Страница:
У постамента с леонидянином Стрелок задержался гораздо дольше, нежели у слизня и голованов. С него-то, с пупсика-серафимчика, и пошло-поехало. Когда же это? Лет семьдесят тому? Семьдесят пять? Шумим, братцы, шумим… Уж больно внешность доставленной на Землю добычи того самого… «слезинка ребенка» и все такое. Внешность обманчива. При чем тут внешность!
В общем, экзальтированная орава из «Живого Мира» рьяно набросилась на тогдашний КОМКОН. Столь рьяно, что КОМКОН пошел на попятную. (Представьте себе, представьте себе: КОМКОН — и на попятную!) И любое живое существо (как земное, так и внеземное) получило статус неприкосновенности. Что до гастрономических пристрастий — от устриц до говядины — то пожалте: промышленный синтез белка.
А Стрелок?! Ему теперь как же?!
Со Стрелком у Экселенца был тягостный разговор непосредственно в КОМКОНе.
— Надо ждать, — единственно, чем утешил Экселенц, — ждать и надеяться.
Хорошо ему говорить! Вечный Жид ты наш! КОМКОНу не привыкать ждать, работа у КОМКОНа такая — ждать и надеяться. А у Стрелка — другая работа! И он ее лишился. Навсегда?
— Чего ждать?! На что надеяться?! Что изменится?! — сорвался он в первый и последний раз.
— И это пройдет, — утихомирил лысый хрыч, буравя Стрелка выпуклой зеленью глаз. То ли новоявленный вынужденный вердикт имел в виду. То ли неподобающее поведение Стрелка. И то, и другое, скорее всего,
— Виноват, Экселенц.
— Ты не виноват, — ободрил Экселенц.
И ведь прав оказался, провидец! Как в том, так и в другом.
Конечно, понадобилось четверть века.
Понадобилось, чтобы в Арканаре серая толпа растерзала благородного дона Мудахеза (он же практикующий историк-синоист Болеслав Фишер).
Понадобилось, чтобы пантианин задушил Изю Малая, непревзойденного мастера боевого барицу (вот ведь подлость — не просто задушил, а именно в обьятьях, в дружеских, надо полагать, — и профукал мастер, проморгал, не воспрепятствовал вовремя).
Понадобилось, чтобы на Саракше был тривиально расстрелян фельдшер Вит Май (он же блестящий врач Логвиненко) только за то, что его имя показалось подозрительным пьяному ротмистру.
И чаша терпения переполнилась. И всяко не «слезинка ребенка» эту чашу переполнила. Новый вердикт КОМКОНа, поддержанный львиной долей homo sapiens, гласил: представителям внеземных цивилизаций, как негуманоидам, так и мимикрирующим под гуманоидов, отказано в праве считаться существом разумным… со всеми вытекающими последствиями. Нелюдь — она нелюдь и есть. Даже если прикидывается люденом.
Большое искусство — утвердить подобный вердикт. Но КОМКОН и есть КОМКОН, чтобы владеть этим искусством в совершенстве. Искусство требует жертв.
Стрелок силен в ином искусстве. Оно тоже требует жертв.
Тот же гарротский слизень, те же голованы — из списка сапиенсов их вычеркнули, а в список животных не внесли. И леонидянин — да, похож, но разум отсутствует, так только — инстинкты, рефлексы, очень похожие на разум. Мимикрия, одним словом. И вполне все вышеперечисленные могут и должны стать добычей. И стали.
Единомышленников у него было немало, как он и подозревал. Но публично — всего один. Зато какой! Наш. Регулярно вещающий только от своего имени по одному из бессчетных спутниковых каналов. Каналов, да, без счету, однако сдается Стрелку, что Наш привлекал весьма обширную аудиторию, которая поощряюще кивала: этот — наш! Все-таки человек, по сути, агрессивен, несмотря на впечатляющие успехи действующей Теории Воспитания. Может, Стрелок и ошибается, но так ему кажется. И тот же Наш — живой пример.
— Я — Наш! — провозглашал с экрана паренек в допотопной куртке из искусственной кожи. — Я — ваш! — с надрывным пафосом.
И далее — угрюмая скороговорка-страшилка на четверть часа (в «четвертушке», как сам Наш иронично именовал ежедневный выход в эфир).
Стрелок, по чести говоря, относился к Нашему скептически. Называл его не иначе, как сопляком и дешевкой. Но не вслух.
Ладно, дурная слава — тоже слава. Это — о Нашем, не о Стрелке. Тому славы не надо — ни дурной, ни доброй. Была бы работа.
А работа была и, возможно, в какой-то мере из-за психологической накачки Нашим весьма обширной аудитории. Для нее, для аудитории. Стрелок стал «настоящим мужиком», как его окрестил Наш.
Лиха беда начало.
Следующий этап — КОМКОН вынес на обсуждение поправку: разумным существом считается лишь человек Земли; иные — как мимикрирующие под гуманоидов, так и являющиеся таковыми — нет.
Это после того, как на Сауле канул целый экскурсионный аэробус с ребятней-семинаристами.
Аэробус нашли через сутки — у подножия Утеса-Великого-и-Могучего. Весь в пробоинах и глубоких царапинах. Копьями его? Топорами? Копьями и топорами.
И семинаристов нашли — в трех километрах от Утеса-Великого-и-Могучего. Брошенные пустые сани. В упряжке — ребятня. Вповалку. Раздетые, нагие, смерзшиеся. Загнанные насмерть.
Вот вам и «слезинка ребенка»…
И поправка была принята. Не сказать «на ура» (инерция мышления, ничего не попишешь), но и не сказать «на увы». Так-то!
Нуте-с. Продолжим обход.
Далее кто у нас?
Далее у нас пантианин.
Угу, он.
Трехметровое чучело, великолепный экземпляр. Нечто вроде увеличенной копии апача. Похож, похож. Горделивая поза, мощное телосложение, головной убор из стоячих перьев, ожерелье из ракушек-побрякушек. Да, такого к себе на расстояние вытянутой руки (тем более пантианской) не подпусти, будь ты трижды мастером боевого барицу Изей Малаем.
Стрелок и не подпустил. На чужих ошибках учимся, почтенный Изя, на твоих ошибках, почтенный Малай.
Стрелок устроил засаду. И на таком солидном расстоянии, что пантианин при всем его легендарном обонянии не учуял.
Правда, накладочка чуть не случилась — из-за солидного расстояния же. Заряд скорчера настиг дикаря-гиганта уже на излете. Что поделаешь — расстояние, расстояние и расстояние. Потому пантианин, покинувший «вигвам» и словивший порцию смертоносной плазмы, еще долго катался по камням, извивался, грыз гранит. Но ничто не вечно. Успокоился. Упокоился. Шкуру, конечно, повредил в агонии, изрядно повредил.
Но Спец есть Спец! («Мертвое сделать живым? Могу!») Будто нет и не было никаких швов и заплаток. Ай, молодца!
Доставка и последующая демонстрация туши пантианина, само собой-таки вызвала неясный ропот среди энтузиастов «Живого Мира». Уж очень он походил на землянина. Ну, вылитый апач!.. Однако всего лишь ропот, всего лишь неясный.
Опять же — Наш в «четвертушке».
