде и нигде. Хлопанье крыльев — постоянно, и днем и ночью. А задерешь голову и — никого. Как издевались, право слово! Ну-ну, летуны-невидимки, в прятки вы играть умеете. Но кушать вам надо?
Стрелок подобрал наиболее крупную особь медоноса и, соответственно, подобрался к нему. Собственно, особого труда это не составило. Медоносы, эдакие полосатые бегемотины, флегматичны и покорны. Леонидяне их регулярно доят.
От одной эдакой полосатой бегемотины — три-четыре барреля в один присест.
Медонос лениво пасся в тенечке, отбрасываемом гигантским параллелепипедом. Подобных… мнэ-э… строений на Леониде — хоть заблудись в них. Другое дело, являются они действительно строениями или природными феноменами. Предмет для дискуссии.
Дискуссия длилась полтора десятка лет. КОМКОН послал полтора десятка астроархеологических экспедиций. Единого мнения так и не вызрело. Энтузиасты-любители еще какое-то время пытались, пытались рыться в параллелепипедах, стремясь докопаться до истины. Что есть истина? И они, энтузиасты-любители, остыли, отстали.
Стрелку древние дискуссии — до фонаря, как говаривали еще более древние. Он не астроархеолог, он Стрелок. Каждому — свое. Здесь и сейчас для него «свое» — заставить медоноса сглотнуть. Забавно, что про аналогичный метод он где-то у кого-то вычитал в незапамятном детстве. «Охота на курдля»? В принципе, читать не любил, не его это. А гляди-ка, прочел. И, гляди-ка, — пригодилось. Никогда не знаешь, что и когда пригодится. Только не мифический курдль, а реальный медоднос. И — не на медоноса охота. На леонидянина.
Медонос сглотнул…
Самым сложным оказалось даже не расслышать сквозь утробное бульканье и урчанье приблизившуюся добычу. Самым сложным оказалось элементарно удержаться. Медонос то и дело норовил срыгнуть или испустить газы. Все же Стрелок крупноват даже для такого медоноса. И представьте себе, представьте себе — двое суток в этом во всем! А ресурс маски-фильтра — трое суток, пропади все пропадом!
Ага! Вот! Бабочка крылышками — бяк-бяк-бяк-бяк. Уловил, расслышал. Не бабочка, само собой. Откуда на Леониде взяться бабочкам! К слову пришлось. Не бабочка, но птичка.
Потом — тишина. Потом — поршневые вдохи-выдохи в области вымени. Доись, бегемотина полосатая, доись. Значит, дояр — туточки-тут. «И животноводство!»
Стрелок проскользнул, почти проплыл к сфинктеру, сгруппировался и резке двинул напряженным локтем по расслабленной мышце медоноса.
Медонос оглушительно испустил газы. И не только газы. Двое суток запора — кое-что накопилось. Ну и Стрелок, разумеется, и Стрелок. Так что хрестоматийная присказка насчет «все кругом вовне, а я во всем белом» — но с точностью до наоборот. Стрелок оказался вовне, а леонидянин — вот он! вот он! — во всем белом.
Стрелок в полете сотворил полусальто и пальнул из скорчера, еще не приземлившись… мнэ-э… не прилеонидившись.
Присосавшийся к вымени дояр-леонидянин сразу перестал быть во всем белом — заряд угодил в затылок…
Браво! Стрелок сказал себе: браво! Возьми он на три миллиметра выше, и череп разнесло бы вдребезги. А здесь — аккуратное входное отверстие. Насчет выходного, правда, сомнения. Перевернул тельце на спину. Так и есть! Щеку вырвало напрочь! Но тут уж — за неимением гербовой, что называется. Иначе он бы просто упустил добычу. Секунда промедления, и — махну серебряным тебе крылом.
Вспугнутая характерным звуком птица, кстати, взмыла было ввысь. Но вернулась, запрыгала в нерешительности, хлопоча размашистыми крыльями. Выработанный или врожденный инстинкт — без седока никуда.
Цып-цып, птичка! Не будет тебе отныне седока-летуна. Стрелок, конечно, и сам бы с удовольствием ее оседлал, но неподъемная он тяжесть, неподъемная. Тем более, с добычей на загривке. Пристрелить, что ли, из жалости? Ну, пристрелить…
А, пожалуй, не зря он тогда потратил на нее заряд. С научной точки зрения птичка представляет нулевой интерес, но здесь, в музее, весьма к месту. Всадник и его… мнэ-э… транспортное средство. Воедино. Очень живописно!
