Страница:
Зимой, после того как Гонора составила завещание, Мозес заболел тяжелой формой свинки. "Он чувствует себя хорошо? - то и дело спрашивала Гонора. У него пс будет осложнений?" Мозес поправился, но летом того же года маленькая керосиновая печка в камбузе уопшотовской парусной шлюпки взорвалась и обожгла Каверли пах. Снова все были как на иголках. Впрочем, эти непосредственные покушения на мужскую полноценность сыновей не так беспокоили Лиэндера, как те угрозы продолжению рода, которые были выше его понимания. Однажды, например, когда Каверли было лет одиннадцать или двенадцать, мать взяла его в театр на "Сон в летнюю ночь". Он был в полном восторге. Вернувшись на ферму, он стал Обероном. Опоясавшись каким-то болтающимся приспособлением из галстуков, он попытался совершить полет с черной лестницы в гостиную, где его отец подводил месячные счета. Разумеется, Каверли не полетел, а грохнулся на пол, его галстуки отвязались; и хотя Лиэндер не рассердился, но, стоя над своим голым сыном, он чувствовал, что перед ним нечто таинственное и тревожное - Икар! Икар! - словно сын упал, улетев куда-то очень далеко от отцовского сердца.
Лиэндер никогда не уединялся со своими сыновьями и не разговаривал с ними о реальностях жизни, несмотря даже на то, что дальнейшее существование многочисленных благотворительных предприятий Гоноры зависело от мужской полноценности Мозеса и Каверли. Если они на минуту выглядывали из окна, то могли сами видеть течение событий. У Лиэндера было такое ощущение, что любовь, смерть и блуд, извлеченные из жирной, наваристой жизненной похлебки, были не лучше, чем полуправда, и в деле воспитания он придерживался лишь самых общих положений. Он хотел, чтобы сыновья поняли, что неподчеркнутая обрядность его жизни была внешним проявлением тяги к идеалу и традициям или жертвой, приносимой во имя их. На рождество пьяный или трезвый, больной или здоровый - он шел кататься на коньках, чувствуя, что появление на Пасторском пруду было его обязанностью по отношению к жителям поселка. "Вот идет старый Лиэндер Уопшот", - говорили люди, а он, великолепный образец приверженности традиционному и невинному спорту, которым, как он надеялся, будут заниматься и его сыновья, не раз слышал эти слова. Холодная ванна, принимаемая им каждое утро, часто была только обрядовой, ибо он почти никогда на употреблял мыла, и, когда вылезал из ванны, от него сильно пахло морской солью, содержавшейся в старых губках, которыми он мылся. Костюм, надеваемый им к обеду, молитва, произносимая им за столом, поездка на рыбалку, предпринимаемая им каждой весной, виски, которое он пил в сумерках, цветок в петлице - все это были обряды, и он надеялся, что его сыновья, быть может, поймут их значение и, возможно, будут ему подражать. Он научил их валить деревья, ощипывать и потрошить цыплят, сеять, ухаживать за посевами и снимать жатву, ловить рыбу, экономить деньги, забивать гвозди, с помощью ручного пресса приготовлять сидр, чистить ружье, управляться с парусами и т.п.
Он не удивился, обнаружив, что жена не одобряет его начинаний и противодействует им; у нее были свои собственные священные обряды: она делала, например, букеты цветов и наводила порядок в стенных шкафах. Он не всегда сходился во взглядах с Сарой, но это казалось ему совершенно естественным, и жизнь сама как бы сглаживала разногласия между ними. Он был импульсивным человеком, и с ним трудно было иметь дело; он не слушал ничьих советов, когда решал, что мальчикам настало время переплыть реку или резать за столом жаркое. Каждую весну он уезжал ловить форель в лесной лагерь близ канадской границы и однажды весною решил, что Мозесу настало время сопровождать его. Сара сразу же обозлилась и заупрямилась. Она не хотела, чтобы Мозес ехал с отцом на север, и вечером накануне отъезда заявила, что мальчик болен. Она вела себя с ангельской кротостью.
- Бедный мальчик слишком болен, чтобы куда-то ехать.
- Завтра утром мы едем на рыбную ловлю, - сказал Лиэндер.
- Лиэндер, если ты подымешь с постели больного мальчика и возьмешь его с собой в северные леса, я этого никогда тебе не прощу.
- Было бы что прощать.
- Лиэндер, иди сюда.
Они продолжали свой спор или ссору за закрытой дверью спальни Сары, но мальчики и Лулу слышали их раздраженные и сердитые голоса. На следующий день Лиэндер поднял Мозеса с постели еще до зари. Он уже уложил наживку и рыболовные снасти, и при свете звезд, когда Сара еще спала, они отправились к озерам Лэнгли.
Они уехали в мае - долина Уэст-Ривер была вся в цвету, - и уже два-три дня земля пахла, как фермерские штаны: повсюду тимофеевка, навоз и душистые травы. Когда взошло солнце, они были к северу от Конкорда и остановились позавтракать в каком-то городке штата Нью-Гэмпшир. К тому времени они находились уже далеко к северу от речной долины, поросшей буйной растительностью. Здесь деревья стояли еще голые, а гостиница, где они остановились, словно все еще была во власти холодной зимы. В комнатах пахло керосином, а у официантки был насморк.
Затем они очутились в горах; порожистые реки, полные черной воды растаявшего снега, и сияние отраженной синевы небес не слишком смягчали впечатление холода. Когда они въехали в ущелье, Мозес весело задрал голову, чтобы взглянуть на восхитительную линию гор, на призрачную синеву, грозовую и глубокую, но громкий шум ветра среди голых деревьев напомнил ему о покинутой этим утром ласковой долине, где кругом цвели ирга, сирень и даже земляничное дерево. Затем они приблизились к Французской Канаде фермам и городкам, которые, казалось, были совершенно не защищены от зимнего холода и скуки; они проехали Сент-Эварист, Сент-Метод, унылую страну Святого Духа, открытую зимним ветрам. Теперь дул резкий северный ветер, облака были безрадостно белые, и тут и там на земле Мозес видел пятна залежавшегося снега. К концу дня они добрались до деревни Лэнгли, где стоял пришвартованный к пристани старый баркас "Сигнит", который должен был доставить их на северный берег озера в необжитые лесные просторы и на который Мозес грузил теперь мешки со снаряжением и рыболовные снасти.