Наш сменил куртку из искусственной кожи на куртку из кожи леонидянина и с убедительным напором возвестил массам, что дикарь и есть дикарь, уже не животное и еще (и никогда) не сапиенс. Даже до элементарной спутниковой связи не дорос, не доразвился. А за одного Изю Малая дюжину таких положить мало! А Стрелок, по словам Нашего, не просто настоящий мужик, но героическая личность, пример для подражания. Dixi!
С Гигандой же промашка случилась. Очевидная промашка. Ну да очевидна она только Стрелку. Остальные, имеющие глаза да видящие, рассматривают экспозицию как должное. Во всяком случае, предложенное. Но Стрелок-то знает…
Он высадился на окраине Арихады впотьмах и до центра города прокрался беспрепятственно. Хотя вокруг царил ад кромешный, разгар войны Империи с герцогством Алайским.
Командующий имперской армией, пятизвездный генерал Грачу (полный придурок! нет, пустой! но придурок, придурок, придурок!), ввел на арихадские улицы колонну бронеходов, воображая устрашить противника одним ее видом. Расторопные алайцы, притаившиеся на этажах, забросали колонну гранатами и сожгли ее дотла — из ручных ракетометов, в том числе. Пятизвездный генерал Грачу рассвирепел до умалишенности и приказал поднять в воздух тяжелые винтокрылы. Те основательно проутюжили Арихаду (точечно, доложился Грачу), не оставив ни своих, ни чужих.
То-то и оно — ни своих, ни чужих. Стрелок был вынужден довольствоваться тем, что есть. Добычу он был вынужден утрамбовать в капсулу вперемежку — от кого что осталось. В общем-то, и охоты не получилось толком. Сбор падали, разве что. Он и погнушался бы назвать это настоящим приключением, когда бы с неба не грозились очередным «точечным» ударом винтокрылы и винтокрылы. Того и гляди распылят на атомы, в оба гляди! Он и глядел…
М-да, диорама «Гиганда» — спорная получилась. Спорная, что ж… Спец и тот опустил руки. Оно, конечно, «мертвое сделать живым? могу!». Но добыча излишне дефрагментирована, излишне.
Однако Спец не был бы Спецом, если бы не сварганил из крошева более или менее цельную картинку. Два имперских бронеходчика в комбинезонах угадываются, и алайский боевик в камуфляже — тоже. Лишь угадываются, но уже кое-что, уже кое-что. Экспрессия! Вагнеровская «Риенци» в ушах — самое то в качестве сопровождения.
Да-а, страшная штука — война!
Так и сказал Наш в очередной «четвертушке», объявившийся теперь в куртке из кожи пантианина: «Страшная штука — война!». Можно ли, сказал Наш, хотя бы допустить наличие хотя бы зачатков разума у существ, осатанело истребляющих друг друга — не пропитания ради, не самозащиты для, а… черт знает, почему?! Нет, нельзя допустить, сказал Наш, и восхвалил Стрелка, доказавшего сей постулат, доставив на Землю то, что осталось от… И назвал Наш Стрелка нашим.
Экая привилегия! Заячий тулупчик да с царского плеча! Благодарствуйте, ваше-ство!
Ан, худо-бедно, не без опосредованного влияния Нашего, не без того, — у Стрелка появились последователи. Плодитесь и размножайтесь! Юнцы и старцы, мужескаго и женскаго полу. Скорчер осваивали только так, за милую душу — и на Марсе, и на Леониде, и на Тагоре, и на Саракше, и на Сауле, и на Надежде, и на Радуге… Нашего полку прибыло, эге-гей!
Он, Стрелок, конечно, один такой. Но — комфортно чувствовать, что ты не один…
Вот в Музее — да, один. Странное дело, неужели не интересно, как оно?! Раньше толпами валили, ан масс. А ныне — ветер и пустота. М-да, sic transit…
Впрочем, и Стрелку (даже ему!) кое-какие экспонаты наскучили, признаться. Рутина…
Он прошел мимо саульца, лишь мельком бросив взгляд:
Чучело в мохнатой шубе и мохнатой шапке. В занесенной руке — натуральное примитивное копье с зазубренным лезвием. Морда — тупой-еще-тупее. Глупо вспоминать! Саула и Саула.
Он прошел мимо арканарского субъекта на хамахарском жеребце, лишь мельком бросив взгляд:
«Почти как люди», называется. Плащ-домино, кружева, шляпа с плюмажем. Два меча на вепрекожей перевязи. («Ы! — Почему Ы?! — Вепрь Ы! Чтоб никто не догадался! — Идиот!») Идиот и есть. Надменность и напыщенность. Тримушки-трай — ни дать, ни взять. Условности и традиции. К черту условности (и, традиции). Пока дебелый барон, пыхтя, подметал грунт снятой шляпой в замысловатой церемонии вызова. Стрелок трижды прицелился и — пли! Урочище, понимаешь, Тяжелых Мечей, понимаешь! Бла-ародный дон, вот вам меч, понимаешь. Да ну!..
Он дошел до экспозиции «Тагора».
Тагорец как тагорец — приземистый, корявенький, клыкас-. тый (скалозуб? зубоскал?). Но вот рядышком, все в той же экспозиции — сплошная головная боль Стрелка, заноза в мозгу. Запаянная капсула, маслянистый раствор. Внутри, будто в материнской утробе — псевдохомо.
Ассоциация с материнской утробой напрашивалась при взгляде на это самое псевдохомо. Большеголовый пузатый младенчик, свернувшийся калачиком. Глазенки пустенькие — в пол-лица. Глазенки натуральные, не стекляшки, не биопластик. Из всего, добытого Стрелком за годы и годы, это самое псевдохомо — уникум, в некотором роде. В том роде, что «младенчик» оказался единственной добычей, привезенной Стрелком на Землю живьем.
Собственно, считать ли псевдохомо добычей? Тагорец — да. Тагорца заказал токийский Музей. И Стрелок выполнил заказ качественно и в срок.
Потревоженный в логове тагорец скалил клыки, выпрямлялся, колотя себя лапищами в грудь, нависал над незваным пришельцем, готовясь откусить ему голову.
Стрелок не отступил, не побежал. Он сделал еще шаг вперед, сблизившись вплотную, и отстрелил тагорцу гениталии, «корень», если угодно. Подрубаешь корень, и дерево валится.
Тагорец не дерево, но его «корень» — жизненно важный центр, поразив который, только и можно свалить эту… дичь. Что и получилось…
(Спец, помнится, не удержался от веселой скабрезности, восстанавливая тагорский «корень» с помощью биопластика,«бородатый» анекдот, «шампиньоны растут», ну все его знают…)
А в опустевшее логово Стрелок сунулся не праздного любопытства ради. Он желал убедиться, что логово доподлинно опустевшее. Иначе пойдешь-пойдешь отсюда, и на спину обрушится тагоряночка, с которой «скалозуб-зубоскал» играл в «шампиньоны», пока их… мнэ-э… не потревожили. Тагоряночка — еще тот организм, учитывая масштаб тагорского «корня»!
Оказалось, логово-таки опустевшее. Никого, Не считая этого самого псевдохомо в грубо сработанном каменном чане с рассолом. Ну и кто тут? Вернее, что тут? Ибо продукт питания отвечает на вопрос «что», а не «кто».
