Страница:
— Так я сам из тех мест, — ответил Сухой. — Там моя деревня была, далеко отсюда, очень далеко. Вы, наверное, о ней и не слышали. Такие вот дела.
— Да как же так? — усомнился Ворчун. — Ты ведь, Сухой, к нам от Желтолоба попал, когда мы Желтолоба разбили — ты к нам и попал, потому как, куда тебе деваться-то было? А Желтолоб, он из наших мест был, и мужики его тоже местные, и все Освобождение они дальше Старых репейников да Лягушатника не вылезали. Сомневаюсь я, чтоб Желтолоб куда-то дальше Выбирался, не такой он был, Желтолоб-то. Не любил далеко нос показывать, хоть и война шла, даже когда с подругами покончили — и то не любил. А как ему башку топором раскроили, так и вовсе теперь никуда не ходит, лежит в болоте, пиявок кормит.
— А ты спроси, как я к нему попал, — хмыкнул Сухой. — Спроси, как я у Желтолоба оказался, а я и отвечу. Мы ж после войны с Усачом стали с Востока сюда, в сторону Скал кочевать. Мало нас было, мужиков, тяжкая оказалась кочевка… А как на Желтолоба наткнулись, воевать с ним не стали, он бы нас перебил, неравные силы-то были у нас. А коли мужики наши были крепкие, Желтолоб нас к себе и взял.
Сухой сделал небольшую паузу, погрузившись в воспоминания, затем продолжил:
— А Шиша-Храбреца я и правда знал, почитай пол-Освобождения вместе, бок о бок прошли. За Цветочные озера вместе бились… Вот это была драка, я скажу.
— А слыхал я, слыхал! — воскликнул Лохмач. — Про Цветочные озера даже сюда молва донесла! Знатный был бой в этих самых озерах, говорят. Баб там много порезали, вроде.
— Да и наших немало полегло, — со вздохом произнес Сухой. На этих Цветочных озерах, будь они прокляты… Там же у подруг такие силы были собраны!.. Но и мы подготовились, это да, у Шиша-Храбреца на этот счет голова работала. Все он, значит, продумал: как окружить, в какое время кому в бой ввязываться. Все равно много наших-то на Цветочных озерах погибло. Хотя и ревунов тогда уже точно не было, ни одного не было, и пчелиных роев подруги не пускали. Да, братцы, озера эти я никогда не забуду, они уж отвердели, наверное, давным-давно.
— А мертвяки там еще были? — спросил Ворчун. — Или уже тогда извелись?
— Были, но некоторые — полусонные… Мы тех, что слабые были, оттесняли от озер к болотам и там разбивали. А с нормальными мертвяками не так, м-да… Хорошо, что безлицые помогли, здорово они нам помогли, что и говорить. И расположение бабское как-то разведывали… Подруг в озерах трудно победить, это любому понятно, даже если окружить со всех сторон.
— Это мы знаем, — крякнул согласно Лохмач. — Мы с этими проклятущими озерами здесь тоже попотели. Без Дьявольской Трухи и делать нечего, это точно. И еще лучше по ночам, по ночам — это да! Ночами мы часто с ними бились. Мертвяки ночью не видят, рукоеды в озеро не полезут, а мы — топоры с копьями в руки и — на плоты, на плоты… М-да-а…
— Говорили, что тогда подруги Шиша-Храбреца поймали, то в яму к рукоедам сбросили — так они его ненавидели, — произнес Ворчун. — Вот и скажи, Сухой, неужели так и было? Я вот сомневаюсь.
— Слухи, конечно, — покачал головой Сухой. — Как же! Поймали они Шиша-Храбреца, разве такое возможно? Он герой был, что и говорить, и погиб по-геройски, в бою погиб… Заманили подруги нас в ловушку, живым почти никто не ушел. Потом мы узнали, что специально они это придумали, чтоб Шиша-Храбреца изничтожить, очень они его боялись, и слава про него далеко по лесу поползла.
— А говорили: в яму, в яму… — крякнул Ворчун. — А я сомневался, как же, говорю, в яму-то, такого бойца, как Шиш-Храбрец, — да в яму! Никак это невозможно, кишка у этих баб тонка, понимаешь. Болтают, чего не попадя…
— Скажи, Сухой, — произнес Кандид. — А ты во время войны ничего не слышал о Молчуне? Может, объявлялся в ваших краях такой?
— Молчун, говоришь… — Сухой в задумчивости почесал затылок. — Был какой-то Молчун, кажется. Один такой головастый мужик, очень хитрый… А, может, и не Молчун вовсе, не помню точно.
— И что с ним стало?
— А кто его уразумеет? Сам знаешь, сколько в войну всяких слухов по лесу бродило. Поди сейчас разберись, вспомни-ка, что тут правда, а что насочиняли сдуру. Да и мало ли в лесу молчунов…
— Ты, Умник, путаешь что-то, — сказал Ворчун. — Твой отец еще когда исчез-то? Еще в начале Затишья исчез, сколько времени-то прошло, а? Ты тогда еще и ходить-то не умел, Умник, маленький ты еще был. Если бы жив был Молчун, давно бы объявился. И Кулак все время говорил: не таков, мол. Молчун, если уцелел, то пришел бы, а Кулак его хорошо знал, вместе они с Кулаком-то были, из одной деревни. Тоже вот сказывал…
— А ну, тихо! — приказал вдруг Лохмач, привстав с места. Ворчун умолк. Лохмач напряженно понюхал воздух и прислушался.
— Хватит разговоры разговаривать, — сказал он решительно. Идти пора. Скоро рассветет, надо успеть добраться. Сколько еще топать, Ворчун?
— Недолго, кажись… Перелесок сперва будет, потом — завалы, за завалами — лощина, а там и до Безымянного озера рукой подать. Должны успеть, Лохмач.
Они стали собираться. Кандид вспомнил о крылатках, взял мешок и пощупал. Крылатки не шевелились, спали. Он собрал горсть ягод, вырвал пучок мха, растер все в ладони и бросил в мешок. Проснутся — поедят.
— Светляков брать не будем, — сказал Лохмач. — Опасно это: со светляками сейчас идти. Ты, Ворчун, как шел впереди — так и пойдешь. После лощины никому не болтать, до лощины можно, но негромко, а потом — нельзя; ступать тихо, как обычно… Ну, в общем, сами все знаете. Что я вам буду тут рассказывать, нечего мне вам рассказывать, чай, не маленькие. Ну, пошли.
И они пошли дальше. Лес еще спал, но уже готовился к пробуждению. Что-то протяжно и глухо ухало высоко в кронах деревьев, откуда-то слева доносились редкие слабые всплески, медлительные свисты, обрывающиеся низкими чмоканьями, — там простиралось болото. Иногда какие-то невидимые ночные насекомые с шелестом или звоном пролетали вдоль их шеренги, принося то одну, то другую гамму запахов. Кто-то цепкий, колючий и ломкий хватался за одежду корявыми тонкими отростками, чьи-то незримые влажные, прохладные касания рождали в голове самые нелепые образы. Если задрать голову вверх, то можно было видеть мириады огоньков всевозможных оттенков и размеров, напоминающих звезды, — это неспящие обитатели леса пристально следили за теми, кто движется внизу.
Ворчун, шедший впереди их маленького отряда, иногда останавливался, закидывал голову, нюхая воздух, и корректировал маршрут. За ним шел Лохмач, потом — Кандид, замыкал шествие Сухой. Молча идти, конечно же, не получалось. Пока пробирались через перелесок. Ворчун с Лохмачом вполголоса бубнили, вспоминая свое недавнее боевое прошлое. А помнишь. Ворчун, кряхтел Лохмач, как мы мучались с Прыгуньей ложбиной, сколько мы за нее воевали, за проклятую? Как не помнить, Лохмач, отзывался Ворчун, как же не помнить-то? Жизни чуть не лишился, такое не забудешь, сомневаюсь я, чтоб такое можно было забыть, башку от туловища чуть не отделили, шрам, понимаешь, через все ребра, как же такое забудешь? Вот придем, сядем, я тебе покажу шрам этот, я тебе его еще разве не показывал, быть такого не может, чтоб не показывал… Что мне твой шрам, я тебе, Ворчун, сам могу много чего показать, я в таких переделках бывал, что некоторым и не снилось. Руку едва не потерял, два пальца до сих пор не сгибаются! Это, когда мы от ревунов улепетывали. Уж и не помню, где это было, рассеяли нас бабы на кучки, да по склону стали гнать… Не умели мы тогда еще толком-то воевать, не научились. По склону, помню, бежали, а склон огромный был, весь в волосатиковых норах. Чудом, можно сказать, уцелел, а другим двоим не повезло: то ли выдохлись, то ли ноги у них в норы попали — в общем, втоптали их ревуны в землю… А вот я все у тебя спросить хотел: ты, Ворчун, в Сморщенных лесах когда-нибудь воевал? А то рассказывают про них такое… Вранье это, про Сморщенные леса, разве можно было там воевать, там и ходить просто так опасно — все вокруг шевелится, аж холод по коже пробирает, — того и гляди нападет, даже земля под ногами и та, понимаешь, шевелится. Какая там может быть война, кто туда сунется? Сомневаюсь я в этом, поразвесили уши и слушают разное вранье…
Кандид глядел на смутно маячившую перед ним спину Лохмача, по которой монотонно похлопывал мешок, и постепенно отвлекся от их болтовни. Недавнее упоминание об отце снова всколыхнуло в его памяти волну воспоминаний, и они поглотили его. Память опять увлекла его в те далекие времена, в последние времена его отца, когда ему ничего не было понятно, и понимать особенно не хотелось, а хотелось лишь сопротивляться, сопротивляться, может быть, даже погибнуть, но сопротивляться… И главное: искать и найти таких же, отчаявшихся, но не сломленных. Освобождение было глубоко-глубоко в будущем, даже до громадной эпохи Затишья было не близко. Победно шествовало Одержание, слово «война» еще было в диковинку, и было неясно, что же делать с этим чувством отчаяния, решимости и непонимания, по какому пути идти, что делать и как бороться?.. Бороться с тем, что уже окончательно и надолго вступало в свои права. Он помнил, как разрозненные уцелевшие остатки тех, кто все-таки ушел из гибнущих деревень, начали объединяться в некие людские кучки. Но до боевых отрядов было еще очень далеко. Помнил, как одним из первых было объединение, когда они наткнулись на большую группу из деревни Чудаков, в которой были даже женщины с детьми. А потом, уже позже, были и охотники, были и воры… Тяжело было сменить дремотный, ленивый деревенский образ жизни на кочевой. В лесу постоянно сновали отряды мертвяков, стаи рукоедов и прочей обученной живности, в лесу становилось опасно, и пришлось уходить в болота, учиться жить в болотах, не просто жить, а выживать, прятаться в болотах, искать пищу в болотах, надолго привыкать к болотам… Из пучины воспоминаний возникла та первая, отчаянная попытка отбить у подруг деревню Жучиную. Это было уже позже, спустя многие месяцы скитаний, когда численность их отряда достигла нескольких десятков человек, а желание не то отомстить, не то показать врагу, что рано их списывать со счетов, переросло в некий смутный план по спасению деревни от Одержания. Деревня Жучиная была одной из немногих деревень, до которой подруги добрались в последнюю очередь. Попытка спасти Жучиную закончилась полным провалом — она не могла закончиться иначе. Их атаку отбили, атака, практически, сразу превратилась в бегство. Тогда они спаслись, спрятались, затаились. Первый запал не угас, они еще не поняли, против чего собирались выступить. А потом был тот страшный бой в Тростниках, который наполовину стал бойней. Бойней массовой, нелепой и во многом отрезвляющей. Разве могли наивные, обозленные, не умудренные опытом и знаниями мужики с дубинами противопоставить что-то подругам с их мертвяками, стаями зверей, роями насекомых, тучами птиц?.. Их разбили, рассеяли, уничтожили больше полотряда. Тогда, пожалуй, впервые Кандид увидел и почувствовал, что такое гибель, что такое кровь и трупы, что такое неподдельный ужас в глазах. И тогда же понял, что их ждет впереди. А ничего хорошего впереди не было, впереди были долгие-предолгие времена скитаний и кочевок, времена надежд, отчаяния и горьких раздумий, бесконечных раздумий, неизбежных раздумий…
Размышления Кандида вдруг прервались, так же как и разговоры Ворчуна с Лохмачом. Перелесок внезапно кончился, уступив место, как и было обещано, полосе завалов. Ворчун некоторое время стоял, крутя головой и всматриваясь в темноту вокруг, потом сделал рукой жест, означающий: рассредоточиться и двигаться дальше самостоятельно. Стало не до разговоров и размышлений. Сначала, почти на ощупь, пришлось пробираться сквозь чередующиеся горы узких трухлявых стволов, утопающих в высокой траве. Сверху чуть ли не до самой земли свисали пучки лиан вперемежку с какими-то мокрыми побегами и вьющимися волокнами. Приходилось за них хвататься, чтоб удержать равновесие, когда в очередной раз труха под ногами слетала, и ноги начинали скользить по древесине, или внезапно проваливались куда-то в пустоту из-за развалившегося в пыль бревна. Некоторые лианы попадались гнилые, они рвались, шумно обрушивались вниз, и надо было успеть отскочить в сторону и удержаться на ногах. При этом сверху, из мерцающей огоньками тьмы, вслед за сорванной лианой начинал сыпаться мелкий, противный древесный мусор, шлепалось и брызгало во все стороны что-то слизистое и пахучее, что-то звучно хлестало по соседним стволам и кустам. Кандид изрядно вспотел, карабкаясь с завала на завал, проваливаясь по колено в теплые кучи гниющих лиан, вся голова и шея его были в трухе и слизи, казалось, что они залезли повсюду: и в рот, и в нос, и в глаза. Мешок с крылатками он закинул на спину, чтобы случайно не передавить. Сколько времени это длилось, сказать было трудно, но ему показалось, что через завалы они пробирались целую вечность. Когда завалы кончились, Лохмач не стал делать перерыв на отдых — боялся, что они могут не успеть к озеру до рассвета. Они лишь не намного сбавили темп ходьбы.
Лес плавно пошел под уклон и заметно поредел. Пропали свисающие пучки растительности, высокая трава сменилась ковром из пружинистого мха, утыканного длинными плачущими цветами и бледными конусообразными муравьиными домами высотой в человеческий рост. Под ноги иногда попадали темные разлапистые кустики, они с хрустом ломались, и из-под обломков кто-то вспархивал, трепетал крыльями и бесследно исчезал во мраке. По ложбине шли молча. Один раз Ворчун попытался что-то сказать, но Лохмач осадил его. И этому научила война, мелькнула у Кандида мысль. Ходить по лесу молча, когда недалеко враг. А, судя по всему, территория Одноухого была уже близко.
Кандиду захотелось пить. Искать в окружающей темноте на ходу жидкость, которую можно пить, было некогда, и он достал фляжку и отхлебнул несколько глотков. Все, сказал он себе. Больше нельзя. Скоро будет озеро, там должна быть нормальная вода, хотя, кто знает… Да нет, нормальная вода, если племя Одноухого там живет и рыбу ловит. Если еще живет, отметил он. А то придем, а там никакого озера, никакого Одноухого — одни Трещины. Все может быть в наше время. Мужики ходили к Югу, за Лысую поляну, вроде видели: подходят уже Трещины, чтоб им пусто было.
Через какое-то время лощина кончилась, и они стали карабкаться по склону пригорка. Достигнув вершины, они залегли в кустах. Местность внизу была открытая, и отсюда стоянка Одноухого хорошо просматривалась в лунном свете. Луна уже начинала постепенно бледнеть, небо сменило черный окрас на темносерый — светало. Несколько минут они лежали, не шелохнувшись, в зарослях, и глядели вниз, на россыпь погруженных в сон хижин. Вдали, несколько левее пригорка, сквозь высокий тростник серебристо поблескивало Безымянное озеро.
— Туточки он, — прошептал затем Ворчун. — Никуда он не делся, сомневаюсь я, чтоб он мог куда-то деться. — Ну-ка, Умник, глянь: ничего подозрительного не видишь? Может, они нас дурят? Может, обмануть нас задумал этот гад с одним ухом?
— Стоянка как стоянка… — проговорил Кандид, внимательно осматривая площадку. — Ничего странного. Охранник носом клюет… Вон еще один… Копья возле хижин стоят… Спят они, Ворчун. Все спокойно, мне кажется.
Лохмач, шевеля губами, несколько раз пересчитал хижины на стоянке.
— Давай крылаток, Умник, — сказал он затем, — Торопиться надо.
Кандид отдал ему мешок с крылатками. Крылатки уже не спали и слабо ерзали на дне мешка.
— Двоих сразу посылай, — сказал он. — Так надежней будет, мало ли что. Помедленней только говори.
Лохмач с крылатками отполз чуть в сторону и, взяв в каждый кулак по одной, стал неторопливо диктовать им послание. Ворчун вытянул шею, разглядывая дальние подступы к стоянке.
— Со стороны Лысой поляны и впрямь лучше будет, — проговорил он. — Там их, понимаешь, с трех сторон можно оцепить, как миленьких… А хижин-то у них побольше, чем у нас, хотя, конечно, и не намного побольше, не совсем уж, скажем, побольше, а так, малость…
— Если Одноухого хорошенько окружить, — заметил Сухой, можно было б его ночью бить. Никуда б они не делись, если окружить как следует. А так повоевать придется, у Одноухого сильные мужики в племени.
— Это они, когда проснутся, — сильные, — сказал Ворчун. — А пока спят, совсем даже не сильные. Не сильнее, понимаешь, слепца, их бы только не перебудить…
Раздались негромкие хлопки крыльев — Лохмач выпустил крылаток.
— А с этой что делать, спрашивается? — Он потряс мешком, где оставалась еще одна.
— Прибереги на всякий случай, — бросил Ворчун.
— Бесполезно, — сказал Кандид. — Захлебнется она, когда поплывем. Помрет. Домой ее отпусти.
— И то верно Умник говорит, — согласился Ворчун. — Точно захлебнется крылатка. Сомневаюсь я, чтоб она не захлебнулась. Я помню, мы реку переплывали, когда к Городу силы стягивали. Тоже понабрали, понимаешь, крылаток, лягушек пахучих, пиявок древесных полные горшки… Все передохли. Нет, не все, вроде… Лягушки не передохли, лягушки плавать умеют — не передохли они.
— Да и ни к чему нам крылатка-то, — сказал Сухой. — Зачем нам она? Мы ведь через озеро переберемся и на горе укроемся. Правильно я говорю, Лохмач?
— Ну… — замялся Лохмач. — Может, конечно, и правильно… Мы, конечно, укроемся, как нам не укрыться, заметят иначе нас, если не укроемся… Но когда Рябой на стоянку нападет, тут уж… Тут, как бы, придется, в случае чего, часть сил Одноухого на себя отвлечь. Что же это, спрашивается? Наши тут будут драться, а мы там сидеть, что ли?
— Зачем же это сидеть? — возмутился Ворчун. — Никак нельзя. Сомневаюсь я…
— Получается, что обратно озеро переплывать будем? — спросил Сухой. — Так, что ли?
— Переплывать не будем, — несколько озадаченно произнес Лохмач, — а внимание их отвлечем. Собьем их с толку. Какая-то часть их к нам кинется, с другого края стоянки, в обход озера, а мы и…
— Это какая же такая часть? — хмыкнул Сухой. — А ежели их в пять раз больше, чем нас, прибежит? Порубят нас на куски, Лохмач, всего и делов-то.
— А мы не сразу покажемся, Сухой, — сказал Лохмач. — Ни к чему нам сразу-то вылезать! Сначала Рябой пусть ударит, как Рябой ударит, так мы и покажемся. Не может их много в нашу сторону побежать. Зачем, спрашивается, их много-то побежит?
— Не знаю, что там у Рябого на уме, но мне это не нравится. — Сухой сделал паузу и добавил: — Какое-то чувство… Понимаешь, Лохмач…
Лохмач его оборвал взмахом руки.
— К озеру, — скомандовал он. — Хватит разговоры разговаривать. К озеру пошли, и очень тихо. Чтобы никаких разговоров. Ворчун, впереди иди.
Они осторожно, стараясь не шуметь, спустились с пригорка и оказались в объятиях тростниковых зарослей. Тростник был выше головы и шумел на ветру, можно было идти, не пригибаясь и не боясь быть услышанными. Почва под ногами стала мягкой и влажной. У самой воды они остановились, Ворчун опять прислушался, принюхался и определил направление. Они пристроили свои мешки на спины и тихо, один за другим, вошли в воду.
Плыть пришлось долго и тяжело. И не только потому, что они старались плескать, как можно тише, — вода оказалась сильно заросшей и изобиловала водорослями. Руки и ноги вязли, словно кто-то невидимый в темной воде хватал их при каждом движении, обволакивал, не пускал. Пахло непонятно чем, но явно не съедобным. Когда Кандид выбрался из воды на берег, то упал прямо в тростник и несколько минут лежал и переводил дух, чувствуя, как медленно возвращаются силы в онемевшие мышцы.
Этот берег зарос значительно меньше. Сразу за небольшой полосой тростника простирался пологий бугристый склон Дурман-горы. Трава на склоне была короткая, похожая на мох, с жесткими, колкими травинками. Кустарника здесь не оказалось, и, чтобы спрятаться, им нужно было ползти по склону выше, туда, где высились скрюченные редкие деревья с пышными, похожими на пену, кронами. Мокрые и усталые, они забрались по склону и, когда достигли корявых, усеянных шипами стволов деревьев, распластались на траве. Отсюда хорошо были видны и озеро, и стоянка Одноухого, и, разделявшая их поляна: большая, вся в глиняных проплешинах.
— Думал — не доплыву… — пропыхтел Лохмач. — Чуть топор не выкинул… Давненько я не плавал через такие озера. У нас разве такие озера, куда меньше… А это крупное какое, рыбы, наверное, полным-полно, на брюхоноса можно ходить…
— Не знаю, как насчет рыбы, — выдохнул Ворчун, вытирая мокрое лицо и стаскивая мешок через голову, — но запах мне не нравится. Нехороший запах. Не такой какой-то запах в этом озере, не должны так озера пахнуть. Раньше такого не было, раньше вкусно пахло.
— Раньше и воздух в лесу был не такой, — проговорил Сухой. — Душно, я помню, было… Сыро как-то… А сейчас что? Одежда сохнет быстро, мясо вялится быстро…
— А еще мне не нравится, как пахнет иногда ветер, — сказал Ворчун. — С Юга откуда-то часто дует. Его нюхаешь, нюхаешь, заразу, и все одно не нравится. И внутри как будто все настораживается.
— И ты тоже заметил? — сказал Кандид. — Он особенно ночью усиливается…
— Непонятный запах, — произнес Ворчун. — Чужой.
— Наверное, что-то меняется, — сказал Сухой. — На то он и лес. Этот меняется… климат…
— Что? — встрепенулся Кандид и удивленно уставился на Сухого. — Что ты сказал?
Сухой не ответил. Он задумчиво отжимал одежду.
— Откуда ты взял это слово? — спросил его Кандид. — «Климат» откуда взял?
Сухой не сразу пожал плечами.
— Не знаю… — пробормотал он. — Само как-то так… Я не знаю. Выплыло откуда-то… У меня часто так бывает: выползают какие-то слова, а почему, зачем — не знаю.
— Ты прямо как наш Умник, — сказал Лохмач. — У того все время непонятные слова из глотки прут… Я вот у тебя все хотел спросить, Умник, ты откуда узнал, что Сахар — это Сахар? Ты ж его так назвал! Никто вот не знал, а ты знал. Умник. Даже безлицые его так не называли, а ты, значит, увидел и сказал, что это — Сахар. Почему это, спрашивается? Ты что, его раньше встречал, что ли? Ты ж не был в Лучшем лесу, Умник, откуда ты знаешь про Сахар?
— Отец знал, — ответил Кандид. — Он его раньше видел, еще до того, как в лес попал.
— Чудно все это, — сказал Ворчун. — Сомневаюсь я, чтоб твой отец его видел. Не было тогда никакого Сахара, где это он его мог видеть? Ни безлицых не было, ни Сахара — это всем известно. Просто ты не такой, как все, Умник. Но у тебя же отец был странный, много о нем слухов-то ходило, так и ты такой же. Это дело понятное.
— А я вот еще хотел узнать, Умник, — сказал Лохмач. — Давно уже хотел узнать. Болотники, правда, твой отец придумал? А то разные про них сплетни ходили, про болотники-то…
— Отец, конечно, — сказал Кандид. — Он придумал. Хотя, не совсем так… Не то чтобы придумал… Их давно уже придумали, не здесь, не в лесу… Как тебе это объяснить? — Кандид замялся. — Отец про болотники знал. Раньше знал. Ну, вспомнил и применил… Надо же было как-то на болотах жить.
— Все равно я не понимаю, — покачал головой Ворчун. — Как в тебе это берется, Умник? Берется же откуда-то разная польза, как ты ее придумываешь? Отец твой болотники придумал, ты, значит, петли свои хитрые. Потом, понимаешь, крючья костяные на веревки привязывать. Чудно.
— Ну и сколько мы тут будем торчать? — проговорил Сухой. Долго ведь придется торчать, пока это наши подойдут, а они ведь дольше будут идти, если со стороны Лысой поляны.
— Сидеть — не идти, — заметил Лохмач. — Сколько понадобится, столько и будем. Так Рябой приказал: сидеть, за стоянкой наблюдать, пока он знак нам не подаст. Ладно, хватит болтать, — твердо сказал он. — А то разболтались тут, как бы не засекли нас. Разбегаемся по деревьям, сидим там и ждем моего сигнала! Только бы успел Рябой вовремя подойти, хорошо бы было, если б он успел…
Стволы деревьев были усеяны шишкообразными наростами и шипами-побегами, которые вполне выдерживали тяжесть человеческого тела, так что прибегать к помощи веревочных захватов не пришлось. Кандид вскарабкался наверх, распугивая по пути жуков и муравьев, и нашел себе в переплетении ветвей удобное место. Сквозь листву было видно узкую полосу Безымянного озера, часть стоянки и соседнее дерево, на котором слегка подрагивали ветки — там устраивался Лохмач. Кандид снял мешок, закрепил его рядом, лег на живот и сразу почувствовал, что устал. Он снова был один на один с собой и лесом. Сейчас можно было какое-то время отдыхать.
Он глубоко вздохнул и закрыл глаза. Память вновь неторопливо, под шелест листвы и дуновение ветерка, под звуки просыпающегося леса потащила его глубоко в прошлое. И опять она унесла его в те времена, когда им только еще приходилось учиться жить в новых условиях, туда, где уже кончалась эпоха Одержания и начиналась другая эпоха — Затишья. И они учились, им ничего больше не оставалось, кроме как учиться и привыкать. Они учились и привыкали. Привыкали прятаться в самых непроходимых болотах и передвигаться по лесу ночью, кочевать с места на место и опасаться каждого шороха, спать на деревьях или не спать по несколько дней, привыкали охотиться и запасать вяленое мясо впрок, изготавливать веревки из лиан, а оружие из костей, жить в хижинах из шкур и палок, которые можно быстро разбирать и носить с собой, и еще ко многому и многому они привыкали… Они познали и частую смерть и жестокость, они научились ненавидеть врага, научились убивать, убивать безжалостно, потому что это был враг, научились мириться с гибелью товарищей и близких, и оплакивать их скупо, недолго, без истерик… Одержание победило везде, но — не всех. Их оставалось поначалу немного, но они были везде — разрозненные кучки не сдавшихся, затаившихся, озлобленных. Их разбросало по лесу на долгое, очень долгое время: время скитаний, случайных и редких стычек с мертвяками, время мифов, легенд и надежд на то, что когда-нибудь все вернется обратно, а это мерзкое время уйдет, сгинет, как страшный сон. Время Затишья. Они начали воспитывать детей, уже не знавших расслабленности деревенской жизни, хотя и помнивших об этом таком недавнем и одновременно таком дальнем прошлом. Кандид нашел себе в племени жену, а потом у них родился сын. Последнее из того, что у него осталось от отца, были его долгие мучительные состояния раздумья в попытках понять настоящий момент. Он был твердо уверен, что понять его необходимо, иначе никогда не понять, что их ожидает завтра. Разобраться, что же с ними произошло, чтобы знать, что с ними может произойти, а может быть, и — должно произойти. Это терзало его больше всего. Он все меньше думал о возвращении на свою настоящую родину, поскольку уже не был уверен, что ему нужно возвращаться. Да, с каждым днем он был в этом все меньше и меньше уверен… Кандид всегда сожалел, что к тому времени, когда он из маленького несмышленого пацана превратился в подростка, матери уже не было в живых, и он так никогда и не узнал, почему однажды отец собрал мешок, потрепал его по голове, шепнул что-то матери и ушел. Неизвестно куда. Один. Навсегда. А может, мать и сама не имела об этом понятия, может, не знал Молчун, как объяснить ей то, что и сам себе объяснить не мог, то, что терзало его, теребило душу, искало ответа и не находило, и, видимо, не могло найти. Может быть, для этого ему и надо было уйти, может быть, ради поиска ответа он и исчез тем ранним солнечным утром…
— Да как же так? — усомнился Ворчун. — Ты ведь, Сухой, к нам от Желтолоба попал, когда мы Желтолоба разбили — ты к нам и попал, потому как, куда тебе деваться-то было? А Желтолоб, он из наших мест был, и мужики его тоже местные, и все Освобождение они дальше Старых репейников да Лягушатника не вылезали. Сомневаюсь я, чтоб Желтолоб куда-то дальше Выбирался, не такой он был, Желтолоб-то. Не любил далеко нос показывать, хоть и война шла, даже когда с подругами покончили — и то не любил. А как ему башку топором раскроили, так и вовсе теперь никуда не ходит, лежит в болоте, пиявок кормит.
