Страница:
Вы спросите, зачем понадобилось женщине с ограниченными средствами селиться в палаццо Тароминия? Ответ будет типично римским. В западном крыле дворца, в квартире, отделанной в свое время для папы Андроса X, к которой вела парадная лестница со старинными фресками и плафоном, проживала баронесса Трамонде, сестра престарелого герцога Римского. До войны баронесса любила выходить к лестнице и приветствовать сверху поднимающихся к ней гостей. Но с тех пор утекло много воды, баронесса состарилась, а вместе с ней состарились и ее друзья. Лестница была им уже не под силу. О, они отказались от нее не сразу! Героически, как отряд солдат под пулеметным огнем неприятеля, они карабкались по лестнице, чтобы попасть к баронессе на бридж; кавалеры подталкивали дам (а порою и наоборот), и старые маркизы и княгини, цвет европейского общества, взбирались наверх, кряхтя, отдуваясь и время от времени в изнеможении садясь на ступеньки. Из-за стенной росписи в западном - баронессином - крыле нельзя было установить лифт. Зато он имелся в восточном, том самом, в котором жила Кейт. Чтобы попасть к баронессе, минуя тяжелую лестницу, нужно было, поднявшись на лифте к Кейт, пройти через ее комнату в тот конец дворца. Таким образом, приняв герцога Римского (у которого в том же дворце были свои, отдельные от сестры, апартаменты) как бы в почетные совладельцы своей квартиры, Кейт получила возможность за сходную цену поселиться в палаццо. Герцог обычно навещал сестру дважды в день, а кроме того, раз в месяц - каждый четверг, ровно в пять минут девятого - мимо Кейт шествовала великолепная процессия престарелых аристократов, приглашенных на карты к баронессе. Кейт они ничуть не мешали. Напротив, каждый картежный четверг, когда раздавался звонок, сердце ее начинало стучать от сильного и приятного волнения. Возглавлял процессию всегда сам старый герцог. Кисть правой руки была у него отрублена по приказу Муссолини, и теперь, когда враги старого вельможи были казнены, он гордо, как бы напоказ, нес свой обрубок. За ним шествовали дон Фернандо Марчетти, герцог Тренский, герцог и герцогиня Рикотто-Спорчи, граф Амбро ди Альбентиис, граф и графиня Фабрицио Даромео, княгиня Урбана Тессоро, княгиня Изабелла Тессоро и Федерико, кардинал Бальдова. Каждый из них чем-то когда-то отличился. Дон Фернандо проехал из Парижа в Пекин через пустыню Гоби. Герцог Рикотто-Спорчи переломал себе почти все кости, участвуя в скачках с препятствиями, а графиня Даромео во время немецкой оккупации скрывала у себя тайную радиостанцию союзников - в самом центре Рима. Старый герцог Римский вручал Кейт букетик цветов, после чего он и его друзья направлялись через ее кухню к черному ходу.
Кейт довольно хорошо владела итальянским языком, кое-что переводила, давала уроки, а последние три года содержала себя и сына тем, что дублировала диалоги в старых итальянских фильмах, которые показывала английская телевизионная студия; у нее был рафинированный акцент, и она большей частью дублировала великосветских старух; впрочем, работы хватало, и она проводила много времени в студии звукозаписи, помещавшейся на берегу Тибра. Ее заработка вместе с оставшимися от мужа деньгами с грехом пополам доставало на то, чтобы сводить концы с концами. Раза два-три в год старшая сестра присылала ей пространные ламентации: "И счастливица же ты, Кейт! писала она. - Как я завидую тому, что ты так далека от всех этих нудных, неотступных, дурацких и мелочных житейских забот!" В жизни Кейт Дрессер хватало и нудных и дурацких забот, но она о них сестре не писала; напротив, она заражала ее тоской по странствиям, присылая ей фотографии, на которых она была запечатлена в гондоле, или открытки с видами Флоренции, куда она ездила каждый год к друзьям на пасху.
* * *
Стритер чувствовал, что под руководством Кейт Дрессер он делает успехи в итальянском, и почти всегда, выходя из палаццо Тароминия, испытывал душевный подъем. Еще месяц, казалось ему, и уж во всяком случае к концу сезона он будет понимать все, что вокруг него творится и говорится. Однако у него бывали не только взлеты, но и падения.
До красот Италии нынче добраться нелегко - впрочем, быть может, так было всегда. Как бы то ни было, поехав однажды с друзьями на уик-энд на какую-то виллу близ Антиколи, он внезапно очутился в местности неописуемой красоты. Они приехали на виллу ранним дождливым вечером. На деревьях пели соловьи, двустворчатые двери виллы были раскрыты настежь, в комнатах были расставлены букеты роз в широких чашках, в очагах пылали ветви оливкового дерева. Слуги с поклоном вносили зажженные свечи и вино, и вся сцена показалась Стритеру исполненной такого великолепия, что он почувствовал себя героем кинокартины, каким-нибудь князем, который возвратился в свое родовое поместье. А когда он вышел после обеда с другими гостями на террасу послушать соловьев и полюбоваться на поблескивающие там и сям в горах огоньки окрестных селений, он почувствовал небывалый прилив нежности к этим силуэтам гор и дальним огням. Утром, выйдя на балкон своей спальни, он увидел, как босая девушка-служанка сорвала с куста розу и воткнула ее себе в волосы. И вдруг она запела. Гортанная вначале и переходящая затем на высокий фальцет, песня эта ритмом своим напоминала испанский танец фламенко. Но, увы, слова бедный Стритер разобрать не мог - для этого его познания в итальянском языке были все еще недостаточны. И тут же обнаружилось, что раскинувшийся перед ним пейзаж так и не раскрылся ему во всем своем значении. Так бывало у него в детстве, когда его увозили летом куда-нибудь на курорт или за город и он вступал во временные взаимоотношения с красотой и простотой природы, - отношения, которым суждено бывало резко оборваться в первых числах сентября. Это воспоминание о временном, как бы напрокат взятом счастье, таком щемящем и сладостном, вызывало у Стритера горечь и протест. Между тем девушка продолжала петь, а Стритер - не разбирать слов ее песни.