«Псевдохомо», названное так впоследствии профессором Исии Сиро, все же ответило на вопрос «кто», а не «что». Но впоследствии, на Земле.
А на Тагоре Стрелок выудил это самое псевдохомо из чана, встряхнул, повертел на взвешивающей руке… М-да, такой организм попадается ему впервые. И что с тобой делать, организм? Усыпить, провести первичную консервацию, и — в капсулу? Своя ноша не тянет. Весу в организме — килограмма три, три с половиной. М-младенчик…
Стрелок не усыпил этого самого псевдохомо отнюдь не из-за сантиментов — дескать, ах, младенчик, ах! Он не слюнтяй из «Живого Мира», он Стрелок. Не к ночи помянутый леонидянин, в конце концов, более схож с младенчиком — пупсик-серафимчик. Но именно, что схож, и не более. А это самое псевдохомо схоже с жертвой аборта. И не усыпил он его потому, что Стрелок есть звание, есть репутация. Стрелок со скорчером — да. А душить эмбриона или инъекцию делать, или замораживать в холодильной камере (так или иначе усыплять, короче) — нет.
И на Землю это самое псевдохомо прибыло живьем. Вообще-то н-не совсем живьем. Организм скорее жив, чем мертв. Организм скорее мертв, чем жив. Клиническая смерть, из которой организмы выводятся и через сутки, и через двое, и через трое. Вероятно, жидкая среда в капсуле, куда Стрелок погрузил это самое псевдохомо, кардинально разнилась по составу с тем рассолом в том тагорском каменном чане. Ну и массаракш с ним! Получите заказ и распишитесь. А это (это самое псевдохомо) — в нагрузку, когда и если угодно.
Угодно.
Профессор Исии Сиро кланялся и улыбался, кланялся и улыбался, кланялся и улыбался. Япония! Ритуал есть ритуал. И не понять, искренне кланялся и улыбался? Или — ритуал?
А спустя неделю профессор Исии Сиро выступил с сообщением по Центральному Каналу. И не по поводу нового экспоната, тагорца, — недостаточный информационный повод, чего там! Выступил он по поводу (по причине, чего там!) псевдохомо. Тогда же и назвал организм — псевдохомо.
Итак, это самое псевдохомо к разряду животных не относится, к разряду нелюдей не относится, к разряду сапиенсов не относится, однако… По словам профессора Исии Сиро, если искать промежуточное звено между тем, тем, и тем… то искать уже не надо, уже найдено… кажется… С полной определенностью утверждать нельзя. Из состояния клинической смерти организм вывести не удалось, жаль. А то бы можно было утверждать с полной определенностью.
Что-о-о?!
Стрелок вознегодовал.
Стрелок потребовал.
Стрелок воззвал к Экселенцу.
В общем, растерялся Стрелок, чего уж там.
Он заметался, рванулся было назад на Тагору. Сейчас он доставит вам полдюжины этих самых псевдохомо живьем и… и тогда еще посмотрим!
Но не успел. Не получилось — на Тагору. Вердикт КОМКОНа: закрыта Тагора. Буквально наутро после сообщения Исии Сиро. Стрелок рванулся было назад на Тагору буквально наутро после сообщения Исии Сиро. АН — осади назад. Вердикт. Закрыта. Для всех без исключения. Вплоть до особого распоряжения.
— Чьего распоряжения?! — на грани мужской истерики допытывался Стрелок у Экселенца. — «Живого Мира», что ли?! И кто ее закрыл?! «Живой Мир», что ли?! Да пошли они!..
Лысый хрыч немигающе буравил Стрелка выпуклой зеленью глаз, пережидая всплеск эмоций. Не дождался и снизошел до краткого ответа:
— Не «Живой Мир». КОМКОН.
— Вы?! Вы, Экселенц?!
— КОМКОН… — уточнил лысый хрыч.
— Вы же и есть КОМКОН! — неподобающе указал пальцем Стрелок. — Вы!
— Не я один.
— А кто еще?!
Стрелок прекрасно знал, кто еще. Собственно, никто не делал тайны из «кто еще КОМКОН». Ну, Белый Ферзь. Ну, Слегач. Ну, Гуру. Умник еще. И — Экселенц. Вопрос Стрелка был и не вопрос вовсе, а уничижительная оценка остальным комконовцам. Это он погорячился. Погорячился, да. Это, пожалуй, нервный срыв. Это, пожалуй, не на грани мужской истерики, а за гранью. Каждый из верховного квинтета КОМКОНа заслуживает глубокого почитания и прочая, и прочая, и прочая.
Однако приняли же злополучный вердикт! И как оперативно! И как безоговорочно!
— Кто?! — повторил Стрелок. И это был уже не вопрос. Просьба. Мольба.
— КОМКОН… — повторил лысый хрыч, указывая тоном на неподобающее поведение Стрелка.
— Виноват, Экселенц… — стушевался Стрелок. Попереминался. Повторил: — Виноват…
Не ободрил его Экселенц: «Ты не виноват». Сказал ему Экселенц:
— Иди. Иди и впредь не греши.
И Стрелок выполнил «кру-угом!» и пошел. Кто из вас без греха? Где твои обвинители? Никто не осудил тебя?
Стрелок — без греха. Обвинители не проклюнулись. Никто не осудил его.
Он искал встречи с остальными из верховного квинтета КОМКОНа. Он досаждал и осаждал. Он, в конце концов, охотился на них! Нет-нет, только в понимании выслеживал, ему только спросить…
Он-таки выследил — и не кого-либо, а Гуру. Самого престарелого и самого почитаемого из верховного квинтета. В КОМКОНе, разумелось, все равны. Но некоторые равнее. ГУРУ — равнее некоторых. Не провозглашалось, но разумелось. Хотя при утверждении очередного вердикта он неизменно голосовал против. И против. И против. Пацифистская блажь. Но принцип большинства есть принцип большинства. Расклад голосов — собственно, никто не делал тайны из расклада голосов. Один — всегда против. Кто тот один — никто не делал тайны и из этого. Гуру. Снова Гуру. Опять Гуру… Вот только из итогов голосования по закрытию Тагоры ктото сделал тайну. Кто-кто?! КОМКОН и сделал!
Сам Стрелок априори испытывал к Гуру уважение, уважение и уважение. При том, что знал, как неизменно голосует Гуру на верховном квинтете. (А начет закрытия Тагоры, небось, «за»? В кои-то веки, а?! Пацифист блаженный! Или блажной?) Но Гуру есть Гуру…
И Стрелок ощутил мгновенную робость до слабости в ногах, когда очутился лицом к лицу с ним. Именно очутился — главное, внезапность, как на охоте. А то, понимаешь, избегают они его, что ли?!
Стрелок выследил престарелого Гуру в Степанакерте, на шумном достлуг-байраме, посвященном трехсотлетию нерушимого азербайджано-армянского братства. Очень многолюдный достлуг-байрам.
Стрелок очутился лицом к лицу с Гуру и брякнул от смущения:
— А я вас узнал! — с идиотической ухмылкой.
Еще бы не узнать Гуру, чье лицо известно любому землянину и не только землянину, но и любому!