Нет, Спец так-таки уникальный таксидермист!
Тьфу! При мысленном «таксидермист» Стрелок невольно хмыкнул. Ассоциация — «такси» и «дермист». Как он, однако, с места в карьер — из медоноса вовне… Приятно вспомнить. То есть неприятно вспомнить, но приятно. Главное — не процесс, главное — результат.
Результат налицо. И, что отрадно, ни входного, ни выходного отверстия в головенке леонидянина. Щечки налитые, розовенькие. Затылочек в кудряшках. Пупсик-серафимчик.
Уникальный таксидермист Спец, уникальный! Несколько раздражало, что «оне образованность свою хочут показать», но лишь несколько.
В частности, работая над леонидянином, друг-Спец постоянно бормотал-приговаривал странное:
— Ты вообще можешь живое делать мертвым? Не обязательно убивать. Убивать и рукоед может. Сделать живое мертвым. Заставить живое стать мертвым. Можешь?
— Могу! — с вызовом, неожиданным для себя, неожиданной запальчивой фистулой визгнул Стрелок. — Могу!
— Что же вы там делаете на Белых Скалах, если даже ты этого не понимаешь? Мертвое живым ты тоже не умеешь делать?
— Что значит — тоже?! При чем тут «тоже»?! — взбеленился Стрелок.
— А я — могу! — не слыша, вкусно процитировал Спец. Мертвое сделать живым могу. Ага?!
По этому «ага?!» Стрелок и понял, что Спец кого-то из древних цитировал, априорно привлекая давнего друга в «ближний круг».
Извини, друг. Ты мне друг, но у каждого из нас — свой круг. Разный. Стрелок не читатель. Стрелок — стрелок. «Охота на курдля» — последнее, что он прочел. И то потому, что — «Охота…».
В общем, можешь мертвое делать живым, друг-Спец? Умница! «Двадцать копеек!» (Этимологически абсолютно недифференцируемый оборот речи, но уцелевший с незапамятности.) Но про «живое делать мертвым» — не заступай. Мое! И неча, понимаешь, странными цитатами угнетать. Не знает Стрелок, не читал.
— Это провокация? Или вы ждете, что я отвечу на вопрос, который вам самому уже давно не дает покоя? Я, как видите, поторопился убраться подальше от будущей Арканарской республики. А вы? Вы никого не убиваете своими руками, но изо всех сил стараетесь, чтобы ваших врагов переехало колесо истории. Но, если повозка собьет прохожего, кто будет виноват — лошадь или возница? Из-за вас погибла… Впрочем, неважно.
— Но мы не вмешиваемся в ход истории!
— Конечно. Вас лишили и этого права. Вы можете сострадать нашим людям, но не можете отдать за них жизнь. Даже милосердие вы проявляете лишь к тем, кого сочтут достойным на небесах. Вы не Можете спасти женщину, ребенка, старика просто потому, что они дороги вам. Наоборот, вы должны пожертвовать ими ради «несущих культуру». От такой жизни поневоле свихнешься.
— А вы?
— Я — человек этой земли. Я здесь родился, живу, здесь, наверно, и умру. Это — моя жизнь, и я люблю ее. Иногда — ненавижу. Я могу помогать своей второй родине, могу не помогать. Если я захочу кого-нибудь спасти — спасу. Убить — убью.
— Но тогда кто-то может захотеть убить вас.
— Уже хотят. И многие. Ну а вы, вы чувствуете себя в безопасности при ваших бескровных законах?
— А Странник внутри вас не вмешивается, не контролирует ваши решения?