Кроме почты и магазина, в Лэнгли ничего не было. Приближался вечер, вскоре должно было стемнеть. Окна почты были освещены, но берега озера, где никто не жил, тонули в темноте. Мозес смотрел на старый баркас, пришвартованный к пристани, на его длинный форштевень и на румпель, имевший форму штурвала. По длине форштевня из красного дерева, по медной трубе и скрепленным медными полосами переборкам трюма он догадывался, что это одно из тех старых, построенных много лет назад судов, которые были предназначены для увеселительных поездок прежнего поколения летних туристов. На низко выступавшем над водой кормовом свесе стояли рядом четыре плетеных стула. На них, потемневших от непогоды, изношенных и ломаных, сиживали когда-то - как давно это было? - женщины в летних платьях и мужчины во фланелевых костюмах, выезжавшие на озеро полюбоваться заходом солнца. Теперь окраска баркаса стала грязной, лак потускнел, и он оплакивал свою заброшенность, ударяясь о пристань под порывами северного ветра.
Отец спустился по тропинке с купленной им провизией; следом за ним шел какой-то старик. Старик отдал швартовы и багром оттолкнул судно на глубокую воду. Ему было, наверно, лет восемьдесят. Зубы у него выпали, и рот провалился, подчеркивая некоторую скошенность подбородка. Он мигал глазами за грязными стеклами очков и от натуги высовывал язык. Старик вывел баркас в открытое озеро, дал полный ход вперед и затем прочно уселся. До лагеря было семь миль. Лиэндер и Мозес отнесли свои вещи наверх, в полуразвалившуюся хижину с печкой, сделанной из консервных банок, развели огонь, зажгли лампу. В матрасе побывали белки. Мыши, крысы и дикобразы приходили и ушли. Мозес услышал, как внизу старик запустил мотор своего "Сигнита" и отправился в обратный путь к почтовой конторе. Холодный свет вечерней зари, постепенно затихающий шум баркаса и запах печки - все было так не похоже на начало сегодняшнего дня в Сент-Ботолфсе, что мир, казалось, распался на две части, на две половины.
Здесь, в этой половине, были глубокое озеро, старик со своим ветхим "Сигнитом" и грязный лагерь. Здесь были соль, и кетчуп, и одеяла в заплатах, и консервы из спагетти, и грязные носки. Здесь была куча ржавых консервных банок возле крыльца; здесь были обложки "Сатердей ивнинг пост", прибитые кровельными гвоздями к голым стенам рядом с "Молитвой рыбака", "Словарем рыбака", "Жалобной песней вдовы рыбака", "Сетованиями рыбака" и всякой другой бессмысленной и почти комической ерундой, издававшейся для рыболовов. Здесь был запах дождевых червей и кетгутовых лесок, керосина и подгоревших оладий, запах непроветренных одеял, застоявшегося дыма, мокрой обуви, щелока и необычайности. На столе, возле которого стоял Мозес, была свеча, засунутая кем-то в древесный корень, а рядом лежал детективный роман, первые главы которого съели мыши.
В другой половине была ферма в Сент Ботолфсе, ласковая долина, и скромная река, и комнаты, где пахло теперь сиренью и гиацинтами, и цветная гравюра, изображавшая площадь Сан-Марко, и вся их мебель с ножками в виде когтистых лап. Там были китайские вазы, полные незабудок, влажные полотняные простыни, серебро на буфете и громкое тиканье часов в холле. Несходство было более разительным, чем в том случае, если бы он пересек границу, отделяющую одну горную страну от другой, более разительным потому, вероятно, что он прежде не сознавал, в каком глубоком плену держала его ласковая долина с ее ограниченными интересами - восточный ветер и шали из Индии, - потому, что прежде он никогда не понимал, как прочно была завоевана эта страна его всеми уважаемой матерью и другими ей подобными непреклонными женщинами в летних платьях. Впервые в жизни Мозес находился в таком месте, где отсутствие этих женщин бросалось в глаза, и он улыбнулся при мысли о том, как накинулись бы они на лагерь, как сожгли бы мебель, закопали в землю банки из-под консервов, отскребли песком полы, почистили ламповые стекла и поставили в стеклянную туфельку или в какую-нибудь другую очаровательную причудливую безделушку букет фиалок или купен. Под их управлением лужайки простирались бы от лагеря до озера, лекарственные травы и зелень для салата росли бы у черного хода и повсюду были бы занавески, коврики, стерильные уборные и стенные часы с боем.
Его отец налил себе немного виски и, когда печка нагрелась, достал несколько рубленых шницелей и стал их жарить; он переворачивал их ржавой ложкой, словно следовал какому-то обряду, пренебрегая при этом великолепными идеями своей жены относительно гигиены и порядка. Когда ужин был окончен, на озере послышались крики полярных гагар, и эти крики как бы принесли в хижину, в которой теперь от печки было слишком жарко, приятное ощущение уединенности на краю света. Мозес спустился к озеру, помочился в лесу и вымыл лицо и руки такой холодной водой, что кожа у него еще горела, когда он разделся и лег между двумя грязными одеялами. Отец задул лампу и тоже лег в постель, и они заснули.
Рыбу они собирались ловить не в Лэнгли, а в озерках, расположенных дальше в лесу, и назавтра утром, в шесть часов, отправились в путь к озерку Фолджер. Ветер все еще дул с севера, и небо было покрыто облаками. Они плыли по озерку на маленькой лодке с двухцилиндровым двигателем, держа курс на Кентонское болото. На полпути старая лодка дала течь. Мозес сидел на корме, вычерпывая воду жестяной банкой. У мыса Лавелл отец убавил газ и повернул давшую течь лодку в проток среди большого болота. Место было неприглядное и предательское, но Мозесу ландшафт показался захватывающим. Ряды мертвых деревьев один за другим тянулись вдоль берега; высокие, неподвижные, пепельно-серые, они казались памятником какой-то катастрофы, постигшей человечество. Едва началось мелководье, Лиэндер втащил мотор в лодку, и Мозес сел на весла. Шум, произведенный им, когда он вставлял весла в уключины, вспугнул стаю гусей.
- Чуть левей, - сказал отец, - еще чуть левей.
Обернувшись через плечо, Мозес увидел место, где из болота вытекала река, и сразу же услышал рев порогов. Затем он увидел в воде очертания камней, весла задели дно, и нос лодки ткнулся в берег.