— А я — вас… — произнес Гуру после томительной для Стрелка паузы. А глаза добрые-добрые!
Неловко-то как, массаракш! Стрелку ведь ничего не надо, ему только спросить…
Он не успел спросить, сформулировать не успел.
Гуру неловко размахнулся и влепил пощечину. Не больно. Однако звонко. И демонстративно. За что?!! Публично…
Публики на достлуг-байраме было с избытком. Публики, гомонящей, хохочущей, горланящей. И вмиг — вакуумная тишина.
— Спасибо. Я удовлетворен… — учтиво произнес Гуру. Потом вдруг сразу схватился за сердце, стал оседать, успев спросить у достлуг-байрама: — Можно, я лягу?
Лег. И больше не встал. Еще неделю продержался на стимуляторах — в Краславской клинике. И — ушел. Навсегда.
А Стрелок ушел в долгий, почти трехгодичный ступор. Даже запил. По-черному. Сказать бы, до цирроза, сохранись эта напасть со времен постсредневековья.
— Сопляк и дешевка! — орал на него Спец, брызгая слюной, приводил, что называется, в чувство. — Поднимись! Поднимись, говорю! Не молчи! Скажи что-нибудь!.. И-иех, сопляк и дешевка, хвостом тя по голове!
Стрелок не поднимался и молчал. Угрюмо. И лишь снова оказавшись один после очередного визита друга-Спеца, изредка риторически вопрошал вслух:
— За что?! Нет, главное, за что?! Кто-нибудь мне объяснит, за что?!
Никто. Никто ему так и не объяснил.
Время лечит все.
Но легкие рецидивы есть легкие рецидивы.
Стрелок, выйдя из трехгодичного ступора, вошел в стадию «Ах, так?!». Убедившись, что Тагора по-прежнему закрыта, он с упорством, достойным лучшего применения, затребовал свою капсулу, ту самую, да! Вместе с содержимым, конечно! Псевдо не псевдо, хомо не хомо — это его добыча. Выньте да положьте! У вас Тагора, значит, закрыта, и на Тагору, значит, никак?! И чудненько! А у него в музейной экспозиции брешь, и он эту брешь может скомпенсировать лишь за счет этого самого псевдохомо, именно этого, ибо другого не дано — закрыто. И вообще, о чем речь?! Товарищи ученые! Доценты с кандидатами! Не натешились с организмом (псевдо не псевдо, хомо не хомо!) за три-то года, пока Стрелок… мнэ-э… безмолвствовал?! Не натешились, значит? А плевать! Отдайте. Это моя добыча. Отдайте… Настырность хронического склочника. Станешь тут с вами склочником! Да, склочник! Вот и отдайте!
Отдали. Вам как — на руки? Или — в музей?
В музей, конечно. Зачем же на руки! Добыча, да, его. Но он ведь ее — для музея. Пусть будет. Пусть смотрят.
Профессор Исии Сиро капсулу и доставил. Самолично. Прибыл на глайдере. Не кланялся и не улыбался, не кланялся и не улыбался, не кланялся и не улыбался. И эти японцы еще что-то говорят о незыблемости ритуалов!
По случаю пополнения экспозиции Стрелок тоже прибыл, тоже на глайдере.
Они пересеклись на каких-то пять-шесть секунд, на крыше Музея, на взлетно-посадочном круге. Стрелок прибыл, а профессор, знаете ли, как раз убывает. Не поклонился и не улыбнулся.
И Аматэрасу с ним, с профессором, в конце концов! Вольному воля! Экспонат-то хоть привез? Или так, погулять вышел?
Ага, привез. Вот он.
И чудненько! Пусть будет. Пусть смотрят.
Посетители музея, пра-ашу!
То-то и оно. Проси, не проси — с тех самых пор Стрелок стал чуть ли не единственным посетителем. И то от случая к случаю — по случаю. Например, как сегодня, как здесь и сейчас. Вековину стажа отметить — всем случаем случай! Не так ли? Один, совсем один. То-то и оно.
Нет, не один! Кто-то (некто?) пнул его под коленки — мягко, типа «соизвольте подвинуться, за вами не видно». Ох, Вагнер, Вагнер! В смысле — Рихард. В смысле — «Риенци».
Заглушил все посторонние звуки, заглушил. Эдак на Гиганде (на Сауле, на Гарроте, на Леониде, на Тагоре) увлечешься кристаллофонами, заслушаешься и — ку-ку. Но здесь и сейчас опасаться нечего. Возрадоваться разве! Не один он, не один. Еще посетитель!
Стрелок сдернул серьги кристаллофонов, одновременно оборачиваясь и подвигаясь в сторону: пожалуйста-пожалуйста, пардон, что помешал.
Тьфу! Массаракш! Никакой не посетитель. Кибер-уборщик. Чистота залог чего-то там. И верно. Без кибера-уборщика тут заросло бы все… по самое некуда.
— Пшел вон! Кыш! — пронзительной фистулой отогнал Стрелок.
Кибер порскнул было за угол, в Зало.
— И оттуда пшел! Кыш! Понял, нет?!
Еще не хватало! Последняя точка маршрута! Зало! И там — вдруг кибер-уборщик! Помимо того, что (кто?) там пребывает с тех пор, как ушел… навсегда. Нет уж! Зало на то и Зало — там надлежит быть одному, с самим собой… и с тем, что (кто?) пребывает в Зало с тех пор, как…
Кибер виноватой трусцой по широкой дуге обогнул Стрелка и скрылся в коридорных дебрях. Чувство вины — оно киберам присуще? Или как?
Стрелку, например, присуще. Но здесь и сейчас он его не ощущал. Там и тогда — тоже. И вообще… За что?! За что, массаракш и массаракш!!!
Опять риторика. Но без нее в Зало — никак.
Янтариновое круглое Зало.
И в центре янтариновый же, высокий, в рост человека, постамент.
И на постаменте… мнэ-э… трофеем не назвать, экспонатом тоже…
Голова престарелого Гуру.
Не скульптура, не муляж.
Именно голова именно престарелого именно Гуру.
Последняя воля, затихающим шепотом озвученная в Краславской клинике: тело сжечь и пепел развеять над Тагорой, а голову… голову поместить в Музей… нет, не в бакинский, не в токийский, не в питерский… именно и только в лабрадорский, вот этот вот самый — наряду с остальными… мнэ-э… трофеями?.. экспонатами?..
Возрастной маразм? Дикий каприз? Что сказать-то этим хотел, Гуру?
Ан что хотел, то сказал. У каждого, в конце концов, свой масштаб капризности!
Голову препарировал Спец. Долго думал — как? Не в капсулу же с рассолом ее помещать, в самом-то деле! Не опилками же набивать и раскрашивать, в самом-то деле!
И Спец сделал то, что Спец сделал. И сказал: «Это моя лучшая фильма. И это моя последняя фильма!».
Почему — фильма? Какая-такая фильма? Опять образованность хочут показать, массаракш, массаракш и массаракш!
Но что да, то да. Сработано на века!