Почти каждый урок через зал хотя бы один раз мимо них проходил Чарли, сын Кейт. Он увлекался бейсболом, был прыщав и смеялся, как сова. Здороваясь со Стритером на ходу, он делился с ним последними спортивными новостями, почерпнутыми из выходящей в Риме "Дейли Америкен". У Стритера был сын примерно того же возраста, что и Чарли, с которым по условиям развода он не имел права видеться, и всякий раз, когда он смотрел на Чарли, он испытывал острый приступ тоски. Чарли было пятнадцать, и он походил на всех американских мальчиков в Риме, ожидающих у дверей посольства автобуса в американскую школу. Все они рядятся в черные кожаные куртки, штаны из чертовой кожи, спортивные рукавицы, отпускают бачки ниже висков и не подбривают волос на шее, всем своим обликом давая понять, что они американцы. Они и есть подлинные экспатрианты. По субботам, после кино, они отправляются в один из баров, именуемых "Гарри", "Ларри" или "Джерри", стены которого увешаны фотокарточками с автографами безвестных мастеров игры на электрогитаре и не более известных субреток, поедают там яичницу с беконом, обсуждают бейсбол и ставят американские пластинки. Все это дети служащих посольства, писателей, агентов нефтяных или авиакомпаний, дети разведенных супругов и учащиеся по обменному проекту Фулбрайта. Поглощая свою яичницу с беконом и слушая пластинки, они упиваются ощущением, что где-то далеко-далеко у них есть родина, дом; их родители и представления не имеют об охмеляющей сладости этого напитка. Чарли провел пять лет своей жизни под потолком, украшенным золотом, которое еще первый герцог Римский привез из Нового Света. Он видел, как старые маркизы с брильянтами величиной с желудь к концу ленча тихонько запихивают себе в сумочки остатки сыра. Он катался в гондолах и играл в софтбол на Палатине. Он был в Сиене на палио* и слышал колокольный звон и в Риме и во Флоренции, в Равенне, Венеции и Вероне. Но в письме, которое он написал в середине марта дядюшке Джорджу в Кресби, говорилось совсем не об этом. Он просил старика забрать его к себе, он хотел быть американским мальчиком. Письмо его пришлось чрезвычайно кстати. Дядя Джордж как раз решил уйти на покой, расстаться с фабрикой химических удобрений; к тому же он давно уже мечтал привезти домой Кейт и ее сына. Через две недели он был на борту парохода, плывшего в Неаполь.
* Традиционные конские состязания.
Стритер ничего этого, разумеется, не знал. Впрочем, он не мог не чувствовать некоторую натянутость в отношениях между матерью и сыном. Подчеркнутый "американизм" Чарли, и в одежде и в его манере держаться - то этаким дровосеком в духе раннего Линкольна, то бейсболистом, то ковбоем, рядом с итальянизированными манерами его матери заставляли предполагать возможность довольно серьезных трений между ними. А в один из своих воскресных уроков он застал настоящую ссору. Служанка Ассунта впустила его, но, услышав, как Кейт и Чарли сердито кричат друг на друга, он остановился на пороге. Отступать, однако, было поздно. Ассунта уже пошла о нем докладывать, и ему только оставалось дожидаться в вестибюле. Кейт вышла к нему в слезах и сказала по-итальянски, что не в состоянии дать ему сегодня урок. Она просила извинить ее. Непредвиденные обстоятельства - она не успела предупредить по телефону... Стоя с итальянской грамматикой, тетрадкой и томиком "Обрученных" под мышкой перед плачущей женщиной, Стритер чувствовал себя довольно глупо. Это неважно, совсем неважно, что он пропустит урок, сказал он и спросил, можно ли ему будет прийти во вторник. Она сказала: "О да, конечно, приходите во вторник непременно, а также, если вам нетрудно, в четверг - не на урок, а просто так, в гости. Приезжает брат моего отца, дядюшка Джордж, понимаете, и он хочет увезти Чарли к себе. Я не знаю, что делать. Да и вообще, можно ли тут что-нибудь сделать? Как бы то ни было, мне хотелось бы, чтобы при нашем свидании присутствовал посторонний. Мужчина. Тогда я все-таки не буду с ними совсем наедине. Вам ничего не надо будет ни делать, ни говорить. Просто посидите с нами, выпьете стаканчик виски, и мне будет немного легче".
Стритер обещал быть и поплелся к себе, размышляя по дороге о странной судьбе этой женщины, вынужденной обратиться за моральной поддержкой к чужому человеку. Оттого, что урок не состоялся, у Стритера оказался ничем не заполненный час, и он прошелся по набережной до Морского министерства, а оттуда назад, улочками, которые нельзя было назвать ни старыми, ни новыми никакими. По случаю воскресного вечера большая часть домов была закрыта. Улицы - почти безлюдны. Разве что попадется семейство, возвращающееся с экскурсии в зоопарк, или одиночки - мужчины и женщины с коробочкой пирожного в руках; их, впрочем, можно встретить во всех уголках мира, этих холостяков и старых дев, отправляющихся проведать своих племянников и племянниц и несущих им пирожные, чтобы немного скрасить для них свой визит. Но чаще Стритер оказывался совершенно один на улице, и до ушей его доносились лишь звуки собственных шагов да еще откуда-то издали - железное погромыхивание железного трамвая, катящегося по железным рельсам... Сколько одиночества в этом звуке в воскресный вечер для американского уха! Или, быть может, только для Стритера, которому звук этот напоминал горькие воскресные дни его юности, когда он был одинок, нелюбим и не имел друзей. Ближе к центру было светлее и более людно. Там были цветы и гул голосов, а в воротах церкви Сайта-Мария-дель-Пополо с ним заговорила проститутка. Она была молода и красива, но он объяснил ей на ломаном итальянском языке, что у него есть подруга, и пошел прочь.