Мозес вытащил лодку на берег и привязал ее к дереву, между тем отец рассматривал засохшее пятно шлюпочной краски на камне близ того места, где они пристали. По-видимому, краска была прошлогодняя. Тут только Мозес понял, как хотелось отцу быть первым в здешних лесах. Пока он разгружал лодку, Лиэндер осматривал тропинку, ища следы. Несколько следов он обнаружил, но, поковыряв их ножом, убедился, что они были покрыты плесенью и принадлежали охотникам, проходившим здесь давным-давно. Потом он быстро зашагал по тропинке. Все было мертво: мертвые листья, мертвые ветки, мертвый папоротник, мертвая трава - непристойные останки умершего леса, вонючие и заплесневелые, густо устилали тропинку. Слабый белый свет пробился среди туч и на мгновение промелькнул над лесом, ровно на столько времени, чтобы Мозес увидел свою тень, а затем свет снова исчез.
Тропинка шла в гору. Мозесу стало жарко. Он вспотел. С восхищением и любовью он смотрел на голову и плечи шедшего впереди отца. Утро было в разгаре, когда они увидели впереди за деревьями открытое пространство. Они преодолели последний подъем, и вот перед ними появилось озерко, и они были первые, кто увидел его после охотников, побывавших там осенью. Местность была неприглядная, но это была волнующая неприглядность болота. Лиэндер заглянул в кусты и нашел то, что нужно, - старую плоскодонку для охоты на уток. Он велел Мозесу набрать сучьев для костра и, когда костер разгорелся, вынул из своего мешка банку смолы, установил над огнем треногу из сырых веток и разогрел смолу. Затем он промазал пазы лодки горячей смолой, которая на холоде быстро затвердела. Они спустили плоскодонку на воду и отошли от берега, выгребая против северного ветра. Несмотря на смолу, плоскодонка текла, но они наживили крючки и стали ловить на дорожку.
Через пять минут удилище Лиэндера согнулось; предоставив Мозесу держать лодку на ходу, он принялся выводить большую форель, которая выскочила из воды в сотне футов от носа лодки, а затем снова ушла в глубину и сопротивлялась, ища последнее убежище в тусклой тени плоскодонки. Затем Мозес поймал рыбу, а примерно через час на дне лодки лежала уже дюжина форелей. Тут пошел снег. Три часа они, не обращая внимания на снежную бурю, тянули дорожку, но им ни разу не удалось подсечь. В полдень они съели всухомятку захваченные с собой бутерброды. Это была пытка, и все же у Мозеса хватило здравого смысла понять, что она входила в программу их путешествия. В середине дня метель прекратилась, и Лиэндер подсек одну форель. После этого клев снова начался, и к наступлению темноты они оба были удовлетворены своим уловом. Отупевшие и зверски усталые, они вытащили плоскодонку на берег и побрели вниз по тропинке к озеру Лэнгли, добравшись до него, когда уже почти стало смеркаться. Ветер опять дул с северо-востока, и в стороне вытекавшей из болота реки слышался рев воды; однако они благополучно пересекли озеро - Мозес опять вычерпывал воду - и привязали лодку за нос и за корму. Мозес растопил печку, а отец выпотрошил и зажарил четыре форели. После ужина они пробормотали друг другу "спокойной ночи", погасили лампу и легли спать.
Это была удачная поездка, и Лиэндер с Мозесом вернулись в Сент-Ботолфс, привезя с собой достаточно рыбы для всех друзей и родственников. На следующий год настала очередь Каверли. Случилось так, что у Каверли действительно был насморк, но Сара даже не заикнулась об этом. Однако поздно вечером накануне отъезда она вошла в его комнату с поваренной книгой в руке и сунула ее к нему в мешок.
- Твой отец не умеет готовить, - сказала она, - не знаю, что вы будете есть эти четыре дня, поэтому даю тебе поваренную книгу.
Он поблагодарил ее, поцеловал и пожелал спокойной ночи, а утром до зари уехал с отцом. Поездка протекала так же: остановка на ленч с виски, а затем длинное путешествие по озеру на "Сигните". В лагере Лиэндер положил несколько рубленых шницелей на печку, а окончив ужин, отец с сыном улеглись в постель. Каверли спросил, можно ли ему почитать.
- Что у тебя за книга, сынок?
- Это поваренная книга, - сказал Каверли, взглянув на обложку. - Триста способов приготовления рыбы.
- Да ну ее к черту, Каверли! - заорал Лиэндер. - Ну ее к черту!
Он выхватил из рук сына книгу и, открыв дверь, выбросил ее в ночь. Потом он погасил лампу, снова охваченный таким ощущением - Икар! Икар! словно его мальчик потерял путь к сердцу отца.
Каверли понял, что оскорбил отца, но чувство вины было бы слишком определенным выражением для той боли и неловкости, которые он испытывал, и эта боль, возможно, усиливалась тем, что он знал об условиях завещания Гоноры. Суть была не только в том, что он подвел себя и своего отца, захватив на рыбалку поваренную книгу, - он профанировал таинственные обряды, сопровождавшие переход к возмужалости, и предал все будущие поколения Уопшотов, а также всех, кто пользовался щедротами Гоноры: Дом призрения старых моряков и Хатченсовский институт слепых. Он чувствовал себя несчастным и всегда будет чувствовать себя несчастным от сознания, что завещание Гоноры ненормально увеличило его человеческую ответственность.
Это произошло несколько позже, возможно в следующем году, во всяком случае не раньше лета, и дело было простое, проще, чем рыбная ловля, деревенская ярмарка, на которой он, как всегда, побывал с отцом в конце августа. (Мозес тоже собирался поехать, но посадил "Торн" на песчаную отмель в устье реки и вернулся домой только в десять часов.) Каверли пораньше поужинал в кухне. На нем были его лучшие парусиновые брюки и чистая рубашка, а в кармане бренчали полученные от отца деньги. Лиэндер подал ему сигнал гудком, когда "Топаз" огибал излучину, и направил судно к пристани, сбавив ход, а затем застопорил машину и подошел к причалу ровно на столько времени, чтобы Каверли успел прыгнуть на борт.
