Страница:
Гонора родилась на Оаху и была отослана в Сент-Ботолфс, где ее воспитал дядя Лоренцо. Детей у нее не было. У Эбенезера детей не было, но Аарон родил Гамлета и Лиэндера. Гамлет не имел законного потомства, а Лиэндер женился на Саре Каверли и родил Мозеса и Каверли, которых мы видели, когда они наблюдали за праздничной процессией.
3
Лошадь мистера Пинчера проскакала по Хилл-стрит сотню ярдов - может быть, двести, - а затем, выбившись из сил, перешла на крупную рысь. Толстяк Титус следовал в своей машине за колесницей, рассчитывая прийти на помощь членам-учредительницам Женского клуба, но, когда он нагнал их, картина была настолько мирной и похожей на увеселительную прогулку, что он развернулся и поехал обратно в поселок посмотреть дальнейший ход процессии. Опасность миновала для всех, кроме кобылы мистера Пинчера. Одни бог знает, какого напряжения это стоило ее сердцу и легким, даже ее воле к жизни. Кобылу звали Леди, она жевала табак и была для мистера Пинчера дороже, чем миссис Уопшот и все ее приятельницы. Он любил ее кроткий нрав и восхищался ее упорством; возмущенный тем, что у нее под хвостом взорвали хлопушку, он кипел гневом. До чего же докатится этот мир? Он всем сердцем жалел свою старую кобылу, и его нежные чувства окутывали ее широкую спину словно одеялом.
- Леди направляется домой, - обернувшись, крикнул он миссис Уопшот. Она хочет домой, и я не буду ей мешать.
- Может быть, вы дадите нам сойти? - спросила миссис Уопшот.
- Пока я не стану ее останавливать, - сказал мистер Пинчер. - Ей досталось гораздо больше, чем всем вам. Теперь она хочет домой, и я не собираюсь ее останавливать.
Миссис Уопшот и ее приятельницы примирились с мыслью о том, что они пленницы. В конце концов, никто из них не ушибся. Графин разбился, и столик опрокинулся, но остался цел. Конюшня Леди, как они знали, находилась на Хьюит-стрит, а это означало, что они поднимутся на холм и окраинами спустятся к Ривер-стрит; но день выдался великолепный, и им представилась прекрасная возможность насладиться пропитанным солью воздухом и летним пейзажем, а к тому же у них не было выбора.
Старая кобыла начала взбираться на Уопшот-Хилл. Оттуда поверх деревьев открылся чудесный вид на раскинувшийся в долине поселок. На северо-востоке тянулись кирпичные стены фабрики столового серебра, виднелся железнодорожный мост и мрачный викторианский шпиль вокзала. В стороне центра города высился более бесстрастный шпиль - церкви унитариев, построенной в 1780 году. Когда они ехали, часы на ней пробили половину. Колокол был отлит в Антверпене и издавал мелодичный, чистый звон. Секундой позже пробил полчаса колокол церкви Христа Спасителя (1870 год), унылый гул которого напоминал звуки ударов по сковороде. Этот колокол был привезен из Алтуны. Немного не доезжая вершины холма, повозка миновала очаровательный белый дом миссис Дринкуайн, огороженный частоколом, утопающим в красных розах. Белизна дома, перистые листья вязов, пунктуальные церковные колокола, даже слабый запах моря вызывали у наших путешественниц стремление смотреть сквозь пальцы на превратности жизни, так как простой здравый смысл подсказывал необходимость забыть, что миссис Дринкуайн некогда была кастеляншей у "Ли и Дж.Дж.Шуберта" и об изнанке жизни ей было известно больше, чем Луи Фердинанду Селину [Луи Фердинанд Селин (1894-1961) - французский писатель, автор "Путешествия на край ночи"].
Но с вершины Уопшот-Хилла трудно было не покрыть поселок густым темным лаком благопристойности и странного очарования, - трудно было не делать этого, равно как не сокрушаться об упадке некогда шумного портового города, отмечая, что Грейт-Писмайр превратился теперь в Олдер-Вейл и что таверна "Маринерс-Джаг" стала теперь кафе, принадлежащим Грейс Луис. Внизу перед миссис Уопшот и ее друзьями простиралась красота бесспорная и неподражаемая, созданная на радость смельчакам; однако был и упадок больше судов-сувениров, чем настоящих, - но к чему об этом печалиться? Оглядываясь на поселок, мы как бы оказываемся в положении местного уроженца (живущего с женой и детьми в Кливленде), который почему-либо вернулся на родину - за наследством, черенками боярышника или футболкой; когда он в хорошую погоду бродит по улицам, не все ли ему равно, что кузница стала теперь художественным училищем. Проходя в сумерках по площади, наш приятель из Кливленда, возможно, отметит, что этот упадок или изменение духа города не повлияли на его собственную человеческую природу, и кем бы он ни был - человеком, приехавшим за наследством, или пьяным матросом, ищущим проститутку, - для него не имело значения, освещало ли ему путь мерцание свечей в кафе, мимо которых он шел; сущность его от этого не менялась.
Но наш приятель из Кливленда был только гостем - он уедет, а мистер Пинчер и его пассажирки не уедут. Теперь, когда они миновали дом миссис Дринкуайн и перевалили через вершину холма, внизу их взорам предстали западные окрестности поселка - поля и леса и в отдалении Пасторский пруд, где утопилась Партиния Браун и где бесполезный теперь ледник, накренившись, постепенно погружался в синюю воду. С высоты, на которой они находились, они видели, что вокруг поселка не было никаких стен или ограждений, и все же, когда колесница начала медленно спускаться по западному склону Уопшот-Хилла и приблизилась к дому Ребы Хеслип, они с удивлением подумали, как могла Реба провести всю свою жизнь в ничем не огороженном месте. Всякий раз, когда Ребу знакомили с каким-нибудь приезжим, она восклицала: "Я родилась во внутреннем святилище масонской ложи!" Конечно, она имела в виду, что здание, в котором теперь масонская ложа, раньше было домом ее отца; но далеко ли ушла бы она со своей выспренней, восторженной манерой выражаться в деловом городе вроде Чикаго? Она была страстной противницей вивисекции и посвятила себя тому, чтоб было изменено или вовсе отменено празднование рождества - праздника, который, по ее мнению, поощрял и увековечивал гибельную расточительность, ложные представления и экономическую развращенность. В сочельник, соединив оба своих пристрастия, она расхаживала среди толпы, распевавшей рождественские гимны, и раздавала антививисекционистские брошюры. Дважды ее арестовывала "фашистская полиция", как она выражалась. Она была владелицей такого же белого дома, как у миссис Дринкуайн, и к его дверям было прибито объявление:
ЭТО ДОМ ОЧЕНЬ СТАРОЙ ДАМЫ, ОТДАВШЕЙ ПОСЛЕДНИЕ
ДЕСЯТЬ ЛЕТ СВОЕЙ ЖИЗНИ БОРЬБЕ С ВИВИСЕКЦИЕЙ.
МНОГИЕ МУЖЧИНЫ ИЗ ЕЕ СЕМЬИ УМЕРЛИ ЗА СВОЮ РОДИНУ.
ЗДЕСЬ НЕТ НИЧЕГО ЦЕННОГО ИЛИ ПРЕДСТАВЛЯЮЩЕГО
КАКОЙ-ЛИБО ИНТЕРЕС. САЛЮТУЮ ВАШЕМУ ФЛАГУ!
ГРАБИТЕЛИ И ВАНДАЛЫ, ПРОХОДИТЕ МИМО!
Объявление пожелтело от времени: оно висело там уже десять лет, и проезжавшие дамы почти не обратили на него внимания.
На лужайке перед домом Ребы был рассохшийся ялик, засаженный петуниями.
Спускаясь по западному склону Уопшот-Хилла, когда вся тяжесть повозки переместилась вперед на оглобли, кобыла двигалась медленно. За домом Ребы дорога шла небольшим леском, чаровавшим взгляд игрой света и тени; эта роща произвела на всех, даже на мистера Пинчера, радостное впечатление, словно она была каким-то напоминанием о рае, каким-то чудесным воплощением красоты летней природы; хотя подобные пейзажи у большинства из них висели на стенах в гостиной, однако местность, по которой они ехали - а над ними мелькали пятна света, - была не фотографией и не картиной. Все было реальностью, и сами они были из плоти и крови.
Миновав лес, они очутились возле усадьбы Питера Ковела.
Питер был фермером. Он возделывал небольшой участок под рыночные культуры: сахарную кукурузу, гладиолусы, майоран и картофель, - а прежде зарабатывал немного денег постройкой каменных стен. Могучий мужчина лет семидесяти, владелец устарелых орудий и полуразрушенного сарая, державший на кухне цыплят, а в гостиной кошек, здоровый, подчас пьяный, никогда не сквернословивший, он выкапывал из земли камни, в чем ему помогала кобыла, еще более старая, чем Леди, и складывал из них стены, которые определенно переживут поселок, какова бы ни была его дальнейшая судьба. Пусть перегородят реку плотиной и затопят его, устроив на его месте водохранилище (это вполне возможно), и в летнюю засуху люди будут приезжать или прилетать - в будущем, - чтобы полюбоваться-стенами Ковела, когда они выступят из воды, уровень которой понизится; или пусть вся местность зарастет кустарником, молодыми кленами и сарсапарелью, все равно рыбаки и охотники, взбираясь на стены, скажут, что некогда здесь явно было пастбище. Дочь Ковела, Элис, из любви к старику отцу не вышла замуж, и даже теперь по воскресеньям они рука об руку поднимались на холм, захватив с собой подзорную трубу, чтобы наблюдать за судами в бухте. Элис разводила колли. На доме висело объявление: "ПРОДАЮТСЯ КОЛЛИ". Кому нужны были колли? Лучше бы она растила детей или торговала яйцами.
Все непроданные колли лаяли на повозку, когда она проезжала мимо.
За домом Ковелов протекала Браунс-Ривер - маленькая речка, или ручей, с деревянным мостом, издававшим раскаты театрального грома, когда по нему проезжали. На другом берегу реки находилась ферма мистера Плузински коричневый домик со стеклянными украшениями на громоотводах и двумя кустами роз в палисаднике. Плузински были иностранцами и не гнушались тяжелой работы; они держались особняком, хотя их старший сын заслужил право бесплатно обучаться в колледже. Их ферма, расположенная правильным прямоугольником и снабженная необходимым инвентарем, была полной противоположностью усадьбе Питера Ковела; хотя они не умели говорить по-английски, они казались на земле здешней долины куда более уместными, чем старый янки.
За домом мистера Плузински дорога поворачивала вправо, и наши дамы увидели прекрасный греческий портик дома Теофилеса Гейтса. Теофилес был председателем Покамассетского банка и страхового общества; будучи поборником честности и бережливости, он каждое утро до ухода на работу колол перед своим домом дрова. Дом его не был ветхим, но требовал окраски, и это, как и колка дров, должно было означать, что честная бедность выше показной роскоши. На лужайке на столбе висело объявление: "ПРОДАЕТСЯ". Теофилес получил в наследство от отца травертинские и сент-ботолфские предприятия коммунальных услуг и продал их с большой выгодой. В тот день, когда была заключена эта сделка, он вернулся домой и прибил к столбу объявление о продаже лужайки. Дом, конечно, не продавался. Объявление было вывешено лишь с той целью, чтобы возник слух, будто он продал предприятия в убыток, и чтобы сохранить за ним репутацию бедного, печального, богобоязненного и перегруженного работой человека. Еще одно. Когда Теофилес приглашал на вечер гостей, предполагалось, что они придут после ужина и отправятся в сад играть в прятки.
Проезжая мимо усадьбы Гейтса, дамы могли вдалеке различить шиферную крышу дома Гоноры Уопшот на Бот-стрит. Гонора им наверняка бы не показалась. Когда-то Гонора была представлена президенту Соединенных Штатов и, пожимая ему руку, сказала: "Я приехала из Сент-Ботолфса. Полагаю, вы знаете, где это. Говорят, Сент-Ботолфс похож на пирог с тыквой. Без верхней корки..."
Они увидели миссис Мортимер Джонс, которая шла по дорожке своего сада и ловила сачком бабочек. На ней было широкое домашнее платье и большая соломенная шляпа.
За участком Джонсов был дом Брустеров и еще одно объявление: "ДОМАШНИЕ ПИРОГИ И ТОРТЫ". Мистер Брустер был инвалидом, и миссис Брустер содержала мужа и дала двум сыновьям возможность окончить колледж на те деньги, что зарабатывала выпечкой кондитерских изделий. Сыновья преуспели, но сейчас один из них жил в Сан-Франциско, а другой - в Детройте, и домой они не приезжали. Оба писали ей, что собираются приехать на рождество или на пасху, что первая поездка, какую они совершат, будет поездка в Сент-Ботолфс, но они побывали в Йосемитском национальном парке, они побывали в Мехико, они побывали даже в Париже, но ни разу, ни разу не приезжали домой.
На углу Хилл-стрит и Ривер-стрит девочка свернула направо и миновала дом Джорджа Хамболта, который жил с матерью и был известен под прозвищем Дядюшка Писпис Пастилка. Дядюшка Писпис происходил из рода отважных моряков, но не был таким мужественным, как его прадеды. Разве мог он с помощью сильного желания и воображения закалиться так, как закалился бы, пройдя Магеллановым проливом? Время от времени в летние вечера бедный Дядюшка Писпис прогуливался нагишом по прибрежным садам. Соседи разговаривали с ним беззлобно, только с некоторым раздражением. "Иди домой, Дядюшка Писпис, и надень что-нибудь", - говорили они. Изредка его арестовывали, но никогда, не высылали, потому что выслать его значило бы поставить под сомнение единодушие жителей поселка. Что мог бы сделать для него весь остальной мир, чего не могли бы сделать в Сент-Ботолфсе?
За домом Дядюшки Писписа можно было вдалеке увидеть дом Уопшотов и всю Ривер-стрит - неизменно романтическое зрелище, казавшееся особенно романтическим в это позднее праздничное утро. В воздухе пахло морем поднимался восточный ветер, - и это сразу же наложило на городок отпечаток целеустремленности, величия и в то же время печали, ибо, восхищаясь домами и вязами, наши дамы знали, что их сыновья уедут отсюда. Почему юноши всегда хотят куда-то уехать? Почему юноши всегда хотят куда-то уехать?
Мистер Пинчер придержал лошадь ровно на столько времени, чтобы миссис Уопшот могла слезть с повозки.
- Я не благодарю вас за прогулку, - сказала она, - я благодарю Леди. Это была ее затея.
Это было совершенно в стиле миссис Уопшот. Улыбнувшись на прощание, она грациозно зашагала по аллее к дверям своего дома.
4
В этот день Розали Янг, которую Уопшоты знали не больше, чем я вас, спозаранку, задолго до того, как в Сент-Ботолфсе стала собираться праздничная процессия, пустилась в путь на юг к берегу моря. Ее друг, с которым она условилась вместе провести день, заехал за ней в своем старом автомобиле с откидным верхом в город, где она жила в меблированных комнатах. Миссис Шеннон, хозяйка меблированных комнат, наблюдала сквозь застекленную парадную дверь за тем, как они уезжали. Юность была мучительной тайной для миссис Шеннон, но сегодня тайна стала еще глубже из-за белого пальто Розали и той тщательности, с какой она подмазала свое лицо. Если они едут купаться, думала хозяйка, она не надела бы своего нового белого пальто; а если они не собираются купаться, зачем она взяла с собой полотенце - одно из полотенец миссис Шеннон? А может быть, они поехали на свадьбу, или на пикник с сослуживцами, или на бейсбольный матч, или в гости к родным? Миссис Шеннон огорчалась при мысли, что не знает наверняка их намерений.
Но постороннему человеку всегда было трудно угадать цель путешествий Розали, потому что от каждого из них она так много ожидала. Иногда осенью ее приятель говорил своим родителям, что едет охотиться, а на самом деле увозил Розали, которая пользовалась полной свободой за пределами меблированных комнат, на ночь в туристский домик на автомагистрали; и, когда в такие субботние вечера он приезжал за ней, к отвороту ее пальто обычно бывала приколота хризантема или дубовый лист, а в руках она держала чемоданчик с амхерстскими или гарвардскими наклейками, словно ее ждали все удовольствия футбольного уик-энда - матч, в пять часов танцы, факультетская вечеринка и студенческий курсовой бал. Она никогда не огорчалась и никогда не бывала разочарована. Ни разу не случалось, чтобы в то время, как она вешала свое пальто в туристском домике, а он пытался прогнать сырость, растапливая плиту, ее угнетало различие между этим проведенным украдкой вечером и буйной пляской победителей вокруг футбольных ворот, и никогда, по-видимому, не доходило до того, чтобы эти различия заставили ее усомниться в своих надеждах или отказаться от них. Большая часть ее надежд была связана со студенческой жизнью, и теперь, когда они выбрались из города, она начала петь. Популярные мелодии, услышанные по радио или с эстрады, она запоминала сразу же, и они оставляли в ней след пусть шаблонной и сентиментальной, но бодрой лирики.
Выехав из города, они миновали те переполненные пляжи, что лежат в его пределах и тянутся на много миль к югу, изредка прерываясь индустриальными предместьями. Сейчас, в середине утра, жизнь на пляжах била ключом, и специфический запах кухонного жира и кукурузного масла был сильнее всех испарений Атлантического океана, который здесь, среди островов, как бы продолжавших пологий берег, словно дышал мужеством и печалью. Тысячи полуголых купальщиков и купальщиц сплошь покрывали пляж или стояли в нерешительности по колено в океане, точно эта вода, подобно водам Ганга, была очищающей и священной, так что собравшиеся с разных сторон толпы голых людей, растянувшиеся на много миль вдоль берега, создавали на этом пространстве, отведенном под праздничный карнавал, подводные течения паломничества; Розали и ее приятель, подобно любому из тысяч других людей, виденных ими по пути, были в него вовлечены.
- Ты голодна? - спросил он. - Может, перекусишь? Ма дала нам столько, что хватит на три раза. В перчаточном отделении у меня бутылка виски.
Корзина с провизией для пикника напомнила ей о его простоватой седой матери, которая, наверное, вложила в корзинку какую-то частицу самой себя - бдительной, никогда не осуждающей, но опечаленной развлечениями своего единственного сына. Он делал что хотел. Его чистая, унылая и уродливая спальня была осью их дома, и отношения между этим человеком и его родителями были такие натянутые и молчаливые, что Розали они казались окутанными тайной. В каждой комнате господствовали воспоминания о его росте: ружья, палки для гольфа, школьные и лагерные призы, а на рояле ноты, по которым он играл десять лет назад. Этот холодный дом и удрученные родители были чужды Розали, и она думала, что его белая рубашка в это утро пахнет желтыми лакированными полами, на которых он проводил свою таинственную жизнь с Ма и Па. У ее приятеля всегда была какая-нибудь собака. За всю жизнь у него сменились четыре собаки, и Розали знала их клички, их повадки, их масти и их печальные концы. В тот единственный раз, когда она встретилась с его родителями, разговор зашел о собаках, и она почувствовала, что они думают об отношении своего сына к ней - не по злобе и не по неприязни, а просто потому, что не умели подобрать других выражений, - как о чем-то вроде его отношения к собакам. "Я чувствовала себя определенно собакой", - говорила она.
Они проехали несколько праздничных деревенских площадей, где у двери единственной открытой аптеки кипой лежали газеты и где собирались торжественные процессии. Теперь они очутились среди сельской местности, в нескольких милях от побережья, но почти не ощутили никаких перемен, так как вдоль дороги по-прежнему тянулись магазины, рестораны, лавки сувениров, теплицы и туристские домики. Он вез ее на пляж, который посещался мало, потому что дорога была тяжелая и пляж каменистый, но сегодня его ожидало разочарование: на лужайке, где он остановился, уже стояли две машины. Он и Розали взяли корзинку с провизией и пошли по извилистой тропинке к морю - открытому морю в этом месте. Вдоль тропинки росли кусты розового шиповника. Розали чувствовала, как соль из воздуха оседала на ее губах, и слизывала ее языком. Расщелина между скалами вела к узкому, усеянному галькой пляжу, и тут они увидели внизу такую же парочку, как они, и семью с детьми, а за ними зеленое море. Чувствуя на себе чужие взгляды, он отказался от уединения, которого так страстно желал и которое подступавшие со всех сторон скалы делали вполне возможным; он отнес корзинку с провизией, бутылку виски и теннисный мяч на пляж и уселся на виду у остальных купальщиков, как будто этот жест, означавший согласие удовлетвориться простым, нескрываемым от чужих глаз развлечением, был сделан во имя той частицы матери, которую ей удалось завернуть с бутербродами. Розали отошла за камень и переоделась в купальный костюм. Он ждал ее у воды; убедившись, что все волосы спрятаны под купальной шапочкой, она взяла его за руку, и они вошли в воду.