— А ты спроси, как я к нему попал, — хмыкнул Сухой. — Спроси, как я у Желтолоба оказался, а я и отвечу. Мы ж после войны с Усачом стали с Востока сюда, в сторону Скал кочевать. Мало нас было, мужиков, тяжкая оказалась кочевка… А как на Желтолоба наткнулись, воевать с ним не стали, он бы нас перебил, неравные силы-то были у нас. А коли мужики наши были крепкие, Желтолоб нас к себе и взял.
Сухой сделал небольшую паузу, погрузившись в воспоминания, затем продолжил:
— А Шиша-Храбреца я и правда знал, почитай пол-Освобождения вместе, бок о бок прошли. За Цветочные озера вместе бились… Вот это была драка, я скажу.
— А слыхал я, слыхал! — воскликнул Лохмач. — Про Цветочные озера даже сюда молва донесла! Знатный был бой в этих самых озерах, говорят. Баб там много порезали, вроде.
— Да и наших немало полегло, — со вздохом произнес Сухой. На этих Цветочных озерах, будь они прокляты… Там же у подруг такие силы были собраны!.. Но и мы подготовились, это да, у Шиша-Храбреца на этот счет голова работала. Все он, значит, продумал: как окружить, в какое время кому в бой ввязываться. Все равно много наших-то на Цветочных озерах погибло. Хотя и ревунов тогда уже точно не было, ни одного не было, и пчелиных роев подруги не пускали. Да, братцы, озера эти я никогда не забуду, они уж отвердели, наверное, давным-давно.
— А мертвяки там еще были? — спросил Ворчун. — Или уже тогда извелись?
— Были, но некоторые — полусонные… Мы тех, что слабые были, оттесняли от озер к болотам и там разбивали. А с нормальными мертвяками не так, м-да… Хорошо, что безлицые помогли, здорово они нам помогли, что и говорить. И расположение бабское как-то разведывали… Подруг в озерах трудно победить, это любому понятно, даже если окружить со всех сторон.
— Это мы знаем, — крякнул согласно Лохмач. — Мы с этими проклятущими озерами здесь тоже попотели. Без Дьявольской Трухи и делать нечего, это точно. И еще лучше по ночам, по ночам — это да! Ночами мы часто с ними бились. Мертвяки ночью не видят, рукоеды в озеро не полезут, а мы — топоры с копьями в руки и — на плоты, на плоты… М-да-а…
— Говорили, что тогда подруги Шиша-Храбреца поймали, то в яму к рукоедам сбросили — так они его ненавидели, — произнес Ворчун. — Вот и скажи, Сухой, неужели так и было? Я вот сомневаюсь.
— Слухи, конечно, — покачал головой Сухой. — Как же! Поймали они Шиша-Храбреца, разве такое возможно? Он герой был, что и говорить, и погиб по-геройски, в бою погиб… Заманили подруги нас в ловушку, живым почти никто не ушел. Потом мы узнали, что специально они это придумали, чтоб Шиша-Храбреца изничтожить, очень они его боялись, и слава про него далеко по лесу поползла.
— А говорили: в яму, в яму… — крякнул Ворчун. — А я сомневался, как же, говорю, в яму-то, такого бойца, как Шиш-Храбрец, — да в яму! Никак это невозможно, кишка у этих баб тонка, понимаешь. Болтают, чего не попадя…
— Скажи, Сухой, — произнес Кандид. — А ты во время войны ничего не слышал о Молчуне? Может, объявлялся в ваших краях такой?
— Молчун, говоришь… — Сухой в задумчивости почесал затылок. — Был какой-то Молчун, кажется. Один такой головастый мужик, очень хитрый… А, может, и не Молчун вовсе, не помню точно.
— И что с ним стало?
— А кто его уразумеет? Сам знаешь, сколько в войну всяких слухов по лесу бродило. Поди сейчас разберись, вспомни-ка, что тут правда, а что насочиняли сдуру. Да и мало ли в лесу молчунов…
— Ты, Умник, путаешь что-то, — сказал Ворчун. — Твой отец еще когда исчез-то? Еще в начале Затишья исчез, сколько времени-то прошло, а? Ты тогда еще и ходить-то не умел, Умник, маленький ты еще был. Если бы жив был Молчун, давно бы объявился. И Кулак все время говорил: не таков, мол. Молчун, если уцелел, то пришел бы, а Кулак его хорошо знал, вместе они с Кулаком-то были, из одной деревни. Тоже вот сказывал…
— А ну, тихо! — приказал вдруг Лохмач, привстав с места. Ворчун умолк. Лохмач напряженно понюхал воздух и прислушался.
— Хватит разговоры разговаривать, — сказал он решительно. Идти пора. Скоро рассветет, надо успеть добраться. Сколько еще топать, Ворчун?
— Недолго, кажись… Перелесок сперва будет, потом — завалы, за завалами — лощина, а там и до Безымянного озера рукой подать. Должны успеть, Лохмач.
Они стали собираться. Кандид вспомнил о крылатках, взял мешок и пощупал. Крылатки не шевелились, спали. Он собрал горсть ягод, вырвал пучок мха, растер все в ладони и бросил в мешок. Проснутся — поедят.
— Светляков брать не будем, — сказал Лохмач. — Опасно это: со светляками сейчас идти. Ты, Ворчун, как шел впереди — так и пойдешь. После лощины никому не болтать, до лощины можно, но негромко, а потом — нельзя; ступать тихо, как обычно… Ну, в общем, сами все знаете. Что я вам буду тут рассказывать, нечего мне вам рассказывать, чай, не маленькие. Ну, пошли.
И они пошли дальше. Лес еще спал, но уже готовился к пробуждению. Что-то протяжно и глухо ухало высоко в кронах деревьев, откуда-то слева доносились редкие слабые всплески, медлительные свисты, обрывающиеся низкими чмоканьями, — там простиралось болото. Иногда какие-то невидимые ночные насекомые с шелестом или звоном пролетали вдоль их шеренги, принося то одну, то другую гамму запахов. Кто-то цепкий, колючий и ломкий хватался за одежду корявыми тонкими отростками, чьи-то незримые влажные, прохладные касания рождали в голове самые нелепые образы. Если задрать голову вверх, то можно было видеть мириады огоньков всевозможных оттенков и размеров, напоминающих звезды, — это неспящие обитатели леса пристально следили за теми, кто движется внизу.
Ворчун, шедший впереди их маленького отряда, иногда останавливался, закидывал голову, нюхая воздух, и корректировал маршрут. За ним шел Лохмач, потом — Кандид, замыкал шествие Сухой. Молча идти, конечно же, не получалось. Пока пробирались через перелесок. Ворчун с Лохмачом вполголоса бубнили, вспоминая свое недавнее боевое прошлое. А помнишь. Ворчун, кряхтел Лохмач, как мы мучались с Прыгуньей ложбиной, сколько мы за нее воевали, за проклятую? Как не помнить, Лохмач, отзывался Ворчун, как же не помнить-то? Жизни чуть не лишился, такое не забудешь, сомневаюсь я, чтоб такое можно было забыть, башку от туловища чуть не отделили, шрам, понимаешь, через все ребра, как же такое забудешь? Вот придем, сядем, я тебе покажу шрам этот, я тебе его еще разве не показывал, быть такого не может, чтоб не показывал… Что мне твой шрам, я тебе, Ворчун, сам могу много чего показать, я в таких переделках бывал, что некоторым и не снилось. Руку едва не потерял, два пальца до сих пор не сгибаются! Это, когда мы от ревунов улепетывали. Уж и не помню, где это было, рассеяли нас бабы на кучки, да по склону стали гнать… Не умели мы тогда еще толком-то воевать, не научились. По склону, помню, бежали, а склон огромный был, весь в волосатиковых норах. Чудом, можно сказать, уцелел, а другим двоим не повезло: то ли выдохлись, то ли ноги у них в норы попали — в общем, втоптали их ревуны в землю… А вот я все у тебя спросить хотел: ты, Ворчун, в Сморщенных лесах когда-нибудь воевал? А то рассказывают про них такое… Вранье это, про Сморщенные леса, разве можно было там воевать, там и ходить просто так опасно — все вокруг шевелится, аж холод по коже пробирает, — того и гляди нападет, даже земля под ногами и та, понимаешь, шевелится. Какая там может быть война, кто туда сунется? Сомневаюсь я в этом, поразвесили уши и слушают разное вранье…
Кандид глядел на смутно маячившую перед ним спину Лохмача, по которой монотонно похлопывал мешок, и постепенно отвлекся от их болтовни. Недавнее упоминание об отце снова всколыхнуло в его памяти волну воспоминаний, и они поглотили его. Память опять увлекла его в те далекие времена, в последние времена его отца, когда ему ничего не было понятно, и понимать особенно не хотелось, а хотелось лишь сопротивляться, сопротивляться, может быть, даже погибнуть, но сопротивляться… И главное: искать и найти таких же, отчаявшихся, но не сломленных. Освобождение было глубоко-глубоко в будущем, даже до громадной эпохи Затишья было не близко. Победно шествовало Одержание, слово «война» еще было в диковинку, и было неясно, что же делать с этим чувством отчаяния, решимости и непонимания, по какому пути идти, что делать и как бороться?.. Бороться с тем, что уже окончательно и надолго вступало в свои права. Он помнил, как разрозненные уцелевшие остатки тех, кто все-таки ушел из гибнущих деревень, начали объединяться в некие людские кучки. Но до боевых отрядов было еще очень далеко. Помнил, как одним из первых было объединение, когда они наткнулись на большую группу из деревни Чудаков, в которой были даже женщины с детьми. А потом, уже позже, были и охотники, были и воры… Тяжело было сменить дремотный, ленивый деревенский образ жизни на кочевой. В лесу постоянно сновали отряды мертвяков, стаи рукоедов и прочей обученной живности, в лесу становилось опасно, и пришлось уходить в болота, учиться жить в болотах, не просто жить, а выживать, прятаться в болотах, искать пищу в болотах, надолго привыкать к болотам… Из пучины воспоминаний возникла та первая, отчаянная попытка отбить у подруг деревню Жучиную. Это было уже позже, спустя многие месяцы скитаний, когда численность их отряда достигла нескольких десятков человек, а желание не то отомстить, не то показать врагу, что рано их списывать со счетов, переросло в некий смутный план по спасению деревни от Одержания. Деревня Жучиная была одной из немногих деревень, до которой подруги добрались в последнюю очередь. Попытка спасти Жучиную закончилась полным провалом — она не могла закончиться иначе. Их атаку отбили, атака, практически, сразу превратилась в бегство. Тогда они спаслись, спрятались, затаились. Первый запал не угас, они еще не поняли, против чего собирались выступить. А потом был тот страшный бой в Тростниках, который наполовину стал бойней. Бойней массовой, нелепой и во многом отрезвляющей. Разве могли наивные, обозленные, не умудренные опытом и знаниями мужики с дубинами противопоставить что-то подругам с их мертвяками, стаями зверей, роями насекомых, тучами птиц?.. Их разбили, рассеяли, уничтожили больше полотряда. Тогда, пожалуй, впервые Кандид увидел и почувствовал, что такое гибель, что такое кровь и трупы, что такое неподдельный ужас в глазах. И тогда же понял, что их ждет впереди. А ничего хорошего впереди не было, впереди были долгие-предолгие времена скитаний и кочевок, времена надежд, отчаяния и горьких раздумий, бесконечных раздумий, неизбежных раздумий…
Размышления Кандида вдруг прервались, так же как и разговоры Ворчуна с Лохмачом. Перелесок внезапно кончился, уступив место, как и было обещано, полосе завалов. Ворчун некоторое время стоял, крутя головой и всматриваясь в темноту вокруг, потом сделал рукой жест, означающий: рассредоточиться и двигаться дальше самостоятельно. Стало не до разговоров и размышлений. Сначала, почти на ощупь, пришлось пробираться сквозь чередующиеся горы узких трухлявых стволов, утопающих в высокой траве. Сверху чуть ли не до самой земли свисали пучки лиан вперемежку с какими-то мокрыми побегами и вьющимися волокнами. Приходилось за них хвататься, чтоб удержать равновесие, когда в очередной раз труха под ногами слетала, и ноги начинали скользить по древесине, или внезапно проваливались куда-то в пустоту из-за развалившегося в пыль бревна. Некоторые лианы попадались гнилые, они рвались, шумно обрушивались вниз, и надо было успеть отскочить в сторону и удержаться на ногах. При этом сверху, из мерцающей огоньками тьмы, вслед за сорванной лианой начинал сыпаться мелкий, противный древесный мусор, шлепалось и брызгало во все стороны что-то слизистое и пахучее, что-то звучно хлестало по соседним стволам и кустам. Кандид изрядно вспотел, карабкаясь с завала на завал, проваливаясь по колено в теплые кучи гниющих лиан, вся голова и шея его были в трухе и слизи, казалось, что они залезли повсюду: и в рот, и в нос, и в глаза. Мешок с крылатками он закинул на спину, чтобы случайно не передавить. Сколько времени это длилось, сказать было трудно, но ему показалось, что через завалы они пробирались целую вечность. Когда завалы кончились, Лохмач не стал делать перерыв на отдых — боялся, что они могут не успеть к озеру до рассвета. Они лишь не намного сбавили темп ходьбы.
Лес плавно пошел под уклон и заметно поредел. Пропали свисающие пучки растительности, высокая трава сменилась ковром из пружинистого мха, утыканного длинными плачущими цветами и бледными конусообразными муравьиными домами высотой в человеческий рост. Под ноги иногда попадали темные разлапистые кустики, они с хрустом ломались, и из-под обломков кто-то вспархивал, трепетал крыльями и бесследно исчезал во мраке. По ложбине шли молча. Один раз Ворчун попытался что-то сказать, но Лохмач осадил его. И этому научила война, мелькнула у Кандида мысль. Ходить по лесу молча, когда недалеко враг. А, судя по всему, территория Одноухого была уже близко.
Кандиду захотелось пить. Искать в окружающей темноте на ходу жидкость, которую можно пить, было некогда, и он достал фляжку и отхлебнул несколько глотков. Все, сказал он себе. Больше нельзя. Скоро будет озеро, там должна быть нормальная вода, хотя, кто знает… Да нет, нормальная вода, если племя Одноухого там живет и рыбу ловит. Если еще живет, отметил он. А то придем, а там никакого озера, никакого Одноухого — одни Трещины. Все может быть в наше время. Мужики ходили к Югу, за Лысую поляну, вроде видели: подходят уже Трещины, чтоб им пусто было.
Через какое-то время лощина кончилась, и они стали карабкаться по склону пригорка. Достигнув вершины, они залегли в кустах. Местность внизу была открытая, и отсюда стоянка Одноухого хорошо просматривалась в лунном свете. Луна уже начинала постепенно бледнеть, небо сменило черный окрас на темносерый — светало. Несколько минут они лежали, не шелохнувшись, в зарослях, и глядели вниз, на россыпь погруженных в сон хижин. Вдали, несколько левее пригорка, сквозь высокий тростник серебристо поблескивало Безымянное озеро.
— Туточки он, — прошептал затем Ворчун. — Никуда он не делся, сомневаюсь я, чтоб он мог куда-то деться. — Ну-ка, Умник, глянь: ничего подозрительного не видишь? Может, они нас дурят? Может, обмануть нас задумал этот гад с одним ухом?
— Стоянка как стоянка… — проговорил Кандид, внимательно осматривая площадку. — Ничего странного. Охранник носом клюет… Вон еще один… Копья возле хижин стоят… Спят они, Ворчун. Все спокойно, мне кажется.
Лохмач, шевеля губами, несколько раз пересчитал хижины на стоянке.
— Давай крылаток, Умник, — сказал он затем, — Торопиться надо.
Кандид отдал ему мешок с крылатками. Крылатки уже не спали и слабо ерзали на дне мешка.
— Двоих сразу посылай, — сказал он. — Так надежней будет, мало ли что. Помедленней только говори.
Лохмач с крылатками отполз чуть в сторону и, взяв в каждый кулак по одной, стал неторопливо диктовать им послание. Ворчун вытянул шею, разглядывая дальние подступы к стоянке.
— Со стороны Лысой поляны и впрямь лучше будет, — проговорил он. — Там их, понимаешь, с трех сторон можно оцепить, как миленьких… А хижин-то у них побольше, чем у нас, хотя, конечно, и не намного побольше, не совсем уж, скажем, побольше, а так, малость…
— Если Одноухого хорошенько окружить, — заметил Сухой, можно было б его ночью бить. Никуда б они не делись, если окружить как следует. А так повоевать придется, у Одноухого сильные мужики в племени.
— Это они, когда проснутся, — сильные, — сказал Ворчун. — А пока спят, совсем даже не сильные. Не сильнее, понимаешь, слепца, их бы только не перебудить…
Раздались негромкие хлопки крыльев — Лохмач выпустил крылаток.
— А с этой что делать, спрашивается? — Он потряс мешком, где оставалась еще одна.
— Прибереги на всякий случай, — бросил Ворчун.
— Бесполезно, — сказал Кандид. — Захлебнется она, когда поплывем. Помрет. Домой ее отпусти.
— И то верно Умник говорит, — согласился Ворчун. — Точно захлебнется крылатка. Сомневаюсь я, чтоб она не захлебнулась. Я помню, мы реку переплывали, когда к Городу силы стягивали. Тоже понабрали, понимаешь, крылаток, лягушек пахучих, пиявок древесных полные горшки… Все передохли. Нет, не все, вроде… Лягушки не передохли, лягушки плавать умеют — не передохли они.
— Да и ни к чему нам крылатка-то, — сказал Сухой. — Зачем нам она? Мы ведь через озеро переберемся и на горе укроемся. Правильно я говорю, Лохмач?
— Ну… — замялся Лохмач. — Может, конечно, и правильно… Мы, конечно, укроемся, как нам не укрыться, заметят иначе нас, если не укроемся… Но когда Рябой на стоянку нападет, тут уж… Тут, как бы, придется, в случае чего, часть сил Одноухого на себя отвлечь. Что же это, спрашивается? Наши тут будут драться, а мы там сидеть, что ли?
— Зачем же это сидеть? — возмутился Ворчун. — Никак нельзя. Сомневаюсь я…
— Получается, что обратно озеро переплывать будем? — спросил Сухой. — Так, что ли?
— Переплывать не будем, — несколько озадаченно произнес Лохмач, — а внимание их отвлечем. Собьем их с толку. Какая-то часть их к нам кинется, с другого края стоянки, в обход озера, а мы и…
— Это какая же такая часть? — хмыкнул Сухой. — А ежели их в пять раз больше, чем нас, прибежит? Порубят нас на куски, Лохмач, всего и делов-то.
— А мы не сразу покажемся, Сухой, — сказал Лохмач. — Ни к чему нам сразу-то вылезать! Сначала Рябой пусть ударит, как Рябой ударит, так мы и покажемся. Не может их много в нашу сторону побежать. Зачем, спрашивается, их много-то побежит?
— Не знаю, что там у Рябого на уме, но мне это не нравится. — Сухой сделал паузу и добавил: — Какое-то чувство… Понимаешь, Лохмач…
Лохмач его оборвал взмахом руки.
— К озеру, — скомандовал он. — Хватит разговоры разговаривать. К озеру пошли, и очень тихо. Чтобы никаких разговоров. Ворчун, впереди иди.
Они осторожно, стараясь не шуметь, спустились с пригорка и оказались в объятиях тростниковых зарослей. Тростник был выше головы и шумел на ветру, можно было идти, не пригибаясь и не боясь быть услышанными. Почва под ногами стала мягкой и влажной. У самой воды они остановились, Ворчун опять прислушался, принюхался и определил направление. Они пристроили свои мешки на спины и тихо, один за другим, вошли в воду.
Плыть пришлось долго и тяжело. И не только потому, что они старались плескать, как можно тише, — вода оказалась сильно заросшей и изобиловала водорослями. Руки и ноги вязли, словно кто-то невидимый в темной воде хватал их при каждом движении, обволакивал, не пускал. Пахло непонятно чем, но явно не съедобным. Когда Кандид выбрался из воды на берег, то упал прямо в тростник и несколько минут лежал и переводил дух, чувствуя, как медленно возвращаются силы в онемевшие мышцы.
Этот берег зарос значительно меньше. Сразу за небольшой полосой тростника простирался пологий бугристый склон Дурман-горы. Трава на склоне была короткая, похожая на мох, с жесткими, колкими травинками. Кустарника здесь не оказалось, и, чтобы спрятаться, им нужно было ползти по склону выше, туда, где высились скрюченные редкие деревья с пышными, похожими на пену, кронами. Мокрые и усталые, они забрались по склону и, когда достигли корявых, усеянных шипами стволов деревьев, распластались на траве. Отсюда хорошо были видны и озеро, и стоянка Одноухого, и, разделявшая их поляна: большая, вся в глиняных проплешинах.
— Думал — не доплыву… — пропыхтел Лохмач. — Чуть топор не выкинул… Давненько я не плавал через такие озера. У нас разве такие озера, куда меньше… А это крупное какое, рыбы, наверное, полным-полно, на брюхоноса можно ходить…
— Не знаю, как насчет рыбы, — выдохнул Ворчун, вытирая мокрое лицо и стаскивая мешок через голову, — но запах мне не нравится. Нехороший запах. Не такой какой-то запах в этом озере, не должны так озера пахнуть. Раньше такого не было, раньше вкусно пахло.
— Раньше и воздух в лесу был не такой, — проговорил Сухой. — Душно, я помню, было… Сыро как-то… А сейчас что? Одежда сохнет быстро, мясо вялится быстро…
— А еще мне не нравится, как пахнет иногда ветер, — сказал Ворчун. — С Юга откуда-то часто дует. Его нюхаешь, нюхаешь, заразу, и все одно не нравится. И внутри как будто все настораживается.
— И ты тоже заметил? — сказал Кандид. — Он особенно ночью усиливается…
— Непонятный запах, — произнес Ворчун. — Чужой.
— Наверное, что-то меняется, — сказал Сухой. — На то он и лес. Этот меняется… климат…
— Что? — встрепенулся Кандид и удивленно уставился на Сухого. — Что ты сказал?
Сухой не ответил. Он задумчиво отжимал одежду.
— Откуда ты взял это слово? — спросил его Кандид. — «Климат» откуда взял?
Сухой не сразу пожал плечами.
— Не знаю… — пробормотал он. — Само как-то так… Я не знаю. Выплыло откуда-то… У меня часто так бывает: выползают какие-то слова, а почему, зачем — не знаю.
— Ты прямо как наш Умник, — сказал Лохмач. — У того все время непонятные слова из глотки прут… Я вот у тебя все хотел спросить, Умник, ты откуда узнал, что Сахар — это Сахар? Ты ж его так назвал! Никто вот не знал, а ты знал. Умник. Даже безлицые его так не называли, а ты, значит, увидел и сказал, что это — Сахар. Почему это, спрашивается? Ты что, его раньше встречал, что ли? Ты ж не был в Лучшем лесу, Умник, откуда ты знаешь про Сахар?
— Отец знал, — ответил Кандид. — Он его раньше видел, еще до того, как в лес попал.
— Чудно все это, — сказал Ворчун. — Сомневаюсь я, чтоб твой отец его видел. Не было тогда никакого Сахара, где это он его мог видеть? Ни безлицых не было, ни Сахара — это всем известно. Просто ты не такой, как все, Умник. Но у тебя же отец был странный, много о нем слухов-то ходило, так и ты такой же. Это дело понятное.
— А я вот еще хотел узнать, Умник, — сказал Лохмач. — Давно уже хотел узнать. Болотники, правда, твой отец придумал? А то разные про них сплетни ходили, про болотники-то…
— Отец, конечно, — сказал Кандид. — Он придумал. Хотя, не совсем так… Не то чтобы придумал… Их давно уже придумали, не здесь, не в лесу… Как тебе это объяснить? — Кандид замялся. — Отец про болотники знал. Раньше знал. Ну, вспомнил и применил… Надо же было как-то на болотах жить.
— Все равно я не понимаю, — покачал головой Ворчун. — Как в тебе это берется, Умник? Берется же откуда-то разная польза, как ты ее придумываешь? Отец твой болотники придумал, ты, значит, петли свои хитрые. Потом, понимаешь, крючья костяные на веревки привязывать. Чудно.
— Ну и сколько мы тут будем торчать? — проговорил Сухой. Долго ведь придется торчать, пока это наши подойдут, а они ведь дольше будут идти, если со стороны Лысой поляны.
— Сидеть — не идти, — заметил Лохмач. — Сколько понадобится, столько и будем. Так Рябой приказал: сидеть, за стоянкой наблюдать, пока он знак нам не подаст. Ладно, хватит болтать, — твердо сказал он. — А то разболтались тут, как бы не засекли нас. Разбегаемся по деревьям, сидим там и ждем моего сигнала! Только бы успел Рябой вовремя подойти, хорошо бы было, если б он успел…
Стволы деревьев были усеяны шишкообразными наростами и шипами-побегами, которые вполне выдерживали тяжесть человеческого тела, так что прибегать к помощи веревочных захватов не пришлось. Кандид вскарабкался наверх, распугивая по пути жуков и муравьев, и нашел себе в переплетении ветвей удобное место. Сквозь листву было видно узкую полосу Безымянного озера, часть стоянки и соседнее дерево, на котором слегка подрагивали ветки — там устраивался Лохмач. Кандид снял мешок, закрепил его рядом, лег на живот и сразу почувствовал, что устал. Он снова был один на один с собой и лесом. Сейчас можно было какое-то время отдыхать.
Он глубоко вздохнул и закрыл глаза. Память вновь неторопливо, под шелест листвы и дуновение ветерка, под звуки просыпающегося леса потащила его глубоко в прошлое. И опять она унесла его в те времена, когда им только еще приходилось учиться жить в новых условиях, туда, где уже кончалась эпоха Одержания и начиналась другая эпоха — Затишья. И они учились, им ничего больше не оставалось, кроме как учиться и привыкать. Они учились и привыкали. Привыкали прятаться в самых непроходимых болотах и передвигаться по лесу ночью, кочевать с места на место и опасаться каждого шороха, спать на деревьях или не спать по несколько дней, привыкали охотиться и запасать вяленое мясо впрок, изготавливать веревки из лиан, а оружие из костей, жить в хижинах из шкур и палок, которые можно быстро разбирать и носить с собой, и еще ко многому и многому они привыкали… Они познали и частую смерть и жестокость, они научились ненавидеть врага, научились убивать, убивать безжалостно, потому что это был враг, научились мириться с гибелью товарищей и близких, и оплакивать их скупо, недолго, без истерик… Одержание победило везде, но — не всех. Их оставалось поначалу немного, но они были везде — разрозненные кучки не сдавшихся, затаившихся, озлобленных. Их разбросало по лесу на долгое, очень долгое время: время скитаний, случайных и редких стычек с мертвяками, время мифов, легенд и надежд на то, что когда-нибудь все вернется обратно, а это мерзкое время уйдет, сгинет, как страшный сон. Время Затишья. Они начали воспитывать детей, уже не знавших расслабленности деревенской жизни, хотя и помнивших об этом таком недавнем и одновременно таком дальнем прошлом. Кандид нашел себе в племени жену, а потом у них родился сын. Последнее из того, что у него осталось от отца, были его долгие мучительные состояния раздумья в попытках понять настоящий момент. Он был твердо уверен, что понять его необходимо, иначе никогда не понять, что их ожидает завтра. Разобраться, что же с ними произошло, чтобы знать, что с ними может произойти, а может быть, и — должно произойти. Это терзало его больше всего. Он все меньше думал о возвращении на свою настоящую родину, поскольку уже не был уверен, что ему нужно возвращаться. Да, с каждым днем он был в этом все меньше и меньше уверен… Кандид всегда сожалел, что к тому времени, когда он из маленького несмышленого пацана превратился в подростка, матери уже не было в живых, и он так никогда и не узнал, почему однажды отец собрал мешок, потрепал его по голове, шепнул что-то матери и ушел. Неизвестно куда. Один. Навсегда. А может, мать и сама не имела об этом понятия, может, не знал Молчун, как объяснить ей то, что и сам себе объяснить не мог, то, что терзало его, теребило душу, искало ответа и не находило, и, видимо, не могло найти. Может быть, для этого ему и надо было уйти, может быть, ради поиска ответа он и исчез тем ранним солнечным утром…