Пассажиров была горсточка. Каверли поднялся в капитанскую рубку, и Лиэндер разрешил ему стать к штурвалу. Был отлив, "Топаз" медленно двигался, борясь с ним. День был жаркий, и теперь кучевые облака или темные грозовые тучи шли в сторону моря, освещенные таким чистым и ярким светом, что казалось, они не имели никакого отношения к реке и к поселку. Каверли аккуратно подвел судно к причалу и помог Бентли, палубному матросу, пришвартоваться; затем составил старые палубные кресла, прикрыл их остатками ковра и привязал сверху брезент. Они вошли в булочную Граймса, где Лиэндер съел тарелку жареных бобов.
- Жареные бобы - музыкальные плоды, - сказала старая официантка. - Чем больше их ешь, тем больше даешь гудков.
Добродушная грубость этой шутки делала ее для официантки всегда новой. Шагая по Уотер-стрит в сторону ярмарочной площади, Лиэндер несколько раз с шумом выпустил газы. Летний вечер был так великолепен, что его власть над чувствами Лиэндера и Каверли не уступала власти воспоминаний, и они готовы были плясать, когда увидели перед собой забор из шпунтовых досок, а внутри и над ним огни ярмарки, великолепно сверкавшие на фоне грозовых туч, то и дело прорезаемых молниями.
Каверли пришел в возбуждение, увидев после темноты такое множество ярких огней, увидев приспособление для канатоходца - высокий шест на проволочных растяжках, с украшенными бахромой площадками и подставками наверху; все это было освещено двумя направленными вверх прожекторами, в чьих лучах, напоминавших полосы пыли, плавала мошкара, похожая на клочки липкой бумаги. В полосе света появилась девушка с напудренной кожей, и соломенными волосами, и с пупком (подумал Лиэндер) настолько глубоким, что в него можно было засунуть большой палец, и с фальшивыми бриллиантами в ушах и на груди, сверкавшими синими и красными огнями; она села на велосипед и поехала по туго натянутой проволоке, то и дело откидывая назад волосы и как будто несколько торопясь, потому что гром гремел все чаще, порывистый ветер явственно пах дождем и зрители - более беспокойные, или пожилые, или одетые в лучшее платье - один за другим покидали свои места под открытым небом, чтобы где-нибудь укрыться, хотя ни капли дождя еще не упало. Когда представление на натянутой проволоке кончилось, Лиэндер повел Каверли к аллее аттракционов, где уже объявляли о начале эстрадного представления.
- Бурлимак, бурлимак, посмотрите, как они будут раздеваться, вам это понравится; посмотрите, как они исполнят танец столетий. Если вы стары, вы уйдете домой к жене, чувствуя себя моложе и сильнее, а если вы молоды, вы почувствуете себя счастливыми и полными пыла, как и положено в юности, говорил мужчина, хитрое лицо и резкий голос которого были как бы от природы предназначены для мошенничества и непристойных дел; он обращался к толпе с маленькой красной кафедры, но зрители стояли от него на почтительном расстоянии, словно он был сам дьявол или по меньшей мере посланец дьявола - змий.
За его спиной, привязанные к шестам и раскачиваемые порывами преддождевого ветра, висели, как обвисшие паруса, четыре больших изображения женщин в одеянии одалисок, так потемневшие от времени и непогоды, что, даже несмотря на заливавший их свет, их можно было принять за рекламу сиропа от кашля или лекарства от всех болезней. Посредине была калитка, вывеска над которой, сделанная из электрических лампочек, гласила: "ВЕСЕЛЫЙ ПАРИШ"; после долгих летних скитаний по Новой Англии калитка была сломана и краска на ней облупилась.
- Бурлимак, бурлимак, хутчи-куч, хутчи-куч, - говорил дьявол, стуча по крышке маленькой красной кафедры пачкой непроданных билетов. - Я сейчас попрошу маленьких леди еще раз выйти сюда, еще один только раз, чтобы вы получили некоторое представление о том, что вы увидите внутри.
Неохотно, болтая друг с другом, застенчиво-застенчиво, как дети, вызванные учителем продекламировать "Гайавату" или "Деревенского кузнеца", две девушки в юбочках из какой-то грубой прозрачной ткани, похожей на оконные занавески, одна развязная, другая не очень, взобрались на шаткий помост, доски которого прогнулись под их тяжестью; их груди свободно свисали под тканью, так что видно было начало закругления. Стоя рядом, они смело и весело смотрели на толпу; одна из них правой рукой придерживала сзади волосы, чтобы они не разлетались от преддождевого ветра, а левой прикрывала прореху на юбке. Они стояли там, пока зазывала не отпустил их, сказав, что представление сейчас начнется, сейчас начнется, торопитесь, торопитесь посмотреть, как танцуют эти красотки.
Вслед за отцом Каверли приблизился к кафедре, а затем вошел в маленькую палатку, где человек тридцать с равнодушным видом стояли перед маленькой сценой, несколько похожей на сцену, на которой он мальчиком видел, как его любимая Джуди бьет по голове Панча. Крыша палатки была так испещрена дырами, что огни карнавала сверкали сквозь нее, как звезды Млечного Пути, - иллюзия, чаровавшая Каверли до тех пор, пока он не вспомнил, зачем они сюда пришли. Как бы там ни было, толпа зрителей казалась угрюмой. Лиэндер поздоровался с приятелем и отошел от Каверли, который услышал, как снаружи зазывала говорил:
- Бурлимак, хутчи-куч, сейчас я приглашу этих маленьких леди выйти сюда еще один только раз, а затем представление начнется.
Они ждали и ждали, а девушки тем временем влезали на площадку и спускались, влезали и спускались, а снаружи вечер и ярмарка шли свои чередом. Начался небольшой дождь, парусиновые стены намокли, но вода не охладила палатки и только напомнила Каверли о пахнущем грибами лесе, в котором ему хотелось бы сейчас очутиться. Но вот девушки вернулись, одна из них завела патефон, а другая принялась танцевать. Она была молодая - на взгляд Лиэндера, ребенок, - не хорошенькая, но в таком полном расцвете юности, что это не имело значения. У нее были каштановые волосы, прямые как палки, и только по бокам она сделала два локона. Она уколола палец булавкой, скреплявшей юбку, и выругалась; капля крови проступила на большом пальце, но она продолжала танцевать. Перестав придерживать юбку, она дала ей упасть и оказалась голой.
Теперь в этой изъеденной молью палатке, наполненной благоуханием растоптанной травы, происходили празднества в честь Диониса. Потрескавшийся столб палатки служил символом - наивысшей святыней, - но каждое па этого танца, являвшегося данью глубинному источнику эротической силы, было старо, как человечество. Сквозь тонкие парусиновые стены, отделявшие Каверли в всех остальных от окружающего мира, слышалось мычание коров и детские голоса. Каверли был в восхищении. Тут девушка сорвала шапку с головы какого-то батрака, стоявшего в переднем ряду, и сделала нечто крайне непристойное. Каверли вышел из палатки.
Лиэндер никогда не уединялся со своими сыновьями и не разговаривал с ними о реальностях жизни, несмотря даже на то, что дальнейшее существование многочисленных благотворительных предприятий Гоноры зависело от мужской полноценности Мозеса и Каверли. Если они на минуту выглядывали из окна, то могли сами видеть течение событий. У Лиэндера было такое ощущение, что любовь, смерть и блуд, извлеченные из жирной, наваристой жизненной похлебки, были не лучше, чем полуправда, и в деле воспитания он придерживался лишь самых общих положений. Он хотел, чтобы сыновья поняли, что неподчеркнутая обрядность его жизни была внешним проявлением тяги к идеалу и традициям или жертвой, приносимой во имя их. На рождество пьяный или трезвый, больной или здоровый - он шел кататься на коньках, чувствуя, что появление на Пасторском пруду было его обязанностью по отношению к жителям поселка. "Вот идет старый Лиэндер Уопшот", - говорили люди, а он, великолепный образец приверженности традиционному и невинному спорту, которым, как он надеялся, будут заниматься и его сыновья, не раз слышал эти слова. Холодная ванна, принимаемая им каждое утро, часто была только обрядовой, ибо он почти никогда на употреблял мыла, и, когда вылезал из ванны, от него сильно пахло морской солью, содержавшейся в старых губках, которыми он мылся. Костюм, надеваемый им к обеду, молитва, произносимая им за столом, поездка на рыбалку, предпринимаемая им каждой весной, виски, которое он пил в сумерках, цветок в петлице - все это были обряды, и он надеялся, что его сыновья, быть может, поймут их значение и, возможно, будут ему подражать. Он научил их валить деревья, ощипывать и потрошить цыплят, сеять, ухаживать за посевами и снимать жатву, ловить рыбу, экономить деньги, забивать гвозди, с помощью ручного пресса приготовлять сидр, чистить ружье, управляться с парусами и т.п.
Он не удивился, обнаружив, что жена не одобряет его начинаний и противодействует им; у нее были свои собственные священные обряды: она делала, например, букеты цветов и наводила порядок в стенных шкафах. Он не всегда сходился во взглядах с Сарой, но это казалось ему совершенно естественным, и жизнь сама как бы сглаживала разногласия между ними. Он был импульсивным человеком, и с ним трудно было иметь дело; он не слушал ничьих советов, когда решал, что мальчикам настало время переплыть реку или резать за столом жаркое. Каждую весну он уезжал ловить форель в лесной лагерь близ канадской границы и однажды весною решил, что Мозесу настало время сопровождать его. Сара сразу же обозлилась и заупрямилась. Она не хотела, чтобы Мозес ехал с отцом на север, и вечером накануне отъезда заявила, что мальчик болен. Она вела себя с ангельской кротостью.
- Бедный мальчик слишком болен, чтобы куда-то ехать.
- Завтра утром мы едем на рыбную ловлю, - сказал Лиэндер.
- Лиэндер, если ты подымешь с постели больного мальчика и возьмешь его с собой в северные леса, я этого никогда тебе не прощу.
- Было бы что прощать.
- Лиэндер, иди сюда.
Они продолжали свой спор или ссору за закрытой дверью спальни Сары, но мальчики и Лулу слышали их раздраженные и сердитые голоса. На следующий день Лиэндер поднял Мозеса с постели еще до зари. Он уже уложил наживку и рыболовные снасти, и при свете звезд, когда Сара еще спала, они отправились к озерам Лэнгли.
Они уехали в мае - долина Уэст-Ривер была вся в цвету, - и уже два-три дня земля пахла, как фермерские штаны: повсюду тимофеевка, навоз и душистые травы. Когда взошло солнце, они были к северу от Конкорда и остановились позавтракать в каком-то городке штата Нью-Гэмпшир. К тому времени они находились уже далеко к северу от речной долины, поросшей буйной растительностью. Здесь деревья стояли еще голые, а гостиница, где они остановились, словно все еще была во власти холодной зимы. В комнатах пахло керосином, а у официантки был насморк.
Затем они очутились в горах; порожистые реки, полные черной воды растаявшего снега, и сияние отраженной синевы небес не слишком смягчали впечатление холода. Когда они въехали в ущелье, Мозес весело задрал голову, чтобы взглянуть на восхитительную линию гор, на призрачную синеву, грозовую и глубокую, но громкий шум ветра среди голых деревьев напомнил ему о покинутой этим утром ласковой долине, где кругом цвели ирга, сирень и даже земляничное дерево. Затем они приблизились к Французской Канаде фермам и городкам, которые, казалось, были совершенно не защищены от зимнего холода и скуки; они проехали Сент-Эварист, Сент-Метод, унылую страну Святого Духа, открытую зимним ветрам. Теперь дул резкий северный ветер, облака были безрадостно белые, и тут и там на земле Мозес видел пятна залежавшегося снега. К концу дня они добрались до деревни Лэнгли, где стоял пришвартованный к пристани старый баркас "Сигнит", который должен был доставить их на северный берег озера в необжитые лесные просторы и на который Мозес грузил теперь мешки со снаряжением и рыболовные снасти.
Кроме почты и магазина, в Лэнгли ничего не было. Приближался вечер, вскоре должно было стемнеть. Окна почты были освещены, но берега озера, где никто не жил, тонули в темноте. Мозес смотрел на старый баркас, пришвартованный к пристани, на его длинный форштевень и на румпель, имевший форму штурвала. По длине форштевня из красного дерева, по медной трубе и скрепленным медными полосами переборкам трюма он догадывался, что это одно из тех старых, построенных много лет назад судов, которые были предназначены для увеселительных поездок прежнего поколения летних туристов. На низко выступавшем над водой кормовом свесе стояли рядом четыре плетеных стула. На них, потемневших от непогоды, изношенных и ломаных, сиживали когда-то - как давно это было? - женщины в летних платьях и мужчины во фланелевых костюмах, выезжавшие на озеро полюбоваться заходом солнца. Теперь окраска баркаса стала грязной, лак потускнел, и он оплакивал свою заброшенность, ударяясь о пристань под порывами северного ветра.