— Этот Странник — тоже я. Я умер много лет назад там, на небесах. А сейчас я живу вторую жизнь — жизнь переписчика и черного мага из Арканара. Я учусь у него, учусь у этого мира. А любая судьба драгоценна и неповторима. Зачем ее корежить? К сожалению, мы можем долго рассуждать об этике, но я видел, что такое улучшенное будущее. Когда-то мы тоже пытались помочь одному народу. А потом сработали какие-то непонятные связи внутри. Теперь лишь кучка выродков ползает там среди поломанных машин. Вы еще найдете эту землю, найдете наши следы на ней. Увидите наше преступление, наш позор. Мы поняли тогда, что мыслящие существа во Вселенной так же связаны между собой, как растения, звери и птицы на одной земле. Нельзя подменять один народ другим. Нельзя приучать львов пастись вместе с овечками. Нельзя подгонять живое под шаблон даже ради милосердия и гуманизма. Оно, живое, все равно будет сопротивляться, пока не сдохнет. Ох, ладно, похоже меня понесло. Возраст, знаете ли. О чем мы с вами говорили до?
— О цепочках памяти. Но я уже сам догадался. Вы говорите о наследственности?
— Точно! И нас, и землян, и Странников, и многие другие народы объединяет одно: белок — как строительный материал и цепочки кислот как наследственная память. А дальше все просто. Когда ребенок растет в животе матери, его наследственность переводится с языка кислот на язык белка. Потом все, что он видит, слышит чувствует, запоминается и переводится обратно на язык кислот. Вы обнаруживали эти цепочки памяти, но считали их мельчайшими паразитами. Но у Странников есть механизмы, способные расшифровывать чужие частицы памяти. Вы назовете их позже «детонаторами». А коль скоро бесценна любая жизнь, любой опыт взаимодействия существа и мира, нет никакой причины обрекать другие народы на полную гибель и забвение. Вот Странники и трудятся в разных мирах, аки пчелки на лугах Господних. И уже более миллиарда ваших лет существует Библиотека Памяти.
— Но тогда ваша цивилизация должна быть чудовищно древней.
— Чудовищно древней, или очень молодой. Вы знаете, что такое близкие скрещивания?
— Конечно.
— На Земле вы можете скрестить лошадь и осла, но потомство их будет бесплодным. Большинство существ способны к размножению только в границах своего рода. Постепенно, через несколько миллионов лет, наступает вырождение, как у породистых собак или у лошадей. Сначала перемешиваются разные народы, потом — разные расы. А потом наступает взрыв наследственности, эпидемия. Такое случилось некогда в одном из миров. Точнее, по вашим измерениям еще случится. И мы, как и вы, «не смогли смотреть равнодушно на чужие страдания». Мы забрали людей этого мира к себе, в свое прошлое, и смешали их наследственность с нашей.
— А как быть с вашим принципом невмешательства в дела природы?
— Это был огромный риск, не спорю. Рассчитанный, выверенный, и все равно риск. Однако нам повезло. Почему-то мир устроен так, что добровольные жертвы чаще всего оправдываются. Мы избавили чужой народ от «бешенства наследственности», предотвратили подобную эпидемию у себя. И одновременно добились еще двух важных результатов: преодолели границы внутриродового скрещивания и создали детонаторы. Потом, в будущем, когда взрыв наследственности будет угрожать этому миру, мы предложим здешним людям вступить в наш союз.
— Хорошо, но почему тогда вы прячетесь от нас? Почему не хотите с нами говорить?
— Только не смейтесь слишком громко. Потому, что мы вас боимся.
— Вы — Убийцы Детей.
— ?!
— Через несколько лет мы попытаемся послать наших сборщиков памяти на вашу планету. Вы вовремя их распознаете, решите проявить милосердие, позволите им жить в вашем мире. Почти тридцать лет будете мучиться от неопределенности и страха, а потом убьете их, прежде, чем они окончательно себя осознают. И тогда испугаемся мы. И уничтожим все наши станции наблюдения в прошлом. И будем прятаться от вас по всей Вселенной. Потому что знаем, как бороться с болезнями наследственности, но не знаем, как бороться с пандемией страха.
— Но это будущее можно изменить?
— Наверное, можно. Но мы не можем исказить судьбу вашего народа.
— И поэтому вы все это рассказали мне?
— Мой Бог, не думайте, что мне кто-то поручил или хотя бы дал право рассказывать вам все это. Я попросту спасаю свою жизнь. Кстати, с того момента, как я достал распятие, ваш обруч не работает. Ваше начальство думает, что вы снова засунули его в стол. Мое начальство также ничего не знает и знать не будет. Считайте, что я просто захотел оставить след в вашей памяти. Не я — Странник, а я — Киун, черный маг из Арканара. Захотел согнать с вашего лица брезгливую жалость. Может быть, вы попытаетесь не только пожалеть, но и полюбить нашу землю, наше вино, наших женщин, раз уж вы застряли здесь надолго. А то, знаете ли, браки из жалости всегда не слишком счастливые. Ну и, кроме того, я надеюсь, что в награду за искренность вы меня все же отпустите.
