Страница:
Чичестер Фрэнсис
В пустыне волн и небес
Фрэнсис Чичестер
В пустыне волн и небес
Перевод - Вронский Н. В.
Фрэнсис Чичестер, безусловно, человек действия, энергичный, предприимчивый. Его стихия - это стихия природы: свобода, простор, небо, море.
В жизни Чичестера много ярких и драматических событий: перелет на одноместном самолете из Англии в Австралию в конце 20-х годов; борьба с раком легких и удивительное излечение от болезни; труднейшие морские походы через Атлантический океан и вокруг света в одиночку на яхте...
Название книги - строчка из стихотворения Дж. Мейсфилда "Нерв моря".
ОГЛАВЛЕНИЕ
От автора
Часть первая
Глава первая. Начало.
Глава вторая. Мрачные дни в колледже
Глава третья. Батрак
Глава четвертая. Новая Зеландия, 1919 год
Глава пятая. Золото и уголь
Глава шестая. В погоне за богатством
Глава седьмая. Учусь летать
Глава восьмая. Старт
Глава девятая. От Триполи до Явы
Глава десятая. Австралия
Часть вторая
Глава одиннадцатая. Тасманово море
Глава двенадцатая. В точку
Глава тринадцатая. Авария
Глава четырнадцатая. Спасательная операция
Глава пятнадцатая. Снова в полете
Глава шестнадцатая. Возвращение в Австралию
Часть третья
Глава семнадцатая. На пути в Японию
Глава восемнадцатая. Газолин и другие неприятности
Глава девятнадцатая. Японские встречи
Глава двадцатая. В Китае
Глава двадцать первая. Несчастье
Часть четвертая
Глава двадцать вторая. Снова в Англии
Глава двадцать третья. Шейла и война
Глава двадцать четвертая. Снова в море
Глава двадцать пятая. Рак
Глава двадцать шестая. Избавление
Часть пятая
Глава двадцать седьмая. В одиночку через Атлантику
Глава двадцать восьмая. Шторм
Глава двадцать девятая. Нью-Йорк и новые планы
Глава тридцатая. Снова в Атлантике
Глава тридцать первая. Опять Нью-Йорк
Глава тридцать вторая. Домой - и к новым горизонтам
Шейле, моей жене,
с восхищением, уважением и благодарностью.
И конечно, с любовью
ОТ АВТОРА
Если эта книга имеет какие-либо литературные достоинства, то в первую очередь благодаря Джону Андерсону, который выбрал из моей истории лишь самое интересное. Сам я написал слишком много, и этому есть объяснение. В моей жизни было много путешествий, так сказать, малого порядка, но очень мною любимых - на велосипеде или верхом на лошади, на лыжах или просто пешком. Но биографию не следует перегружать велосипедами.
Пусть эпиграфом к этой книге будет стихотворение "Нерв моря" Джона Мейсфилда. В нем, всего в двенадцати строчках, выражено мое непреходящее стремление к романтике приключений.
Джон Мейсфилд
"Нерв моря"
(перевод Владимира Шишкина)
Вернуться я снова должен к морям,
К пустыне волн и небес,
Лишь только нельзя без паруса плыть,
Звезды путеводной без,
Без песни ветра, скрипа снастей,
Пусть будет штурвал крутиться,
Рассвет над морем будет вставать
И серый туман клубиться.
Я должен опять возвратиться к морям
На зов бегущей волны.
Здесь рев урагана и пенье сирен
Значения будут полны.
И все, что мне нужно, - хороший бриз,
Клочки облаков летящих,
Соленая пыль пенных валов,
Крик чаек, о чем-то скорбящих.
Вернуться я снова должен к морям,
К цыганской судьбе кочевой,
Плыть за китом, за чайкой лететь
Под ветра свист ножевой.
Смогу ли я жить без команды моей,
Без баек бродяг морских?
Их сон после вахты сладок и тих,
И души счастливы их.
С благодарностью Джону Мейсфилду, величайшему из поэтов-маринистов.
Фрэнсис Чичестер
Боже, пошли мне смерть не раньше, чем буду готов я к ней.
Ф. Ч.
Часть первая
Глава первая
НАЧАЛО
Меня укусила змея - это было, насколько помню, мое первое приключение. Весна, мне 11 лет, я в лесу, в поместье моей арлингтонской тетки Розалии. Уютная долинка ручья, бегущего из озера; среди буйной зелени выделяются заросли какого-то растения с широкими листьями, похожего на гигантский ревень. Я заметил змею, когда она уползала в кусты с освещенной солнцем лесной дороги. Схватил ее за хвост, завернул в носовой платок, связал концы и пошел домой - до него было около 3 миль. Проходя через большое поле, увидел в траве жука и решил, что неплохо бы покормить мою змею. Вытащил ее из платка и положил на траву рядом с жуком, но она им не заинтересовалась. Тогда я взял змею за шею и стал тыкать ее мордой в жука - она извивалась и шипела. Не хочешь - твое дело. Я стал засовывать ее обратно в носовой платок, и тут она укусила меня в указательный палец. Боль была такая, будто меня ужалило полдюжины ос. Палец мгновенно распух и посинел, я стал сосать его, прыгая от боли. Но змею не бросил, засунул все-таки ее в платок и поспешил домой.
Я то бежал, то шел. Рука распухла и болела, особенно под мышкой. Я страшно испугался и, будучи в то время весьма религиозным, встал на колени и начал молиться о спасении. Мне совсем не хотелось умирать: весенний день был так хорош, пробивавшийся сквозь листву солнечный свет так радостен! Недалеко от нашего дома я встретил знакомого фермера. Он ехал верхом. Я рассказал ему о своем несчастье и показал змею. Он спешился и убил ее ударом ноги. Мне было жаль ее.
Дома отец, выслушав меня, сказал:
- Нашел, что делать - нести змею домой. Она ведь могла ужалить твою сестру.
Отец велел мне взять велосипед и ехать в больницу в Барнстэпл. Этот городок находился в четырех с половиной милях от нас, и я прекрасно в нем ориентировался. Но от змеиного укуса я был сам не свой и проплутал, прежде чем добрался до больницы. Помню, как сидел на лавке в ожидании приема. К тому времени я уже мало что соображал. В кабинете врача мне положили на лицо какую-то марлевую штуку, и я до сих пор помню отвратительное ощущение удушья от действия хлороформа. Наверное, во всей передряге этот момент был хуже всего. Я видел стоящего рядом отца- он, оказывается, запряг лошадь и отправился вслед за мной. Потом была резкая боль - это, наверное, стали вскрывать мой палец, - и тут я потерял сознание.