Вода, как обычно, была мучительно холодная, и когда она дошла Розали до колен, девушка выпустила руку своего спутника и бросилась в набегавшую волну. Ее научили плавать кролем, но она так и не смогла отвыкнуть от порывистых, торопливых движений рук и ног; наполовину погрузив лицо в зеленую воду, она проплыла десять футов в сторону открытого моря, повернула назад, нырнула, вскрикнула от невыносимого холода и поспешила к берегу. Берег был залит солнцем, и холодная вода вместе с солнечным теплом подняли ей настроение. Она наспех вытерлась полотенцем, сорвала с себя шапочку и стала на солнце, чтобы как следует согреться. Потом вытерла руки и закурила сигарету. Теперь и он вышел из воды, вытер только руки и опустился на землю рядом с ней.
Розали была красива - с волосами цвета соломы, с длинными руками и ногами, полногрудая, с кокетливым взглядом, из-за которого она пробуждала желания и казалась как бы раздетой, даже когда, бывало, носила скромные платья. Он ваял ее за руку, покрытую светлым пушком, и провел по ней губами.
- Мне так хочется пособирать чернику! - громко сказала она, чтобы слышали все другие на пляже. - Мне так хочется пособирать чернику, захватим твою шляпу и будем собирать в нее ягоды.
Взявшись за руки, они стали карабкаться по камням, громоздившимся над пляжем, но поиски уединения, которое удовлетворило бы ее, затянулись, и они переходили с места на место; наконец он остановил ее, и она робко согласилась, что ничего лучшего, вероятно, не найти. Он стянул купальный костюм с ее плеч, и, обнаженная, она с готовностью легла на согретый солнцем песок, радостно предвкушая единственный знакомый ей брачный союз союз тела и воспоминаний. Когда все было окончено, нежность и благодушие охватили их, и она опиралась на его плечо, пока вновь натягивала на себя купальный костюм. Затем, держась за руки, оба вернулись на пляж. Они снова поплавали и развернули бутерброды, которые его снедаемая беспокойством мать приготовила накануне.
У них были фаршированные яйца, цыплячьи ножки, бутерброды, пирожные, домашнее печенье, и, когда они съели все, что могли, и сложили остальное в корзинку, Он медленно спустился к берегу и бросил ей оттуда теннисный мяч. Легкий мяч отнесло ветром, но она поймала его и бросила обратно жестом, которому, как и ее плавательным движениям, недоставало необходимой сноровки; он ловко поймал мяч и опять бросил ей. Ловля и бросание, ловля и бросание продолжались в приятном однообразии, и, пока шла эта игра, Розали чувствовала, что близится вечер. Начался отлив и оставил на берегу параллельные ряды крупной гальки и полосы бурых водорослей, чьи похожие на цветы стебли с треском лопались, когда она сдавливала их пальцами. Семейная чета принялась собирать пожитки и созывать детей. Другая пара лежала рядышком, болтая и смеясь. Розали снова легла, а он сел около нее и закурил сигарету, уговаривая: "Ну же, ну же...", но она сказала: "Нет", и он ушел к воде. Она взглянула в ту сторону и увидела, что он плавает в волнах. Потом он вытерся, стоя около нее, и предложил ей стаканчик виски, но она сказала: "Нет, нет, пока нет", тогда он выпил сам и стал смотреть на море.
Прогулочные пароходы, толстые, белые, переполненные людьми и малопригодные к плаванию, вышедшие утром из гавани, теперь возвращались. (Среди них был и "Топаз".) Волнение на море несколько утихло. Приятель Розали залпом выпил виски и смял в руке бумажный стаканчик. Парочка слева от них собиралась уходить, и, когда она ушла, он снова стал уговаривать: "Ну же, ну же...", но она, руководствуясь какой-то смутной мыслью о воздержанности, пришедшей ей в голову, сказала: "Нет". Она устала от попыток отделить власть одиночества от власти любви и чувствовала себя одинокой. Она чувствовала себя одинокой, и солнце, покидавшее пляж, и наступавшая ночь делали ее нежной и боязливой. Она взглянула на него, какой-то частицей сознания продолжая думать о воздержанности. Он смотрел на море. Вожделение застыло на его худощавом лице, как бы отмеченном тревогой. Грозные рифы в море казались ему женскими ключицами и коленями. Даже облака на небе не могли бы отвратить его от владевших им мыслей. Прогулочные суда представлялись ему передвижными публичными домами, и он думал о том, что от океана исходит запах разврата. Он женится на какой-нибудь женщине с большими грудями, думала Розали, - на дочери обойщика - и станет разъездным агентом по продаже дезинфицирующих средств.
- Да, да, - сказала она, - теперь да.
Потом они выпили еще виски и опять поели; к этому времени направлявшиеся домой прогулочные пароходы исчезли и пляж и все, кроме самых высоких скал, погрузилось в темноту. Он поднялся к машине и достал одеяло, но теперь поиски уединения отняли мало времени: теперь было темно. Появились звезды. Потом Розали вымылась в море, надела свое белое пальто, и оба босиком стали ходить взад и вперед по берегу, тщательно собирая бумагу от бутербродов, бутылки и яичную скорлупу, которую побросали не только они, но и другие, ведь они были аккуратные, послушные дети из среднебуржуазных семей.
Мокрые купальные костюмы он повесил для просушки на дверцу машины, ласково похлопал Розали по колену - самый нежный жест, на какой все они способны, - и тронулся в путь. Когда они выехали на магистраль, движение было очень большое, и на многих автомобилях, которые они обгоняли, с дверных ручек, как и у них, свисали купальные костюмы. Он ехал быстро и, по его мнению, умело, хотя машина была старая. Фары у нее были слабые, и, когда свет встречного автомобиля бил ему в глаза, он держался дороги наугад, как бегущий слепой человек. Он гордился своей машиной - он поставил новую головку цилиндра и нагнетатель, - гордился той ловкостью, с какой вел ветхую, подслеповатую машину по извилистой дороге между Травертином и Сент-Ботолфсом. Когда они вырвались из потока автомобилей и свернули на объездное шоссе, где, как он знал, не бывало дорожных инспекторов, он пустил машину со всей скоростью, на какую она была способна. От быстрого движения Розали охватила какая-то расслабленность; вдруг она услышала, как он выругался, и почувствовала, что машина накренилась и врезалась в рыхлую землю.
3
Лошадь мистера Пинчера проскакала по Хилл-стрит сотню ярдов - может быть, двести, - а затем, выбившись из сил, перешла на крупную рысь. Толстяк Титус следовал в своей машине за колесницей, рассчитывая прийти на помощь членам-учредительницам Женского клуба, но, когда он нагнал их, картина была настолько мирной и похожей на увеселительную прогулку, что он развернулся и поехал обратно в поселок посмотреть дальнейший ход процессии. Опасность миновала для всех, кроме кобылы мистера Пинчера. Одни бог знает, какого напряжения это стоило ее сердцу и легким, даже ее воле к жизни. Кобылу звали Леди, она жевала табак и была для мистера Пинчера дороже, чем миссис Уопшот и все ее приятельницы. Он любил ее кроткий нрав и восхищался ее упорством; возмущенный тем, что у нее под хвостом взорвали хлопушку, он кипел гневом. До чего же докатится этот мир? Он всем сердцем жалел свою старую кобылу, и его нежные чувства окутывали ее широкую спину словно одеялом.
- Леди направляется домой, - обернувшись, крикнул он миссис Уопшот. Она хочет домой, и я не буду ей мешать.
- Может быть, вы дадите нам сойти? - спросила миссис Уопшот.
- Пока я не стану ее останавливать, - сказал мистер Пинчер. - Ей досталось гораздо больше, чем всем вам. Теперь она хочет домой, и я не собираюсь ее останавливать.
Миссис Уопшот и ее приятельницы примирились с мыслью о том, что они пленницы. В конце концов, никто из них не ушибся. Графин разбился, и столик опрокинулся, но остался цел. Конюшня Леди, как они знали, находилась на Хьюит-стрит, а это означало, что они поднимутся на холм и окраинами спустятся к Ривер-стрит; но день выдался великолепный, и им представилась прекрасная возможность насладиться пропитанным солью воздухом и летним пейзажем, а к тому же у них не было выбора.
Старая кобыла начала взбираться на Уопшот-Хилл. Оттуда поверх деревьев открылся чудесный вид на раскинувшийся в долине поселок. На северо-востоке тянулись кирпичные стены фабрики столового серебра, виднелся железнодорожный мост и мрачный викторианский шпиль вокзала. В стороне центра города высился более бесстрастный шпиль - церкви унитариев, построенной в 1780 году. Когда они ехали, часы на ней пробили половину. Колокол был отлит в Антверпене и издавал мелодичный, чистый звон. Секундой позже пробил полчаса колокол церкви Христа Спасителя (1870 год), унылый гул которого напоминал звуки ударов по сковороде. Этот колокол был привезен из Алтуны. Немного не доезжая вершины холма, повозка миновала очаровательный белый дом миссис Дринкуайн, огороженный частоколом, утопающим в красных розах. Белизна дома, перистые листья вязов, пунктуальные церковные колокола, даже слабый запах моря вызывали у наших путешественниц стремление смотреть сквозь пальцы на превратности жизни, так как простой здравый смысл подсказывал необходимость забыть, что миссис Дринкуайн некогда была кастеляншей у "Ли и Дж.Дж.Шуберта" и об изнанке жизни ей было известно больше, чем Луи Фердинанду Селину [Луи Фердинанд Селин (1894-1961) - французский писатель, автор "Путешествия на край ночи"].
Но с вершины Уопшот-Хилла трудно было не покрыть поселок густым темным лаком благопристойности и странного очарования, - трудно было не делать этого, равно как не сокрушаться об упадке некогда шумного портового города, отмечая, что Грейт-Писмайр превратился теперь в Олдер-Вейл и что таверна "Маринерс-Джаг" стала теперь кафе, принадлежащим Грейс Луис. Внизу перед миссис Уопшот и ее друзьями простиралась красота бесспорная и неподражаемая, созданная на радость смельчакам; однако был и упадок больше судов-сувениров, чем настоящих, - но к чему об этом печалиться? Оглядываясь на поселок, мы как бы оказываемся в положении местного уроженца (живущего с женой и детьми в Кливленде), который почему-либо вернулся на родину - за наследством, черенками боярышника или футболкой; когда он в хорошую погоду бродит по улицам, не все ли ему равно, что кузница стала теперь художественным училищем. Проходя в сумерках по площади, наш приятель из Кливленда, возможно, отметит, что этот упадок или изменение духа города не повлияли на его собственную человеческую природу, и кем бы он ни был - человеком, приехавшим за наследством, или пьяным матросом, ищущим проститутку, - для него не имело значения, освещало ли ему путь мерцание свечей в кафе, мимо которых он шел; сущность его от этого не менялась.
Но наш приятель из Кливленда был только гостем - он уедет, а мистер Пинчер и его пассажирки не уедут. Теперь, когда они миновали дом миссис Дринкуайн и перевалили через вершину холма, внизу их взорам предстали западные окрестности поселка - поля и леса и в отдалении Пасторский пруд, где утопилась Партиния Браун и где бесполезный теперь ледник, накренившись, постепенно погружался в синюю воду. С высоты, на которой они находились, они видели, что вокруг поселка не было никаких стен или ограждений, и все же, когда колесница начала медленно спускаться по западному склону Уопшот-Хилла и приблизилась к дому Ребы Хеслип, они с удивлением подумали, как могла Реба провести всю свою жизнь в ничем не огороженном месте. Всякий раз, когда Ребу знакомили с каким-нибудь приезжим, она восклицала: "Я родилась во внутреннем святилище масонской ложи!" Конечно, она имела в виду, что здание, в котором теперь масонская ложа, раньше было домом ее отца; но далеко ли ушла бы она со своей выспренней, восторженной манерой выражаться в деловом городе вроде Чикаго? Она была страстной противницей вивисекции и посвятила себя тому, чтоб было изменено или вовсе отменено празднование рождества - праздника, который, по ее мнению, поощрял и увековечивал гибельную расточительность, ложные представления и экономическую развращенность. В сочельник, соединив оба своих пристрастия, она расхаживала среди толпы, распевавшей рождественские гимны, и раздавала антививисекционистские брошюры. Дважды ее арестовывала "фашистская полиция", как она выражалась. Она была владелицей такого же белого дома, как у миссис Дринкуайн, и к его дверям было прибито объявление:
ЭТО ДОМ ОЧЕНЬ СТАРОЙ ДАМЫ, ОТДАВШЕЙ ПОСЛЕДНИЕ
ДЕСЯТЬ ЛЕТ СВОЕЙ ЖИЗНИ БОРЬБЕ С ВИВИСЕКЦИЕЙ.
МНОГИЕ МУЖЧИНЫ ИЗ ЕЕ СЕМЬИ УМЕРЛИ ЗА СВОЮ РОДИНУ.