9
Сломанное дерево за окном в сумерках напоминало истосковавшемуся прогрессору глайдер. Под порывами весеннего ветра оно постанывало, и казалось, что глайдер плачет, просит отпустить его обратно в небо.Пашка постоял на крыльце, ежась, тайком дымя самокруткой, но муть и тоска не уходили. Все это было весьма законно и логично. О трудности адаптации прогрессоров к чуждому для них социуму защищались диссертации, и Пашка эти диссертации читал. На втором-третьем году одиноких землян одолевали «тревожно-депрессивные настроения в сочетании с метафизической интоксикацией», то есть печальные размышления о сущности добра и зла и участии человека в их вечной борьбе. Так что представь он сейчас доклад о своей беседе с чернокнижникомСтранником, воспринято это будет соответственно. А если вспомнить недавний Тошкин провал — не только соответственно, но и однозначно. И базой на южном полюсе уже не отделаешься. Домой, домой, в объятия матери Земли. И что тогда останется? Играть с Тошкой по БВИ в «Arkanar-Revolution»? Он всегда подозревал, что Странники при встрече поставят человечеству мат; не думал только, что мат будет таким детским.
Он спустился в сад, подошел к стоявшей под скатом крыши деревянной бочке, зачерпнул холодной, с привкусом растаявшего льда, воды и плеснул на лицо. Потом закинул в рот ломтик селезенки вепря Ы, разжевал и несколько секунд стоял, хватая воздух ртом, смахивая выступившие слезы. Бюджет Института тощал с каждым днем, запасы спорамина таяли на глазах, приходилось переходить на местные средства. Они были поистине варварскими, но действовали исправно.
Вот и сейчас на Пашку снизошли наконец желанные ясность и покой. Он вдруг вспомнил, что такая же бочка стояла на даче у бабушки. Бочку сделал дед-историк (все без дураков, из настоящего дерева и железных обручей), а бабушка-гидробиолог показывала пятилетнему Пашке всякую мелкую живность, резвящуюся в дождевой воде. Вокруг здешней бочки летом так же собираются все хозяйские детишки. Странно даже думать об этом. Казалось бы, что может быть общего между бабушкой и дедом — профессорами Орского университета, интеллигентами в седьмом поколении, и здешними недолюдишками, «заготовками», «болванками», как называл их Тошка. А вот поди ж ты, отыскалась связь, и Пашка, интеллигент в девятом поколении, едва не впал снова в метафизическую интоксикацию на тему «А может, чернокнижник и прав?»
И тут он вспомнил. Селезенка вепря Ы встряхнула его мозг, и он вспомнил человека со смешными ушами, жестким лицом и мудрыми зелеными глазами, который как-то заговорил с ним в коридоре Института. И Пашка понял: он поверит его рассказу. Единственный на Земле, поверит без всяких документов и доказательств. Обязательно.
Ц.-Е. Наморкин (Цицерон-Елисей Наморкин)
СУЕТА В БЕЗВРЕМЕНЬЕ
(Палиндром)
Ля фам э ля компань да лем
Амвросий Выбегалло, доктор наук
Струей протекало время. Закольцовывалось пространство, сжималось.
Снова Выбегалло тревожился — тайм-рекогнсциратор-дупликатор клинило.
Дубель возник размытым пятном:
— Привет!
— Привет!
— Знаешь меня, а?
Обнялись.
Стелла фыркнула:
— Было…
— Одной нам мало, — сказал дубель, улыбаясь.
— Устроит, эта, дубельша?
— Нужен оригинал!
— Дубельша, эта, мне.
— Согласен!
Продублировали Стеллу. Цикл завершился. Запахло О;.
Стелла и дубель поцеловались.
Кайф!!!
Выбегалло ведьмочек перепутал:
— Которая, значить, моя?
Сжималось пространство, сжималось…
— Моя, значить, которая?
— Перепутал ведьмочек, Выбегалло?.. Кайф! — поцеловались дубель и Стелла.