И в очередной «четвертушке» скорбный Наш в куртке из шкуры алайца-боевика торжественно-траурным тоном так и заявил: «Сработано на века!». И предложил присвоить Музею имя престарелого Гуру, а… мнэ-э… экспонат считать своеобразным… мнэ-э… бюстом, памятником, если угодно. Чтобы помнили! Ныне, и присно, и вовеки веков, ура!
В общем, экзальтированная орава из «Живого Мира» рьяно набросилась на тогдашний КОМКОН. Столь рьяно, что КОМКОН пошел на попятную. (Представьте себе, представьте себе: КОМКОН — и на попятную!) И любое живое существо (как земное, так и внеземное) получило статус неприкосновенности. Что до гастрономических пристрастий — от устриц до говядины — то пожалте: промышленный синтез белка.
А Стрелок?! Ему теперь как же?!
Со Стрелком у Экселенца был тягостный разговор непосредственно в КОМКОНе.
— Надо ждать, — единственно, чем утешил Экселенц, — ждать и надеяться.
Хорошо ему говорить! Вечный Жид ты наш! КОМКОНу не привыкать ждать, работа у КОМКОНа такая — ждать и надеяться. А у Стрелка — другая работа! И он ее лишился. Навсегда?
— Чего ждать?! На что надеяться?! Что изменится?! — сорвался он в первый и последний раз.
— И это пройдет, — утихомирил лысый хрыч, буравя Стрелка выпуклой зеленью глаз. То ли новоявленный вынужденный вердикт имел в виду. То ли неподобающее поведение Стрелка. И то, и другое, скорее всего,
— Виноват, Экселенц.
— Ты не виноват, — ободрил Экселенц.
И ведь прав оказался, провидец! Как в том, так и в другом.
Конечно, понадобилось четверть века.
Понадобилось, чтобы в Арканаре серая толпа растерзала благородного дона Мудахеза (он же практикующий историк-синоист Болеслав Фишер).
Понадобилось, чтобы пантианин задушил Изю Малая, непревзойденного мастера боевого барицу (вот ведь подлость — не просто задушил, а именно в обьятьях, в дружеских, надо полагать, — и профукал мастер, проморгал, не воспрепятствовал вовремя).
Понадобилось, чтобы на Саракше был тривиально расстрелян фельдшер Вит Май (он же блестящий врач Логвиненко) только за то, что его имя показалось подозрительным пьяному ротмистру.
И чаша терпения переполнилась. И всяко не «слезинка ребенка» эту чашу переполнила. Новый вердикт КОМКОНа, поддержанный львиной долей homo sapiens, гласил: представителям внеземных цивилизаций, как негуманоидам, так и мимикрирующим под гуманоидов, отказано в праве считаться существом разумным… со всеми вытекающими последствиями. Нелюдь — она нелюдь и есть. Даже если прикидывается люденом.
Большое искусство — утвердить подобный вердикт. Но КОМКОН и есть КОМКОН, чтобы владеть этим искусством в совершенстве. Искусство требует жертв.
Стрелок силен в ином искусстве. Оно тоже требует жертв.
Тот же гарротский слизень, те же голованы — из списка сапиенсов их вычеркнули, а в список животных не внесли. И леонидянин — да, похож, но разум отсутствует, так только — инстинкты, рефлексы, очень похожие на разум. Мимикрия, одним словом. И вполне все вышеперечисленные могут и должны стать добычей. И стали.
Единомышленников у него было немало, как он и подозревал. Но публично — всего один. Зато какой! Наш. Регулярно вещающий только от своего имени по одному из бессчетных спутниковых каналов. Каналов, да, без счету, однако сдается Стрелку, что Наш привлекал весьма обширную аудиторию, которая поощряюще кивала: этот — наш! Все-таки человек, по сути, агрессивен, несмотря на впечатляющие успехи действующей Теории Воспитания. Может, Стрелок и ошибается, но так ему кажется. И тот же Наш — живой пример.
— Я — Наш! — провозглашал с экрана паренек в допотопной куртке из искусственной кожи. — Я — ваш! — с надрывным пафосом.
И далее — угрюмая скороговорка-страшилка на четверть часа (в «четвертушке», как сам Наш иронично именовал ежедневный выход в эфир).
Стрелок, по чести говоря, относился к Нашему скептически. Называл его не иначе, как сопляком и дешевкой. Но не вслух.
Ладно, дурная слава — тоже слава. Это — о Нашем, не о Стрелке. Тому славы не надо — ни дурной, ни доброй. Была бы работа.
А работа была и, возможно, в какой-то мере из-за психологической накачки Нашим весьма обширной аудитории. Для нее, для аудитории. Стрелок стал «настоящим мужиком», как его окрестил Наш.
Лиха беда начало.
Следующий этап — КОМКОН вынес на обсуждение поправку: разумным существом считается лишь человек Земли; иные — как мимикрирующие под гуманоидов, так и являющиеся таковыми — нет.
Это после того, как на Сауле канул целый экскурсионный аэробус с ребятней-семинаристами.
Аэробус нашли через сутки — у подножия Утеса-Великого-и-Могучего. Весь в пробоинах и глубоких царапинах. Копьями его? Топорами? Копьями и топорами.
И семинаристов нашли — в трех километрах от Утеса-Великого-и-Могучего. Брошенные пустые сани. В упряжке — ребятня. Вповалку. Раздетые, нагие, смерзшиеся. Загнанные насмерть.
Вот вам и «слезинка ребенка»…
И поправка была принята. Не сказать «на ура» (инерция мышления, ничего не попишешь), но и не сказать «на увы». Так-то!
Нуте-с. Продолжим обход.
Далее кто у нас?
Далее у нас пантианин.
Угу, он.
Трехметровое чучело, великолепный экземпляр. Нечто вроде увеличенной копии апача. Похож, похож. Горделивая поза, мощное телосложение, головной убор из стоячих перьев, ожерелье из ракушек-побрякушек. Да, такого к себе на расстояние вытянутой руки (тем более пантианской) не подпусти, будь ты трижды мастером боевого барицу Изей Малаем.
Стрелок и не подпустил. На чужих ошибках учимся, почтенный Изя, на твоих ошибках, почтенный Малай.
Стрелок устроил засаду. И на таком солидном расстоянии, что пантианин при всем его легендарном обонянии не учуял.
Правда, накладочка чуть не случилась — из-за солидного расстояния же. Заряд скорчера настиг дикаря-гиганта уже на излете. Что поделаешь — расстояние, расстояние и расстояние. Потому пантианин, покинувший «вигвам» и словивший порцию смертоносной плазмы, еще долго катался по камням, извивался, грыз гранит. Но ничто не вечно. Успокоился. Упокоился. Шкуру, конечно, повредил в агонии, изрядно повредил.
Но Спец есть Спец! («Мертвое сделать живым? Могу!») Будто нет и не было никаких швов и заплаток. Ай, молодца!
Доставка и последующая демонстрация туши пантианина, само собой-таки вызвала неясный ропот среди энтузиастов «Живого Мира». Уж очень он походил на землянина. Ну, вылитый апач!.. Однако всего лишь ропот, всего лишь неясный.
Опять же — Наш в «четвертушке».