Переходя площадь, он увидел, как кого-то сшиб автомобиль. Раздался громкий хруст - этот неожиданно громкий звук ломающихся костей. Водитель выскочил из машины и побежал вверх по спиральному подъему на холм Пинчо. Пострадавший лежал на мостовой, его ноги, руки, туловище, голова сбились в кучу. Это был бедно одетый человек с лоснящимися курчавыми волосами, которыми он, должно быть, очень гордился при жизни. Собралась толпа, и все галдели без всякой торжественности. Время от времени женщины, то одна, то другая, осеняли себя крестным знамением. Лопочущая, увлеченная своими же высказываниями и совершенно, видимо, равнодушная к умирающему толпа эта была так густа, что полицейским с трудом удалось сквозь нее протиснуться. В ушах у Стритера еще звенели зазывные слова проститутки, как уже надо было впустить в сознание мысль о смерти. Как это может быть, думал он, отчего у них так низко ценится человеческая жизнь?
Повернувшись спиной к площади, он стал спускаться к реке и, миновав древние развалины, увидел молодого человека; он подзывал к себе кошку, протягивая ей руку, в которой было что-то зажато. Это была представительница миллионного кошачьего племени, ютящегося в развалинах Рима и питающегося остатками спагетти. В руке у молодого человека был кусок хлеба. Когда кошка к нему подошла, он извлек из кармана хлопушку, запрятал ее в хлеб и поджег фитиль. Затем положил хлеб на тротуар, и в ту самую минуту, как кошка подошла, хлопушка взорвалась. Несчастное животное с пронзительным визгом взлетело спиралью вверх и, перелившись через стену, исчезло во мраке пустыря. Молодой человек рассмеялся своей шутке, и несколько прохожих, наблюдавших эту сцену, засмеялись вместе с ним.
У Стритера было сильное желание дать молодому человеку хорошую оплеуху, чтобы ему впредь было неповадно скармливать беспризорным кошкам горящие хлопушки. Но подобный поступок на глазах у зевак, явно сочувствовавших затее молодого человека, мог бы вызвать инцидент в международном масштабе. Стритер понял, что лучше не вмешиваться. Все эти люди, смеявшиеся проделке молодого человека, были хорошими, добрыми людьми, многие из них - нежными отцами. Два или три часа назад они, быть может, собирали фиалки на склонах Палатинского холма.
Стритер вышел на неосвещенную улицу и услышал за спиной топот копыт и погромыхивание сбруи; казалось, скачет эскадрон. Он посторонился и пропустил четверку пегих лошадей с черными султанами, запряженную попарно в погребальные дроги, за которыми следовала карета. Кучер был одет в похоронную ливрею и адмиральскую треуголку, из-под которой краснелась звероподобная физиономия пьяницы и конокрада. Дроги стучали, бренчали и грохотали по булыжнику так лихо, что, должно быть, порядком растрясли бедную душу, которую везли. Следовавшая за дрогами карета была пуста. Вероятно, друзья покойника опоздали или спутали число, или, как это сплошь да рядом случается в Риме, просто позабыли обо всей этой истории. Дроги прогромыхали дальше, в сторону ворот Септимия Севера.
И Стритеру вдруг стало ясно одно: он ни за что не хочет умереть в Риме! Он был совершенно здоров, и думать о смерти у него не было ни малейшего основания, и тем не менее его охватил страх. Вернувшись домой, он налил себе виски, разбавил его водой и вышел со стаканчиком на балкон. Застигнутый врасплох охватившим его непонятным чувством, он растерянно смотрел, как гаснет день и зажигаются уличные фонари. Нет, он не согласен умирать в Риме! Нелепая мысль о смерти - так он себя убеждал - могла вырасти только на стебле невежества и глупости, и этот его дурацкий страх есть всего лишь неспособность, неумение отозваться на жизнь. Он и стыдил себя с помощью доводов разума, и утешал повторными приемами виски, но в полночь проснулся от цоканья копыт и громыхания колымаги, весь в поту. Это тащатся назад дроги, конокрад и пустая карета, подумал он, и сейчас они проезжают под самым его балконом. Но когда он подошел к окну и выглянул на улицу, оказалось, что это всего лишь какие-то две пустые повозки возвращаются в конюшню.
* * *
Дядя Джордж прибыл в Неаполь во вторник. Он был в отличнейшем расположении духа и слегка возбужден. В свое заокеанское путешествие он пустился с двойной целью: во-первых, увезти Кейт и Чарли с чужбины и, во-вторых, отдохнуть впервые за сорок три года. Кто-то из его приятелей в Кресби, побывавший в Италии, составил ему маршрут: "В Неаполе остановитесь в гостинице "Рояль". Сходите в Национальный музей. Виски будете пить в галерее Умберто. Ужин - в "Калифорнии". Приличная американская кухня. Садитесь в автопульман Ронкари, отправляющийся в Рим по утрам. Вы поедете мимо двух занятных деревушек и осмотрите виллу Нерона. В Риме остановитесь в "Эксельсиоре". Не забудьте заказать номер заранее".
Рано утром в среду дядя Джордж спустился в ресторан.
- Апельсиновый сок и яичницу с ветчиной, - сказал он официанту.
Официант принес апельсиновый сок, булку и кофе.
- А яичница с ветчиной? - спросил дядя Джордж. По тому, как официант кивал и улыбался в ответ, дядя Джордж понял, что тот ни слова не понимает по-английски. Дядя Джордж извлек свой разговорник, но не нашел в нем яичницы с ветчиной.
- Но веччини, веччини? - спросил он. - Но яиччи?
Официант продолжал улыбаться и кланяться, и дядя Джордж сдался. Съев завтрак, которого он не заказывал, дав официанту двадцать лир на чай, он разменял аккредитив достоинством в четыреста долларов в вестибюле гостиницы и вышел на улицу. Внутренний карман его пиджака топорщился от итальянских лир, и он придерживал его левой рукой, как будто у него болело сердце: Неаполь, как известно, кишит ворами. Он доехал на такси до галереи Умберто. Было еще раннее утро, солнце косыми лучами легло на город. Дядюшка Джордж с наслаждением вдыхал аромат кофе и свежего хлеба и радовался деловитой суете прохожих, торопящихся на работу. В город из залива проникал живительный морской воздух. Дядюшка Джордж прибыл на автобусную станцию раньше времени. Какой-то краснолицый джентльмен, говорящий по-английски с английским акцентом, указал ему его место в автобусе. Это был гид из той породы гидов, которые, куда бы они вас ни возили и на чем бы вы с ним ни ехали, умудряются внести в любую экскурсию оттенок чудовищности. Их владение языками поразительно, знание древностей достойно восхищения, а любовь к прекрасному доходит до страсти, и вместе с тем всякий раз, что они отлучаются от группы, можно с уверенностью сказать, что они либо прикладываются к фляжке, которую носят с собой в заднем кармане, либо щиплют молоденьких путешественниц, отбившихся от другой группы. Они прославляют античность на четырех языках, а у самих костюмчики обтрепаны, сорочки несвежие и руки вечно дрожат от любовного зуда и неутолимой жажды алкоголя. Даже в этот ранний час, болтая с дядей Джорджем о погоде, гид дышал на него парами виски. К автобусу, пересекая площадь, стали приближаться другие экскурсанты, и, оставив дядю Джорджа, гид пошел им навстречу.
Их было всего человек тридцать, они двигались стайкой, сгрудившись и робея, как это бывает с людьми, попавшими в непривычное окружение. Добрую половину группы составляли старухи. Рассаживаясь по местам, они расквохтались (как за-квохчем и мы с вами, читатель, когда придет наше время) и по-старчески загомозились. Наконец под распеваемые гидом дифирамбы древнему Неаполю автобус тронулся.
Сначала ехали вдоль берега. Сине-зеленый цвет воды в заливе напоминал дяде Джорджу открытки, которые он получал от приятелей, ездивших отдыхать в Гонолулу. Он никогда ничего подобного не видел прежде в натуре. Они проехали мимо двух-трех курортов, еще не открывшихся и полусонных, где молодые люди сидели в купальных трусах, терпеливо подставляя солнцу тело. О чем они думают, мелькнуло у дяди Джорджа, о чем они думают, сидя вот так на камнях часами? Они проехали мимо маленькой колонии развалюх-купален размером не больше уборной, и дядя Джордж вспомнил, с каким волнением раздевался он, бывало, когда был маленьким (ах, как давно это было!), в этих просоленных морских каморках. И долго еще после того как автобус уже повернул и направился в глубь страны, дядюшка Джордж сидел, вытянув шею, до последнего ловя взглядом море, исчезающее вдали. Он не знал, отчего это так, но образ моря пронзал его до мозга костей. Автобус нырнул в тоннель, а когда вынырнул, его по обеим сторонам дороги обступили фермы. Дядя Джордж живо интересовался сельским хозяйством и теперь с восхищением разглядывал виноградные лозы, обвивающие ветви деревьев. Ему нравилось то, как итальянцы возделывают землю - уступами, но огорчали признаки эрозии, которые он заметил. Но как бы он ни восхищался и как бы ни огорчался методами итальянского земледелия, он не переставал ощущать ни на минуту, что расстилающаяся за окошком автобуса жизнь столь же далека от него, сколько жизнь на луне.
Автобус с его стеклянными стенами и потолком походил на аквариум, тени от облаков и солнечный свет падали прямо на пассажиров. Дорогу преградило стадо овец. Они окружили автобус, изолировав этот островок, населенный престарелыми американцами и американками, и наполняя воздух своим тупым и жестким блеянием. Позади стада шла девушка, неся на голове кувшин. На траве подле дороги лежал человек и крепко спал. На ступеньке дома женщина кормила ребенка грудью. А под стеклянным колпаком старые дамы ужасались стоимости провоза багажа на самолете. "Грейс подхватила стригущий лишай в Палермо, говорила одна из них, - и вряд ли ей теперь удастся вылечиться".
Гид между тем указывал на следы старой римской дороги и на развалины башен и мостов древнего Рима. На вершине горы стоял замок, и дядя Джордж пришел в восторг. И не удивительно: ведь на дне его детской тарелки был нарисован точь-в-точь такой же замок. И в самых его первых книжках - тех, что читали ему вслух, и тех, что он сам читал по складам, - были нарисованы такие же замки. Замки олицетворяли собой все, что было в жизни заманчивого, волнующего, таинственного, и теперь, подняв глаза, он мог любоваться настоящим замком, высившимся на фоне неба, такого же голубого, как на картинках.
Часа через два они сделали остановку в деревне, где можно было выпить кофе и наведаться в туалет. Чашка кофе стоила сто лир, и когда дамы возобновили путешествие, это обстоятельство послужило предметом оживленной беседы между ними. В гостинице кофе стоил шестьдесят лир, а в кафе за углом - всего сорок. Затем дамы стали принимать пилюли, каждая свои, и углубились в чтение путеводителей. А дядюшка Джордж изучал из окна эту удивительную страну, в которой осенние и весенние цветы цветут одновременно. В Кресби сейчас, должно быть, стоит отвратительная погода, между тем как здесь все цветет - и фруктовые деревья, и мимоза; луга пестреют цветами, а на огородах уже созревают плоды.
Потом они въехали куда-то - не то в город, не то в деревню - словом, в старинное местечко с кривыми улочками. Гид объяснил, что здесь сейчас происходит феста, праздник. Водителю все время приходилось сигналить, чтобы пробиться сквозь густую толпу. Раза два он был вынужден остановиться. Прохожие глядели на это чудище, этот аквариум, набитый пожилыми американцами и американками, с изумлением, которое дяде Джорджу показалось даже обидным. Какая-то девочка вынула изо рта хлебную корочку, которую она жевала, чтобы хорошенько поглазеть на него, на дядю Джорджа. Женщины поднимали детей на руки, чтобы те тоже могли заглянуть в автобус. Окна распахивались настежь, из баров выбегали посетители, и все со смехом тыкали пальцами на это заморское чудо. Дядюшке Джорджу хотелось обратиться к этим людям с речью, как он, бывало, выступал у себя в клубе. "Не смотрите на нас так, - сказал бы он им, - мы совсем не такие чудные, богатые и странные, как кажемся. Не надо так на нас смотреть".
Автобус завернул в переулок и остановился. И снова кофе и туалет. Большая часть туристов рассыпалась в поисках открыток с видами. Напротив кафе стояла церковь, дверь в нее была полуоткрыта, и дядюшка Джордж решил войти. Он толкнул дверь, и на него пахнуло оттуда чем-то острым и пряным. Каменные стены были пусты, и только в часовенках, по бокам, горели свечи. Затем дядюшка Джордж услышал громкий голос и увидел у одного из алтарей коленопреклоненного мужчину. Он читал молитву зычным голосом, в котором попеременно слышались то мольба, то угроза. Лицо его было мокро от слез. Ничего подобного дядюшка Джордж в жизни не видел! Мужчина о чем-то умолял распятие: то ли он просил что-то ему объяснить, то ли даровать ему что-то жизнь или отпущение грехов. Он размахивал руками и плакал, и голос его гулко отзывался в этом каменном сарае. Дядюшка Джордж вышел из церкви и сел в автобус.
Кейт довольно хорошо владела итальянским языком, кое-что переводила, давала уроки, а последние три года содержала себя и сына тем, что дублировала диалоги в старых итальянских фильмах, которые показывала английская телевизионная студия; у нее был рафинированный акцент, и она большей частью дублировала великосветских старух; впрочем, работы хватало, и она проводила много времени в студии звукозаписи, помещавшейся на берегу Тибра. Ее заработка вместе с оставшимися от мужа деньгами с грехом пополам доставало на то, чтобы сводить концы с концами. Раза два-три в год старшая сестра присылала ей пространные ламентации: "И счастливица же ты, Кейт! писала она. - Как я завидую тому, что ты так далека от всех этих нудных, неотступных, дурацких и мелочных житейских забот!" В жизни Кейт Дрессер хватало и нудных и дурацких забот, но она о них сестре не писала; напротив, она заражала ее тоской по странствиям, присылая ей фотографии, на которых она была запечатлена в гондоле, или открытки с видами Флоренции, куда она ездила каждый год к друзьям на пасху.
* * *
Стритер чувствовал, что под руководством Кейт Дрессер он делает успехи в итальянском, и почти всегда, выходя из палаццо Тароминия, испытывал душевный подъем. Еще месяц, казалось ему, и уж во всяком случае к концу сезона он будет понимать все, что вокруг него творится и говорится. Однако у него бывали не только взлеты, но и падения.
До красот Италии нынче добраться нелегко - впрочем, быть может, так было всегда. Как бы то ни было, поехав однажды с друзьями на уик-энд на какую-то виллу близ Антиколи, он внезапно очутился в местности неописуемой красоты. Они приехали на виллу ранним дождливым вечером. На деревьях пели соловьи, двустворчатые двери виллы были раскрыты настежь, в комнатах были расставлены букеты роз в широких чашках, в очагах пылали ветви оливкового дерева. Слуги с поклоном вносили зажженные свечи и вино, и вся сцена показалась Стритеру исполненной такого великолепия, что он почувствовал себя героем кинокартины, каким-нибудь князем, который возвратился в свое родовое поместье. А когда он вышел после обеда с другими гостями на террасу послушать соловьев и полюбоваться на поблескивающие там и сям в горах огоньки окрестных селений, он почувствовал небывалый прилив нежности к этим силуэтам гор и дальним огням. Утром, выйдя на балкон своей спальни, он увидел, как босая девушка-служанка сорвала с куста розу и воткнула ее себе в волосы. И вдруг она запела. Гортанная вначале и переходящая затем на высокий фальцет, песня эта ритмом своим напоминала испанский танец фламенко. Но, увы, слова бедный Стритер разобрать не мог - для этого его познания в итальянском языке были все еще недостаточны. И тут же обнаружилось, что раскинувшийся перед ним пейзаж так и не раскрылся ему во всем своем значении. Так бывало у него в детстве, когда его увозили летом куда-нибудь на курорт или за город и он вступал во временные взаимоотношения с красотой и простотой природы, - отношения, которым суждено бывало резко оборваться в первых числах сентября. Это воспоминание о временном, как бы напрокат взятом счастье, таком щемящем и сладостном, вызывало у Стритера горечь и протест. Между тем девушка продолжала петь, а Стритер - не разбирать слов ее песни.
Почти каждый урок через зал хотя бы один раз мимо них проходил Чарли, сын Кейт. Он увлекался бейсболом, был прыщав и смеялся, как сова. Здороваясь со Стритером на ходу, он делился с ним последними спортивными новостями, почерпнутыми из выходящей в Риме "Дейли Америкен". У Стритера был сын примерно того же возраста, что и Чарли, с которым по условиям развода он не имел права видеться, и всякий раз, когда он смотрел на Чарли, он испытывал острый приступ тоски. Чарли было пятнадцать, и он походил на всех американских мальчиков в Риме, ожидающих у дверей посольства автобуса в американскую школу. Все они рядятся в черные кожаные куртки, штаны из чертовой кожи, спортивные рукавицы, отпускают бачки ниже висков и не подбривают волос на шее, всем своим обликом давая понять, что они американцы. Они и есть подлинные экспатрианты. По субботам, после кино, они отправляются в один из баров, именуемых "Гарри", "Ларри" или "Джерри", стены которого увешаны фотокарточками с автографами безвестных мастеров игры на электрогитаре и не более известных субреток, поедают там яичницу с беконом, обсуждают бейсбол и ставят американские пластинки. Все это дети служащих посольства, писателей, агентов нефтяных или авиакомпаний, дети разведенных супругов и учащиеся по обменному проекту Фулбрайта. Поглощая свою яичницу с беконом и слушая пластинки, они упиваются ощущением, что где-то далеко-далеко у них есть родина, дом; их родители и представления не имеют об охмеляющей сладости этого напитка. Чарли провел пять лет своей жизни под потолком, украшенным золотом, которое еще первый герцог Римский привез из Нового Света. Он видел, как старые маркизы с брильянтами величиной с желудь к концу ленча тихонько запихивают себе в сумочки остатки сыра. Он катался в гондолах и играл в софтбол на Палатине. Он был в Сиене на палио* и слышал колокольный звон и в Риме и во Флоренции, в Равенне, Венеции и Вероне. Но в письме, которое он написал в середине марта дядюшке Джорджу в Кресби, говорилось совсем не об этом. Он просил старика забрать его к себе, он хотел быть американским мальчиком. Письмо его пришлось чрезвычайно кстати. Дядя Джордж как раз решил уйти на покой, расстаться с фабрикой химических удобрений; к тому же он давно уже мечтал привезти домой Кейт и ее сына. Через две недели он был на борту парохода, плывшего в Неаполь.
* Традиционные конские состязания.
Стритер ничего этого, разумеется, не знал. Впрочем, он не мог не чувствовать некоторую натянутость в отношениях между матерью и сыном. Подчеркнутый "американизм" Чарли, и в одежде и в его манере держаться - то этаким дровосеком в духе раннего Линкольна, то бейсболистом, то ковбоем, рядом с итальянизированными манерами его матери заставляли предполагать возможность довольно серьезных трений между ними. А в один из своих воскресных уроков он застал настоящую ссору. Служанка Ассунта впустила его, но, услышав, как Кейт и Чарли сердито кричат друг на друга, он остановился на пороге. Отступать, однако, было поздно. Ассунта уже пошла о нем докладывать, и ему только оставалось дожидаться в вестибюле. Кейт вышла к нему в слезах и сказала по-итальянски, что не в состоянии дать ему сегодня урок. Она просила извинить ее. Непредвиденные обстоятельства - она не успела предупредить по телефону... Стоя с итальянской грамматикой, тетрадкой и томиком "Обрученных" под мышкой перед плачущей женщиной, Стритер чувствовал себя довольно глупо. Это неважно, совсем неважно, что он пропустит урок, сказал он и спросил, можно ли ему будет прийти во вторник. Она сказала: "О да, конечно, приходите во вторник непременно, а также, если вам нетрудно, в четверг - не на урок, а просто так, в гости. Приезжает брат моего отца, дядюшка Джордж, понимаете, и он хочет увезти Чарли к себе. Я не знаю, что делать. Да и вообще, можно ли тут что-нибудь сделать? Как бы то ни было, мне хотелось бы, чтобы при нашем свидании присутствовал посторонний. Мужчина. Тогда я все-таки не буду с ними совсем наедине. Вам ничего не надо будет ни делать, ни говорить. Просто посидите с нами, выпьете стаканчик виски, и мне будет немного легче".
Стритер обещал быть и поплелся к себе, размышляя по дороге о странной судьбе этой женщины, вынужденной обратиться за моральной поддержкой к чужому человеку. Оттого, что урок не состоялся, у Стритера оказался ничем не заполненный час, и он прошелся по набережной до Морского министерства, а оттуда назад, улочками, которые нельзя было назвать ни старыми, ни новыми никакими. По случаю воскресного вечера большая часть домов была закрыта. Улицы - почти безлюдны. Разве что попадется семейство, возвращающееся с экскурсии в зоопарк, или одиночки - мужчины и женщины с коробочкой пирожного в руках; их, впрочем, можно встретить во всех уголках мира, этих холостяков и старых дев, отправляющихся проведать своих племянников и племянниц и несущих им пирожные, чтобы немного скрасить для них свой визит. Но чаще Стритер оказывался совершенно один на улице, и до ушей его доносились лишь звуки собственных шагов да еще откуда-то издали - железное погромыхивание железного трамвая, катящегося по железным рельсам... Сколько одиночества в этом звуке в воскресный вечер для американского уха! Или, быть может, только для Стритера, которому звук этот напоминал горькие воскресные дни его юности, когда он был одинок, нелюбим и не имел друзей. Ближе к центру было светлее и более людно. Там были цветы и гул голосов, а в воротах церкви Сайта-Мария-дель-Пополо с ним заговорила проститутка. Она была молода и красива, но он объяснил ей на ломаном итальянском языке, что у него есть подруга, и пошел прочь.
Переходя площадь, он увидел, как кого-то сшиб автомобиль. Раздался громкий хруст - этот неожиданно громкий звук ломающихся костей. Водитель выскочил из машины и побежал вверх по спиральному подъему на холм Пинчо. Пострадавший лежал на мостовой, его ноги, руки, туловище, голова сбились в кучу. Это был бедно одетый человек с лоснящимися курчавыми волосами, которыми он, должно быть, очень гордился при жизни. Собралась толпа, и все галдели без всякой торжественности. Время от времени женщины, то одна, то другая, осеняли себя крестным знамением. Лопочущая, увлеченная своими же высказываниями и совершенно, видимо, равнодушная к умирающему толпа эта была так густа, что полицейским с трудом удалось сквозь нее протиснуться. В ушах у Стритера еще звенели зазывные слова проститутки, как уже надо было впустить в сознание мысль о смерти. Как это может быть, думал он, отчего у них так низко ценится человеческая жизнь?
Повернувшись спиной к площади, он стал спускаться к реке и, миновав древние развалины, увидел молодого человека; он подзывал к себе кошку, протягивая ей руку, в которой было что-то зажато. Это была представительница миллионного кошачьего племени, ютящегося в развалинах Рима и питающегося остатками спагетти. В руке у молодого человека был кусок хлеба. Когда кошка к нему подошла, он извлек из кармана хлопушку, запрятал ее в хлеб и поджег фитиль. Затем положил хлеб на тротуар, и в ту самую минуту, как кошка подошла, хлопушка взорвалась. Несчастное животное с пронзительным визгом взлетело спиралью вверх и, перелившись через стену, исчезло во мраке пустыря. Молодой человек рассмеялся своей шутке, и несколько прохожих, наблюдавших эту сцену, засмеялись вместе с ним.