Опять запахло.
Завершился цикл: Стеллу продублировали.
— Согласен, мне, эта, дубельша.
— Оригинал нужен?
— Дубелька, эта, устроит!
Улыбаясь, дубель сказал:
— Мало нам одной было!
Фыркнула Стелла. Обнялись.
— А меня, знаешь…
— Привет-привет! — Пятном (размытым!) возник дубель…
Клинило тайм-рекогнсциратор-дупликатор. Тревожился Выбегалло:
— Снова?!
Сжималось пространство. Закольцовывалось время, протекало. Струей…
Александр Хакимов
ПОСЕТИТЕЛЬ МУЗЕЯ
Литературная редакция Андрея Измайлова
Глайдер пошел на посадку. Завис над плоской крышей длинного одноэтажw ного здания. Спикировал на большой красный круг и аккуратно сел в центр, обозначенный белым прямоугольником.
Человек легко выпрыгнул из кабины, хотя был, мягко говоря, немолод. Изобилие глубоких морщин и седые волосы до плеч. Но упругость движений сохранил. Сохранил, да… Одет был не по сезону, вернее, не для этих широт. Просторная легкая пятнистая курткауниверсал с уймой карманов, карманчиков, кармашков. Пятнистые же шорты. А вокруг до горизонта (впрочем, и далее) — серая, изрытая бороздами равнина, редкие скалы-«зуб дракона», подернутое ледяной коркой озерцо. Нудный то ли еще дождь, то ли уже снег. Адаптивная метеостанция с тарелкой-антенной на берегу озерца явно пустовала. Собственно, чем и объяснимы нынешние погодные условия. М-да, погода у нас всегда замечательная, только климат паршивый, как говаривали англичане.
Он поежился и в энергичном темпе «не догоню, так согреюсь» зашагал по крыше, изредка совершая отменные прыжки, чтобы не наступить на огромные, выложенные мозаикой буквы. Примета плохая — наступить на букву. Или, наоборот, хорошая? Он не был суеверен, просто согревался. Да и примета, опять же…
Совокупность букв — МУЗЕЙ. Там еще буквы, но дальше, дальше, дальше. А вход — уже вот он.
Вход — свободный. Полусфера (под раковину моллюска) послушно раскрылась перед человеком и послушно закрылась, стоило ему переступить порог. Внутри было сухо, тепло и светло.
Он ритуально сказал «Здравствуйте!», понимая и зная, что говорит в пустоту. Музейные экспонаты с некоторых пор перестали привлекать внимание любопытствующих масс. Если хочется побыть одному, приходи сюда. Пришел…
Он сплел цепкие длинные пальцы, похрустел ими — звук сухой и громкий, как выстрел. Пустота — это хорошо. Но тишина — это слишком. Он выудил из нагрудного кармашка две серьги кристаллофона, подвесил к мочкам ушей. Музыка — туш!
Туш не туш, но «Риенци» Вагнера. О вкусах не спорят. Кажется, кто-то из тиранов прошлого тоже предпочитал Вагнера — то ли Пиночет, то ли Чингисхан. Нет, не «тоже», а просто «предпочитал». Совпадение музыкальных вкусов есть совпадение лишь музыкальных вкусов. В конце концов, кто-то из тиранов прошлого млел от элегического Бетховена. То ли Сталин, то ли Лебедь. Беда с этой историей постсредневековья — тиран на тиране, тираном погоняет. Всех не упомнишь и тем более не выстроишь в последовательный ряд. Да и зачем ему? У него иная спецификация. Лишние знания умножают скорбь. Или это тоже кто-то из тиранов изрек?
Ладно, пустое! Начнем экскурсию, что ли?
Он был стрелком-межпланетчиком, и он был Стрелком. Полновесный век из своих ста двадцати он провел, не выпуская скорчера из рук — в иных мирах, под иными солнцами. Он возвел охоту в ранг высокого искусства, и был вне конкуренции. Конкуренты отсутствовали по определению. Стрелок он и есть Стрелок, единственный в своем роде и в роде человеческом также.
Спрос рождает предложение. Заказы сыпались наперебой — от кунсткамер, от лабораторий, от институтов. И он их выполнял, эти заказы, — на протяжении всего полновесного века.
