Чивер Джон. Семейная хроника Уопшотов

   Через несколько минут вошел доктор со второй сестрой, они вывезли каталку из приемного покоя, скатили ее по наклонной плоскости к автомобилю, и Мозес с доктором положили на нее женщину, которая по-прежнему была без сознания. Все это они проделали в сумеречном свете летнего вечера, а вокруг слышались голоса уличных торговцев и звуки музыки, доносившиеся с лужайки за деревьями.
   - О, не может ли кто-нибудь прекратить это? - спросил незнакомец, имея в виду музыку. - Я Чарлз Каттер. Я заплачу сколько угодно. Отправьте их домой. Отправьте их домой. Я заплачу за это. Скажите им, чтобы они прекратили хоть музыку. Она нуждается в покое.
   - Мы не можем этого сделать, - спокойно сказал доктор с ярко выраженным акцентом жителя внутренних районов. - Таким способом мы собираем деньги на содержание больницы.
   В больнице они принялись разрезать на женщине одежду, а Мозес в сопровождении ее мужа вышел в коридор.
   - Вы останетесь, вы останетесь на некоторое время со мной, не так ли? спросил он Мозеса. - Она для меня все, и, если она умрет, если она умрет, я не знаю, что со мной будет.
   Мозес сказал, что подождет, и через вестибюль прошел в пустую приемную. Большая бронзовая табличка на двери гласила, что приемная была подарком Сары П.Уоткинс, ее сыновей и дочерей, но трудно было понять, что именно подарила семья Уоткинсов. В комнате стояли три кресла искусственной кожи и стол с комплектом старых журналов. Мозес ждал там, пока не вернулся мистер Каттер.
   - Они жива, - всхлипывая, сказал он, - она жива. Слава богу. У нее сотрясение мозга и сломаны нога и рука. Я позвонил моему секретарю и попросил прислать из Нью-Йорка специалиста. Они не знают, выживет она или нет. Они смогут сказать лишь через сутки. О, она такая милая. Она такая добрая и милая.
   - Ваша жена поправится, - сказал Мозес.
   - Она мне не жена, - всхлипывая, сказал мистер Каттер. - Она такая добрая и милая. Моя жена совершенно на нее не похожа. Мы пережили столько горя, мы оба. Мы никогда не требовали многого. Даже редко бывали вместе. Это не может быть возмездием, не правда ли? Это не может быть возмездием. Мы никому не причинили вреда. Каждый год мы совершали маленькие путешествия. Только это время мы проводили вместе. Это не может быть возмездием. - Он вытер слезы, протер очки и снова вышел.
   Молодая сестра подошла к двери и засмотрелась на карнавал, любуясь летним вечером; вскоре к ней присоединился доктор.
   - Б-2 думает, что умирает, - сказала сестра. - Просят позвать священника.
   - Я звонил отцу Бевьеру, - сказал доктор. - Его нет дома.
   Он положил руку на узкую спину сестры а провел по ее ягодицам.
   - Я с удовольствием потолкалась бы там, - весело сказала сестра.
   - Я тоже, - сказал доктор.
   Он продолжал гладить сестру по ягодицам, и желание делало ее печальной и по-человечески гораздо более привлекательной, а доктор, прежде выглядевший очень усталым, как бы обрел новые силы. Вдруг из темной глубины здания донесся какой-то бессловесный рев, нечленораздельное мычание, исторгнутое либо непосильной физической мукой, либо крушением близкой к осуществлению надежды. Доктор и сестра отстранились друг от друга и исчезли в темноте в конце вестибюля. Мычание перешло в вопль, затем в визг, и, чтобы не слышать его, Мозес вышел из больницы и прямо по траве прошел к краю лужайки. Он находился на возвышенности, и его взгляду открылись горы, казавшиеся теперь черными на фоне вечерней зари, такой сверкающе-желтой, какую в более низких местах можно увидеть только в самые холодные февральские ночи.
   Среди деревьев слева от него благотворительный базар или карнавал спокойный, деревенский - шел своим чередом. Оркестр на эстраде играл "Улыбки", и после второго рефрена один из музыкантов отложил в сторону свой инструмент и пропел в мегафон какой-то куплет. Гирлянды лампочек, белых, тускло-красных и желтых, тянулись от киоска к киоску и освещали своим, как обычно, неярким светом сгустившуюся под кленами тьму. Шум голосов был негромкий, и мужчины, рекламировавшие рубленые шницели и колесо счастья, кричали без особой настойчивости. Мозес подошел к одному из киосков и купил у хорошенькой деревенской девушки кофе в бумажной чашке. Дав ему сдачу, она подвинула сахарницу на дюйм в одну сторону, потом в другую, посмотрела с глубоким вздохом на банку с пончиками и стала теребить передник.
   - Вы приезжий? - спросила она.
   - Да, - ответил Мозес. Девушка отошла к дальнему краю прилавка, чтобы обслужить других покупателей, жаловавшихся на сырую горную мглу.
   В соседнем киоске какой-то юноша бросал бейсбольный мяч в пирамиду деревянных бутылок. Его меткость и быстрота движений были изумительны. Немного откинувшись и сощурив глаза, как стрелок, он устремлял взгляд на бутылки, а затем кидал в них мяч с какой-то злобной энергией. Бутылки падали снова и снова, и вокруг киоска собралась небольшая тайна девушек и парней, наблюдавших за представлением; но когда оно кончилось и юноша, бросавший мяч, повернулся к зрителям, те сказали: "Пока, пока, Чарли, пока" - и, взявшись под руки, отошли. По-видимому, у него не было друзей.
   За аттракционом, где желающие могли продемонстрировать свою ловкость в бросании бейсбольного мяча, был киоск, где торговали цветами, сорванными в здешних садах, а за ним колесо счастья, и лото, и деревянная эстрада, на которой музыканты продолжали беспрерывно играть один танец за другим. Мозес удивился тому, какие все музыканты были старые. Пианист был старый, саксофонист был сгорбленный и седой, а барабанщик весил, наверно, не меньше трехсот фунтов, и все они, казалось, были связаны со своими инструментами слаженностью, привычками и обрядами длительного супружества.
   Когда оркестр кончил играть, какой-то мужчина объявил выступление местной знаменитости, и Мозес увидел у края эстрады девочку, готовую начать свой номер. Она казалась совсем еще ребенком, но, когда раздались звуки фанфары, она подняла руки, выбежала на освещенную часть площадки и принялась старательно отбивать чечетку, с трудом соблюдая ритм и время от времени бросая зрителям деланную улыбку. Набойки на ее серебряных туфельках издавали металлический звон и сотрясали доски эстрады; можно было подумать, что там, в полумраке, она оставила свою юность. Напудренная, нарумяненная, с накрашенными губами, поглощенная техникой танца и стремлением казаться кокетливой, она утратила свою свежесть, и вся горечь и разочарование сладострастной женщины средних лет как бы отяготили ее узкие плечи. В конце она поклонилась под жидкие аплодисменты, опять улыбнулась своей кислой улыбкой и убежала в темноту, где мать ждала ее, чтобы накинуть ей на плечи пальто и сказать несколько ободряющих слов. И когда девочка скрывалась в темноте, Мозес увидел, что ей было не больше двенадцати-тринадцати лет.
   Он бросил бумажную чашечку в урну и, заканчивая обход карнавала, заметил в летнем сумраке, насыщенном густым запахом травы, какую-то группу, возможно семейную, среди которой была женщина в желтой юбке. Цвет юбки пробудил в нем острое желание, резкую боль, заставившую его стиснуть зубы, и он вспомнил, что когда-то любил девушку, у которой была юбка такого же цвета, но имени ее он вспомнить не мог.
   - Необходим специалист, нейрохирург! - вернувшись в больницу, услышал Мозес крики своего друга. - В случае необходимости закажите самолет. Деньги не играют роли. Если ему нужен консультант, скажите, пусть привезет с собой консультанта. Да. Да.
   Он говорил по телефону из конторы, находившейся с другой стороны вестибюля напротив приемной, подаренной семейством Уоткинсов; там стало уже темно, но никто не удосужился включить свет. Во всей больнице горело лишь несколько лампочек. Безутешный пожилой любовник сидел среди закрытых футлярами пишущих машинок и арифмометров; окончив разговор, он посмотрел на Мозеса, и то ли потому, что свет ударил в стекла его очков, то ли потому, что настроение у него изменилось, держался он крайне официально.
   - Я хочу, чтобы вы с этого утра считали себя зачисленным в мой штат, сказал он Мозесу. - Если у вас есть какие-нибудь обязательства, вы можете от них отказаться, и не сомневайтесь, я вознагражу вас с лихвой. Больница предоставила мне комнату на ночь, и я хотел бы, чтобы вы съездили в гостиницу и привезли мои туалетные принадлежности. Я составил список, сказал он, протягивая этот список Мозесу. - Подсчитайте примерно километраж и ведите учет времени, а я позабочусь о том, чтобы вы были полностью вознаграждены.
   Затем он снова снял телефонную трубку и заказал междугородный разговор, а Мозес вышел в темный вестибюль.
   Ничего лучшего у него не было, и он с радостью поехал в гостиницу, не столько из похвального желания сделать доброе дело и прийти на помощь, сколько ради того, чтобы отодвинуть на более или менее значительное расстояние события последних нескольких часов. Как настоящий Уопшот, он сообщил хозяину гостиницы самые скудные сведения о случившемся. "С ней произошел несчастный случай", - сказал он. Он поднялся в комнату, которую занимали бедный мистер Каттер и его любовница. Все предметы, значившиеся в списке, было нетрудно отыскать, все, кроме бутылки водки, но, посмотрев сначала в аптечке и за книгами на полках, он заглянул под кровать и обнаружил целый винный склад. Он налил в стаканчик для зубной щетки шотландского виски и выпил.
   В больнице мистер Каттер все еще сидел у телефона. Он прикрыл трубку рукой.
   - Теперь поспите немного, мой мальчик, - сказал он одновременно отеческим и официальным тоном. - Если вам негде переночевать, поезжайте обратно в гостиницу и попросите предоставить вам комнату. Вернитесь сюда к девяти часам. Помните, деньги для меня не играют никакой роли. Вы у меня в штате.
   Мозес поехал назад на верховую тропу за своими рыболовными снастями, которые нашел в полной сохранности, если не считать, что они отсырели от выпавшей росы, и провел ночь в снятой им хижине.
   26
   На рассвете следующего дня любовница мистера Каттера пришла в себя, и утром Мозес договорился, чтобы его машину доставили в Нью-Йорк, а сам вылетел туда с мистером Каттером и больной на специально заказанном санитарном самолете. Он не совсем понимал, в качестве кого он зачислен в штат мистера Каттера, но ничего лучшего у него не было. Сразу же по прибытии в Нью-Йорк он пошел к Каверли, не зная, что тот находится на Острове 93. Он застал Бетси дома и повел ее пообедать. Она не была той девушкой, на которой он мог бы жениться, но он находил ее достаточно привлекательной. День-другой спустя он был принят мистером Каттером, а еще через несколько дней его зачислили на службу в Кредитно-финансовое товарищество на более высокий оклад, чем он получал в Вашингтоне, и с более блестящим будущим. Письмо, посланное ему Лиэндером в Вашингтон, лежало на полу в передней его квартиры и гласило следующее:
   "30-го с "Топазом" произошло небольшое несчастье. Все пассажиры благополучно спасены. Затонул в проливе и во вторник был поднят со дна береговой охраной как представляющий опасность для мореплавания. Вытащен на берег близ гостиницы "Меншон-хаус" и кое-как отремонтирован. Теперь он у твоего ("Торна") причала, стоит там со времени катастрофы. На плаву, но не пригоден для плавания. Бичер оценивает стоимость ремонта в четыреста долларов. У меня в кассе пусто, а Гонора вовсе не желает войти в мое положение. Не можешь ли ты помочь? Пожалуйста, сын мой, подумай, что ты можешь сделать. Для твоего старого отца наступили чертовски трудные дни.
   Как я буду жить после гибели "Топаза"? Такой старик, как я, начинает бесконечно ценить время, которое ему осталось провести на этой земле, но после гибели "Топаза" дни проходят бесцельно, бессмысленно, бесцветно, беспорядочно; не чувствуешь ни аппетита, ни красоты, ни убожества, ни сожаления, ни желания, ни радости, ни боли. Сумерки. Рассвет. Все равно. Иногда ранним утром появляется надежда, но вскоре исчезает. Испытываю волнение, только когда слушаю по радио передачу о скачках. Если бы я мог играть на скачках, то быстро выплатил бы стоимость ремонта "Топаза". Нет денег даже на то, чтобы заключить приличное пари.
   Сам был щедр на помощь другим. Несколько раз давал крупные суммы денег нуждающимся чужим людям. Чек на сто долларов клерку в "Паркер-хаусе". Пятьдесят долларов старой даме, продававшей лаванду в церкви на Парк-стрит. Восемьдесят долларов незнакомому человеку в ресторане, уверявшему, что его сыну необходима операция. Другие денежные пожертвования забыл. Так сказать, "отпускал хлеб по водам" [цитата из Екклезиаста (XI, 1)]. По сей день ничего не вернули. Не пристало напоминать тебе, но я никогда ничего не жалел для семьи. Купил запасной комплект парусов для "Топаза". Триста долларов за клубни георгинов. Английские туфли, модные шляпы, букеты оранжерейных цветов, членские взносы в яхт-клуб и обильный стол поглотили те деньги, что можно было бы сберечь на черный день.
   Постарайся помочь старику отцу, если можешь. Если нет, договори со знакомыми. В любой группе людей всегда есть кто-нибудь, кто легко расстается с деньгами. Иногда это бывает игрок. "Топаз" - хорошее вложение капитала. Каждый сезон, кроме последнего, давал приличную прибыль. В этом году в Нангасаките ожидается много экскурсантов. Хорошие шансы расплатиться с долгом в августе. Жалею, что письмо вышло в слезливом тоне. Смейся - и все будут смеяться с тобой. Заплачь - и ты будешь плакать один".
   Упомянутый Лиэндером причал представлял собой грибовидный якорь и цепь в реке у нижней части сада, откуда был виден старый баркас. Как-то днем миссис Уопшот, собирая лекарственный шалфей, засмотрелась на "Топаз". Она почувствовала, что ее всю охватывает возбуждение: это могло быть предвестником какого-то видения. В самом деле, так много фантазий миссис Уопшот впоследствии осуществилось, что она имела водное право называть их видениями. Давным-давно она проходила мимо церкви Христа Спасителя, и вдруг какая-то неведомая сила остановила ее у пустыря рядом с церковью, и ее посетило видение приходского дома - из красного кирпича, с узкими окнами в частых переплетах и с аккуратной лужайкой. В тот же вечер она начала агитировать за постройку приходского дома, и полтора года спустя ее видение - точь-в-точь - стало реальностью. В ее воображении вставали колодцы для пойки лошадей, благочестивые дела и приятные прогулки, которые в большинстве случаев претворялись в жизнь. Теперь, вернувшись из сада с букетом шалфея, она взглянула вдоль дорожки в сторону реки, где стоял у причала "Топаз".
   День на побережье был пасмурным, но неспокойный - мог начаться шторм, и эта перспектива, казалось, радовала ее, словно она ощущала на языке обжигающий, как перец, вкус старой гавани и штормовых сумерек. Воздух был пропитан солью, и миссис Уопшот слышала шум прибоя в Травертине. На "Топазе" было темно, конечно темно, и в сумрачном освещении он казался обреченным - одним из тех корабельных корпусов, которые стоят на якоре возле угольных складов на реке в черте города: их поддерживают на плаву, руководствуясь бессмысленной нежностью или несбыточной надеждой. Иногда на них висит объявление о продаже, а иногда они служат последним пристанищем для какого-нибудь полоумного, старого, беззубого отшельника, чье логовище обклеено длинноногими красотками с ослепительно белой кожей. Первой мыслью, промелькнувшей у нее в уме, когда она увидела темный и безлюдный пароход, была та, что он больше никогда не будет плавать. Он больше никогда не пересечет бухту. Затем миссис Уопшот посетило ее видение. Она увидела судно, стоящее на якоре у садовой пристани; его корпус сверкал свежей краской, каюта была залита светом. Повернув голову, она увидела дюжину автомобилей, остановившихся среди кукурузного поля. Она увидела даже, что на некоторых из них были номерные знаки других штатов. Она увидела вывеску, прибитую к придорожному вязу: ПОСЕТИТЕ ПАРОХОД "ТОПАЗ", ЕДИНСТВЕННЫЙ ПЛАВУЧИЙ МАГАЗИН ПОДАРКОВ В НОВОЙ АНГЛИИ. Мысленно она спустилась по садовой дорожке и прошла через пристань на борт парохода. Каюта была вся свежевыкрашена (спасательные пояса убрали), и на многочисленных столиках горели лампы, освещая пепельницы, зажигалки, ящички для игральных карт, проволочные подставки для горшков с цветами, вазы, вышивки, расписанные от руки бокалы и сигаретницы, которые играли "Сказки Венского леса", когда их открывали. Ее видение было великолепно освещено во всех подробностях, и в чем было тепло, так как в одном конце каюты она видела франклиновскую печь с горящими на решетке дровами и запах древесного дыма смешивался с запахом саше, японского полотна, а кое-где с запахом горящих стеариновых свечей. "Пароход "Топаз", - снова подумала она, - единственный плавучий магазин подарков в Новой Англии"; затем она предоставила штормовым сумеркам окутать темное судно и, очень довольная, вошла в дом.
   27
   Лиэндер так никогда и не мог понять, отчего Теофилес Гейтс не пожелал дать ему взаймы денег на починку носа "Топаза" и охотно дал взаймы Саре столько, сколько она хотела, на превращение старого баркаса в плавучий магазин подарков. Но произошло именно так. На следующий день после своего видения Сара пошла в банк, а еще через день явились плотники и приступили к ремонту пристани. Стали приезжать торговцы - по трое-четверо в день, - и Сара начала закупать товары для "Топаза", тратя деньги, по ее собственным словам, как пьяный матрос. Ее радость или восторг были неподдельными, хотя трудно было объяснить, почему она приходила в такое восхищение от сотни китайских собачек с нарисованными на их спинах цветами и с лапами такой формы, чтобы в них можно было всунуть сигарету. Пожалуй, к ее восторгу примешивалось нечто от мстительности, и он представлял собой скрытый способ выразить ее взгляды на независимость и святость женщин. Никогда не чувствовала она себя такой счастливой. Она велела написать красками объявления: ПОСЕТИТЕ ПАРОХОД "ТОПАЗ", ЕДИНСТВЕННЫЙ ПЛАВУЧИЙ МАГАЗИН ПОДАРКОВ В НОВОЙ АНГЛИИ - и вывесила их на всех дорогах, ведущих в поселок. Она собиралась открыть "Топаз" торжественным чаепитием и продажей итальянской керамики. Сотни приглашений были отпечатаны и разосланы по почте.
   Лиэндер старался всем досадить. Он выпускал газы в гостиной и мочился на яблоню на глазах у катавшихся в лодках по реке и у коммивояжеров, привозивших образцы итальянской керамики. Он жаловался, что быстро стареет, и в подтверждение ссылался на то, как громко трещат его кости, когда он нагибается поднять витку с ковра. Капризные слезы начинали течь из его глаз, стоило ему услышать по радио передачу о скачках. Он еще продолжал каждое утро бриться и принимать ванну, но теперь от него больше, чем когда-либо, пахло Нептуном и волосы клочьями торчали у него из ушей и ноздрей, так как он забывал их стричь. Его галстуки были запачканы едой и пеплом сигарет; однако, когда ночные ветры будили его и он, лежа в постели, представлял себе в темноте их направление по компасу, он все еще помнил, что значит быть молодым и сильным. Введенный в заблуждение этим током холодного воздуха, он садился в постели и с жаром предавался воспоминаниям о кораблях, поездах и пышногрудых женщинах или о какой-нибудь картине - мокрая мостовая, покрытая желтыми листьями вяза, которая символизировала воздаяние и силу. "Я взойду на гору, - думал он. Я убью тигра! Я раздавлю каблуком змею?" Не с рассветом свежий ветер стихал. Лиэндер ощущал боль в почке. Он больше не мог уснуть и, кашляя, медленно волочился сквозь еще один день. Сыновья ему не писали.
   Накануне открытия на "Топазе" магазина подарков Лиэндер навестил Гонору. Они сидели у нее в гостиной.
   - Хочешь немного виски? - спросила Гонора.
   - Да, с удовольствием, - сказал Лиэндер.
   - Виски нет, - сказала Гонора. - Съешь печенье.
   Лиэндер взглянул на тарелку с печеньем и увидал, что оно покрыто муравьями.
   - Боюсь, в твое печенье забрались муравьи, Гонора, - сказал он.
   - Не говори чепухи! - возмутилась Гонора. - Я знаю, у вас на ферме есть муравьи, но в этом доме муравьев никогда не было.
   Она взяла печенье и съела его вместе с муравьями.
   - Ты зайдешь к Саре на чай? - спросил Лиэндер.
   - У меня нет времени ходить по магазинам подарков, - ответила Гонора. Я беру уроки музыки.
   - А я думал, что ты берешь уроки рисования, - сказал Лиэндер.
   - Рисования! - презрительно воскликнула Гонора. - Я еще весной перестала заниматься рисованием. У Хаммеров были денежные затруднения, и я купила у них рояль, а теперь миссис Хаммер два раза в неделю ходит ко мне и дает уроки. Это очень легко.
   - Может быть, это у нас в роду, - сказал Лиэндер. - Помнишь Джустину?
   - Какую Джустину? - спросила Гонора.
   - Джустину Молзуорт, - сказал Лиэндер.
   - Ну конечно, я помню Джустину. Почему бы мне ее не помнить?
   - Я хотел сказать, что она играла на рояле в магазине стандартных цен.
   - Ну, я не собираюсь играть на рояле в магазине стандартных цен, сказала Гонора. - Наслаждайся прохладным ветерком.
   - Ладно, - сказал Лиэндер. (Никакого ветра не было.)
   - Сядь на другой стул, - сказала она.
   - Спасибо, мне вполне удобно и здесь, - ответил Лиэндер.
   - Сядь на другой стул, - настаивала Гонора. - Этот я недавно заново обила. Впрочем, - сказала она, когда Лиэндер послушно пересел с одного стула на другой, - отсюда ты не сможешь смотреть в окно, так что, пожалуй, там, где ты сидел раньше, тебе было лучше.
   Лиэндер улыбнулся, вспомнив, что и в прежние времена, когда Гонора была молодой, от разговора с ней он чувствовал себя так, словно его били дубинкой по голове. Интересно, почему она вела себя таким образом. Лоренцо в своем дневнике однажды написал, что при встрече с чертом надо разрезать его на две части и пройти между ними. Эти слова вполне объясняли образ действий Гоноры, хотя иногда Лиэндеру казалось, что это страх перед смертью заставлял ее двигаться по жизни, пятясь. Возможно, что, избегая таких вещей, как любовь, невоздержанность и спокойствие духа, которые благодаря своей силе бросают нам в лицо доказательства нашей смертности, она открыла тайну бодрой старости.
   - Не сделаешь ли ты мне одолжения, Гонора? - спросил Лиэндер.
   - Я не пойду к Саре на чай, если ты это имеешь в виду, - сказала она. Я говорила тебе, что у меня урок музыки.
   - Нет, не это, - сказал Лиэндер. - Совсем другое. Когда я умру, пусть над моей могилой произнесут монолог Просперо.
   - Что это за монолог? - спросила Гонора.
   - "Теперь забавы наши окончены, - начал Лиэндер, вставая со стула. Как я уже сказал, ты духов видел здесь моих покорных; они теперь исчезли в высоте и в воздухе чистейшем утонули. - Он декламировал, и его манера декламации копировала отчасти актеров, игравших шекспировских героев в дни его юности, отчасти напыщенные, монотонные репортажи о схватках профессиональных боксеров и отчасти интонации кондукторов исчезнувших конок и трамваев, выкликавших, подобно заклинаниям, названия остановок на их пути. Его голос стремительно повышался, и он пояснял стихи очень выразительными жестами. - Когда-нибудь, поверь, настанет время, когда все эти чудные виденья, и храмы, и роскошные дворцы, и тучами увенчанные башни, и самый наш великий шар земной со всем, что в нем находится поныне, исчезнет все, следа не оставляя. - Он уронил руки. Голос его упал до шепота. - Из вещества того же, как и сон, мы созданы. И жизнь на сон похожа, и наша жизнь лишь сном окружена" [У.Шекспир, "Буря", акт IV, сц. 1].
   Затем он попрощался с Гонорой и ушел.
   Назавтра рано утром Лиэндер увидел, что в этот день на ферме для него не будет ни приюта, ни покоя. Суматоха, связанная с большим приемом для дам, которая еще усилится из-за продажи итальянской керамики, была неизбежна. Он решил навестить своего друга Граймса, жившего в доме для престарелых в Уэст-Чиллуме. Он много лет собирался предпринять это путешествие. После завтрака он пошел в Сент-Ботолфс и сел там на автобус, идущий в Уэст-Чиллум. По ту сторону Чиллума водитель сказал ему, что они приехали к богадельне, и Лиэндер вышел. С дороги здание показалось ему похожим на частную школу в Новой Англии. Участок был обнесен гранитной стеной, утыканной острыми осколками камней, чтобы через нее не перелезали бродяги. Вдоль подъездной аллеи стояли тенистые вязы; здания, к которым она вела, были сложены из красного кирпича, и их архитектура, какой бы она ни была задумана при строительстве, теперь казалась очень мрачной. По сторонам от аллеи Лиэндер увидел стариков, рывших канавы. Он вошел в главное здание и направился в контору, где какая-то женщина спросила, что ему надо.
   - Я хочу повидать мистера Граймса.
   - В будние дни посетителей не пускают, - сказала женщина.
   - Я специально приехал из Сент-Ботолфса.
   - Он в северной спальне. Никому не говорите, что я разрешила вам войти. Подымитесь по этой лестнице.
   Лиэндер прошел через холл и поднялся по широкой деревянной лестнице. Спальня представляла собой большую комнату с двумя рядами железных кроватей, стоявших по обе стороны центрального прохода. На некоторых кроватях - таких было меньше половины - лежали старики. Лиэндер узнал своего старого друга и подошел к кровати, на которой тот лежал.
   - Граймс, - сказал он.
   - Кто это? - Старик открыл глаза.
   - Лиэндер. Лиэндер Уопшот.
   - О, Лиэндер! - воскликнул Граймс, и слезы потекли по его щекам. Лиэндер, старина!. Вы первый из друзей, навестивший меня с прошлого рождества. - Он обнял Лиэндера. - Вы не представляете себе, что значит для меня увидеть лицо друга. Вы не представляете себе, что это значит.
   - Я решил нанести вам небольшой визит, - сказал Лиэндер. - Я уже давно собирался приехать. Кто-то сказал мне, что у вас здесь есть бильярд, и я подумал, что можно приехать и немного поиграть с вами на бильярде.