Наш сменил куртку из искусственной кожи на куртку из кожи леонидянина и с убедительным напором возвестил массам, что дикарь и есть дикарь, уже не животное и еще (и никогда) не сапиенс. Даже до элементарной спутниковой связи не дорос, не доразвился. А за одного Изю Малая дюжину таких положить мало! А Стрелок, по словам Нашего, не просто настоящий мужик, но героическая личность, пример для подражания. Dixi!
С Гигандой же промашка случилась. Очевидная промашка. Ну да очевидна она только Стрелку. Остальные, имеющие глаза да видящие, рассматривают экспозицию как должное. Во всяком случае, предложенное. Но Стрелок-то знает…
Он высадился на окраине Арихады впотьмах и до центра города прокрался беспрепятственно. Хотя вокруг царил ад кромешный, разгар войны Империи с герцогством Алайским.
Командующий имперской армией, пятизвездный генерал Грачу (полный придурок! нет, пустой! но придурок, придурок, придурок!), ввел на арихадские улицы колонну бронеходов, воображая устрашить противника одним ее видом. Расторопные алайцы, притаившиеся на этажах, забросали колонну гранатами и сожгли ее дотла — из ручных ракетометов, в том числе. Пятизвездный генерал Грачу рассвирепел до умалишенности и приказал поднять в воздух тяжелые винтокрылы. Те основательно проутюжили Арихаду (точечно, доложился Грачу), не оставив ни своих, ни чужих.
То-то и оно — ни своих, ни чужих. Стрелок был вынужден довольствоваться тем, что есть. Добычу он был вынужден утрамбовать в капсулу вперемежку — от кого что осталось. В общем-то, и охоты не получилось толком. Сбор падали, разве что. Он и погнушался бы назвать это настоящим приключением, когда бы с неба не грозились очередным «точечным» ударом винтокрылы и винтокрылы. Того и гляди распылят на атомы, в оба гляди! Он и глядел…
М-да, диорама «Гиганда» — спорная получилась. Спорная, что ж… Спец и тот опустил руки. Оно, конечно, «мертвое сделать живым? могу!». Но добыча излишне дефрагментирована, излишне.
Однако Спец не был бы Спецом, если бы не сварганил из крошева более или менее цельную картинку. Два имперских бронеходчика в комбинезонах угадываются, и алайский боевик в камуфляже — тоже. Лишь угадываются, но уже кое-что, уже кое-что. Экспрессия! Вагнеровская «Риенци» в ушах — самое то в качестве сопровождения.
Да-а, страшная штука — война!
Так и сказал Наш в очередной «четвертушке», объявившийся теперь в куртке из кожи пантианина: «Страшная штука — война!». Можно ли, сказал Наш, хотя бы допустить наличие хотя бы зачатков разума у существ, осатанело истребляющих друг друга — не пропитания ради, не самозащиты для, а… черт знает, почему?! Нет, нельзя допустить, сказал Наш, и восхвалил Стрелка, доказавшего сей постулат, доставив на Землю то, что осталось от… И назвал Наш Стрелка нашим.
Экая привилегия! Заячий тулупчик да с царского плеча! Благодарствуйте, ваше-ство!
Ан, худо-бедно, не без опосредованного влияния Нашего, не без того, — у Стрелка появились последователи. Плодитесь и размножайтесь! Юнцы и старцы, мужескаго и женскаго полу. Скорчер осваивали только так, за милую душу — и на Марсе, и на Леониде, и на Тагоре, и на Саракше, и на Сауле, и на Надежде, и на Радуге… Нашего полку прибыло, эге-гей!
Он, Стрелок, конечно, один такой. Но — комфортно чувствовать, что ты не один…
Вот в Музее — да, один. Странное дело, неужели не интересно, как оно?! Раньше толпами валили, ан масс. А ныне — ветер и пустота. М-да, sic transit…
Впрочем, и Стрелку (даже ему!) кое-какие экспонаты наскучили, признаться. Рутина…
Он прошел мимо саульца, лишь мельком бросив взгляд:
Чучело в мохнатой шубе и мохнатой шапке. В занесенной руке — натуральное примитивное копье с зазубренным лезвием. Морда — тупой-еще-тупее. Глупо вспоминать! Саула и Саула.
Он прошел мимо арканарского субъекта на хамахарском жеребце, лишь мельком бросив взгляд:
«Почти как люди», называется. Плащ-домино, кружева, шляпа с плюмажем. Два меча на вепрекожей перевязи. («Ы! — Почему Ы?! — Вепрь Ы! Чтоб никто не догадался! — Идиот!») Идиот и есть. Надменность и напыщенность. Тримушки-трай — ни дать, ни взять. Условности и традиции. К черту условности (и, традиции). Пока дебелый барон, пыхтя, подметал грунт снятой шляпой в замысловатой церемонии вызова. Стрелок трижды прицелился и — пли! Урочище, понимаешь, Тяжелых Мечей, понимаешь! Бла-ародный дон, вот вам меч, понимаешь. Да ну!..
Он дошел до экспозиции «Тагора».
Тагорец как тагорец — приземистый, корявенький, клыкас-. тый (скалозуб? зубоскал?). Но вот рядышком, все в той же экспозиции — сплошная головная боль Стрелка, заноза в мозгу. Запаянная капсула, маслянистый раствор. Внутри, будто в материнской утробе — псевдохомо.
Ассоциация с материнской утробой напрашивалась при взгляде на это самое псевдохомо. Большеголовый пузатый младенчик, свернувшийся калачиком. Глазенки пустенькие — в пол-лица. Глазенки натуральные, не стекляшки, не биопластик. Из всего, добытого Стрелком за годы и годы, это самое псевдохомо — уникум, в некотором роде. В том роде, что «младенчик» оказался единственной добычей, привезенной Стрелком на Землю живьем.
Собственно, считать ли псевдохомо добычей? Тагорец — да. Тагорца заказал токийский Музей. И Стрелок выполнил заказ качественно и в срок.
Потревоженный в логове тагорец скалил клыки, выпрямлялся, колотя себя лапищами в грудь, нависал над незваным пришельцем, готовясь откусить ему голову.
Стрелок не отступил, не побежал. Он сделал еще шаг вперед, сблизившись вплотную, и отстрелил тагорцу гениталии, «корень», если угодно. Подрубаешь корень, и дерево валится.
Тагорец не дерево, но его «корень» — жизненно важный центр, поразив который, только и можно свалить эту… дичь. Что и получилось…
(Спец, помнится, не удержался от веселой скабрезности, восстанавливая тагорский «корень» с помощью биопластика,«бородатый» анекдот, «шампиньоны растут», ну все его знают…)
А в опустевшее логово Стрелок сунулся не праздного любопытства ради. Он желал убедиться, что логово доподлинно опустевшее. Иначе пойдешь-пойдешь отсюда, и на спину обрушится тагоряночка, с которой «скалозуб-зубоскал» играл в «шампиньоны», пока их… мнэ-э… не потревожили. Тагоряночка — еще тот организм, учитывая масштаб тагорского «корня»!
Оказалось, логово-таки опустевшее. Никого, Не считая этого самого псевдохомо в грубо сработанном каменном чане с рассолом. Ну и кто тут? Вернее, что тут? Ибо продукт питания отвечает на вопрос «что», а не «кто».
«Псевдохомо», названное так впоследствии профессором Исии Сиро, все же ответило на вопрос «кто», а не «что». Но впоследствии, на Земле.