Позже я узнал, что врачи послали отца найти убитую змею, чтобы использовать ее яд как противоядие. Но потом передумали и заказали какой-то препарат - его должны были доставить поездом из Лондона. Препарат прибыл вечером, и мне сделали несколько уколов в живот. Отец потом говорил, что до утра они не знали, удастся ли мне выжить.
Тогда я впервые узнал, что значит быть известным. Мое приключение описали в местной газете, и ко мне в больницу стали приходить посетители. Среди них были Нэнси Платт и моя кузина Маргарет, которую я обожал.
Страсть проводить целые дни в одиночку - где-нибудь в глуши, подальше от людей, - наверное, не была у меня врожденной. Скорее, она развилась под влиянием обстоятельств. К таковым можно отнести, например, мой начальный опыт школьной жизни. В семилетнем возрасте я был отдан в школу в Эллерсли, в 7 милях от дома. Родители каждую неделю отвозили меня туда на нашей двуколке. Как-то раз, в начале первого семестра, старшие мальчишки устроили во дворе игру: одна команда должна была попасть в здание школы, другая - не давала им сделать это. Я в тот момент был в туалетной комнате и вдруг увидел, что в окне надо мной появилась голова моего старшего брата - он пытался пролезть внутрь. На полу стоял ящик с опилками. Я схватил пригоршню и запустил брату прямо в лицо. Поступок, разумеется, дурацкий и дикий, но я сделал это, конечно, вовсе не со зла, просто, наверное, был очень возбужден неожиданным появлением брата. Помню, как он стоял потом, склонившись над умывальником, и промывал глаза.
Я заработал трехнедельный бойкот, и его осуществили от начала до конца - никто в школе за это время не сказал мне ни слова. Не знаю, придумал ли это наказание мой брат (он был старше меня на четыре с половиной года), но сам он наравне со всеми принимал участие в бойкоте. Трудно поверить, что старшие школьники могли так жестоко наказать семилетнего новичка - пусть даже и за глупый, неприятный поступок. Вероятно, я вообще был им непонятен и неприятен, что-то вроде белой вороны.
Этот случай настроил меня против моих товарищей; каждый был мне врагом, если не доказывал чем-то, что он мой друг. Мне приходилось драться на каждом шагу, и школа стала для меня не лучше тюрьмы. К тому же у меня не сложились отношения и с директором: в первом семестре меня шесть раз пороли. Директор, мужчина крупный и крепкий, посылал провинившегося в жилой корпус, где тот должен был стоять у своей кровати и дожидаться наказания. Это ожидание было хуже всего, я стоял у кровати и не мог сдержать дрожи. В окне я видел вьющиеся растения, усыпанные ягодами, там сновали воробьи, и эта картина отложилась у меня в памяти как олицетворение невзгод и страданий. Приходил директор, велел провинившемуся снять штаны и бил его по голому заду. Иногда жертва стояла, наклонившись, с голым задом, но порки так и не получала - это была особая форма наказания. Спустя примерно год родители забрали меня из этой школы - не из-за суровых условий, а потому что я часто болел. Их это раздражало.
В школе я не приобрел друзей, не лучше обстояли дела и дома. Две мои сестренки были слишком малы (старшая, Барбара, на пять лет младше меня), и у нас не могло быть ничего общего в увлечении приключениями. Я все больше и больше отдалялся от других, и этот уход в свой особый романтический мир постепенно стал моей привычкой, а потом и натурой.
Меня перевели в другую начальную школу, "Олд Райд" в Брэнксоме. К этому времени я стал уже, наверное, полным дикарем - не подчинялся никому, в том числе и собственным родителям. Но школу полюбил. Мне приглянулись новые товарищи, нравились и наставники, очаровало и само место с его смолистым ароматом и песчаной почвой, усеянной сосновой хвоей. Летом мы каждое утро спускались по скалистому ущелью к морю и купались. Соленая вода и горячее солнце расслабляли, и обратно мы тащились с трудом. Я обычно задерживался и искал крупных гусениц, а иногда приносил в школу яйца бабочек, и мы наблюдали за их развитием.
Бывали, конечно, и неприятности. Самое плохое - это когда нас после отбоя заставали в кроватях друг у друга. Мы все так делали. Это считалось страшным преступлением: нас вызывали к директору, а потом пороли. Хорошо отделались, говорили нам, надо бы выгнать вас из школы. Но ведь всех не выгонишь. Слово "гомосексуализм" не было произнесено ни разу, да я и не знал, что это такое. Каждый из нас перебывал в постели у всех своих товарищей, и, будь у кого-то греховный интерес, это не осталось бы без нашего внимания. Не думаю, чтобы кто-то из мальчишек знал что-либо об этом. Мы просто болтали в кроватях, и главное удовольствие было именно в нарушении строгого закона, который гласил: ни слова после отбоя. Наставники же наши, по-видимому, считали, что мы все поголовно предаемся пороку.
Самым любимым нашим наставником был молодой человек по имени Коплстон. Однажды во время летних каникул я пригласил его погостить у нас дома. Маме он понравился, а отцу, думаю, нет, так что моя инициатива полного успеха не имела. Другой молодой наставник запомнился мне тем, что не умел справляться с нашим озорством. Как-то жарким летним днем он гулял с нами по вересковой пустоши. Было воскресенье, он принарядился даже котелок надел. Мы, конечно, не упустили случая поддразнить его и вообще расшалились сверх меры: прыгали перед ним, орали. А я подкрался сзади и надвинул ему котелок на глаза. Бедняга пустил в дело свою трость, но досталось не мне, а другому; восторгу нашему не было предела. Вдруг откуда ни возьмись появились две мои кузины. Оказывается, они проводили лето по соседству, а я об этом понятия не имел. Кузины отозвали меня в сторону и отругали как следует. Вспоминая этот эпизод, я и сейчас морщусь от стыда, ведь наш молодой наставник был на редкость славным парнем.
Музыке нас учила немка с острым носом и неряшливыми жидкими волосами. Она меня сразу невзлюбила - наверное, за мое упрямство. Я не имел абсолютно никакого слуха и не хотел это демонстрировать: когда мы пели хором, я просто молча открывал рот. Не знаю, чем бы закончились мои отношения с немкой, но началась война, и она исчезла.
Наш истопник, в прошлом моряк, с началом войны вернулся на флот и спустя некоторое время навестил нас. Мы, как завороженные, слушали его рассказы о морских боевых действиях. С новой стороны узнали мы и нашего любимого Коплстона - он, оказывается, был весьма сведущ в разведке. Наслушавшись его историй, мы воображали, что в море, у нас под носом, ходят подводные лодки, а берег кишит шпионами.