А наступление века нового, встречу, с позволения сказать, он решил отметить именно здесь, на Лабрадоре. У этого музея экспозиция, конечно, не самая богатая. Уступает, допустим, бакинскому или, допустим, токийскому или, допустим, питерскому. Зато лабрадорские экспонаты, все и каждый, добыты им лично. Что ж, встреча так уж встреча.
Ита-ак, мы начинаем!.. С гарротского слизня, что ли?
На обширном низком постаменте — грузный, тускло поблескивающий мешок. Задняя, расширенная часть сбита в многочисленные складки. Но спереди — гладкая тугая выпуклость, не голова (у слизня — голова? ха-ха!), но выпуклость. И на ней — глаза. Вот глаза — да, действительно глаза, всем глазам глаза, почти человечьи… то есть такие, какие были у слизня за миг до выстрела, никакие не человечьи.
Первая добыча. И, пожалуй, самая легкая.
В болотах Гарроты слизень просто громоздился на валуне, грелся. Выпучил глаза на пришельца (сказать бы — с удивлением, но не со страхом), однако не шевельнулся.
Стрелок (тогда еще просто стрелок, а не Стрелок) долго месил грязь вокруг валуна, скрупулезно выбирая, куда именно выстрелить. Как бы так изловчиться — и конвульсий избежать, и шкуру не попортить. Ну не в глаз же целить, в са-амом-то деле! А вот, пожалуй, сюда! Разумеется, за отсутствием головы у гарротского слизня отсутствует и нечто противоположное, задница то есть. Но когда и если тот чем-то все-таки ест (головой, ха!), он и чем-то все-таки гадит (задницей, ха!).
После выстрела скорчера, всунутого по самый приклад в зыбкую плоть, слизень съежился почти вдвое, сложился гармошкой. Крови как таковой не было. Глаза подернулись пленкой и погасли. Вот и все. Никаких проблем!
Проблемы возникли потом — с консервацией добычи и доставкой. По прибытии на Землю Стрелок почти смирился с тем, что первый заказ провален бесповоротно. Вместо особи — капсула весьма смердящего жидкого холодца.
Честь и хвала Спецу, сотворившему тогда из холодца… мнэ-э… конфетку. Нет, право слово, как живой, как там, на валуне. Спец, знаете ли, это спец!
Они дружили с малолетства. Прозвища друг другу они приклеили тоже с малолетства — с тех пор, как один пацан срезал на взлете жука-«эльфа» из примитивной рогатки (нич-чего себе! скорость «эльфа» даже на взлете — за сотню кэмэ в час!), а другой пацан умудрился собрать «эльфа» по кусочкам в одно целое и неотличимое от «дорогаточного» периода (нич-чего себе! после прямого попадания от реликтового жука осталось… да нич-чего от него не осталось!). Так и откликались на «Стрелок!», на «Спец!».
Годы, годы, м-да. Великая Теория Воспитания в пору их малолетства еще не стала практикой, но экспериментально внедрялась, внедрялась… Основной тезис: найти в человеке природный талант и развить его. Благие намерения. Не практика еще, но теория уже. Еще не Теория, но уже теория. Теория без практики мертва…
С годами прозвище превратилось в звание: «О, Стрелок, о!», «О, Спец, о!».
Ладно, что у нас дальше?
А дальше у нас — бетонный пол, шершавая стена, два окнабойницы. Декорация каземата. И троица ушастеньких. Ути-путиньки! И поясняющая табличка: «Семья голованов, планета Саракш».
Кто-кто, но Стрелок в пояснениях не нуждался.
Вот с ними, с голованами, пришлось повозиться! На редкость хитрые и осторожные псины! Стрелок выслеживал их в радиоактивных дебрях, среди развалин, в непроглядных тоннелях. Постоянно мутило от таблеток антирада, который приходилось есть горстями. Плюс риск подорваться на давным-давно заложенной мине или попасть под обстрел престарелого роботанка. Голованы же, подобно призракам, едва оказавшись в поле зрения, мгновенно исчезали. Стрелок не успевал среагировать и поймать на мушку, хотя что-что, а реакция у него еще та. Три недели, почти месяц — таким вот манером.
И, наконец, повезло — щенок-голованыш высунулся из заброшенного пулеметного дога. Несмышленыш еще, любопытство одолело, вероятно. Любопытство — не порок, но… Пли!