А на Тагоре Стрелок выудил это самое псевдохомо из чана, встряхнул, повертел на взвешивающей руке… М-да, такой организм попадается ему впервые. И что с тобой делать, организм? Усыпить, провести первичную консервацию, и — в капсулу? Своя ноша не тянет. Весу в организме — килограмма три, три с половиной. М-младенчик…
Стрелок не усыпил этого самого псевдохомо отнюдь не из-за сантиментов — дескать, ах, младенчик, ах! Он не слюнтяй из «Живого Мира», он Стрелок. Не к ночи помянутый леонидянин, в конце концов, более схож с младенчиком — пупсик-серафимчик. Но именно, что схож, и не более. А это самое псевдохомо схоже с жертвой аборта. И не усыпил он его потому, что Стрелок есть звание, есть репутация. Стрелок со скорчером — да. А душить эмбриона или инъекцию делать, или замораживать в холодильной камере (так или иначе усыплять, короче) — нет.
И на Землю это самое псевдохомо прибыло живьем. Вообще-то н-не совсем живьем. Организм скорее жив, чем мертв. Организм скорее мертв, чем жив. Клиническая смерть, из которой организмы выводятся и через сутки, и через двое, и через трое. Вероятно, жидкая среда в капсуле, куда Стрелок погрузил это самое псевдохомо, кардинально разнилась по составу с тем рассолом в том тагорском каменном чане. Ну и массаракш с ним! Получите заказ и распишитесь. А это (это самое псевдохомо) — в нагрузку, когда и если угодно.
Угодно.
Профессор Исии Сиро кланялся и улыбался, кланялся и улыбался, кланялся и улыбался. Япония! Ритуал есть ритуал. И не понять, искренне кланялся и улыбался? Или — ритуал?
А спустя неделю профессор Исии Сиро выступил с сообщением по Центральному Каналу. И не по поводу нового экспоната, тагорца, — недостаточный информационный повод, чего там! Выступил он по поводу (по причине, чего там!) псевдохомо. Тогда же и назвал организм — псевдохомо.
Итак, это самое псевдохомо к разряду животных не относится, к разряду нелюдей не относится, к разряду сапиенсов не относится, однако… По словам профессора Исии Сиро, если искать промежуточное звено между тем, тем, и тем… то искать уже не надо, уже найдено… кажется… С полной определенностью утверждать нельзя. Из состояния клинической смерти организм вывести не удалось, жаль. А то бы можно было утверждать с полной определенностью.
Что-о-о?!
Стрелок вознегодовал.
Стрелок потребовал.
Стрелок воззвал к Экселенцу.
В общем, растерялся Стрелок, чего уж там.
Он заметался, рванулся было назад на Тагору. Сейчас он доставит вам полдюжины этих самых псевдохомо живьем и… и тогда еще посмотрим!
Но не успел. Не получилось — на Тагору. Вердикт КОМКОНа: закрыта Тагора. Буквально наутро после сообщения Исии Сиро. Стрелок рванулся было назад на Тагору буквально наутро после сообщения Исии Сиро. АН — осади назад. Вердикт. Закрыта. Для всех без исключения. Вплоть до особого распоряжения.
— Чьего распоряжения?! — на грани мужской истерики допытывался Стрелок у Экселенца. — «Живого Мира», что ли?! И кто ее закрыл?! «Живой Мир», что ли?! Да пошли они!..
Лысый хрыч немигающе буравил Стрелка выпуклой зеленью глаз, пережидая всплеск эмоций. Не дождался и снизошел до краткого ответа:
— Не «Живой Мир». КОМКОН.
— Вы?! Вы, Экселенц?!
— КОМКОН… — уточнил лысый хрыч.
— Вы же и есть КОМКОН! — неподобающе указал пальцем Стрелок. — Вы!
— Не я один.
— А кто еще?!
Стрелок прекрасно знал, кто еще. Собственно, никто не делал тайны из «кто еще КОМКОН». Ну, Белый Ферзь. Ну, Слегач. Ну, Гуру. Умник еще. И — Экселенц. Вопрос Стрелка был и не вопрос вовсе, а уничижительная оценка остальным комконовцам. Это он погорячился. Погорячился, да. Это, пожалуй, нервный срыв. Это, пожалуй, не на грани мужской истерики, а за гранью. Каждый из верховного квинтета КОМКОНа заслуживает глубокого почитания и прочая, и прочая, и прочая.
Однако приняли же злополучный вердикт! И как оперативно! И как безоговорочно!
— Кто?! — повторил Стрелок. И это был уже не вопрос. Просьба. Мольба.
— КОМКОН… — повторил лысый хрыч, указывая тоном на неподобающее поведение Стрелка.
— Виноват, Экселенц… — стушевался Стрелок. Попереминался. Повторил: — Виноват…
Не ободрил его Экселенц: «Ты не виноват». Сказал ему Экселенц:
— Иди. Иди и впредь не греши.
И Стрелок выполнил «кру-угом!» и пошел. Кто из вас без греха? Где твои обвинители? Никто не осудил тебя?
Стрелок — без греха. Обвинители не проклюнулись. Никто не осудил его.
Он искал встречи с остальными из верховного квинтета КОМКОНа. Он досаждал и осаждал. Он, в конце концов, охотился на них! Нет-нет, только в понимании выслеживал, ему только спросить…
Он-таки выследил — и не кого-либо, а Гуру. Самого престарелого и самого почитаемого из верховного квинтета. В КОМКОНе, разумелось, все равны. Но некоторые равнее. ГУРУ — равнее некоторых. Не провозглашалось, но разумелось. Хотя при утверждении очередного вердикта он неизменно голосовал против. И против. И против. Пацифистская блажь. Но принцип большинства есть принцип большинства. Расклад голосов — собственно, никто не делал тайны из расклада голосов. Один — всегда против. Кто тот один — никто не делал тайны и из этого. Гуру. Снова Гуру. Опять Гуру… Вот только из итогов голосования по закрытию Тагоры ктото сделал тайну. Кто-кто?! КОМКОН и сделал!
Сам Стрелок априори испытывал к Гуру уважение, уважение и уважение. При том, что знал, как неизменно голосует Гуру на верховном квинтете. (А начет закрытия Тагоры, небось, «за»? В кои-то веки, а?! Пацифист блаженный! Или блажной?) Но Гуру есть Гуру…
И Стрелок ощутил мгновенную робость до слабости в ногах, когда очутился лицом к лицу с ним. Именно очутился — главное, внезапность, как на охоте. А то, понимаешь, избегают они его, что ли?!
Стрелок выследил престарелого Гуру в Степанакерте, на шумном достлуг-байраме, посвященном трехсотлетию нерушимого азербайджано-армянского братства. Очень многолюдный достлуг-байрам.
Стрелок очутился лицом к лицу с Гуру и брякнул от смущения:
— А я вас узнал! — с идиотической ухмылкой.
Еще бы не узнать Гуру, чье лицо известно любому землянину и не только землянину, но и любому!
— А я — вас… — произнес Гуру после томительной для Стрелка паузы. А глаза добрые-добрые!
Неловко-то как, массаракш! Стрелку ведь ничего не надо, ему только спросить…
Он не успел спросить, сформулировать не успел.
Гуру неловко размахнулся и влепил пощечину. Не больно. Однако звонко. И демонстративно. За что?!! Публично…
Публики на достлуг-байраме было с избытком. Публики, гомонящей, хохочущей, горланящей. И вмиг — вакуумная тишина.
— Спасибо. Я удовлетворен… — учтиво произнес Гуру. Потом вдруг сразу схватился за сердце, стал оседать, успев спросить у достлуг-байрама: — Можно, я лягу?
Лег. И больше не встал. Еще неделю продержался на стимуляторах — в Краславской клинике. И — ушел. Навсегда.
А Стрелок ушел в долгий, почти трехгодичный ступор. Даже запил. По-черному. Сказать бы, до цирроза, сохранись эта напасть со времен постсредневековья.
— Сопляк и дешевка! — орал на него Спец, брызгая слюной, приводил, что называется, в чувство. — Поднимись! Поднимись, говорю! Не молчи! Скажи что-нибудь!.. И-иех, сопляк и дешевка, хвостом тя по голове!
Стрелок не поднимался и молчал. Угрюмо. И лишь снова оказавшись один после очередного визита друга-Спеца, изредка риторически вопрошал вслух:
— За что?! Нет, главное, за что?! Кто-нибудь мне объяснит, за что?!
Никто. Никто ему так и не объяснил.
Время лечит все.
Но легкие рецидивы есть легкие рецидивы.
Стрелок, выйдя из трехгодичного ступора, вошел в стадию «Ах, так?!». Убедившись, что Тагора по-прежнему закрыта, он с упорством, достойным лучшего применения, затребовал свою капсулу, ту самую, да! Вместе с содержимым, конечно! Псевдо не псевдо, хомо не хомо — это его добыча. Выньте да положьте! У вас Тагора, значит, закрыта, и на Тагору, значит, никак?! И чудненько! А у него в музейной экспозиции брешь, и он эту брешь может скомпенсировать лишь за счет этого самого псевдохомо, именно этого, ибо другого не дано — закрыто. И вообще, о чем речь?! Товарищи ученые! Доценты с кандидатами! Не натешились с организмом (псевдо не псевдо, хомо не хомо!) за три-то года, пока Стрелок… мнэ-э… безмолвствовал?! Не натешились, значит? А плевать! Отдайте. Это моя добыча. Отдайте… Настырность хронического склочника. Станешь тут с вами склочником! Да, склочник! Вот и отдайте!
Отдали. Вам как — на руки? Или — в музей?
В музей, конечно. Зачем же на руки! Добыча, да, его. Но он ведь ее — для музея. Пусть будет. Пусть смотрят.
Профессор Исии Сиро капсулу и доставил. Самолично. Прибыл на глайдере. Не кланялся и не улыбался, не кланялся и не улыбался, не кланялся и не улыбался. И эти японцы еще что-то говорят о незыблемости ритуалов!
По случаю пополнения экспозиции Стрелок тоже прибыл, тоже на глайдере.
Они пересеклись на каких-то пять-шесть секунд, на крыше Музея, на взлетно-посадочном круге. Стрелок прибыл, а профессор, знаете ли, как раз убывает. Не поклонился и не улыбнулся.
И Аматэрасу с ним, с профессором, в конце концов! Вольному воля! Экспонат-то хоть привез? Или так, погулять вышел?
Ага, привез. Вот он.
И чудненько! Пусть будет. Пусть смотрят.
Посетители музея, пра-ашу!
То-то и оно. Проси, не проси — с тех самых пор Стрелок стал чуть ли не единственным посетителем. И то от случая к случаю — по случаю. Например, как сегодня, как здесь и сейчас. Вековину стажа отметить — всем случаем случай! Не так ли? Один, совсем один. То-то и оно.
Нет, не один! Кто-то (некто?) пнул его под коленки — мягко, типа «соизвольте подвинуться, за вами не видно». Ох, Вагнер, Вагнер! В смысле — Рихард. В смысле — «Риенци».
Заглушил все посторонние звуки, заглушил. Эдак на Гиганде (на Сауле, на Гарроте, на Леониде, на Тагоре) увлечешься кристаллофонами, заслушаешься и — ку-ку. Но здесь и сейчас опасаться нечего. Возрадоваться разве! Не один он, не один. Еще посетитель!
Стрелок сдернул серьги кристаллофонов, одновременно оборачиваясь и подвигаясь в сторону: пожалуйста-пожалуйста, пардон, что помешал.
Тьфу! Массаракш! Никакой не посетитель. Кибер-уборщик. Чистота залог чего-то там. И верно. Без кибера-уборщика тут заросло бы все… по самое некуда.
— Пшел вон! Кыш! — пронзительной фистулой отогнал Стрелок.
Кибер порскнул было за угол, в Зало.
— И оттуда пшел! Кыш! Понял, нет?!
Еще не хватало! Последняя точка маршрута! Зало! И там — вдруг кибер-уборщик! Помимо того, что (кто?) там пребывает с тех пор, как ушел… навсегда. Нет уж! Зало на то и Зало — там надлежит быть одному, с самим собой… и с тем, что (кто?) пребывает в Зало с тех пор, как…
Кибер виноватой трусцой по широкой дуге обогнул Стрелка и скрылся в коридорных дебрях. Чувство вины — оно киберам присуще? Или как?
Стрелку, например, присуще. Но здесь и сейчас он его не ощущал. Там и тогда — тоже. И вообще… За что?! За что, массаракш и массаракш!!!
Опять риторика. Но без нее в Зало — никак.
Янтариновое круглое Зало.
И в центре янтариновый же, высокий, в рост человека, постамент.
И на постаменте… мнэ-э… трофеем не назвать, экспонатом тоже…
Голова престарелого Гуру.
Не скульптура, не муляж.
Именно голова именно престарелого именно Гуру.
Последняя воля, затихающим шепотом озвученная в Краславской клинике: тело сжечь и пепел развеять над Тагорой, а голову… голову поместить в Музей… нет, не в бакинский, не в токийский, не в питерский… именно и только в лабрадорский, вот этот вот самый — наряду с остальными… мнэ-э… трофеями?.. экспонатами?..
Возрастной маразм? Дикий каприз? Что сказать-то этим хотел, Гуру?
Ан что хотел, то сказал. У каждого, в конце концов, свой масштаб капризности!
Голову препарировал Спец. Долго думал — как? Не в капсулу же с рассолом ее помещать, в самом-то деле! Не опилками же набивать и раскрашивать, в самом-то деле!
И Спец сделал то, что Спец сделал. И сказал: «Это моя лучшая фильма. И это моя последняя фильма!».
Почему — фильма? Какая-такая фильма? Опять образованность хочут показать, массаракш, массаракш и массаракш!
Но что да, то да. Сработано на века!
И в очередной «четвертушке» скорбный Наш в куртке из шкуры алайца-боевика торжественно-траурным тоном так и заявил: «Сработано на века!». И предложил присвоить Музею имя престарелого Гуру, а… мнэ-э… экспонат считать своеобразным… мнэ-э… бюстом, памятником, если угодно. Чтобы помнили! Ныне, и присно, и вовеки веков, ура!