Отец спустился по тропинке с купленной им провизией; следом за ним шел какой-то старик. Старик отдал швартовы и багром оттолкнул судно на глубокую воду. Ему было, наверно, лет восемьдесят. Зубы у него выпали, и рот провалился, подчеркивая некоторую скошенность подбородка. Он мигал глазами за грязными стеклами очков и от натуги высовывал язык. Старик вывел баркас в открытое озеро, дал полный ход вперед и затем прочно уселся. До лагеря было семь миль. Лиэндер и Мозес отнесли свои вещи наверх, в полуразвалившуюся хижину с печкой, сделанной из консервных банок, развели огонь, зажгли лампу. В матрасе побывали белки. Мыши, крысы и дикобразы приходили и ушли. Мозес услышал, как внизу старик запустил мотор своего "Сигнита" и отправился в обратный путь к почтовой конторе. Холодный свет вечерней зари, постепенно затихающий шум баркаса и запах печки - все было так не похоже на начало сегодняшнего дня в Сент-Ботолфсе, что мир, казалось, распался на две части, на две половины.
Здесь, в этой половине, были глубокое озеро, старик со своим ветхим "Сигнитом" и грязный лагерь. Здесь были соль, и кетчуп, и одеяла в заплатах, и консервы из спагетти, и грязные носки. Здесь была куча ржавых консервных банок возле крыльца; здесь были обложки "Сатердей ивнинг пост", прибитые кровельными гвоздями к голым стенам рядом с "Молитвой рыбака", "Словарем рыбака", "Жалобной песней вдовы рыбака", "Сетованиями рыбака" и всякой другой бессмысленной и почти комической ерундой, издававшейся для рыболовов. Здесь был запах дождевых червей и кетгутовых лесок, керосина и подгоревших оладий, запах непроветренных одеял, застоявшегося дыма, мокрой обуви, щелока и необычайности. На столе, возле которого стоял Мозес, была свеча, засунутая кем-то в древесный корень, а рядом лежал детективный роман, первые главы которого съели мыши.
В другой половине была ферма в Сент Ботолфсе, ласковая долина, и скромная река, и комнаты, где пахло теперь сиренью и гиацинтами, и цветная гравюра, изображавшая площадь Сан-Марко, и вся их мебель с ножками в виде когтистых лап. Там были китайские вазы, полные незабудок, влажные полотняные простыни, серебро на буфете и громкое тиканье часов в холле. Несходство было более разительным, чем в том случае, если бы он пересек границу, отделяющую одну горную страну от другой, более разительным потому, вероятно, что он прежде не сознавал, в каком глубоком плену держала его ласковая долина с ее ограниченными интересами - восточный ветер и шали из Индии, - потому, что прежде он никогда не понимал, как прочно была завоевана эта страна его всеми уважаемой матерью и другими ей подобными непреклонными женщинами в летних платьях. Впервые в жизни Мозес находился в таком месте, где отсутствие этих женщин бросалось в глаза, и он улыбнулся при мысли о том, как накинулись бы они на лагерь, как сожгли бы мебель, закопали в землю банки из-под консервов, отскребли песком полы, почистили ламповые стекла и поставили в стеклянную туфельку или в какую-нибудь другую очаровательную причудливую безделушку букет фиалок или купен. Под их управлением лужайки простирались бы от лагеря до озера, лекарственные травы и зелень для салата росли бы у черного хода и повсюду были бы занавески, коврики, стерильные уборные и стенные часы с боем.
Его отец налил себе немного виски и, когда печка нагрелась, достал несколько рубленых шницелей и стал их жарить; он переворачивал их ржавой ложкой, словно следовал какому-то обряду, пренебрегая при этом великолепными идеями своей жены относительно гигиены и порядка. Когда ужин был окончен, на озере послышались крики полярных гагар, и эти крики как бы принесли в хижину, в которой теперь от печки было слишком жарко, приятное ощущение уединенности на краю света. Мозес спустился к озеру, помочился в лесу и вымыл лицо и руки такой холодной водой, что кожа у него еще горела, когда он разделся и лег между двумя грязными одеялами. Отец задул лампу и тоже лег в постель, и они заснули.
Рыбу они собирались ловить не в Лэнгли, а в озерках, расположенных дальше в лесу, и назавтра утром, в шесть часов, отправились в путь к озерку Фолджер. Ветер все еще дул с севера, и небо было покрыто облаками. Они плыли по озерку на маленькой лодке с двухцилиндровым двигателем, держа курс на Кентонское болото. На полпути старая лодка дала течь. Мозес сидел на корме, вычерпывая воду жестяной банкой. У мыса Лавелл отец убавил газ и повернул давшую течь лодку в проток среди большого болота. Место было неприглядное и предательское, но Мозесу ландшафт показался захватывающим. Ряды мертвых деревьев один за другим тянулись вдоль берега; высокие, неподвижные, пепельно-серые, они казались памятником какой-то катастрофы, постигшей человечество. Едва началось мелководье, Лиэндер втащил мотор в лодку, и Мозес сел на весла. Шум, произведенный им, когда он вставлял весла в уключины, вспугнул стаю гусей.
- Чуть левей, - сказал отец, - еще чуть левей.
Обернувшись через плечо, Мозес увидел место, где из болота вытекала река, и сразу же услышал рев порогов. Затем он увидел в воде очертания камней, весла задели дно, и нос лодки ткнулся в берег.
Мозес вытащил лодку на берег и привязал ее к дереву, между тем отец рассматривал засохшее пятно шлюпочной краски на камне близ того места, где они пристали. По-видимому, краска была прошлогодняя. Тут только Мозес понял, как хотелось отцу быть первым в здешних лесах. Пока он разгружал лодку, Лиэндер осматривал тропинку, ища следы. Несколько следов он обнаружил, но, поковыряв их ножом, убедился, что они были покрыты плесенью и принадлежали охотникам, проходившим здесь давным-давно. Потом он быстро зашагал по тропинке. Все было мертво: мертвые листья, мертвые ветки, мертвый папоротник, мертвая трава - непристойные останки умершего леса, вонючие и заплесневелые, густо устилали тропинку. Слабый белый свет пробился среди туч и на мгновение промелькнул над лесом, ровно на столько времени, чтобы Мозес увидел свою тень, а затем свет снова исчез.
Тропинка шла в гору. Мозесу стало жарко. Он вспотел. С восхищением и любовью он смотрел на голову и плечи шедшего впереди отца. Утро было в разгаре, когда они увидели впереди за деревьями открытое пространство. Они преодолели последний подъем, и вот перед ними появилось озерко, и они были первые, кто увидел его после охотников, побывавших там осенью. Местность была неприглядная, но это была волнующая неприглядность болота. Лиэндер заглянул в кусты и нашел то, что нужно, - старую плоскодонку для охоты на уток. Он велел Мозесу набрать сучьев для костра и, когда костер разгорелся, вынул из своего мешка банку смолы, установил над огнем треногу из сырых веток и разогрел смолу. Затем он промазал пазы лодки горячей смолой, которая на холоде быстро затвердела. Они спустили плоскодонку на воду и отошли от берега, выгребая против северного ветра. Несмотря на смолу, плоскодонка текла, но они наживили крючки и стали ловить на дорожку.
Через пять минут удилище Лиэндера согнулось; предоставив Мозесу держать лодку на ходу, он принялся выводить большую форель, которая выскочила из воды в сотне футов от носа лодки, а затем снова ушла в глубину и сопротивлялась, ища последнее убежище в тусклой тени плоскодонки. Затем Мозес поймал рыбу, а примерно через час на дне лодки лежала уже дюжина форелей. Тут пошел снег. Три часа они, не обращая внимания на снежную бурю, тянули дорожку, но им ни разу не удалось подсечь. В полдень они съели всухомятку захваченные с собой бутерброды. Это была пытка, и все же у Мозеса хватило здравого смысла понять, что она входила в программу их путешествия. В середине дня метель прекратилась, и Лиэндер подсек одну форель. После этого клев снова начался, и к наступлению темноты они оба были удовлетворены своим уловом. Отупевшие и зверски усталые, они вытащили плоскодонку на берег и побрели вниз по тропинке к озеру Лэнгли, добравшись до него, когда уже почти стало смеркаться. Ветер опять дул с северо-востока, и в стороне вытекавшей из болота реки слышался рев воды; однако они благополучно пересекли озеро - Мозес опять вычерпывал воду - и привязали лодку за нос и за корму. Мозес растопил печку, а отец выпотрошил и зажарил четыре форели. После ужина они пробормотали друг другу "спокойной ночи", погасили лампу и легли спать.
Это была удачная поездка, и Лиэндер с Мозесом вернулись в Сент-Ботолфс, привезя с собой достаточно рыбы для всех друзей и родственников. На следующий год настала очередь Каверли. Случилось так, что у Каверли действительно был насморк, но Сара даже не заикнулась об этом. Однако поздно вечером накануне отъезда она вошла в его комнату с поваренной книгой в руке и сунула ее к нему в мешок.
- Твой отец не умеет готовить, - сказала она, - не знаю, что вы будете есть эти четыре дня, поэтому даю тебе поваренную книгу.
Он поблагодарил ее, поцеловал и пожелал спокойной ночи, а утром до зари уехал с отцом. Поездка протекала так же: остановка на ленч с виски, а затем длинное путешествие по озеру на "Сигните". В лагере Лиэндер положил несколько рубленых шницелей на печку, а окончив ужин, отец с сыном улеглись в постель. Каверли спросил, можно ли ему почитать.
- Что у тебя за книга, сынок?
- Это поваренная книга, - сказал Каверли, взглянув на обложку. - Триста способов приготовления рыбы.
- Да ну ее к черту, Каверли! - заорал Лиэндер. - Ну ее к черту!
Он выхватил из рук сына книгу и, открыв дверь, выбросил ее в ночь. Потом он погасил лампу, снова охваченный таким ощущением - Икар! Икар! словно его мальчик потерял путь к сердцу отца.
Каверли понял, что оскорбил отца, но чувство вины было бы слишком определенным выражением для той боли и неловкости, которые он испытывал, и эта боль, возможно, усиливалась тем, что он знал об условиях завещания Гоноры. Суть была не только в том, что он подвел себя и своего отца, захватив на рыбалку поваренную книгу, - он профанировал таинственные обряды, сопровождавшие переход к возмужалости, и предал все будущие поколения Уопшотов, а также всех, кто пользовался щедротами Гоноры: Дом призрения старых моряков и Хатченсовский институт слепых. Он чувствовал себя несчастным и всегда будет чувствовать себя несчастным от сознания, что завещание Гоноры ненормально увеличило его человеческую ответственность.
Это произошло несколько позже, возможно в следующем году, во всяком случае не раньше лета, и дело было простое, проще, чем рыбная ловля, деревенская ярмарка, на которой он, как всегда, побывал с отцом в конце августа. (Мозес тоже собирался поехать, но посадил "Торн" на песчаную отмель в устье реки и вернулся домой только в десять часов.) Каверли пораньше поужинал в кухне. На нем были его лучшие парусиновые брюки и чистая рубашка, а в кармане бренчали полученные от отца деньги. Лиэндер подал ему сигнал гудком, когда "Топаз" огибал излучину, и направил судно к пристани, сбавив ход, а затем застопорил машину и подошел к причалу ровно на столько времени, чтобы Каверли успел прыгнуть на борт.
Пассажиров была горсточка. Каверли поднялся в капитанскую рубку, и Лиэндер разрешил ему стать к штурвалу. Был отлив, "Топаз" медленно двигался, борясь с ним. День был жаркий, и теперь кучевые облака или темные грозовые тучи шли в сторону моря, освещенные таким чистым и ярким светом, что казалось, они не имели никакого отношения к реке и к поселку. Каверли аккуратно подвел судно к причалу и помог Бентли, палубному матросу, пришвартоваться; затем составил старые палубные кресла, прикрыл их остатками ковра и привязал сверху брезент. Они вошли в булочную Граймса, где Лиэндер съел тарелку жареных бобов.