Скорчер практически беззвучен, но вот голованыш успел напоследок тявкнуть. И, разумеется, самка явилась на зов, выметнулась из-за контрэскарпа.
Вас-то, мамаша, мы и ждем! Он слезал ее в воздухе, в полете, в прыжке. Особо выбирать не пришлось, и заряд скорчера изрядно попортил шкуру на груди у самки. Будет Спецу непростая работа по возвращении Стрелка на Землю.
Так, но пока — где у нас папаша? Вот и он, здрасьте!
Самец-голован был великолепен, что касается стати и прыти. А что касается стратегии и тактики — отнюдь нет. Просто попер на противника — яростно и тупо, безоглядно. Будто нарывался на выстрел. Ну и получи! Хватило времени прицелиться. Получи — в глаз.
Все-таки слухи о голованах как о существах, отличающихся умом и сообразительностью, сильно преувеличены. А глаз — дело наживное. Вот ведь сидит папаша-голован в музейном интерьере и в оба глаза настороженно следит за приходящимипроходящими — не замай, дескать, мое семейство, самочку с голованышем. Да, у Спеца все-таки лучше всего получаются глаза — и не скажешь, что стекляшки…
Бывайте, ушастенькие. Никто вас здесь не тронет. Здесь — не тронет.
Кто следующий?
А следующий, если ему не изменяет память, леонидянин. Память не изменяет. Леонидянин — маленький, голенький, крепенький, росточком с пятилетнего пацана. А верхом на птичке и вовсе кажется миниатюркой.
Это уже после Саракша. Или — до? Нет, после. Попотел тогда Стрелок, попотел! В прямом и в переносном смысле. Три месяца без малого — по степям Леониды, сплошь поросшей высокой жесткой травой. Степь до степь кругом, и — ни намека на добычу. То есть как раз одни намеки — тонкие и толстые. Леонидяне были везде и нигде. Хлопанье крыльев — постоянно, и днем и ночью. А задерешь голову и — никого. Как издевались, право слово! Ну-ну, летуны-невидимки, в прятки вы играть умеете. Но кушать вам надо?
Стрелок подобрал наиболее крупную особь медоноса и, соответственно, подобрался к нему. Собственно, особого труда это не составило. Медоносы, эдакие полосатые бегемотины, флегматичны и покорны. Леонидяне их регулярно доят.
От одной эдакой полосатой бегемотины — три-четыре барреля в один присест.
Медонос лениво пасся в тенечке, отбрасываемом гигантским параллелепипедом. Подобных… мнэ-э… строений на Леониде — хоть заблудись в них. Другое дело, являются они действительно строениями или природными феноменами. Предмет для дискуссии.
Дискуссия длилась полтора десятка лет. КОМКОН послал полтора десятка астроархеологических экспедиций. Единого мнения так и не вызрело. Энтузиасты-любители еще какое-то время пытались, пытались рыться в параллелепипедах, стремясь докопаться до истины. Что есть истина? И они, энтузиасты-любители, остыли, отстали.
Стрелку древние дискуссии — до фонаря, как говаривали еще более древние. Он не астроархеолог, он Стрелок. Каждому — свое. Здесь и сейчас для него «свое» — заставить медоноса сглотнуть. Забавно, что про аналогичный метод он где-то у кого-то вычитал в незапамятном детстве. «Охота на курдля»? В принципе, читать не любил, не его это. А гляди-ка, прочел. И, гляди-ка, — пригодилось. Никогда не знаешь, что и когда пригодится. Только не мифический курдль, а реальный медоднос. И — не на медоноса охота. На леонидянина.
Медонос сглотнул…
Самым сложным оказалось даже не расслышать сквозь утробное бульканье и урчанье приблизившуюся добычу. Самым сложным оказалось элементарно удержаться. Медонос то и дело норовил срыгнуть или испустить газы. Все же Стрелок крупноват даже для такого медоноса. И представьте себе, представьте себе — двое суток в этом во всем! А ресурс маски-фильтра — трое суток, пропади все пропадом!
Ага! Вот! Бабочка крылышками — бяк-бяк-бяк-бяк. Уловил, расслышал. Не бабочка, само собой. Откуда на Леониде взяться бабочкам! К слову пришлось. Не бабочка, но птичка.