ЗДЕСЬ НЕТ НИЧЕГО ЦЕННОГО ИЛИ ПРЕДСТАВЛЯЮЩЕГО
КАКОЙ-ЛИБО ИНТЕРЕС. САЛЮТУЮ ВАШЕМУ ФЛАГУ!
ГРАБИТЕЛИ И ВАНДАЛЫ, ПРОХОДИТЕ МИМО!
Объявление пожелтело от времени: оно висело там уже десять лет, и проезжавшие дамы почти не обратили на него внимания.
На лужайке перед домом Ребы был рассохшийся ялик, засаженный петуниями.
Спускаясь по западному склону Уопшот-Хилла, когда вся тяжесть повозки переместилась вперед на оглобли, кобыла двигалась медленно. За домом Ребы дорога шла небольшим леском, чаровавшим взгляд игрой света и тени; эта роща произвела на всех, даже на мистера Пинчера, радостное впечатление, словно она была каким-то напоминанием о рае, каким-то чудесным воплощением красоты летней природы; хотя подобные пейзажи у большинства из них висели на стенах в гостиной, однако местность, по которой они ехали - а над ними мелькали пятна света, - была не фотографией и не картиной. Все было реальностью, и сами они были из плоти и крови.
Миновав лес, они очутились возле усадьбы Питера Ковела.
Питер был фермером. Он возделывал небольшой участок под рыночные культуры: сахарную кукурузу, гладиолусы, майоран и картофель, - а прежде зарабатывал немного денег постройкой каменных стен. Могучий мужчина лет семидесяти, владелец устарелых орудий и полуразрушенного сарая, державший на кухне цыплят, а в гостиной кошек, здоровый, подчас пьяный, никогда не сквернословивший, он выкапывал из земли камни, в чем ему помогала кобыла, еще более старая, чем Леди, и складывал из них стены, которые определенно переживут поселок, какова бы ни была его дальнейшая судьба. Пусть перегородят реку плотиной и затопят его, устроив на его месте водохранилище (это вполне возможно), и в летнюю засуху люди будут приезжать или прилетать - в будущем, - чтобы полюбоваться-стенами Ковела, когда они выступят из воды, уровень которой понизится; или пусть вся местность зарастет кустарником, молодыми кленами и сарсапарелью, все равно рыбаки и охотники, взбираясь на стены, скажут, что некогда здесь явно было пастбище. Дочь Ковела, Элис, из любви к старику отцу не вышла замуж, и даже теперь по воскресеньям они рука об руку поднимались на холм, захватив с собой подзорную трубу, чтобы наблюдать за судами в бухте. Элис разводила колли. На доме висело объявление: "ПРОДАЮТСЯ КОЛЛИ". Кому нужны были колли? Лучше бы она растила детей или торговала яйцами.
Все непроданные колли лаяли на повозку, когда она проезжала мимо.
За домом Ковелов протекала Браунс-Ривер - маленькая речка, или ручей, с деревянным мостом, издававшим раскаты театрального грома, когда по нему проезжали. На другом берегу реки находилась ферма мистера Плузински коричневый домик со стеклянными украшениями на громоотводах и двумя кустами роз в палисаднике. Плузински были иностранцами и не гнушались тяжелой работы; они держались особняком, хотя их старший сын заслужил право бесплатно обучаться в колледже. Их ферма, расположенная правильным прямоугольником и снабженная необходимым инвентарем, была полной противоположностью усадьбе Питера Ковела; хотя они не умели говорить по-английски, они казались на земле здешней долины куда более уместными, чем старый янки.
За домом мистера Плузински дорога поворачивала вправо, и наши дамы увидели прекрасный греческий портик дома Теофилеса Гейтса. Теофилес был председателем Покамассетского банка и страхового общества; будучи поборником честности и бережливости, он каждое утро до ухода на работу колол перед своим домом дрова. Дом его не был ветхим, но требовал окраски, и это, как и колка дров, должно было означать, что честная бедность выше показной роскоши. На лужайке на столбе висело объявление: "ПРОДАЕТСЯ". Теофилес получил в наследство от отца травертинские и сент-ботолфские предприятия коммунальных услуг и продал их с большой выгодой. В тот день, когда была заключена эта сделка, он вернулся домой и прибил к столбу объявление о продаже лужайки. Дом, конечно, не продавался. Объявление было вывешено лишь с той целью, чтобы возник слух, будто он продал предприятия в убыток, и чтобы сохранить за ним репутацию бедного, печального, богобоязненного и перегруженного работой человека. Еще одно. Когда Теофилес приглашал на вечер гостей, предполагалось, что они придут после ужина и отправятся в сад играть в прятки.
Проезжая мимо усадьбы Гейтса, дамы могли вдалеке различить шиферную крышу дома Гоноры Уопшот на Бот-стрит. Гонора им наверняка бы не показалась. Когда-то Гонора была представлена президенту Соединенных Штатов и, пожимая ему руку, сказала: "Я приехала из Сент-Ботолфса. Полагаю, вы знаете, где это. Говорят, Сент-Ботолфс похож на пирог с тыквой. Без верхней корки..."
Они увидели миссис Мортимер Джонс, которая шла по дорожке своего сада и ловила сачком бабочек. На ней было широкое домашнее платье и большая соломенная шляпа.
За участком Джонсов был дом Брустеров и еще одно объявление: "ДОМАШНИЕ ПИРОГИ И ТОРТЫ". Мистер Брустер был инвалидом, и миссис Брустер содержала мужа и дала двум сыновьям возможность окончить колледж на те деньги, что зарабатывала выпечкой кондитерских изделий. Сыновья преуспели, но сейчас один из них жил в Сан-Франциско, а другой - в Детройте, и домой они не приезжали. Оба писали ей, что собираются приехать на рождество или на пасху, что первая поездка, какую они совершат, будет поездка в Сент-Ботолфс, но они побывали в Йосемитском национальном парке, они побывали в Мехико, они побывали даже в Париже, но ни разу, ни разу не приезжали домой.
На углу Хилл-стрит и Ривер-стрит девочка свернула направо и миновала дом Джорджа Хамболта, который жил с матерью и был известен под прозвищем Дядюшка Писпис Пастилка. Дядюшка Писпис происходил из рода отважных моряков, но не был таким мужественным, как его прадеды. Разве мог он с помощью сильного желания и воображения закалиться так, как закалился бы, пройдя Магеллановым проливом? Время от времени в летние вечера бедный Дядюшка Писпис прогуливался нагишом по прибрежным садам. Соседи разговаривали с ним беззлобно, только с некоторым раздражением. "Иди домой, Дядюшка Писпис, и надень что-нибудь", - говорили они. Изредка его арестовывали, но никогда, не высылали, потому что выслать его значило бы поставить под сомнение единодушие жителей поселка. Что мог бы сделать для него весь остальной мир, чего не могли бы сделать в Сент-Ботолфсе?
За домом Дядюшки Писписа можно было вдалеке увидеть дом Уопшотов и всю Ривер-стрит - неизменно романтическое зрелище, казавшееся особенно романтическим в это позднее праздничное утро. В воздухе пахло морем поднимался восточный ветер, - и это сразу же наложило на городок отпечаток целеустремленности, величия и в то же время печали, ибо, восхищаясь домами и вязами, наши дамы знали, что их сыновья уедут отсюда. Почему юноши всегда хотят куда-то уехать? Почему юноши всегда хотят куда-то уехать?
Мистер Пинчер придержал лошадь ровно на столько времени, чтобы миссис Уопшот могла слезть с повозки.
- Я не благодарю вас за прогулку, - сказала она, - я благодарю Леди. Это была ее затея.
Это было совершенно в стиле миссис Уопшот. Улыбнувшись на прощание, она грациозно зашагала по аллее к дверям своего дома.
4
В этот день Розали Янг, которую Уопшоты знали не больше, чем я вас, спозаранку, задолго до того, как в Сент-Ботолфсе стала собираться праздничная процессия, пустилась в путь на юг к берегу моря. Ее друг, с которым она условилась вместе провести день, заехал за ней в своем старом автомобиле с откидным верхом в город, где она жила в меблированных комнатах. Миссис Шеннон, хозяйка меблированных комнат, наблюдала сквозь застекленную парадную дверь за тем, как они уезжали. Юность была мучительной тайной для миссис Шеннон, но сегодня тайна стала еще глубже из-за белого пальто Розали и той тщательности, с какой она подмазала свое лицо. Если они едут купаться, думала хозяйка, она не надела бы своего нового белого пальто; а если они не собираются купаться, зачем она взяла с собой полотенце - одно из полотенец миссис Шеннон? А может быть, они поехали на свадьбу, или на пикник с сослуживцами, или на бейсбольный матч, или в гости к родным? Миссис Шеннон огорчалась при мысли, что не знает наверняка их намерений.
Но постороннему человеку всегда было трудно угадать цель путешествий Розали, потому что от каждого из них она так много ожидала. Иногда осенью ее приятель говорил своим родителям, что едет охотиться, а на самом деле увозил Розали, которая пользовалась полной свободой за пределами меблированных комнат, на ночь в туристский домик на автомагистрали; и, когда в такие субботние вечера он приезжал за ней, к отвороту ее пальто обычно бывала приколота хризантема или дубовый лист, а в руках она держала чемоданчик с амхерстскими или гарвардскими наклейками, словно ее ждали все удовольствия футбольного уик-энда - матч, в пять часов танцы, факультетская вечеринка и студенческий курсовой бал. Она никогда не огорчалась и никогда не бывала разочарована. Ни разу не случалось, чтобы в то время, как она вешала свое пальто в туристском домике, а он пытался прогнать сырость, растапливая плиту, ее угнетало различие между этим проведенным украдкой вечером и буйной пляской победителей вокруг футбольных ворот, и никогда, по-видимому, не доходило до того, чтобы эти различия заставили ее усомниться в своих надеждах или отказаться от них. Большая часть ее надежд была связана со студенческой жизнью, и теперь, когда они выбрались из города, она начала петь. Популярные мелодии, услышанные по радио или с эстрады, она запоминала сразу же, и они оставляли в ней след пусть шаблонной и сентиментальной, но бодрой лирики.
Выехав из города, они миновали те переполненные пляжи, что лежат в его пределах и тянутся на много миль к югу, изредка прерываясь индустриальными предместьями. Сейчас, в середине утра, жизнь на пляжах била ключом, и специфический запах кухонного жира и кукурузного масла был сильнее всех испарений Атлантического океана, который здесь, среди островов, как бы продолжавших пологий берег, словно дышал мужеством и печалью. Тысячи полуголых купальщиков и купальщиц сплошь покрывали пляж или стояли в нерешительности по колено в океане, точно эта вода, подобно водам Ганга, была очищающей и священной, так что собравшиеся с разных сторон толпы голых людей, растянувшиеся на много миль вдоль берега, создавали на этом пространстве, отведенном под праздничный карнавал, подводные течения паломничества; Розали и ее приятель, подобно любому из тысяч других людей, виденных ими по пути, были в него вовлечены.
- Ты голодна? - спросил он. - Может, перекусишь? Ма дала нам столько, что хватит на три раза. В перчаточном отделении у меня бутылка виски.
Корзина с провизией для пикника напомнила ей о его простоватой седой матери, которая, наверное, вложила в корзинку какую-то частицу самой себя - бдительной, никогда не осуждающей, но опечаленной развлечениями своего единственного сына. Он делал что хотел. Его чистая, унылая и уродливая спальня была осью их дома, и отношения между этим человеком и его родителями были такие натянутые и молчаливые, что Розали они казались окутанными тайной. В каждой комнате господствовали воспоминания о его росте: ружья, палки для гольфа, школьные и лагерные призы, а на рояле ноты, по которым он играл десять лет назад. Этот холодный дом и удрученные родители были чужды Розали, и она думала, что его белая рубашка в это утро пахнет желтыми лакированными полами, на которых он проводил свою таинственную жизнь с Ма и Па. У ее приятеля всегда была какая-нибудь собака. За всю жизнь у него сменились четыре собаки, и Розали знала их клички, их повадки, их масти и их печальные концы. В тот единственный раз, когда она встретилась с его родителями, разговор зашел о собаках, и она почувствовала, что они думают об отношении своего сына к ней - не по злобе и не по неприязни, а просто потому, что не умели подобрать других выражений, - как о чем-то вроде его отношения к собакам. "Я чувствовала себя определенно собакой", - говорила она.
Они проехали несколько праздничных деревенских площадей, где у двери единственной открытой аптеки кипой лежали газеты и где собирались торжественные процессии. Теперь они очутились среди сельской местности, в нескольких милях от побережья, но почти не ощутили никаких перемен, так как вдоль дороги по-прежнему тянулись магазины, рестораны, лавки сувениров, теплицы и туристские домики. Он вез ее на пляж, который посещался мало, потому что дорога была тяжелая и пляж каменистый, но сегодня его ожидало разочарование: на лужайке, где он остановился, уже стояли две машины. Он и Розали взяли корзинку с провизией и пошли по извилистой тропинке к морю - открытому морю в этом месте. Вдоль тропинки росли кусты розового шиповника. Розали чувствовала, как соль из воздуха оседала на ее губах, и слизывала ее языком. Расщелина между скалами вела к узкому, усеянному галькой пляжу, и тут они увидели внизу такую же парочку, как они, и семью с детьми, а за ними зеленое море. Чувствуя на себе чужие взгляды, он отказался от уединения, которого так страстно желал и которое подступавшие со всех сторон скалы делали вполне возможным; он отнес корзинку с провизией, бутылку виски и теннисный мяч на пляж и уселся на виду у остальных купальщиков, как будто этот жест, означавший согласие удовлетвориться простым, нескрываемым от чужих глаз развлечением, был сделан во имя той частицы матери, которую ей удалось завернуть с бутербродами. Розали отошла за камень и переоделась в купальный костюм. Он ждал ее у воды; убедившись, что все волосы спрятаны под купальной шапочкой, она взяла его за руку, и они вошли в воду.
Вода, как обычно, была мучительно холодная, и когда она дошла Розали до колен, девушка выпустила руку своего спутника и бросилась в набегавшую волну. Ее научили плавать кролем, но она так и не смогла отвыкнуть от порывистых, торопливых движений рук и ног; наполовину погрузив лицо в зеленую воду, она проплыла десять футов в сторону открытого моря, повернула назад, нырнула, вскрикнула от невыносимого холода и поспешила к берегу. Берег был залит солнцем, и холодная вода вместе с солнечным теплом подняли ей настроение. Она наспех вытерлась полотенцем, сорвала с себя шапочку и стала на солнце, чтобы как следует согреться. Потом вытерла руки и закурила сигарету. Теперь и он вышел из воды, вытер только руки и опустился на землю рядом с ней.
Розали была красива - с волосами цвета соломы, с длинными руками и ногами, полногрудая, с кокетливым взглядом, из-за которого она пробуждала желания и казалась как бы раздетой, даже когда, бывало, носила скромные платья. Он ваял ее за руку, покрытую светлым пушком, и провел по ней губами.
- Мне так хочется пособирать чернику! - громко сказала она, чтобы слышали все другие на пляже. - Мне так хочется пособирать чернику, захватим твою шляпу и будем собирать в нее ягоды.
Взявшись за руки, они стали карабкаться по камням, громоздившимся над пляжем, но поиски уединения, которое удовлетворило бы ее, затянулись, и они переходили с места на место; наконец он остановил ее, и она робко согласилась, что ничего лучшего, вероятно, не найти. Он стянул купальный костюм с ее плеч, и, обнаженная, она с готовностью легла на согретый солнцем песок, радостно предвкушая единственный знакомый ей брачный союз союз тела и воспоминаний. Когда все было окончено, нежность и благодушие охватили их, и она опиралась на его плечо, пока вновь натягивала на себя купальный костюм. Затем, держась за руки, оба вернулись на пляж. Они снова поплавали и развернули бутерброды, которые его снедаемая беспокойством мать приготовила накануне.
У них были фаршированные яйца, цыплячьи ножки, бутерброды, пирожные, домашнее печенье, и, когда они съели все, что могли, и сложили остальное в корзинку, Он медленно спустился к берегу и бросил ей оттуда теннисный мяч. Легкий мяч отнесло ветром, но она поймала его и бросила обратно жестом, которому, как и ее плавательным движениям, недоставало необходимой сноровки; он ловко поймал мяч и опять бросил ей. Ловля и бросание, ловля и бросание продолжались в приятном однообразии, и, пока шла эта игра, Розали чувствовала, что близится вечер. Начался отлив и оставил на берегу параллельные ряды крупной гальки и полосы бурых водорослей, чьи похожие на цветы стебли с треском лопались, когда она сдавливала их пальцами. Семейная чета принялась собирать пожитки и созывать детей. Другая пара лежала рядышком, болтая и смеясь. Розали снова легла, а он сел около нее и закурил сигарету, уговаривая: "Ну же, ну же...", но она сказала: "Нет", и он ушел к воде. Она взглянула в ту сторону и увидела, что он плавает в волнах. Потом он вытерся, стоя около нее, и предложил ей стаканчик виски, но она сказала: "Нет, нет, пока нет", тогда он выпил сам и стал смотреть на море.
Прогулочные пароходы, толстые, белые, переполненные людьми и малопригодные к плаванию, вышедшие утром из гавани, теперь возвращались. (Среди них был и "Топаз".) Волнение на море несколько утихло. Приятель Розали залпом выпил виски и смял в руке бумажный стаканчик. Парочка слева от них собиралась уходить, и, когда она ушла, он снова стал уговаривать: "Ну же, ну же...", но она, руководствуясь какой-то смутной мыслью о воздержанности, пришедшей ей в голову, сказала: "Нет". Она устала от попыток отделить власть одиночества от власти любви и чувствовала себя одинокой. Она чувствовала себя одинокой, и солнце, покидавшее пляж, и наступавшая ночь делали ее нежной и боязливой. Она взглянула на него, какой-то частицей сознания продолжая думать о воздержанности. Он смотрел на море. Вожделение застыло на его худощавом лице, как бы отмеченном тревогой. Грозные рифы в море казались ему женскими ключицами и коленями. Даже облака на небе не могли бы отвратить его от владевших им мыслей. Прогулочные суда представлялись ему передвижными публичными домами, и он думал о том, что от океана исходит запах разврата. Он женится на какой-нибудь женщине с большими грудями, думала Розали, - на дочери обойщика - и станет разъездным агентом по продаже дезинфицирующих средств.
- Да, да, - сказала она, - теперь да.
Потом они выпили еще виски и опять поели; к этому времени направлявшиеся домой прогулочные пароходы исчезли и пляж и все, кроме самых высоких скал, погрузилось в темноту. Он поднялся к машине и достал одеяло, но теперь поиски уединения отняли мало времени: теперь было темно. Появились звезды. Потом Розали вымылась в море, надела свое белое пальто, и оба босиком стали ходить взад и вперед по берегу, тщательно собирая бумагу от бутербродов, бутылки и яичную скорлупу, которую побросали не только они, но и другие, ведь они были аккуратные, послушные дети из среднебуржуазных семей.
Мокрые купальные костюмы он повесил для просушки на дверцу машины, ласково похлопал Розали по колену - самый нежный жест, на какой все они способны, - и тронулся в путь. Когда они выехали на магистраль, движение было очень большое, и на многих автомобилях, которые они обгоняли, с дверных ручек, как и у них, свисали купальные костюмы. Он ехал быстро и, по его мнению, умело, хотя машина была старая. Фары у нее были слабые, и, когда свет встречного автомобиля бил ему в глаза, он держался дороги наугад, как бегущий слепой человек. Он гордился своей машиной - он поставил новую головку цилиндра и нагнетатель, - гордился той ловкостью, с какой вел ветхую, подслеповатую машину по извилистой дороге между Травертином и Сент-Ботолфсом. Когда они вырвались из потока автомобилей и свернули на объездное шоссе, где, как он знал, не бывало дорожных инспекторов, он пустил машину со всей скоростью, на какую она была способна. От быстрого движения Розали охватила какая-то расслабленность; вдруг она услышала, как он выругался, и почувствовала, что машина накренилась и врезалась в рыхлую землю.