- Жареные бобы - музыкальные плоды, - сказала старая официантка. - Чем больше их ешь, тем больше даешь гудков.
Добродушная грубость этой шутки делала ее для официантки всегда новой. Шагая по Уотер-стрит в сторону ярмарочной площади, Лиэндер несколько раз с шумом выпустил газы. Летний вечер был так великолепен, что его власть над чувствами Лиэндера и Каверли не уступала власти воспоминаний, и они готовы были плясать, когда увидели перед собой забор из шпунтовых досок, а внутри и над ним огни ярмарки, великолепно сверкавшие на фоне грозовых туч, то и дело прорезаемых молниями.
Каверли пришел в возбуждение, увидев после темноты такое множество ярких огней, увидев приспособление для канатоходца - высокий шест на проволочных растяжках, с украшенными бахромой площадками и подставками наверху; все это было освещено двумя направленными вверх прожекторами, в чьих лучах, напоминавших полосы пыли, плавала мошкара, похожая на клочки липкой бумаги. В полосе света появилась девушка с напудренной кожей, и соломенными волосами, и с пупком (подумал Лиэндер) настолько глубоким, что в него можно было засунуть большой палец, и с фальшивыми бриллиантами в ушах и на груди, сверкавшими синими и красными огнями; она села на велосипед и поехала по туго натянутой проволоке, то и дело откидывая назад волосы и как будто несколько торопясь, потому что гром гремел все чаще, порывистый ветер явственно пах дождем и зрители - более беспокойные, или пожилые, или одетые в лучшее платье - один за другим покидали свои места под открытым небом, чтобы где-нибудь укрыться, хотя ни капли дождя еще не упало. Когда представление на натянутой проволоке кончилось, Лиэндер повел Каверли к аллее аттракционов, где уже объявляли о начале эстрадного представления.
- Бурлимак, бурлимак, посмотрите, как они будут раздеваться, вам это понравится; посмотрите, как они исполнят танец столетий. Если вы стары, вы уйдете домой к жене, чувствуя себя моложе и сильнее, а если вы молоды, вы почувствуете себя счастливыми и полными пыла, как и положено в юности, говорил мужчина, хитрое лицо и резкий голос которого были как бы от природы предназначены для мошенничества и непристойных дел; он обращался к толпе с маленькой красной кафедры, но зрители стояли от него на почтительном расстоянии, словно он был сам дьявол или по меньшей мере посланец дьявола - змий.
За его спиной, привязанные к шестам и раскачиваемые порывами преддождевого ветра, висели, как обвисшие паруса, четыре больших изображения женщин в одеянии одалисок, так потемневшие от времени и непогоды, что, даже несмотря на заливавший их свет, их можно было принять за рекламу сиропа от кашля или лекарства от всех болезней. Посредине была калитка, вывеска над которой, сделанная из электрических лампочек, гласила: "ВЕСЕЛЫЙ ПАРИШ"; после долгих летних скитаний по Новой Англии калитка была сломана и краска на ней облупилась.
- Бурлимак, бурлимак, хутчи-куч, хутчи-куч, - говорил дьявол, стуча по крышке маленькой красной кафедры пачкой непроданных билетов. - Я сейчас попрошу маленьких леди еще раз выйти сюда, еще один только раз, чтобы вы получили некоторое представление о том, что вы увидите внутри.
Неохотно, болтая друг с другом, застенчиво-застенчиво, как дети, вызванные учителем продекламировать "Гайавату" или "Деревенского кузнеца", две девушки в юбочках из какой-то грубой прозрачной ткани, похожей на оконные занавески, одна развязная, другая не очень, взобрались на шаткий помост, доски которого прогнулись под их тяжестью; их груди свободно свисали под тканью, так что видно было начало закругления. Стоя рядом, они смело и весело смотрели на толпу; одна из них правой рукой придерживала сзади волосы, чтобы они не разлетались от преддождевого ветра, а левой прикрывала прореху на юбке. Они стояли там, пока зазывала не отпустил их, сказав, что представление сейчас начнется, сейчас начнется, торопитесь, торопитесь посмотреть, как танцуют эти красотки.
Вслед за отцом Каверли приблизился к кафедре, а затем вошел в маленькую палатку, где человек тридцать с равнодушным видом стояли перед маленькой сценой, несколько похожей на сцену, на которой он мальчиком видел, как его любимая Джуди бьет по голове Панча. Крыша палатки была так испещрена дырами, что огни карнавала сверкали сквозь нее, как звезды Млечного Пути, - иллюзия, чаровавшая Каверли до тех пор, пока он не вспомнил, зачем они сюда пришли. Как бы там ни было, толпа зрителей казалась угрюмой. Лиэндер поздоровался с приятелем и отошел от Каверли, который услышал, как снаружи зазывала говорил:
- Бурлимак, хутчи-куч, сейчас я приглашу этих маленьких леди выйти сюда еще один только раз, а затем представление начнется.
Они ждали и ждали, а девушки тем временем влезали на площадку и спускались, влезали и спускались, а снаружи вечер и ярмарка шли свои чередом. Начался небольшой дождь, парусиновые стены намокли, но вода не охладила палатки и только напомнила Каверли о пахнущем грибами лесе, в котором ему хотелось бы сейчас очутиться. Но вот девушки вернулись, одна из них завела патефон, а другая принялась танцевать. Она была молодая - на взгляд Лиэндера, ребенок, - не хорошенькая, но в таком полном расцвете юности, что это не имело значения. У нее были каштановые волосы, прямые как палки, и только по бокам она сделала два локона. Она уколола палец булавкой, скреплявшей юбку, и выругалась; капля крови проступила на большом пальце, но она продолжала танцевать. Перестав придерживать юбку, она дала ей упасть и оказалась голой.
Теперь в этой изъеденной молью палатке, наполненной благоуханием растоптанной травы, происходили празднества в честь Диониса. Потрескавшийся столб палатки служил символом - наивысшей святыней, - но каждое па этого танца, являвшегося данью глубинному источнику эротической силы, было старо, как человечество. Сквозь тонкие парусиновые стены, отделявшие Каверли в всех остальных от окружающего мира, слышалось мычание коров и детские голоса. Каверли был в восхищении. Тут девушка сорвала шапку с головы какого-то батрака, стоявшего в переднем ряду, и сделала нечто крайне непристойное. Каверли вышел из палатки.