Еще одно яркое событие тех дней - визит в школу кадетов с учебного крейсера "Эклипс". Организовали матч в крикет. Крейсер стоял рядом, в бухте, и, когда стало темнеть, крикетную площадку осветили его бортовыми прожекторами. Ночью я смотрел из окон спальни на бухту, на крейсер, на скалы Олд-Хэрри. Мог ли я тогда подумать, что спустя 50 лет приду сюда на яхте и стану на якорь у этих самых скал! (Это было во время Фастнетской гонки, мы зашли сюда для небольшого срочного ремонта.)
В крикете я ничего выдающегося не показывал, но почему-то стал капитаном своей команды. Мало того, меня избрали спортивным капитаном всей школы. Аллен Уилер, который был на два класса младше меня (мы дружим с ним до сих пор, он теперь выдающийся авиаконструктор), вспоминает, как однажды перед соревнованием по плаванию я подошел к нему и грозно предупредил:
- Или ты победишь, или...
Он перепугался и... победил. Очевидно, я все еще оставался довольно крутым парнем - сказывалось суровое наследие школы Эллерсли.
С началом войны нас нагрузили военной подготовкой. Я и тут оказался лучшим. 30 лет спустя, в разгар уже Второй мировой войны, мне снова пришлось вышагивать на плацу, будучи офицером Летной школы. И не только вышагивать, но и командовать построением. Я тогда здорово волновался все-таки 30 лет без практики. Но испытание выдержал. Нас, по-видимому, неплохо вымуштровали в школе "Олд Райд".
Глава вторая
МРАЧНЫЕ ДНИ В КОЛЛЕДЖЕ
Моим следующим учебным заведением был колледж "Мальборо" (колледж "Мальборо" - мужская привилегированная частная средняя школа в городе Мальборо, графство Уилтшир). Попасть сюда после школы "Олд Райд" значило испытать шок. Ужасное место, не лучше тюрьмы. Мрачный, переполненный новичками корпус, железная дисциплина. А еда... Какими только словечками мы ее не называли! И улучшений ждать не приходилось: время было военное. Впрочем, постоянно пребывая в полуголодном состоянии, мы бы съели что угодно. Причина нашего вечного голода была еще, наверное, и в недостатке витаминов - нам не давали ни свежих фруктов, ни свежих овощей, ни зелени. Мы легко могли бы сами выращивать какую-нибудь зелень на земле колледжа, но администрация не проявляла никакой инициативы. Неудивительно, что почти все мы страдали фурункулезом.
Да еще жуткий холод (говорят, это место - Мальборо-Дауне - самое холодное в Англии). Классные комнаты еще как-то отапливались, спальни же нет. Днем свободное от классов время мы проводили в огромной общей комнате, где собиралось до двухсот старшеклассников. В ней было всего два камина, у которых грелись только самые большие и сильные мальчишки. Я к таковым не относился и решил, что греться случайными урывками - еще хуже, чем страдать от холода, и потому стал закаляться. Ходил без жилетки - в рубашке и пиджаке, спал без одеяла, под одной простыней. Я читал об аборигенах Огненной Земли и хотел, как они, приучить себя к суровым условиям. Особенно меня поразило, что они спали внутри мертвого кита, который служил им еще и пищей. Мне, правда, до таких крайностей дойти не пришлось.
За провинности: опоздание на занятия, плохо выполненную утреннюю пробежку и тому подобное - нас наказывали поркой. Институт репрессий находился в основном в руках старшеклассников, и они столь щедро пользовались своими полномочиями при любом посягательстве на их иерархический статус, что это походило на узаконенный бандитизм. И вели они себя свободнее. О положении на социальной лестнице говорило, например, право застегивать костюм на одну пуговицу или держать руку в кармане брюк. Старшие классы управлялись четырьмя старостами префектами, которые восседали за столом перед камином. Один из них разносил провинившимся повестки об экзекуции - это бывало во время приготовления уроков. Кончив работу, мы все - двести подростков - разом бросались к столу префекта и окружали его. Стулья откидывались в стороны, жертву распинали на столе, и префект, не жалея сил, с наскока лупил несчастного длинным прутом, а мы стояли и смотрели.
Те, у кого были карманные деньги, могли покупать молоко, крупу и другие продукты. Отбросы выкидывались в большой железный бак, от которого всегда исходило зловоние. Помню, как одного мальчика, не пользовавшегося у нас популярностью, однажды сунули в этот бак головой вниз.
Префекта, отвечавшего за общежитие, в котором я обитал, звали Эдмондс. Однажды после того, как я получил от него порку (несправедливую, конечно), все его постельные принадлежности исчезли, как говорится, с концами. Я, естественно, не сомневался, что он заподозрит в первую очередь меня, и поэтому сам непосредственного участия в этом деле не принимал, но дал несколько ценных советов, как все организовать, чтобы не могли обвинить ни одного из участников. Они последовали моим советам, результат получился отличным. После этого случая Эдмондс больше ни разу меня не наказывал.
Летом в "Мальборо" было лучше. Крикет не считался обязательным занятием, и часы игр можно было проводить по своему усмотрению. Я обычно ездил на велосипеде - нам позволялось передвигаться в пределах 10 миль от колледжа. Я доезжал до Апэйвона и лежал там на траве у края летного поля, наблюдая, как аэропланы выписывают круги. На взлете их шасси проносились в нескольких футах над моей головой.
Иногда, наездившись по пыльным дорогам (по ним часто проходили колонны военных грузовиков), я находил в лесу уютное место и лежал там под деревьями час-другой, читая или наблюдая за птицами. Или устраивался на берегу реки и смотрел на рыб. Эти часы относительной свободы доставляли мне огромную радость.
Крикет я пропускал, но регби очень любил и лелеял честолюбивую мечту сыграть за нашу команду в финале. Я был в курсе игр профессионалов, читал отчеты о матчах. С особым интересом я следил по газетам за турне новозеландских "Черных", которые в Британии выиграли у всех, кроме "Кардиффа". Они применили новую эффективную тактику: играли не восемью нападающими, а семью и имели за счет этого лишнего защитника. Я рассказал об этой новинке капитану своей команды. Ему она тоже понравилась, и он изменил расстановку игроков. Но, увы, я оказался как раз восьмым нападающим - меня и сократили. Мое место, но уже не нападающего, а лишнего защитника занял мой друг Патерсон. Еще до этих перестановок я должен был играть в матче против Веллингтонского колледжа, но заболел. В результате я не только не играл в финале, но и лишился привилегии носить синие шорты, которую имели только участники игр с ведущими командами школьной лиги - "Веллингтоном" или "Регби". Я, правда, сыграл один матч (и даже был капитаном) в полуфинальной группе, но это не принесло большого удовлетворения: моей целью был только финал. Мне приходилось играть без очков и случалось из-за близорукости терять мяч, плохо видя его, и бежать не в ту сторону. Так что мои амбиции классного регбиста представляются мне теперь довольно сомнительными.
В Мальборо я стал ревностным членом Кадетского корпуса военной подготовки. Летом, в первый год, у нас были сборы - 2 тысячи подростков из разных частных школ. Старшим в нашей палатке оказался тот самый префект Эдмондс, к которому я, естественно, не питал никаких симпатий. Другие кадеты тоже, по-видимому, были о нем не лучшего мнения. Однажды ребята из "Итона" ("Итон" - одна из девяти старейших престижных мужских привилегированных средних школ, находится в городе Итоне) напали на нашу палатку, развалили ее и раскидали по лагерю все ее содержимое. Я, с одной стороны, испытывал злорадство, а с другой - пострадал сам, потому что, как самый младший, должен был потом приводить все в порядок.
Я очень серьезно относился к этим нашим военным сборам, надевал две пары очков, чтобы точнее бить "врага" холостыми патронами. Стреляли мы не только из винтовок, но даже из миномета - по пустой "вражеской" траншее.
Командирами у нас были разные люди, в том числе и хорошие. Одного из них, по имени Адаме, я просто обожал всей душой. Он был по-уставному строг, но относился гуманно к своим подопечным. Позднее он пошел на фронт и был убит во Фландрии. Среди его документов нашли записку, в которой он просил распределить его книги среди нескольких своих бывших кадетов. В списке было и мое имя. Ничью смерть я не переживал тогда так сильно, как его. Он был замечательным человеком и погиб в самом расцвете сил.
Вообще же, в нашем пребывании в "Мальборо" было что-то низкое и жалкое, нам как будто перекрыли пути к нормальному умственному и духовному развитию. Упор делался не на инициативу, а на запрещение, подавление, и мне кажется, я только сейчас начинаю избавляться от последствий такого "воспитания". Я, например, до недавнего времени трясся от страха, если мне приходилось выступать перед аудиторией больше полудюжины человек. Во мне глубоко сидела боязнь сказать или сделать что-то такое, что может не соответствовать принятым устоям.
Лучшее, что было в "Мальборо", - это друзья. Я особенно сдружился с двумя мальчиками, и к шестому классу наша троица стала неразлучной. Одного звали Джон Патерсон, он был сыном священника из Эссекса симпатичный, спортивный, любил хорошо одеваться. Второй - М.-И. Роу, которого я звал Кротом за его острый подвижный нос и непокорный хохол {последний, правда, вряд ли присущ кроту). В отличие от крота у него был еще и пронзительный взгляд из-под больших, густых бровей. Роу стал королевским адвокатом. Патерсон служил в армии и был убит в Малайзии во время Второй мировой войны. Оба моих друга стали в школе префектами, я же - нет. Наверное из-за того, что меня считали отпетым бунтовщиком.
Был у меня еще один друг, Фрэд Смит, тоже хороший спортсмен и к тому же мой земляк - он жил в Северном Девоне недалеко от нас. Мне очень нравилась мама Фрэда, она пекла восхитительные сладкие пироги, и я каждое воскресенье приходил к ним на чай. Всю неделю я ждал этого воскресного праздника, хотя путь от школы до дома Фрэда был немалый - 6 миль в одну сторону. У Фрэда дома все увлекались спортом, любили бегать кроссы, и сам он стал первоклассным стайером.
Моим увлечением был поиск птичьих гнезд. Думаю, что в этом занятии меня привлекало не коллекционирование как таковое, а возможность испытать приключения - например, добраться до гнезда, устроенного высоко на дереве. К гнездам я относился довольно бережно - больше одного яйца обычно не брал. Я, бывало, целыми днями бродил по лесистым склонам наших девонских долин, получая удовольствие и от того, что в течение всего дня был один и никто меня не тревожил.
К концу моего пребывания в "Мальборо" там стала внедряться новаторская идея: старшеклассники специализировались по какому-нибудь предмету. Я выбрал математику и обнаружил, что для того, чтобы поддерживать интерес к чему-либо одному, - каждый час, день ото дня, неделя за неделей - требуется огромное напряжение. В 1962 году я получил письмо от одного ученика колледжа в Мальборо, где он сообщал, что с интересом следил за моими путешествиями. "Я сижу за партой, - писал он, - на которой вырезано ваше имя. Похоже, что вы, как и я, пережили здесь немало скучных часов". Так оно, вероятно, и было; правда, я не помню, чтобы мне случалось вырезать на партах.
В математическом классе нас было тридцать; я по успеваемости шел только одиннадцатым. Однажды повнимательнее пригляделся к первым десяти. Большинство из этих ребят были гораздо способнее меня или считали себя таковыми. Я подумал: "Вы, конечно, ребята умные, но посмотрите на себя какие-то доходяги: с птичьей грудью, анемичные, вялые очкарики". (По-видимому, в тот момент я пребывал в желчном настроении - сам-то тоже был очкариком). И решил, что мне бесполезно стараться догнать этих ребят. Да и хочу ли этого? Разве это жизнь? Настоящая жизнь проходит мимо, я в ней не участвую. Я сказал директору, что в конце семестра уйду из школы.
Шел 1918 год. В колледже разразилась эпидемия испанки. Коек в больничном корпусе не хватало, больных приходилось устраивать на полу, и они лежали там рядами. Многие были тяжело больны, некоторые умерли.
Я тоже заразился и 11 ноября, в день капитуляции Германии, чувствовал себя особенно скверно. За окном раздавались радостные крики, а я лежал на матрасе и не мог даже пошевелиться.
Когда я объявил отцу, что ушел из "Мальборо", он разбушевался. И был прав, конечно, ведь я не проявил к нему должного почтения - не спросил его разрешения. Наверное, я поступил так потому, что твердо решил уйти, а на согласие отца не очень надеялся. Он хотел, чтобы я поступал в университет и готовил себя к гражданской службе в Индии. Я же чувствовал, что все это никуда не годится, что это нельзя назвать настоящей жизнью.
Глава третья
БАТРАК
У отца в библиотеке были книги об Австралии. Я прочитал три романа о рудокопах, овцеводах и беглых каторжниках, решил, что такая жизнь мне вполне подходит, и заявил, что хочу уехать в Австралию. Но случайно мои планы немного изменились. Наши соседи пригласили меня на фазанью охоту, и там я познакомился с Недом Холмсом, сержантом новозеландской армии, который приехал в Англию в отпуск. Узнав о моих планах, он сказал:
В пустыне волн и небес
Перевод - Вронский Н. В.
Фрэнсис Чичестер, безусловно, человек действия, энергичный, предприимчивый. Его стихия - это стихия природы: свобода, простор, небо, море.
В жизни Чичестера много ярких и драматических событий: перелет на одноместном самолете из Англии в Австралию в конце 20-х годов; борьба с раком легких и удивительное излечение от болезни; труднейшие морские походы через Атлантический океан и вокруг света в одиночку на яхте...
Название книги - строчка из стихотворения Дж. Мейсфилда "Нерв моря".
ОГЛАВЛЕНИЕ
От автора
Часть первая
Глава первая. Начало.
Глава вторая. Мрачные дни в колледже
Глава третья. Батрак
Глава четвертая. Новая Зеландия, 1919 год
Глава пятая. Золото и уголь
Глава шестая. В погоне за богатством
Глава седьмая. Учусь летать
Глава восьмая. Старт
Глава девятая. От Триполи до Явы
Глава десятая. Австралия
Часть вторая
Глава одиннадцатая. Тасманово море
Глава двенадцатая. В точку
Глава тринадцатая. Авария
Глава четырнадцатая. Спасательная операция
Глава пятнадцатая. Снова в полете
Глава шестнадцатая. Возвращение в Австралию
Часть третья
Глава семнадцатая. На пути в Японию
Глава восемнадцатая. Газолин и другие неприятности
Глава девятнадцатая. Японские встречи
Глава двадцатая. В Китае
Глава двадцать первая. Несчастье
Часть четвертая
Глава двадцать вторая. Снова в Англии
Глава двадцать третья. Шейла и война
Глава двадцать четвертая. Снова в море
Глава двадцать пятая. Рак
Глава двадцать шестая. Избавление
Часть пятая
Глава двадцать седьмая. В одиночку через Атлантику
Глава двадцать восьмая. Шторм
Глава двадцать девятая. Нью-Йорк и новые планы
Глава тридцатая. Снова в Атлантике
Глава тридцать первая. Опять Нью-Йорк
Глава тридцать вторая. Домой - и к новым горизонтам
Шейле, моей жене,
с восхищением, уважением и благодарностью.
И конечно, с любовью
ОТ АВТОРА
Если эта книга имеет какие-либо литературные достоинства, то в первую очередь благодаря Джону Андерсону, который выбрал из моей истории лишь самое интересное. Сам я написал слишком много, и этому есть объяснение. В моей жизни было много путешествий, так сказать, малого порядка, но очень мною любимых - на велосипеде или верхом на лошади, на лыжах или просто пешком. Но биографию не следует перегружать велосипедами.
Пусть эпиграфом к этой книге будет стихотворение "Нерв моря" Джона Мейсфилда. В нем, всего в двенадцати строчках, выражено мое непреходящее стремление к романтике приключений.
Джон Мейсфилд
"Нерв моря"
(перевод Владимира Шишкина)
Вернуться я снова должен к морям,
К пустыне волн и небес,
Лишь только нельзя без паруса плыть,
Звезды путеводной без,
Без песни ветра, скрипа снастей,
Пусть будет штурвал крутиться,
Рассвет над морем будет вставать
И серый туман клубиться.
Я должен опять возвратиться к морям
На зов бегущей волны.
Здесь рев урагана и пенье сирен
Значения будут полны.
И все, что мне нужно, - хороший бриз,
Клочки облаков летящих,
Соленая пыль пенных валов,
Крик чаек, о чем-то скорбящих.
Вернуться я снова должен к морям,
К цыганской судьбе кочевой,
Плыть за китом, за чайкой лететь
Под ветра свист ножевой.
Смогу ли я жить без команды моей,
Без баек бродяг морских?
Их сон после вахты сладок и тих,
И души счастливы их.
С благодарностью Джону Мейсфилду, величайшему из поэтов-маринистов.
Фрэнсис Чичестер
Боже, пошли мне смерть не раньше, чем буду готов я к ней.
Ф. Ч.
Часть первая
Глава первая
НАЧАЛО
Меня укусила змея - это было, насколько помню, мое первое приключение. Весна, мне 11 лет, я в лесу, в поместье моей арлингтонской тетки Розалии. Уютная долинка ручья, бегущего из озера; среди буйной зелени выделяются заросли какого-то растения с широкими листьями, похожего на гигантский ревень. Я заметил змею, когда она уползала в кусты с освещенной солнцем лесной дороги. Схватил ее за хвост, завернул в носовой платок, связал концы и пошел домой - до него было около 3 миль. Проходя через большое поле, увидел в траве жука и решил, что неплохо бы покормить мою змею. Вытащил ее из платка и положил на траву рядом с жуком, но она им не заинтересовалась. Тогда я взял змею за шею и стал тыкать ее мордой в жука - она извивалась и шипела. Не хочешь - твое дело. Я стал засовывать ее обратно в носовой платок, и тут она укусила меня в указательный палец. Боль была такая, будто меня ужалило полдюжины ос. Палец мгновенно распух и посинел, я стал сосать его, прыгая от боли. Но змею не бросил, засунул все-таки ее в платок и поспешил домой.
Я то бежал, то шел. Рука распухла и болела, особенно под мышкой. Я страшно испугался и, будучи в то время весьма религиозным, встал на колени и начал молиться о спасении. Мне совсем не хотелось умирать: весенний день был так хорош, пробивавшийся сквозь листву солнечный свет так радостен! Недалеко от нашего дома я встретил знакомого фермера. Он ехал верхом. Я рассказал ему о своем несчастье и показал змею. Он спешился и убил ее ударом ноги. Мне было жаль ее.
Дома отец, выслушав меня, сказал:
- Нашел, что делать - нести змею домой. Она ведь могла ужалить твою сестру.
Отец велел мне взять велосипед и ехать в больницу в Барнстэпл. Этот городок находился в четырех с половиной милях от нас, и я прекрасно в нем ориентировался. Но от змеиного укуса я был сам не свой и проплутал, прежде чем добрался до больницы. Помню, как сидел на лавке в ожидании приема. К тому времени я уже мало что соображал. В кабинете врача мне положили на лицо какую-то марлевую штуку, и я до сих пор помню отвратительное ощущение удушья от действия хлороформа. Наверное, во всей передряге этот момент был хуже всего. Я видел стоящего рядом отца- он, оказывается, запряг лошадь и отправился вслед за мной. Потом была резкая боль - это, наверное, стали вскрывать мой палец, - и тут я потерял сознание.
Позже я узнал, что врачи послали отца найти убитую змею, чтобы использовать ее яд как противоядие. Но потом передумали и заказали какой-то препарат - его должны были доставить поездом из Лондона. Препарат прибыл вечером, и мне сделали несколько уколов в живот. Отец потом говорил, что до утра они не знали, удастся ли мне выжить.
Тогда я впервые узнал, что значит быть известным. Мое приключение описали в местной газете, и ко мне в больницу стали приходить посетители. Среди них были Нэнси Платт и моя кузина Маргарет, которую я обожал.
Страсть проводить целые дни в одиночку - где-нибудь в глуши, подальше от людей, - наверное, не была у меня врожденной. Скорее, она развилась под влиянием обстоятельств. К таковым можно отнести, например, мой начальный опыт школьной жизни. В семилетнем возрасте я был отдан в школу в Эллерсли, в 7 милях от дома. Родители каждую неделю отвозили меня туда на нашей двуколке. Как-то раз, в начале первого семестра, старшие мальчишки устроили во дворе игру: одна команда должна была попасть в здание школы, другая - не давала им сделать это. Я в тот момент был в туалетной комнате и вдруг увидел, что в окне надо мной появилась голова моего старшего брата - он пытался пролезть внутрь. На полу стоял ящик с опилками. Я схватил пригоршню и запустил брату прямо в лицо. Поступок, разумеется, дурацкий и дикий, но я сделал это, конечно, вовсе не со зла, просто, наверное, был очень возбужден неожиданным появлением брата. Помню, как он стоял потом, склонившись над умывальником, и промывал глаза.
Я заработал трехнедельный бойкот, и его осуществили от начала до конца - никто в школе за это время не сказал мне ни слова. Не знаю, придумал ли это наказание мой брат (он был старше меня на четыре с половиной года), но сам он наравне со всеми принимал участие в бойкоте. Трудно поверить, что старшие школьники могли так жестоко наказать семилетнего новичка - пусть даже и за глупый, неприятный поступок. Вероятно, я вообще был им непонятен и неприятен, что-то вроде белой вороны.
Этот случай настроил меня против моих товарищей; каждый был мне врагом, если не доказывал чем-то, что он мой друг. Мне приходилось драться на каждом шагу, и школа стала для меня не лучше тюрьмы. К тому же у меня не сложились отношения и с директором: в первом семестре меня шесть раз пороли. Директор, мужчина крупный и крепкий, посылал провинившегося в жилой корпус, где тот должен был стоять у своей кровати и дожидаться наказания. Это ожидание было хуже всего, я стоял у кровати и не мог сдержать дрожи. В окне я видел вьющиеся растения, усыпанные ягодами, там сновали воробьи, и эта картина отложилась у меня в памяти как олицетворение невзгод и страданий. Приходил директор, велел провинившемуся снять штаны и бил его по голому заду. Иногда жертва стояла, наклонившись, с голым задом, но порки так и не получала - это была особая форма наказания. Спустя примерно год родители забрали меня из этой школы - не из-за суровых условий, а потому что я часто болел. Их это раздражало.
В школе я не приобрел друзей, не лучше обстояли дела и дома. Две мои сестренки были слишком малы (старшая, Барбара, на пять лет младше меня), и у нас не могло быть ничего общего в увлечении приключениями. Я все больше и больше отдалялся от других, и этот уход в свой особый романтический мир постепенно стал моей привычкой, а потом и натурой.
Меня перевели в другую начальную школу, "Олд Райд" в Брэнксоме. К этому времени я стал уже, наверное, полным дикарем - не подчинялся никому, в том числе и собственным родителям. Но школу полюбил. Мне приглянулись новые товарищи, нравились и наставники, очаровало и само место с его смолистым ароматом и песчаной почвой, усеянной сосновой хвоей. Летом мы каждое утро спускались по скалистому ущелью к морю и купались. Соленая вода и горячее солнце расслабляли, и обратно мы тащились с трудом. Я обычно задерживался и искал крупных гусениц, а иногда приносил в школу яйца бабочек, и мы наблюдали за их развитием.
Бывали, конечно, и неприятности. Самое плохое - это когда нас после отбоя заставали в кроватях друг у друга. Мы все так делали. Это считалось страшным преступлением: нас вызывали к директору, а потом пороли. Хорошо отделались, говорили нам, надо бы выгнать вас из школы. Но ведь всех не выгонишь. Слово "гомосексуализм" не было произнесено ни разу, да я и не знал, что это такое. Каждый из нас перебывал в постели у всех своих товарищей, и, будь у кого-то греховный интерес, это не осталось бы без нашего внимания. Не думаю, чтобы кто-то из мальчишек знал что-либо об этом. Мы просто болтали в кроватях, и главное удовольствие было именно в нарушении строгого закона, который гласил: ни слова после отбоя. Наставники же наши, по-видимому, считали, что мы все поголовно предаемся пороку.
Самым любимым нашим наставником был молодой человек по имени Коплстон. Однажды во время летних каникул я пригласил его погостить у нас дома. Маме он понравился, а отцу, думаю, нет, так что моя инициатива полного успеха не имела. Другой молодой наставник запомнился мне тем, что не умел справляться с нашим озорством. Как-то жарким летним днем он гулял с нами по вересковой пустоши. Было воскресенье, он принарядился даже котелок надел. Мы, конечно, не упустили случая поддразнить его и вообще расшалились сверх меры: прыгали перед ним, орали. А я подкрался сзади и надвинул ему котелок на глаза. Бедняга пустил в дело свою трость, но досталось не мне, а другому; восторгу нашему не было предела. Вдруг откуда ни возьмись появились две мои кузины. Оказывается, они проводили лето по соседству, а я об этом понятия не имел. Кузины отозвали меня в сторону и отругали как следует. Вспоминая этот эпизод, я и сейчас морщусь от стыда, ведь наш молодой наставник был на редкость славным парнем.
Музыке нас учила немка с острым носом и неряшливыми жидкими волосами. Она меня сразу невзлюбила - наверное, за мое упрямство. Я не имел абсолютно никакого слуха и не хотел это демонстрировать: когда мы пели хором, я просто молча открывал рот. Не знаю, чем бы закончились мои отношения с немкой, но началась война, и она исчезла.
Наш истопник, в прошлом моряк, с началом войны вернулся на флот и спустя некоторое время навестил нас. Мы, как завороженные, слушали его рассказы о морских боевых действиях. С новой стороны узнали мы и нашего любимого Коплстона - он, оказывается, был весьма сведущ в разведке. Наслушавшись его историй, мы воображали, что в море, у нас под носом, ходят подводные лодки, а берег кишит шпионами.
Еще одно яркое событие тех дней - визит в школу кадетов с учебного крейсера "Эклипс". Организовали матч в крикет. Крейсер стоял рядом, в бухте, и, когда стало темнеть, крикетную площадку осветили его бортовыми прожекторами. Ночью я смотрел из окон спальни на бухту, на крейсер, на скалы Олд-Хэрри. Мог ли я тогда подумать, что спустя 50 лет приду сюда на яхте и стану на якорь у этих самых скал! (Это было во время Фастнетской гонки, мы зашли сюда для небольшого срочного ремонта.)
В крикете я ничего выдающегося не показывал, но почему-то стал капитаном своей команды. Мало того, меня избрали спортивным капитаном всей школы. Аллен Уилер, который был на два класса младше меня (мы дружим с ним до сих пор, он теперь выдающийся авиаконструктор), вспоминает, как однажды перед соревнованием по плаванию я подошел к нему и грозно предупредил:
- Или ты победишь, или...
Он перепугался и... победил. Очевидно, я все еще оставался довольно крутым парнем - сказывалось суровое наследие школы Эллерсли.
С началом войны нас нагрузили военной подготовкой. Я и тут оказался лучшим. 30 лет спустя, в разгар уже Второй мировой войны, мне снова пришлось вышагивать на плацу, будучи офицером Летной школы. И не только вышагивать, но и командовать построением. Я тогда здорово волновался все-таки 30 лет без практики. Но испытание выдержал. Нас, по-видимому, неплохо вымуштровали в школе "Олд Райд".
Глава вторая
МРАЧНЫЕ ДНИ В КОЛЛЕДЖЕ
Моим следующим учебным заведением был колледж "Мальборо" (колледж "Мальборо" - мужская привилегированная частная средняя школа в городе Мальборо, графство Уилтшир). Попасть сюда после школы "Олд Райд" значило испытать шок. Ужасное место, не лучше тюрьмы. Мрачный, переполненный новичками корпус, железная дисциплина. А еда... Какими только словечками мы ее не называли! И улучшений ждать не приходилось: время было военное. Впрочем, постоянно пребывая в полуголодном состоянии, мы бы съели что угодно. Причина нашего вечного голода была еще, наверное, и в недостатке витаминов - нам не давали ни свежих фруктов, ни свежих овощей, ни зелени. Мы легко могли бы сами выращивать какую-нибудь зелень на земле колледжа, но администрация не проявляла никакой инициативы. Неудивительно, что почти все мы страдали фурункулезом.
Да еще жуткий холод (говорят, это место - Мальборо-Дауне - самое холодное в Англии). Классные комнаты еще как-то отапливались, спальни же нет. Днем свободное от классов время мы проводили в огромной общей комнате, где собиралось до двухсот старшеклассников. В ней было всего два камина, у которых грелись только самые большие и сильные мальчишки. Я к таковым не относился и решил, что греться случайными урывками - еще хуже, чем страдать от холода, и потому стал закаляться. Ходил без жилетки - в рубашке и пиджаке, спал без одеяла, под одной простыней. Я читал об аборигенах Огненной Земли и хотел, как они, приучить себя к суровым условиям. Особенно меня поразило, что они спали внутри мертвого кита, который служил им еще и пищей. Мне, правда, до таких крайностей дойти не пришлось.
За провинности: опоздание на занятия, плохо выполненную утреннюю пробежку и тому подобное - нас наказывали поркой. Институт репрессий находился в основном в руках старшеклассников, и они столь щедро пользовались своими полномочиями при любом посягательстве на их иерархический статус, что это походило на узаконенный бандитизм. И вели они себя свободнее. О положении на социальной лестнице говорило, например, право застегивать костюм на одну пуговицу или держать руку в кармане брюк. Старшие классы управлялись четырьмя старостами префектами, которые восседали за столом перед камином. Один из них разносил провинившимся повестки об экзекуции - это бывало во время приготовления уроков. Кончив работу, мы все - двести подростков - разом бросались к столу префекта и окружали его. Стулья откидывались в стороны, жертву распинали на столе, и префект, не жалея сил, с наскока лупил несчастного длинным прутом, а мы стояли и смотрели.
Те, у кого были карманные деньги, могли покупать молоко, крупу и другие продукты. Отбросы выкидывались в большой железный бак, от которого всегда исходило зловоние. Помню, как одного мальчика, не пользовавшегося у нас популярностью, однажды сунули в этот бак головой вниз.
Префекта, отвечавшего за общежитие, в котором я обитал, звали Эдмондс. Однажды после того, как я получил от него порку (несправедливую, конечно), все его постельные принадлежности исчезли, как говорится, с концами. Я, естественно, не сомневался, что он заподозрит в первую очередь меня, и поэтому сам непосредственного участия в этом деле не принимал, но дал несколько ценных советов, как все организовать, чтобы не могли обвинить ни одного из участников. Они последовали моим советам, результат получился отличным. После этого случая Эдмондс больше ни разу меня не наказывал.
Летом в "Мальборо" было лучше. Крикет не считался обязательным занятием, и часы игр можно было проводить по своему усмотрению. Я обычно ездил на велосипеде - нам позволялось передвигаться в пределах 10 миль от колледжа. Я доезжал до Апэйвона и лежал там на траве у края летного поля, наблюдая, как аэропланы выписывают круги. На взлете их шасси проносились в нескольких футах над моей головой.
Иногда, наездившись по пыльным дорогам (по ним часто проходили колонны военных грузовиков), я находил в лесу уютное место и лежал там под деревьями час-другой, читая или наблюдая за птицами. Или устраивался на берегу реки и смотрел на рыб. Эти часы относительной свободы доставляли мне огромную радость.
Крикет я пропускал, но регби очень любил и лелеял честолюбивую мечту сыграть за нашу команду в финале. Я был в курсе игр профессионалов, читал отчеты о матчах. С особым интересом я следил по газетам за турне новозеландских "Черных", которые в Британии выиграли у всех, кроме "Кардиффа". Они применили новую эффективную тактику: играли не восемью нападающими, а семью и имели за счет этого лишнего защитника. Я рассказал об этой новинке капитану своей команды. Ему она тоже понравилась, и он изменил расстановку игроков. Но, увы, я оказался как раз восьмым нападающим - меня и сократили. Мое место, но уже не нападающего, а лишнего защитника занял мой друг Патерсон. Еще до этих перестановок я должен был играть в матче против Веллингтонского колледжа, но заболел. В результате я не только не играл в финале, но и лишился привилегии носить синие шорты, которую имели только участники игр с ведущими командами школьной лиги - "Веллингтоном" или "Регби". Я, правда, сыграл один матч (и даже был капитаном) в полуфинальной группе, но это не принесло большого удовлетворения: моей целью был только финал. Мне приходилось играть без очков и случалось из-за близорукости терять мяч, плохо видя его, и бежать не в ту сторону. Так что мои амбиции классного регбиста представляются мне теперь довольно сомнительными.