Потом — тишина. Потом — поршневые вдохи-выдохи в области вымени. Доись, бегемотина полосатая, доись. Значит, дояр — туточки-тут. «И животноводство!»
Стрелок проскользнул, почти проплыл к сфинктеру, сгруппировался и резке двинул напряженным локтем по расслабленной мышце медоноса.
Медонос оглушительно испустил газы. И не только газы. Двое суток запора — кое-что накопилось. Ну и Стрелок, разумеется, и Стрелок. Так что хрестоматийная присказка насчет «все кругом вовне, а я во всем белом» — но с точностью до наоборот. Стрелок оказался вовне, а леонидянин — вот он! вот он! — во всем белом.
Стрелок в полете сотворил полусальто и пальнул из скорчера, еще не приземлившись… мнэ-э… не прилеонидившись.
Присосавшийся к вымени дояр-леонидянин сразу перестал быть во всем белом — заряд угодил в затылок…
Браво! Стрелок сказал себе: браво! Возьми он на три миллиметра выше, и череп разнесло бы вдребезги. А здесь — аккуратное входное отверстие. Насчет выходного, правда, сомнения. Перевернул тельце на спину. Так и есть! Щеку вырвало напрочь! Но тут уж — за неимением гербовой, что называется. Иначе он бы просто упустил добычу. Секунда промедления, и — махну серебряным тебе крылом.
Вспугнутая характерным звуком птица, кстати, взмыла было ввысь. Но вернулась, запрыгала в нерешительности, хлопоча размашистыми крыльями. Выработанный или врожденный инстинкт — без седока никуда.
Цып-цып, птичка! Не будет тебе отныне седока-летуна. Стрелок, конечно, и сам бы с удовольствием ее оседлал, но неподъемная он тяжесть, неподъемная. Тем более, с добычей на загривке. Пристрелить, что ли, из жалости? Ну, пристрелить…
А, пожалуй, не зря он тогда потратил на нее заряд. С научной точки зрения птичка представляет нулевой интерес, но здесь, в музее, весьма к месту. Всадник и его… мнэ-э… транспортное средство. Воедино. Очень живописно!
Нет, Спец так-таки уникальный таксидермист!
Тьфу! При мысленном «таксидермист» Стрелок невольно хмыкнул. Ассоциация — «такси» и «дермист». Как он, однако, с места в карьер — из медоноса вовне… Приятно вспомнить. То есть неприятно вспомнить, но приятно. Главное — не процесс, главное — результат.
Результат налицо. И, что отрадно, ни входного, ни выходного отверстия в головенке леонидянина. Щечки налитые, розовенькие. Затылочек в кудряшках. Пупсик-серафимчик.
Уникальный таксидермист Спец, уникальный! Несколько раздражало, что «оне образованность свою хочут показать», но лишь несколько.
В частности, работая над леонидянином, друг-Спец постоянно бормотал-приговаривал странное:
— Ты вообще можешь живое делать мертвым? Не обязательно убивать. Убивать и рукоед может. Сделать живое мертвым. Заставить живое стать мертвым. Можешь?
— Могу! — с вызовом, неожиданным для себя, неожиданной запальчивой фистулой визгнул Стрелок. — Могу!
— Что же вы там делаете на Белых Скалах, если даже ты этого не понимаешь? Мертвое живым ты тоже не умеешь делать?
— Что значит — тоже?! При чем тут «тоже»?! — взбеленился Стрелок.
— А я — могу! — не слыша, вкусно процитировал Спец. Мертвое сделать живым могу. Ага?!
По этому «ага?!» Стрелок и понял, что Спец кого-то из древних цитировал, априорно привлекая давнего друга в «ближний круг».
Извини, друг. Ты мне друг, но у каждого из нас — свой круг. Разный. Стрелок не читатель. Стрелок — стрелок. «Охота на курдля» — последнее, что он прочел. И то потому, что — «Охота…».
В общем, можешь мертвое делать живым, друг-Спец? Умница! «Двадцать копеек!» (Этимологически абсолютно недифференцируемый оборот речи, но уцелевший с незапамятности.) Но про «живое делать мертвым» — не заступай. Мое! И неча, понимаешь, странными цитатами угнетать. Не знает Стрелок, не читал.