У Стритера было сильное желание дать молодому человеку хорошую оплеуху, чтобы ему впредь было неповадно скармливать беспризорным кошкам горящие хлопушки. Но подобный поступок на глазах у зевак, явно сочувствовавших затее молодого человека, мог бы вызвать инцидент в международном масштабе. Стритер понял, что лучше не вмешиваться. Все эти люди, смеявшиеся проделке молодого человека, были хорошими, добрыми людьми, многие из них - нежными отцами. Два или три часа назад они, быть может, собирали фиалки на склонах Палатинского холма.
Стритер вышел на неосвещенную улицу и услышал за спиной топот копыт и погромыхивание сбруи; казалось, скачет эскадрон. Он посторонился и пропустил четверку пегих лошадей с черными султанами, запряженную попарно в погребальные дроги, за которыми следовала карета. Кучер был одет в похоронную ливрею и адмиральскую треуголку, из-под которой краснелась звероподобная физиономия пьяницы и конокрада. Дроги стучали, бренчали и грохотали по булыжнику так лихо, что, должно быть, порядком растрясли бедную душу, которую везли. Следовавшая за дрогами карета была пуста. Вероятно, друзья покойника опоздали или спутали число, или, как это сплошь да рядом случается в Риме, просто позабыли обо всей этой истории. Дроги прогромыхали дальше, в сторону ворот Септимия Севера.
И Стритеру вдруг стало ясно одно: он ни за что не хочет умереть в Риме! Он был совершенно здоров, и думать о смерти у него не было ни малейшего основания, и тем не менее его охватил страх. Вернувшись домой, он налил себе виски, разбавил его водой и вышел со стаканчиком на балкон. Застигнутый врасплох охватившим его непонятным чувством, он растерянно смотрел, как гаснет день и зажигаются уличные фонари. Нет, он не согласен умирать в Риме! Нелепая мысль о смерти - так он себя убеждал - могла вырасти только на стебле невежества и глупости, и этот его дурацкий страх есть всего лишь неспособность, неумение отозваться на жизнь. Он и стыдил себя с помощью доводов разума, и утешал повторными приемами виски, но в полночь проснулся от цоканья копыт и громыхания колымаги, весь в поту. Это тащатся назад дроги, конокрад и пустая карета, подумал он, и сейчас они проезжают под самым его балконом. Но когда он подошел к окну и выглянул на улицу, оказалось, что это всего лишь какие-то две пустые повозки возвращаются в конюшню.
* * *
Дядя Джордж прибыл в Неаполь во вторник. Он был в отличнейшем расположении духа и слегка возбужден. В свое заокеанское путешествие он пустился с двойной целью: во-первых, увезти Кейт и Чарли с чужбины и, во-вторых, отдохнуть впервые за сорок три года. Кто-то из его приятелей в Кресби, побывавший в Италии, составил ему маршрут: "В Неаполе остановитесь в гостинице "Рояль". Сходите в Национальный музей. Виски будете пить в галерее Умберто. Ужин - в "Калифорнии". Приличная американская кухня. Садитесь в автопульман Ронкари, отправляющийся в Рим по утрам. Вы поедете мимо двух занятных деревушек и осмотрите виллу Нерона. В Риме остановитесь в "Эксельсиоре". Не забудьте заказать номер заранее".
Рано утром в среду дядя Джордж спустился в ресторан.
- Апельсиновый сок и яичницу с ветчиной, - сказал он официанту.
Официант принес апельсиновый сок, булку и кофе.
- А яичница с ветчиной? - спросил дядя Джордж. По тому, как официант кивал и улыбался в ответ, дядя Джордж понял, что тот ни слова не понимает по-английски. Дядя Джордж извлек свой разговорник, но не нашел в нем яичницы с ветчиной.
- Но веччини, веччини? - спросил он. - Но яиччи?
Официант продолжал улыбаться и кланяться, и дядя Джордж сдался. Съев завтрак, которого он не заказывал, дав официанту двадцать лир на чай, он разменял аккредитив достоинством в четыреста долларов в вестибюле гостиницы и вышел на улицу. Внутренний карман его пиджака топорщился от итальянских лир, и он придерживал его левой рукой, как будто у него болело сердце: Неаполь, как известно, кишит ворами. Он доехал на такси до галереи Умберто. Было еще раннее утро, солнце косыми лучами легло на город. Дядюшка Джордж с наслаждением вдыхал аромат кофе и свежего хлеба и радовался деловитой суете прохожих, торопящихся на работу. В город из залива проникал живительный морской воздух. Дядюшка Джордж прибыл на автобусную станцию раньше времени. Какой-то краснолицый джентльмен, говорящий по-английски с английским акцентом, указал ему его место в автобусе. Это был гид из той породы гидов, которые, куда бы они вас ни возили и на чем бы вы с ним ни ехали, умудряются внести в любую экскурсию оттенок чудовищности. Их владение языками поразительно, знание древностей достойно восхищения, а любовь к прекрасному доходит до страсти, и вместе с тем всякий раз, что они отлучаются от группы, можно с уверенностью сказать, что они либо прикладываются к фляжке, которую носят с собой в заднем кармане, либо щиплют молоденьких путешественниц, отбившихся от другой группы. Они прославляют античность на четырех языках, а у самих костюмчики обтрепаны, сорочки несвежие и руки вечно дрожат от любовного зуда и неутолимой жажды алкоголя. Даже в этот ранний час, болтая с дядей Джорджем о погоде, гид дышал на него парами виски. К автобусу, пересекая площадь, стали приближаться другие экскурсанты, и, оставив дядю Джорджа, гид пошел им навстречу.
Их было всего человек тридцать, они двигались стайкой, сгрудившись и робея, как это бывает с людьми, попавшими в непривычное окружение. Добрую половину группы составляли старухи. Рассаживаясь по местам, они расквохтались (как за-квохчем и мы с вами, читатель, когда придет наше время) и по-старчески загомозились. Наконец под распеваемые гидом дифирамбы древнему Неаполю автобус тронулся.
Сначала ехали вдоль берега. Сине-зеленый цвет воды в заливе напоминал дяде Джорджу открытки, которые он получал от приятелей, ездивших отдыхать в Гонолулу. Он никогда ничего подобного не видел прежде в натуре. Они проехали мимо двух-трех курортов, еще не открывшихся и полусонных, где молодые люди сидели в купальных трусах, терпеливо подставляя солнцу тело. О чем они думают, мелькнуло у дяди Джорджа, о чем они думают, сидя вот так на камнях часами? Они проехали мимо маленькой колонии развалюх-купален размером не больше уборной, и дядя Джордж вспомнил, с каким волнением раздевался он, бывало, когда был маленьким (ах, как давно это было!), в этих просоленных морских каморках. И долго еще после того как автобус уже повернул и направился в глубь страны, дядюшка Джордж сидел, вытянув шею, до последнего ловя взглядом море, исчезающее вдали. Он не знал, отчего это так, но образ моря пронзал его до мозга костей. Автобус нырнул в тоннель, а когда вынырнул, его по обеим сторонам дороги обступили фермы. Дядя Джордж живо интересовался сельским хозяйством и теперь с восхищением разглядывал виноградные лозы, обвивающие ветви деревьев. Ему нравилось то, как итальянцы возделывают землю - уступами, но огорчали признаки эрозии, которые он заметил. Но как бы он ни восхищался и как бы ни огорчался методами итальянского земледелия, он не переставал ощущать ни на минуту, что расстилающаяся за окошком автобуса жизнь столь же далека от него, сколько жизнь на луне.
Автобус с его стеклянными стенами и потолком походил на аквариум, тени от облаков и солнечный свет падали прямо на пассажиров. Дорогу преградило стадо овец. Они окружили автобус, изолировав этот островок, населенный престарелыми американцами и американками, и наполняя воздух своим тупым и жестким блеянием. Позади стада шла девушка, неся на голове кувшин. На траве подле дороги лежал человек и крепко спал. На ступеньке дома женщина кормила ребенка грудью. А под стеклянным колпаком старые дамы ужасались стоимости провоза багажа на самолете. "Грейс подхватила стригущий лишай в Палермо, говорила одна из них, - и вряд ли ей теперь удастся вылечиться".
Гид между тем указывал на следы старой римской дороги и на развалины башен и мостов древнего Рима. На вершине горы стоял замок, и дядя Джордж пришел в восторг. И не удивительно: ведь на дне его детской тарелки был нарисован точь-в-точь такой же замок. И в самых его первых книжках - тех, что читали ему вслух, и тех, что он сам читал по складам, - были нарисованы такие же замки. Замки олицетворяли собой все, что было в жизни заманчивого, волнующего, таинственного, и теперь, подняв глаза, он мог любоваться настоящим замком, высившимся на фоне неба, такого же голубого, как на картинках.
Часа через два они сделали остановку в деревне, где можно было выпить кофе и наведаться в туалет. Чашка кофе стоила сто лир, и когда дамы возобновили путешествие, это обстоятельство послужило предметом оживленной беседы между ними. В гостинице кофе стоил шестьдесят лир, а в кафе за углом - всего сорок. Затем дамы стали принимать пилюли, каждая свои, и углубились в чтение путеводителей. А дядюшка Джордж изучал из окна эту удивительную страну, в которой осенние и весенние цветы цветут одновременно. В Кресби сейчас, должно быть, стоит отвратительная погода, между тем как здесь все цветет - и фруктовые деревья, и мимоза; луга пестреют цветами, а на огородах уже созревают плоды.
Потом они въехали куда-то - не то в город, не то в деревню - словом, в старинное местечко с кривыми улочками. Гид объяснил, что здесь сейчас происходит феста, праздник. Водителю все время приходилось сигналить, чтобы пробиться сквозь густую толпу. Раза два он был вынужден остановиться. Прохожие глядели на это чудище, этот аквариум, набитый пожилыми американцами и американками, с изумлением, которое дяде Джорджу показалось даже обидным. Какая-то девочка вынула изо рта хлебную корочку, которую она жевала, чтобы хорошенько поглазеть на него, на дядю Джорджа. Женщины поднимали детей на руки, чтобы те тоже могли заглянуть в автобус. Окна распахивались настежь, из баров выбегали посетители, и все со смехом тыкали пальцами на это заморское чудо. Дядюшке Джорджу хотелось обратиться к этим людям с речью, как он, бывало, выступал у себя в клубе. "Не смотрите на нас так, - сказал бы он им, - мы совсем не такие чудные, богатые и странные, как кажемся. Не надо так на нас смотреть".
Автобус завернул в переулок и остановился. И снова кофе и туалет. Большая часть туристов рассыпалась в поисках открыток с видами. Напротив кафе стояла церковь, дверь в нее была полуоткрыта, и дядюшка Джордж решил войти. Он толкнул дверь, и на него пахнуло оттуда чем-то острым и пряным. Каменные стены были пусты, и только в часовенках, по бокам, горели свечи. Затем дядюшка Джордж услышал громкий голос и увидел у одного из алтарей коленопреклоненного мужчину. Он читал молитву зычным голосом, в котором попеременно слышались то мольба, то угроза. Лицо его было мокро от слез. Ничего подобного дядюшка Джордж в жизни не видел! Мужчина о чем-то умолял распятие: то ли он просил что-то ему объяснить, то ли даровать ему что-то жизнь или отпущение грехов. Он размахивал руками и плакал, и голос его гулко отзывался в этом каменном сарае. Дядюшка Джордж вышел из церкви и сел в автобус.