В Мальборо я стал ревностным членом Кадетского корпуса военной подготовки. Летом, в первый год, у нас были сборы - 2 тысячи подростков из разных частных школ. Старшим в нашей палатке оказался тот самый префект Эдмондс, к которому я, естественно, не питал никаких симпатий. Другие кадеты тоже, по-видимому, были о нем не лучшего мнения. Однажды ребята из "Итона" ("Итон" - одна из девяти старейших престижных мужских привилегированных средних школ, находится в городе Итоне) напали на нашу палатку, развалили ее и раскидали по лагерю все ее содержимое. Я, с одной стороны, испытывал злорадство, а с другой - пострадал сам, потому что, как самый младший, должен был потом приводить все в порядок.
Я очень серьезно относился к этим нашим военным сборам, надевал две пары очков, чтобы точнее бить "врага" холостыми патронами. Стреляли мы не только из винтовок, но даже из миномета - по пустой "вражеской" траншее.
Командирами у нас были разные люди, в том числе и хорошие. Одного из них, по имени Адаме, я просто обожал всей душой. Он был по-уставному строг, но относился гуманно к своим подопечным. Позднее он пошел на фронт и был убит во Фландрии. Среди его документов нашли записку, в которой он просил распределить его книги среди нескольких своих бывших кадетов. В списке было и мое имя. Ничью смерть я не переживал тогда так сильно, как его. Он был замечательным человеком и погиб в самом расцвете сил.
Вообще же, в нашем пребывании в "Мальборо" было что-то низкое и жалкое, нам как будто перекрыли пути к нормальному умственному и духовному развитию. Упор делался не на инициативу, а на запрещение, подавление, и мне кажется, я только сейчас начинаю избавляться от последствий такого "воспитания". Я, например, до недавнего времени трясся от страха, если мне приходилось выступать перед аудиторией больше полудюжины человек. Во мне глубоко сидела боязнь сказать или сделать что-то такое, что может не соответствовать принятым устоям.
Лучшее, что было в "Мальборо", - это друзья. Я особенно сдружился с двумя мальчиками, и к шестому классу наша троица стала неразлучной. Одного звали Джон Патерсон, он был сыном священника из Эссекса симпатичный, спортивный, любил хорошо одеваться. Второй - М.-И. Роу, которого я звал Кротом за его острый подвижный нос и непокорный хохол {последний, правда, вряд ли присущ кроту). В отличие от крота у него был еще и пронзительный взгляд из-под больших, густых бровей. Роу стал королевским адвокатом. Патерсон служил в армии и был убит в Малайзии во время Второй мировой войны. Оба моих друга стали в школе префектами, я же - нет. Наверное из-за того, что меня считали отпетым бунтовщиком.
Был у меня еще один друг, Фрэд Смит, тоже хороший спортсмен и к тому же мой земляк - он жил в Северном Девоне недалеко от нас. Мне очень нравилась мама Фрэда, она пекла восхитительные сладкие пироги, и я каждое воскресенье приходил к ним на чай. Всю неделю я ждал этого воскресного праздника, хотя путь от школы до дома Фрэда был немалый - 6 миль в одну сторону. У Фрэда дома все увлекались спортом, любили бегать кроссы, и сам он стал первоклассным стайером.
Моим увлечением был поиск птичьих гнезд. Думаю, что в этом занятии меня привлекало не коллекционирование как таковое, а возможность испытать приключения - например, добраться до гнезда, устроенного высоко на дереве. К гнездам я относился довольно бережно - больше одного яйца обычно не брал. Я, бывало, целыми днями бродил по лесистым склонам наших девонских долин, получая удовольствие и от того, что в течение всего дня был один и никто меня не тревожил.
К концу моего пребывания в "Мальборо" там стала внедряться новаторская идея: старшеклассники специализировались по какому-нибудь предмету. Я выбрал математику и обнаружил, что для того, чтобы поддерживать интерес к чему-либо одному, - каждый час, день ото дня, неделя за неделей - требуется огромное напряжение. В 1962 году я получил письмо от одного ученика колледжа в Мальборо, где он сообщал, что с интересом следил за моими путешествиями. "Я сижу за партой, - писал он, - на которой вырезано ваше имя. Похоже, что вы, как и я, пережили здесь немало скучных часов". Так оно, вероятно, и было; правда, я не помню, чтобы мне случалось вырезать на партах.
В математическом классе нас было тридцать; я по успеваемости шел только одиннадцатым. Однажды повнимательнее пригляделся к первым десяти. Большинство из этих ребят были гораздо способнее меня или считали себя таковыми. Я подумал: "Вы, конечно, ребята умные, но посмотрите на себя какие-то доходяги: с птичьей грудью, анемичные, вялые очкарики". (По-видимому, в тот момент я пребывал в желчном настроении - сам-то тоже был очкариком). И решил, что мне бесполезно стараться догнать этих ребят. Да и хочу ли этого? Разве это жизнь? Настоящая жизнь проходит мимо, я в ней не участвую. Я сказал директору, что в конце семестра уйду из школы.
Шел 1918 год. В колледже разразилась эпидемия испанки. Коек в больничном корпусе не хватало, больных приходилось устраивать на полу, и они лежали там рядами. Многие были тяжело больны, некоторые умерли.
Я тоже заразился и 11 ноября, в день капитуляции Германии, чувствовал себя особенно скверно. За окном раздавались радостные крики, а я лежал на матрасе и не мог даже пошевелиться.
Когда я объявил отцу, что ушел из "Мальборо", он разбушевался. И был прав, конечно, ведь я не проявил к нему должного почтения - не спросил его разрешения. Наверное, я поступил так потому, что твердо решил уйти, а на согласие отца не очень надеялся. Он хотел, чтобы я поступал в университет и готовил себя к гражданской службе в Индии. Я же чувствовал, что все это никуда не годится, что это нельзя назвать настоящей жизнью.
Глава третья
БАТРАК
У отца в библиотеке были книги об Австралии. Я прочитал три романа о рудокопах, овцеводах и беглых каторжниках, решил, что такая жизнь мне вполне подходит, и заявил, что хочу уехать в Австралию. Но случайно мои планы немного изменились. Наши соседи пригласили меня на фазанью охоту, и там я познакомился с Недом Холмсом, сержантом новозеландской армии, который приехал в Англию в отпуск. Узнав о моих планах, он сказал: