Страница:
— Подожди, подожди. Не вижу связи.
— Были выпущены банкноты нового образца, — неохотно сказал Бэла. — Был принят закон о денежном обращении… Знаешь, надо пожить у нас, чтобы привыкнуть. И твои вопросы исчезнут. Вот, кстати, здание Совета.
Крытая часть бульвара закончилась широким перекрестком, и вновь мы оказались на солнце.
— Нам направо, — щурясь, сказал Бэла. — Сюда, по проспекту Ленина.
Здание походило скорее на санаторий, чем на главное государственное учреждение, и было ниже остальных окружавших его строений. Впрочем, может так и надо? В карликовом государстве и цель, которую ставили перед собой руководящие органы, была соответствующего масштаба… Пять этажей. Архитектурные формы, не нарушающие традиций. Стены, отделанные каменными плитами нежного розоватого цвета, со вставками из ослепительно белого ракушечника. Светозащитные окна-хамелеоны, отбрасывающие розовые блики — в тон стенам. Красиво, было просто красиво…
— Красиво, — признал я вслух. — Люблю розовое, о маме почему-то вспоминаю.
— Ереванский туф, — сразу же откликнулся мой спутник. — Так называется материал, из которого сделаны плиты. Он не скрывал своей гордости. Забавный человек.
— Роскошествуете?
— Не в этом дело. При постройке здания использовались только природные материалы, а ереванский туф, между прочим, дешевле мрамора, и притом долговечнее. В Ленинграде, насколько мне известно, половина домов облицована этим камнем. Я думал, тебе будет приятно. Ты ведь родом из Ленинграда?
— Кажется, да. Впрочем, можно посмотреть анкету.
Здание Совета гармонично включало в себя ротонду с источником. Люди входили в нее, наполняли чашки и медленно пили. Дальнейший путь этой воды был бережно, с любовью выложен природными камнями: ручеек утекал в сторону моря. И еще здание Совета, как и все в этом городе, украшало мудрое изречение. Неброская каменная табличка крепилась непосредственно возле главного входа, по левую руку, и выбито на ней было: «Я — не Я, пока Я без покаяния». Слово «покаяния» было написано так: «покаЯниЯ». То ли призыв ко всем горожанам, то ли вечное напоминание сотрудникам, работающим в этом учреждении. И почему-то на русском языке.
— Хочу местную прессу взять, — сказал я, двинувшись к торговому мини-комплексу. — Газетку какую-нибудь…
Возле киоска с кристаллофонами стояла в одиночестве красивая молодая девушка. Очень красивая. Безжалостно, как говорил один мой опытный приятель, рано состарившийся. Струилась медленная музыка, на крыше киоска рождались объемные движущиеся картины, зазывая меломанов. Девушка делала вид, будто изучает обложки кристаллов, на самом же деле она поглядывала на меня. Безжалостно красивая… Спокойно, Жилин, остановился я, береги себя. Психика твоя изменена нейроволновым взрывом, так что не верь глазам своим. Какая же это молодая девушка? Такая же ведьма без возраста, как и врач в больнице. Терпи, Жилин, это ведь и есть слава… Красавица неожиданно подмигнула мне — едва поймала мой взгляд. Я подмигнул ей в ответ. Мальчишество.
Я выбрал газету с характерным названием: «ДЕТИ ПРИРОДЫ. Хроника добра» — и направился обратно к Бэле.
— А вы, это… — оторопело позвал меня парень, стоящий по ту сторону прилавка. — А деньги?
— Деньги? — Я посмотрел на Бэлу. — Разве это не бесплатно?
— Два дуата и сорок сантимов, — виновато ответил продавец. — Простите, я не хотел вас обидеть.
Я пошарил по карманам.
— Вот тебе, бабушка, и новый круг рая… Знаешь, дружок, тут такое дело. Сколько это будет в копейках? Я, признаться, не разбираюсь ни в ваших дуатах, ни, тем более, в сантимах.
— У вас нет при себе денег?
— Копейки — это не деньги? — озадачился я. — Тогда как насчет центов? Или счет идет на доллары?
Он брезгливо покрутил в руках предложенные ему монеты. Было ясно, что нормальных денег среди них так и не обнаружилось.
— Ну, ладно, — легко решил продавец, — берите так. Ерунда все это. Желаю вам здоровья.
— Межпланетники помнят свои долги, — успокоил я его. — Даже став культовыми писателями.
Прежде чем покинуть это место, мне вздумалось попрощаться еще и с девушкой-меломаном, на которую моя внешность произвела столь сильное впечатление — а может, наоборот, я хотел с ней поздороваться? — но той возле музыкального киоска уже не было. И возле других киосков ее не было. Жаль.
Свернув с бульвара, мы продолжили путь. Проспект Ленина, бывший когда-то тесной, заполненной транспортом улицей, оказался решительно преображенным. Теперь он был на удивление широк, тих и зелен. Проспект был достоин своего имени.
— Как устроишься, зайди в отделение Национального банка, посоветовал Бэла. — Не откладывай в долгий ящик. Никто здесь не возьмет у тебя денег, если они не местные, имей это в виду.
— Прежде всего — к Строгову, — вздохнул я. — Ради этого, собственно, и приехал. Как там Дим Димыч, что слышно?
— Говорят, плох. Я, к сожалению, с ним лично не знаком.
— Что плох — и без того известно. — Я вздохнул.
— Много вас, писателей, понаехало, — подмигнул мне Бэла. И все к Строгову. Вы что, сговорились?
— Разумеется. Операция под кодовым названием «Время учеников».
Хорошее настроение куда-то вдруг пропало. Наверное, потому, что в разговоре не было больше искренности. Я чувствую такие вещи, как замужняя баба, — ценное качество для профессионального шпиона. Бэла Барабаш давно и прочно думал о чем-то, о чем не решался или не желал заговорить вслух, он смотрел на меня и видел вместо бывшего соратника всего лишь источник информации. Теперь я в этом не сомневался.
— Так ты ведешь меня в гостиницу?
— А куда же еще?
Я смерил взглядом оставшееся расстояние.
— А ты успеешь рассказать, о чем вы с лейтенантом Сикорски шептались в коридоре, пока девчонка проверяла мои рефлексы?
Он не сбился с ноги, не изменился лицом. Он улыбнулся краешками губ:
— Нашел девчонку! По моим сведениям, Рафе тридцать семь. Хотя кое-кто уверен, что ей только тридцать пять, я имею в виду, конечно, ее мужа.
— Рудольфа Сикорски?
— Ага, догадался! Да, это несчастный Руди. У них с Рафой довольно сложные отошения, я стараюсь в эти дела не соваться… — Бэла потер щеку. Ту самую, которая, возможно, до сих пор побаливала. — Ты прав, тебя мои проблемы тоже касаются. В конце концов, человека на твоих глазах похитили.
— Похитили? — удивился я. — В парня стреляли из вакуум-арбалета. И попали, между прочим.
А еще он получил точно такую же порцию нейроволнового излучения, как и его ни в чем не повинный собеседник, подумал я. Как и шестеро других свидетелей. Все свидетели дружно упали, но ему хоть бы что. Черепная коробка, надо полагать, у него свинцовая. Или под черепной коробкой нет ничего, что можно было бы возбуждать и тормозить.
— Есть основания надеяться, что похищенный жив, — веско произнес Бэла. — Это было похищение, Иван, а не убийство. Поэтому постарайся понять мой следующий вопрос правильно: все ли ты рассказал лейтенанту Сикорски?
Я прикрыл глаза. Я мысленно застонал. Спокойно, сказал я себе, есть люди, которые не лгут, и есть люди, которые следят, чтобы другие не лгали. Я открыл глаза и постарался быть очень терпеливым:
— Мы обменялись с этим парнем семью-десятью репликами, большей частью на тему — были мы в прошлом знакомы или нет и по чьей воле я здесь оказался. К записи, которую ты, наверное, знаешь наизусть, можно добавить только одно — я ни секунды не сомневался, что имею дело с психически нездоровым человеком, каких немало бродит по улицам любого города мира. Или у тебя есть основания надеяться, что меня действительно забросило сюда чьей-то волей?
— Боже упаси, — ответил Бэла, кажется, искренне. — Ну, так как? Тебе удалось вспомнить, где и когда состоялось ваше с ним знакомство?
Я напрягся. Сейчас меня спросят про номер в гостинице, где, по мнению сумасшедшего незнакомца, мы провели наш первый вечер, а потом меня спросят про название бара, где мы с ним якобы познакомились, и таким незамысловатым способом будет определен номер и пароль ячейки в некой камере хранения…
— Когда же вы все поверите, — рассердился я, — что Жилин только литератор, дорогие вы мои современники?
— Похищенный подошел именно к тебе. Это не может быть случайностью.
— В нашем мире все может быть случайностью, — возразил я. Вы установили его личность?
— Что касается личности этого человека… — сказал Бэла задумчиво. — Личность его, Иван, не удается установить уже долгие годы. Тайна, покрытая мраком. Никто не знает ни имени его, ни фамилии, только кличку, которую дали ему еще интели. Мы рассчитывали, что ты поможешь с этим делом разобраться, но…
— И какая кличка?
— Странник.
— Ага, — сказал я, — понимаю. Теперь понимаю…
Площадь перед отелем была такая же просторная, как и прежде, но теперь она вовсе не напоминала аэродром. Та ее половина, которая примыкала к отелю и где раньше была гигантская автостоянка, превратилась в регулярный парк, то есть в систему газонов, изрезанных пешеходными дорожками. В центре пешеходной зоны размещался бассейн, в котором купались, на бортиках бассейна сидели в обнимку влюбленные парочки и болтали в воде ногами, и над всем этим возвышалась пятнадцатиэтажная громада «Олимпика» — красное с голубым. Ленточная галерея спиралью закрутилась вокруг здания, позволяя всем желающим подняться с земли до самой крыши, не заходя внутрь. Над входом сверкала надпись: «С ДОБРЫМ УТРОМ!»
И еще на площади был памятник…
Памятник стоял на привычном месте — по другую сторону парка, как бы в противовес зданию гостиницы, — но изображал он, разумеется не Владимира Юрковского, планетолога. Мраморного Юрковского меценаты взорвали еще при мне, пользуясь неразберихой и безвластием, — под выстрелы шампанского, оставив потомкам лишь изуродованный постамент. Чуть позже меценатами занялись студенты исторического факультета, вычислили их идеологов, а боевиков перестреляли. Нынешняя скульптура, в отличие от прежней, была цветной, телесного цвета, и являла собой парафраз на тему знаменитого «Давида» Микеланджело. Мускулистый здоровяк стоял в характерной позе, повесив на плечо клетчатую рубашку — вместо пращи. Совершенно голый. Обнаженный, как принято выражаться.
— Вот это мне и хотелось показать, — сказал сбоку Бэла. — А ты думал, чего ради я провожал тебя, как любимую девушку?
Я пошел, стараясь не сорваться на бег, прямо через площадь и возле монумента остановился. На постаменте стоял, демонстрируя миру величие собственного торса, не кто-нибудь, а я, Иван Жилин. Каменный атлет имел поразительное со мною сходство, не только портретное, но и анатомическое, вплоть до некоторых интимных мелочей. Вплоть до особых примет вроде шрамов и родинок. Подпись на постаменте гласила: «ИДЕАЛ. Автор — В. Бриг. Год Змееносца». Бывают в жизни моменты, когда смеяться над шутками не хочется, и эта был именно такой момент, именно такая шутка.
— Что за В. Бриг такой? — спросил я Бэлу. — Он что, в бане со мной мылся? Хоть бы портупею мне оставил, подлец.
— Фигового листка тебе недостаточно?
— За фиговый листок, конечно, спасибо. И все-таки хотелось бы понять, каким макаром все это здесь воздвиглось?
Довольный комиссар на секунду потерял уверенность.
— Если честно, я просто забыл подробности, давно это было. А впрочем… Точно помню, что автор — женщина. Да какая тебе, вообще, разница?
Я повернулся, твердо намереваясь исчезнуть. Даже шаг успел сделать, однако разговор, оказывается, еще не закончился. Товарищ Барабаш ровным голосом произнес мне в спину:
— Сегодня утром на взморье был сбит вертолет. Штурмовик класса «Альбатрос» без опознавательных знаков, если не считать литеры «L» на брюхе. Тебе это интересно?
Он обошел меня кругом и посмотрел снизу вверх.
— Продолжай, — сказал я. — Долго же ты рожал эту новость, комиссар.
— Вертолет был атакован из плазменного сгущателя «Шаровая молния», какие уже лет двадцать не производятся. Оружие, запрещенное Цугской конвенцией. Кем атакован — неизвестно. Летательный аппарат упал в море. Все, кто находился на борту, вероятно, погибли.
— Почему «вероятно»? Есть сомнения?
— Когда водолазы обследовали вертолет, то выяснилось, что корпус уже кем-то вскрыт. При помощи молекулярного резака. Кто-то успел поработать до нас. Внутри, само собой, было месиво трупов, но нашего Странника среди них не обнаружилось.
— Не уверен, что все это меня касается, — осторожно возразил я.
— Почему он подошел на вокзале именно к тебе? — спросил Бэла. — Вот главный вопрос, который касается тебя и прежде всего тебя, — он усмехнулся, — как литератора.
Мы вошли в тень, отбрасываемую зданием, и на душе сразу посвежело. Пожелание доброго утра над входом в гостиницу неуловимым образом сменилось новой красочной надписью: «УДАЧНОГО ДНЯ!», — что соответствовало, по-видимому, двенадцати часам.
Полдень.
Глава вторая
— Были выпущены банкноты нового образца, — неохотно сказал Бэла. — Был принят закон о денежном обращении… Знаешь, надо пожить у нас, чтобы привыкнуть. И твои вопросы исчезнут. Вот, кстати, здание Совета.
Крытая часть бульвара закончилась широким перекрестком, и вновь мы оказались на солнце.
— Нам направо, — щурясь, сказал Бэла. — Сюда, по проспекту Ленина.
Здание походило скорее на санаторий, чем на главное государственное учреждение, и было ниже остальных окружавших его строений. Впрочем, может так и надо? В карликовом государстве и цель, которую ставили перед собой руководящие органы, была соответствующего масштаба… Пять этажей. Архитектурные формы, не нарушающие традиций. Стены, отделанные каменными плитами нежного розоватого цвета, со вставками из ослепительно белого ракушечника. Светозащитные окна-хамелеоны, отбрасывающие розовые блики — в тон стенам. Красиво, было просто красиво…
— Красиво, — признал я вслух. — Люблю розовое, о маме почему-то вспоминаю.
— Ереванский туф, — сразу же откликнулся мой спутник. — Так называется материал, из которого сделаны плиты. Он не скрывал своей гордости. Забавный человек.
— Роскошествуете?
— Не в этом дело. При постройке здания использовались только природные материалы, а ереванский туф, между прочим, дешевле мрамора, и притом долговечнее. В Ленинграде, насколько мне известно, половина домов облицована этим камнем. Я думал, тебе будет приятно. Ты ведь родом из Ленинграда?
— Кажется, да. Впрочем, можно посмотреть анкету.
Здание Совета гармонично включало в себя ротонду с источником. Люди входили в нее, наполняли чашки и медленно пили. Дальнейший путь этой воды был бережно, с любовью выложен природными камнями: ручеек утекал в сторону моря. И еще здание Совета, как и все в этом городе, украшало мудрое изречение. Неброская каменная табличка крепилась непосредственно возле главного входа, по левую руку, и выбито на ней было: «Я — не Я, пока Я без покаяния». Слово «покаяния» было написано так: «покаЯниЯ». То ли призыв ко всем горожанам, то ли вечное напоминание сотрудникам, работающим в этом учреждении. И почему-то на русском языке.
— Хочу местную прессу взять, — сказал я, двинувшись к торговому мини-комплексу. — Газетку какую-нибудь…
Возле киоска с кристаллофонами стояла в одиночестве красивая молодая девушка. Очень красивая. Безжалостно, как говорил один мой опытный приятель, рано состарившийся. Струилась медленная музыка, на крыше киоска рождались объемные движущиеся картины, зазывая меломанов. Девушка делала вид, будто изучает обложки кристаллов, на самом же деле она поглядывала на меня. Безжалостно красивая… Спокойно, Жилин, остановился я, береги себя. Психика твоя изменена нейроволновым взрывом, так что не верь глазам своим. Какая же это молодая девушка? Такая же ведьма без возраста, как и врач в больнице. Терпи, Жилин, это ведь и есть слава… Красавица неожиданно подмигнула мне — едва поймала мой взгляд. Я подмигнул ей в ответ. Мальчишество.
Я выбрал газету с характерным названием: «ДЕТИ ПРИРОДЫ. Хроника добра» — и направился обратно к Бэле.
— А вы, это… — оторопело позвал меня парень, стоящий по ту сторону прилавка. — А деньги?
— Деньги? — Я посмотрел на Бэлу. — Разве это не бесплатно?
— Два дуата и сорок сантимов, — виновато ответил продавец. — Простите, я не хотел вас обидеть.
Я пошарил по карманам.
— Вот тебе, бабушка, и новый круг рая… Знаешь, дружок, тут такое дело. Сколько это будет в копейках? Я, признаться, не разбираюсь ни в ваших дуатах, ни, тем более, в сантимах.
— У вас нет при себе денег?
— Копейки — это не деньги? — озадачился я. — Тогда как насчет центов? Или счет идет на доллары?
Он брезгливо покрутил в руках предложенные ему монеты. Было ясно, что нормальных денег среди них так и не обнаружилось.
— Ну, ладно, — легко решил продавец, — берите так. Ерунда все это. Желаю вам здоровья.
— Межпланетники помнят свои долги, — успокоил я его. — Даже став культовыми писателями.
Прежде чем покинуть это место, мне вздумалось попрощаться еще и с девушкой-меломаном, на которую моя внешность произвела столь сильное впечатление — а может, наоборот, я хотел с ней поздороваться? — но той возле музыкального киоска уже не было. И возле других киосков ее не было. Жаль.
Свернув с бульвара, мы продолжили путь. Проспект Ленина, бывший когда-то тесной, заполненной транспортом улицей, оказался решительно преображенным. Теперь он был на удивление широк, тих и зелен. Проспект был достоин своего имени.
— Как устроишься, зайди в отделение Национального банка, посоветовал Бэла. — Не откладывай в долгий ящик. Никто здесь не возьмет у тебя денег, если они не местные, имей это в виду.
— Прежде всего — к Строгову, — вздохнул я. — Ради этого, собственно, и приехал. Как там Дим Димыч, что слышно?
— Говорят, плох. Я, к сожалению, с ним лично не знаком.
— Что плох — и без того известно. — Я вздохнул.
— Много вас, писателей, понаехало, — подмигнул мне Бэла. И все к Строгову. Вы что, сговорились?
— Разумеется. Операция под кодовым названием «Время учеников».
Хорошее настроение куда-то вдруг пропало. Наверное, потому, что в разговоре не было больше искренности. Я чувствую такие вещи, как замужняя баба, — ценное качество для профессионального шпиона. Бэла Барабаш давно и прочно думал о чем-то, о чем не решался или не желал заговорить вслух, он смотрел на меня и видел вместо бывшего соратника всего лишь источник информации. Теперь я в этом не сомневался.
— Так ты ведешь меня в гостиницу?
— А куда же еще?
Я смерил взглядом оставшееся расстояние.
— А ты успеешь рассказать, о чем вы с лейтенантом Сикорски шептались в коридоре, пока девчонка проверяла мои рефлексы?
Он не сбился с ноги, не изменился лицом. Он улыбнулся краешками губ:
— Нашел девчонку! По моим сведениям, Рафе тридцать семь. Хотя кое-кто уверен, что ей только тридцать пять, я имею в виду, конечно, ее мужа.
— Рудольфа Сикорски?
— Ага, догадался! Да, это несчастный Руди. У них с Рафой довольно сложные отошения, я стараюсь в эти дела не соваться… — Бэла потер щеку. Ту самую, которая, возможно, до сих пор побаливала. — Ты прав, тебя мои проблемы тоже касаются. В конце концов, человека на твоих глазах похитили.
— Похитили? — удивился я. — В парня стреляли из вакуум-арбалета. И попали, между прочим.
А еще он получил точно такую же порцию нейроволнового излучения, как и его ни в чем не повинный собеседник, подумал я. Как и шестеро других свидетелей. Все свидетели дружно упали, но ему хоть бы что. Черепная коробка, надо полагать, у него свинцовая. Или под черепной коробкой нет ничего, что можно было бы возбуждать и тормозить.
— Есть основания надеяться, что похищенный жив, — веско произнес Бэла. — Это было похищение, Иван, а не убийство. Поэтому постарайся понять мой следующий вопрос правильно: все ли ты рассказал лейтенанту Сикорски?
Я прикрыл глаза. Я мысленно застонал. Спокойно, сказал я себе, есть люди, которые не лгут, и есть люди, которые следят, чтобы другие не лгали. Я открыл глаза и постарался быть очень терпеливым:
— Мы обменялись с этим парнем семью-десятью репликами, большей частью на тему — были мы в прошлом знакомы или нет и по чьей воле я здесь оказался. К записи, которую ты, наверное, знаешь наизусть, можно добавить только одно — я ни секунды не сомневался, что имею дело с психически нездоровым человеком, каких немало бродит по улицам любого города мира. Или у тебя есть основания надеяться, что меня действительно забросило сюда чьей-то волей?
— Боже упаси, — ответил Бэла, кажется, искренне. — Ну, так как? Тебе удалось вспомнить, где и когда состоялось ваше с ним знакомство?
Я напрягся. Сейчас меня спросят про номер в гостинице, где, по мнению сумасшедшего незнакомца, мы провели наш первый вечер, а потом меня спросят про название бара, где мы с ним якобы познакомились, и таким незамысловатым способом будет определен номер и пароль ячейки в некой камере хранения…
— Когда же вы все поверите, — рассердился я, — что Жилин только литератор, дорогие вы мои современники?
— Похищенный подошел именно к тебе. Это не может быть случайностью.
— В нашем мире все может быть случайностью, — возразил я. Вы установили его личность?
— Что касается личности этого человека… — сказал Бэла задумчиво. — Личность его, Иван, не удается установить уже долгие годы. Тайна, покрытая мраком. Никто не знает ни имени его, ни фамилии, только кличку, которую дали ему еще интели. Мы рассчитывали, что ты поможешь с этим делом разобраться, но…
— И какая кличка?
— Странник.
— Ага, — сказал я, — понимаю. Теперь понимаю…
Площадь перед отелем была такая же просторная, как и прежде, но теперь она вовсе не напоминала аэродром. Та ее половина, которая примыкала к отелю и где раньше была гигантская автостоянка, превратилась в регулярный парк, то есть в систему газонов, изрезанных пешеходными дорожками. В центре пешеходной зоны размещался бассейн, в котором купались, на бортиках бассейна сидели в обнимку влюбленные парочки и болтали в воде ногами, и над всем этим возвышалась пятнадцатиэтажная громада «Олимпика» — красное с голубым. Ленточная галерея спиралью закрутилась вокруг здания, позволяя всем желающим подняться с земли до самой крыши, не заходя внутрь. Над входом сверкала надпись: «С ДОБРЫМ УТРОМ!»
И еще на площади был памятник…
Памятник стоял на привычном месте — по другую сторону парка, как бы в противовес зданию гостиницы, — но изображал он, разумеется не Владимира Юрковского, планетолога. Мраморного Юрковского меценаты взорвали еще при мне, пользуясь неразберихой и безвластием, — под выстрелы шампанского, оставив потомкам лишь изуродованный постамент. Чуть позже меценатами занялись студенты исторического факультета, вычислили их идеологов, а боевиков перестреляли. Нынешняя скульптура, в отличие от прежней, была цветной, телесного цвета, и являла собой парафраз на тему знаменитого «Давида» Микеланджело. Мускулистый здоровяк стоял в характерной позе, повесив на плечо клетчатую рубашку — вместо пращи. Совершенно голый. Обнаженный, как принято выражаться.
— Вот это мне и хотелось показать, — сказал сбоку Бэла. — А ты думал, чего ради я провожал тебя, как любимую девушку?
Я пошел, стараясь не сорваться на бег, прямо через площадь и возле монумента остановился. На постаменте стоял, демонстрируя миру величие собственного торса, не кто-нибудь, а я, Иван Жилин. Каменный атлет имел поразительное со мною сходство, не только портретное, но и анатомическое, вплоть до некоторых интимных мелочей. Вплоть до особых примет вроде шрамов и родинок. Подпись на постаменте гласила: «ИДЕАЛ. Автор — В. Бриг. Год Змееносца». Бывают в жизни моменты, когда смеяться над шутками не хочется, и эта был именно такой момент, именно такая шутка.
— Что за В. Бриг такой? — спросил я Бэлу. — Он что, в бане со мной мылся? Хоть бы портупею мне оставил, подлец.
— Фигового листка тебе недостаточно?
— За фиговый листок, конечно, спасибо. И все-таки хотелось бы понять, каким макаром все это здесь воздвиглось?
Довольный комиссар на секунду потерял уверенность.
— Если честно, я просто забыл подробности, давно это было. А впрочем… Точно помню, что автор — женщина. Да какая тебе, вообще, разница?
Я повернулся, твердо намереваясь исчезнуть. Даже шаг успел сделать, однако разговор, оказывается, еще не закончился. Товарищ Барабаш ровным голосом произнес мне в спину:
— Сегодня утром на взморье был сбит вертолет. Штурмовик класса «Альбатрос» без опознавательных знаков, если не считать литеры «L» на брюхе. Тебе это интересно?
Он обошел меня кругом и посмотрел снизу вверх.
— Продолжай, — сказал я. — Долго же ты рожал эту новость, комиссар.
— Вертолет был атакован из плазменного сгущателя «Шаровая молния», какие уже лет двадцать не производятся. Оружие, запрещенное Цугской конвенцией. Кем атакован — неизвестно. Летательный аппарат упал в море. Все, кто находился на борту, вероятно, погибли.
— Почему «вероятно»? Есть сомнения?
— Когда водолазы обследовали вертолет, то выяснилось, что корпус уже кем-то вскрыт. При помощи молекулярного резака. Кто-то успел поработать до нас. Внутри, само собой, было месиво трупов, но нашего Странника среди них не обнаружилось.
— Не уверен, что все это меня касается, — осторожно возразил я.
— Почему он подошел на вокзале именно к тебе? — спросил Бэла. — Вот главный вопрос, который касается тебя и прежде всего тебя, — он усмехнулся, — как литератора.
Мы вошли в тень, отбрасываемую зданием, и на душе сразу посвежело. Пожелание доброго утра над входом в гостиницу неуловимым образом сменилось новой красочной надписью: «УДАЧНОГО ДНЯ!», — что соответствовало, по-видимому, двенадцати часам.
Полдень.
Глава вторая
Чемодан стоял в прихожей, возле двери, опередив мое появление на пару часов, — его доставили из больницы прямо в номер отеля. К ручке чемодана была привязана какая-то бирка, на которую я не обратил поначалу внимания. Это был глянцевый картонный ромб, изображавший герб города (золотая ветвь омелы на красно-голубом фоне), на обороте которого имелся текст: «В четыре часа на взморье. Поможем друг другу проснуться».
Записка.
— Кретины, — сказал я в сердцах. — Развлекаются.
Текст был написан не от руки, а оттиснут клишеграфом, стеснительный попался автор, побоялся оставить образец своего почерка. Я сорвал картонку с нити и бросил ее на ковер. Потом отключил оконные фильтры, впуская в полутемный зал настоящий свет, и прошелся по другим помещениям номера. Слева была спальня с библиотекой и ванной, справа — спортивная комната с тренажерами и сауной. Туалеты были в обеих половинах. Прекрасное жилище для холостого межпланетника, ненавидящего тесноту и искусственный свет, уставшего от людей, но при том имеющего здоровую половую ориентацию.
С запиской что-то происходило. Я присел и поднял картонный ромбик с ковра. Прежние слова исчезли, зато на их месте появились новые: «И пусть Эмми не ревнует». Я перечитывал фразу до тех пор, пока не исчезла и она, и мне было ужасно обидно, потому что теперь сомнений не было — записка оказалась в моем номере не случайно. Хорошо они тут развлекаются, любители всего естественного, — с использованием гелиочувствительных чернил, а также новейших достижений в области фотохромного программирования… Распаковывать багаж или продолжать осмотр номера не было желания. Думай, просил меня Бэла Барабаш, но думать тем более не хотелось. О чем тут, черт побери, было думать? О том, знакомо ли мне имя Эмми? Знакомо, черт побери, глупо отказываться. А может, о том, какому времени суток соответствуют «четыре часа»? Или о том, что взморье тянется на добрых два десятка километров?
Человек возле вокзала опасался, что за ним прилетит вертолет, и вертолет-таки прилетел; он же был уверен, что разговор прослушивается. Каков вывод?.. Я взял с тумбочки радиофон и приладил его к правому уху. Волоконные держатели нежно обхватили ушную раковину. Пультик с цифровым десятиугольником я оставил у себя на ладони и на секунду задумался. К Строгову следовало являться без звонка, чтобы старик не смог увильнуть от встречи. Поэтому для начала я выставил номер справочного и узнал нынешние координаты Анджея Горбовски. Координаты, как выяснилось, не изменились, тогда я позвонил ему домой и застал Татьяну. Сам Анджей был на работе. Покачавшись минуту-другую на волнах искренней женской радости, я испросил разрешения нанести дружеский визит сегодня же вечером и попрощался. Люблю все искреннее. У ребят, похоже, дела шли прекрасно. Следующий звонок был еще короче. Я переключился на гостиничную линию и вызвал Славина: «Привет, это я». «Приехал?» — спросил он меня. «Да». «Тогда заходи, мы оставим специально для тебя на донышке…» Славин был на удивление трезв и про донышко, помоему, здорово прихвастнул. Надо вставать и идти, сказал я себе, закрывая глаза. Вставать не хотелось, и я вдруг поймал себя на том, что пытаюсь вспомнить, откуда мне знаком чудак с привокзальной площади. Чудак, которого то ли убили, то ли варварски похитили другие чудаки. Которых, в свою очередь, сожгли из «шаровой молнии» третьи… И я вдруг понял, что ни на мгновение не прекращал этих тщетных попыток, едва местные целители вернули мне возможность мыслить, что я только тем и занимал свой мозг последние несколько часов — вспоминал, вспоминал, вспоминал…
Человек, безусловно, был прав, удивляясь моим реакциям. Я должен был в первую же секунду нашей встречи воскликнуть: «Ба, кого я вижу! Ба, так это же!..» Что-то мешало. Дерево, упавшее поперек дороги. Театральный занавес, застрявший на раздвижных тросах. Профессиональная память странным образом отказала бравому агенту, оставив мучительное чувство старческой несостоятельности. Но если предположить (ха-ха), что я прибыл сюда по чьей-то высшей воле, так, может, и печать на мою память была наложена не случайно? Неприлично тужась, я вытягивал из дыры прошлого ответ на вопрос и получал в награду размытые кадры из фильма, в которых, к сожалению, не было смысла.
Мало того, Бэла Барабаш назвал его Странником. Это уж точно ни в какие ворота не лезло… Я рывком встал.
Картонная бирка с гербом города упала с кровати — я поймал ее на лету. На оборотной стороне вместо бредовой записки была теперь надпись: «Бог — это счастье. Агентство „Наш Путь“». Еще один образец социопсихологического творчества. Судя по всему, фотохромная программа отработала свое и открытка вернулась к стандартному состоянию. Я бросил этот мусор в утилизатор. Радиофон я оставил у себя на ухе, а цифровой пультик сунул в нагрудный карман, после чего покинул свой номер.
Коридор упирался в просторный зал с лифтами. Здесь же был выход на внутреннюю лестницу, а также на ленточную галерею, под открытое небо. За стеклянной стеной был спортзал: в углу на матах кто-то отрабатывал задние кувырки, кто-то стоял на борцовском мосту и даже на игровой площадке кидали мячики в баскетбольную корзину. А на скамеечке, увлеченно наблюдая за юными атлетами, сидела давешняя старушка с вокзала. Блуза с попугаями, брючки, седые кудри — не спутаешь. Вот только на ногах у нее теперь были кружевные тапочки, созвучные вязаной панаме. Ага, сказал я себе, повеселев. Случайная встреча. Люблю случайности, именно они не позволяют умным людям почувствовать себя умнее Господа Бога; жаль только, что эта изящная сентенция не имеет к нынешней ситуации никакого отношения.
Коридорный сидел на стуле, положив ногу на ногу, и читал книгу. Он был одет в форменные красно-голубые одежды и был молод, потрясающе молод. Розовощекий, с юношескими усиками, коротко стриженный. Когда я подошел к нему, он с достоинством встал и первым сказал мне: «Здравствуйте!», и тут выяснилось, что коридорный к тому же высоченного роста, почти с меня, да еще прекрасно развит физически. Любопытно, что может читать этакий боец? Приключения? Космические ужасы?
— Здравствуй, дружок, — сказал я ему. — Тут такое дело… Кто доставил багаж в мой номер? В двенадцатый-эф?
— Я, — скромно ответил он.
— Прямо из больницы?
— Из какой больницы? Нет, я только поднял чемодан снизу. В отель его доставило агентство «Наш Путь».
— К чемодану было что-нибудь привязано? Что-нибудь необычное?
— По-моему, нет, только путевка. Ее менеджер внизу выписывает. А что случилось, товарищ Жилин?
Он захлопнул свою книгу, которую положил на стул, готовясь немедленно принимать меры. На обложке значилось: «Шпенглер. Закат Европы. Том 2».
— Ничего серьезного, дружок, кто-то глупо пошутил. Откуда ты знаешь, как меня зовут? Мой портрет был на бирке?
Парень улыбнулся.
— Вы меня не узнаете?
Второй раз за день мне задали этот вопрос, и снова я ничего не мог ответить. Лицо розовощекого красавца и в самом деле казалось мне знакомым… Плохой признак, подумал я. Симптом.
— Ого, что ты читаешь! — сказал я. — Шпенглер, Фукуяма, Ницше… Я в детстве, помню, читал что угодно, только не философские монографии. Первый том, очевидно, ты уже одолел?
— Я в детстве тоже читал что попроще, — возразил он. — Агриппу, Анкосса, доктора Нэфа и так далее. Пока не понял, что книги по оккультизму очень вредны. Не только тексты, но и сами книги, из бумаги и картона. Их создатели вовсе не делились своими знаниями с людьми, а преследовали иные цели.
— Да, забавно, — покивал я ему. — Можно полюбопытствовать, что ты еще читаешь, кроме Шпенглера?
Он пожал плечами.
— Джойса, Строгова, Жилина…
— Достаточно, — сказал я. — Мне нравится твой список. Поразительный литературный вкус, даже оторопь берет. И какие произведения последнего из названных авторов ты успел освоить?
— Да все, наверное. «Двенадцать кругов рая», конечно. Потом — «Генеральный инспектор», «Главное — на Земле»… Вы ведь приехали Строгова навестить, правда?
— Тебе и это про романиста Жилина известно? Еще немного, и я начну бояться здешних коридорных.
— Я просто с вашими друзьями случайно разговорился. Не запомнил их имен. С учениками Дмитрия Дмитриевича, вы понимаете? Я не рискнул их попросить кое о чем…
— У меня много друзей, — согласился я. — И все, как на подбор, ученики Строгова. Ты о чем-то хотел попросить меня?
Мальчик помялся секунду-другую, зачем-то оглянувшись на свою книгу, смирно лежащую на стуле, и сказал:
— Простите, но я, пожалуй… В общем, ерунда все это.
— Ну, тогда расскажи мне, кто вон та пухлая пенсионерка, которая перепутала спортзал с клубом для одиноких дам?
Он посмотрел.
— Фрау Семенова?
— Честно говоря, не знаю, как ее зовут. Боюсь, конфуз может получиться, потому что мы с ней где-то уже встречались. Она кто, местная?
— Фрау Семенова, она из Австрии, — сказал коридорный. Супруга председателя земельного Совета.
— Ого! — сказал я. — Мы соседи? Тоже с двенадцатого?
Мальчик остро взглянул на меня и сразу отвел взгляд. Наверное, заподозрил вдруг, что мои расспросы имеют другую, неназванную цель. И, наверное, с ужасом подумал, как и все они тут, правдивые и правильные, что писатель Жилин — отнюдь не только писатель. Ну и пусть его. Взаимная симпатия, по счастью, не исчезла из нашего разговора.
— Я не знаю, с какого она этажа, — вежливо ответил он. Двери лифта, всхлипнув, раскрылись. Выкатилась кругленькая женщина, затянутая в красно-голубую униформу. Очевидно, тоже сотрудница гостиницы. В руках ее был роскошный букет желтых лилий. Окинув меня взглядом, полным кокетливого интереса, она Неожиданно остановилась.
— Это вы? — восторженно спросила она.
— А как бы вам хотелось? — не сплоховал я.
— Вас только что показывали в новостях.
Я повернулся к коридорному.
— Спасибо за все, дружок, но мне пора. Ты уж извини, что я так и не вспомнил, где мы с тобой раньше встречались.
Он промолчал, ничего не ответив, он подождал, пока я войду в кабину лифта, и только потом уселся на свой стул, положив на колени Шпенглера, том номер два.
— Меня зовут Кони, — успела сообщить женщина, прежде чем двери сомкнулись.
Я вознесся на два этажа выше, в номер Славина…
Братья-писатели, похоже, не скучали. На журнальном столике, и под столиком, и на подоконнике, и на ковре под ногами теснились бутылки разных форм, размеров и расцветок. Великая китайская стена. И все были откупорены, опробованы, но ни одна не допита даже до половины. Пахло кислым — в гостиной явно что-то проливали. Еще пахло консервированной ветчиной, вскрытая банка стояла здесь же, на столике. Одна из разинутых дверей вела в спальню — к несобранной постели, к мятым простыням и раскиданной одежде… Неряшливость, как известно, это признак постоянной концентрации на чем-то гораздо более существенном, чем ничтожные подробности окружающего мира. Евгений Славин в этом смысле приближался к просветленным йогам. В смысле концентрации, естественно. И я с сожалением подумал, стараясь не озираться, что никогда мне не быть похожим на настоящего писателя. По крайней мере, в быту. Потому что привычки бывшего межпланетника — они как животные рефлексы, не дающие особи погибнуть, с ними не поспоришь. Никакой алкоголь не поможет, сколько ни пей.
— О, еще один классик, — сказал Славин, подняв на меня тусклый взгляд. Похоже, хозяин номера был и в самом деле трезв, несмотря на бутылки. Чудеса.
— Здравствуйте, — встал Банев, приветливо улыбаясь. Болгарин был высок, черен и носат — настоящий южный красавец.
— Общий привет, — сказал я. — Где бы мне разместиться, чтобы ничего не пролить?
Это я опрометчиво спросил, и Славин не упустил случая ответить. Он что-то выискивал, перегнувшись через подлокотник.
— Не обращайте внимания, — посоветовал мне Банев, усаживаясь обратно. — На вопросы «где» и «куда» он всегда реагирует одинаково, особенно если трезвый.
— Я тоже, когда вижу Славина, всегда реагирую одинаково, по секрету сообщил я ему. — Мне хочется немедленно написать правдивую книгу о писателях. Волна вдохновения накатывает.
Славин отвлекся, ткнув пальцем в сторону опрятного и гладкого Банева:
Записка.
— Кретины, — сказал я в сердцах. — Развлекаются.
Текст был написан не от руки, а оттиснут клишеграфом, стеснительный попался автор, побоялся оставить образец своего почерка. Я сорвал картонку с нити и бросил ее на ковер. Потом отключил оконные фильтры, впуская в полутемный зал настоящий свет, и прошелся по другим помещениям номера. Слева была спальня с библиотекой и ванной, справа — спортивная комната с тренажерами и сауной. Туалеты были в обеих половинах. Прекрасное жилище для холостого межпланетника, ненавидящего тесноту и искусственный свет, уставшего от людей, но при том имеющего здоровую половую ориентацию.
С запиской что-то происходило. Я присел и поднял картонный ромбик с ковра. Прежние слова исчезли, зато на их месте появились новые: «И пусть Эмми не ревнует». Я перечитывал фразу до тех пор, пока не исчезла и она, и мне было ужасно обидно, потому что теперь сомнений не было — записка оказалась в моем номере не случайно. Хорошо они тут развлекаются, любители всего естественного, — с использованием гелиочувствительных чернил, а также новейших достижений в области фотохромного программирования… Распаковывать багаж или продолжать осмотр номера не было желания. Думай, просил меня Бэла Барабаш, но думать тем более не хотелось. О чем тут, черт побери, было думать? О том, знакомо ли мне имя Эмми? Знакомо, черт побери, глупо отказываться. А может, о том, какому времени суток соответствуют «четыре часа»? Или о том, что взморье тянется на добрых два десятка километров?
Человек возле вокзала опасался, что за ним прилетит вертолет, и вертолет-таки прилетел; он же был уверен, что разговор прослушивается. Каков вывод?.. Я взял с тумбочки радиофон и приладил его к правому уху. Волоконные держатели нежно обхватили ушную раковину. Пультик с цифровым десятиугольником я оставил у себя на ладони и на секунду задумался. К Строгову следовало являться без звонка, чтобы старик не смог увильнуть от встречи. Поэтому для начала я выставил номер справочного и узнал нынешние координаты Анджея Горбовски. Координаты, как выяснилось, не изменились, тогда я позвонил ему домой и застал Татьяну. Сам Анджей был на работе. Покачавшись минуту-другую на волнах искренней женской радости, я испросил разрешения нанести дружеский визит сегодня же вечером и попрощался. Люблю все искреннее. У ребят, похоже, дела шли прекрасно. Следующий звонок был еще короче. Я переключился на гостиничную линию и вызвал Славина: «Привет, это я». «Приехал?» — спросил он меня. «Да». «Тогда заходи, мы оставим специально для тебя на донышке…» Славин был на удивление трезв и про донышко, помоему, здорово прихвастнул. Надо вставать и идти, сказал я себе, закрывая глаза. Вставать не хотелось, и я вдруг поймал себя на том, что пытаюсь вспомнить, откуда мне знаком чудак с привокзальной площади. Чудак, которого то ли убили, то ли варварски похитили другие чудаки. Которых, в свою очередь, сожгли из «шаровой молнии» третьи… И я вдруг понял, что ни на мгновение не прекращал этих тщетных попыток, едва местные целители вернули мне возможность мыслить, что я только тем и занимал свой мозг последние несколько часов — вспоминал, вспоминал, вспоминал…
Человек, безусловно, был прав, удивляясь моим реакциям. Я должен был в первую же секунду нашей встречи воскликнуть: «Ба, кого я вижу! Ба, так это же!..» Что-то мешало. Дерево, упавшее поперек дороги. Театральный занавес, застрявший на раздвижных тросах. Профессиональная память странным образом отказала бравому агенту, оставив мучительное чувство старческой несостоятельности. Но если предположить (ха-ха), что я прибыл сюда по чьей-то высшей воле, так, может, и печать на мою память была наложена не случайно? Неприлично тужась, я вытягивал из дыры прошлого ответ на вопрос и получал в награду размытые кадры из фильма, в которых, к сожалению, не было смысла.
Мало того, Бэла Барабаш назвал его Странником. Это уж точно ни в какие ворота не лезло… Я рывком встал.
Картонная бирка с гербом города упала с кровати — я поймал ее на лету. На оборотной стороне вместо бредовой записки была теперь надпись: «Бог — это счастье. Агентство „Наш Путь“». Еще один образец социопсихологического творчества. Судя по всему, фотохромная программа отработала свое и открытка вернулась к стандартному состоянию. Я бросил этот мусор в утилизатор. Радиофон я оставил у себя на ухе, а цифровой пультик сунул в нагрудный карман, после чего покинул свой номер.
Коридор упирался в просторный зал с лифтами. Здесь же был выход на внутреннюю лестницу, а также на ленточную галерею, под открытое небо. За стеклянной стеной был спортзал: в углу на матах кто-то отрабатывал задние кувырки, кто-то стоял на борцовском мосту и даже на игровой площадке кидали мячики в баскетбольную корзину. А на скамеечке, увлеченно наблюдая за юными атлетами, сидела давешняя старушка с вокзала. Блуза с попугаями, брючки, седые кудри — не спутаешь. Вот только на ногах у нее теперь были кружевные тапочки, созвучные вязаной панаме. Ага, сказал я себе, повеселев. Случайная встреча. Люблю случайности, именно они не позволяют умным людям почувствовать себя умнее Господа Бога; жаль только, что эта изящная сентенция не имеет к нынешней ситуации никакого отношения.
Коридорный сидел на стуле, положив ногу на ногу, и читал книгу. Он был одет в форменные красно-голубые одежды и был молод, потрясающе молод. Розовощекий, с юношескими усиками, коротко стриженный. Когда я подошел к нему, он с достоинством встал и первым сказал мне: «Здравствуйте!», и тут выяснилось, что коридорный к тому же высоченного роста, почти с меня, да еще прекрасно развит физически. Любопытно, что может читать этакий боец? Приключения? Космические ужасы?
— Здравствуй, дружок, — сказал я ему. — Тут такое дело… Кто доставил багаж в мой номер? В двенадцатый-эф?
— Я, — скромно ответил он.
— Прямо из больницы?
— Из какой больницы? Нет, я только поднял чемодан снизу. В отель его доставило агентство «Наш Путь».
— К чемодану было что-нибудь привязано? Что-нибудь необычное?
— По-моему, нет, только путевка. Ее менеджер внизу выписывает. А что случилось, товарищ Жилин?
Он захлопнул свою книгу, которую положил на стул, готовясь немедленно принимать меры. На обложке значилось: «Шпенглер. Закат Европы. Том 2».
— Ничего серьезного, дружок, кто-то глупо пошутил. Откуда ты знаешь, как меня зовут? Мой портрет был на бирке?
Парень улыбнулся.
— Вы меня не узнаете?
Второй раз за день мне задали этот вопрос, и снова я ничего не мог ответить. Лицо розовощекого красавца и в самом деле казалось мне знакомым… Плохой признак, подумал я. Симптом.
— Ого, что ты читаешь! — сказал я. — Шпенглер, Фукуяма, Ницше… Я в детстве, помню, читал что угодно, только не философские монографии. Первый том, очевидно, ты уже одолел?
— Я в детстве тоже читал что попроще, — возразил он. — Агриппу, Анкосса, доктора Нэфа и так далее. Пока не понял, что книги по оккультизму очень вредны. Не только тексты, но и сами книги, из бумаги и картона. Их создатели вовсе не делились своими знаниями с людьми, а преследовали иные цели.
— Да, забавно, — покивал я ему. — Можно полюбопытствовать, что ты еще читаешь, кроме Шпенглера?
Он пожал плечами.
— Джойса, Строгова, Жилина…
— Достаточно, — сказал я. — Мне нравится твой список. Поразительный литературный вкус, даже оторопь берет. И какие произведения последнего из названных авторов ты успел освоить?
— Да все, наверное. «Двенадцать кругов рая», конечно. Потом — «Генеральный инспектор», «Главное — на Земле»… Вы ведь приехали Строгова навестить, правда?
— Тебе и это про романиста Жилина известно? Еще немного, и я начну бояться здешних коридорных.
— Я просто с вашими друзьями случайно разговорился. Не запомнил их имен. С учениками Дмитрия Дмитриевича, вы понимаете? Я не рискнул их попросить кое о чем…
— У меня много друзей, — согласился я. — И все, как на подбор, ученики Строгова. Ты о чем-то хотел попросить меня?
Мальчик помялся секунду-другую, зачем-то оглянувшись на свою книгу, смирно лежащую на стуле, и сказал:
— Простите, но я, пожалуй… В общем, ерунда все это.
— Ну, тогда расскажи мне, кто вон та пухлая пенсионерка, которая перепутала спортзал с клубом для одиноких дам?
Он посмотрел.
— Фрау Семенова?
— Честно говоря, не знаю, как ее зовут. Боюсь, конфуз может получиться, потому что мы с ней где-то уже встречались. Она кто, местная?
— Фрау Семенова, она из Австрии, — сказал коридорный. Супруга председателя земельного Совета.
— Ого! — сказал я. — Мы соседи? Тоже с двенадцатого?
Мальчик остро взглянул на меня и сразу отвел взгляд. Наверное, заподозрил вдруг, что мои расспросы имеют другую, неназванную цель. И, наверное, с ужасом подумал, как и все они тут, правдивые и правильные, что писатель Жилин — отнюдь не только писатель. Ну и пусть его. Взаимная симпатия, по счастью, не исчезла из нашего разговора.
— Я не знаю, с какого она этажа, — вежливо ответил он. Двери лифта, всхлипнув, раскрылись. Выкатилась кругленькая женщина, затянутая в красно-голубую униформу. Очевидно, тоже сотрудница гостиницы. В руках ее был роскошный букет желтых лилий. Окинув меня взглядом, полным кокетливого интереса, она Неожиданно остановилась.
— Это вы? — восторженно спросила она.
— А как бы вам хотелось? — не сплоховал я.
— Вас только что показывали в новостях.
Я повернулся к коридорному.
— Спасибо за все, дружок, но мне пора. Ты уж извини, что я так и не вспомнил, где мы с тобой раньше встречались.
Он промолчал, ничего не ответив, он подождал, пока я войду в кабину лифта, и только потом уселся на свой стул, положив на колени Шпенглера, том номер два.
— Меня зовут Кони, — успела сообщить женщина, прежде чем двери сомкнулись.
Я вознесся на два этажа выше, в номер Славина…
Братья-писатели, похоже, не скучали. На журнальном столике, и под столиком, и на подоконнике, и на ковре под ногами теснились бутылки разных форм, размеров и расцветок. Великая китайская стена. И все были откупорены, опробованы, но ни одна не допита даже до половины. Пахло кислым — в гостиной явно что-то проливали. Еще пахло консервированной ветчиной, вскрытая банка стояла здесь же, на столике. Одна из разинутых дверей вела в спальню — к несобранной постели, к мятым простыням и раскиданной одежде… Неряшливость, как известно, это признак постоянной концентрации на чем-то гораздо более существенном, чем ничтожные подробности окружающего мира. Евгений Славин в этом смысле приближался к просветленным йогам. В смысле концентрации, естественно. И я с сожалением подумал, стараясь не озираться, что никогда мне не быть похожим на настоящего писателя. По крайней мере, в быту. Потому что привычки бывшего межпланетника — они как животные рефлексы, не дающие особи погибнуть, с ними не поспоришь. Никакой алкоголь не поможет, сколько ни пей.
— О, еще один классик, — сказал Славин, подняв на меня тусклый взгляд. Похоже, хозяин номера был и в самом деле трезв, несмотря на бутылки. Чудеса.
— Здравствуйте, — встал Банев, приветливо улыбаясь. Болгарин был высок, черен и носат — настоящий южный красавец.
— Общий привет, — сказал я. — Где бы мне разместиться, чтобы ничего не пролить?
Это я опрометчиво спросил, и Славин не упустил случая ответить. Он что-то выискивал, перегнувшись через подлокотник.
— Не обращайте внимания, — посоветовал мне Банев, усаживаясь обратно. — На вопросы «где» и «куда» он всегда реагирует одинаково, особенно если трезвый.
— Я тоже, когда вижу Славина, всегда реагирую одинаково, по секрету сообщил я ему. — Мне хочется немедленно написать правдивую книгу о писателях. Волна вдохновения накатывает.
Славин отвлекся, ткнув пальцем в сторону опрятного и гладкого Банева: