Чобану Ион. Мосты

   Потом с меня сняли униформу румынского королевства и принесли две пары солдатского белья. Заставили надеть одну на другую. Брюки для меня нашлись странные: немецкие, кавалерийские. Поверх теплых рубашек надели лохматый полушубок. Теперь никакой мороз не проймет. Все шло неплохо, покуда не добрались до обуви. Сапог никак не могли подыскать для меня. И засмеялись солдаты: нога в просторных постолах растет дьявольски. Выдали лишь метр бумазеи на портянки. Жалко было совать такую материю в лаптишки. Будь ее немножко больше, вполне можно бы рубашку сшить. Но делать нечего... Пора в дорогу. Здоровье дороже любой бумазеи.
   Валя Майчий... Здесь пролегала передовая линия. Не стихали тяжелые бои. В течение недели монастырские угодья трижды переходили из рук в руки. Немцам пришлись по вкусу опрятные и теплые кельи монашек, их выдержанное старое вино, вальцовая мельница, дававшая белую муку, скирды сена и особенно откормленные индюки. А если еще добавить, что на монастырских угодьях работали совсем молоденькие послушницы, станет понятно: такой комфорт редко встречается на фронте.
   Теперь мне оставалось узнать, кто окопался на монастырской мельнице. На мое счастье, по монастырским угодьям бегали наши солдаты. Я показал штабным связистам дом игуменьи и хотел вернуться домой. Меня не отпустили. Погоди, говорят, мы тебе документ напишем, а то патрули могут задержать. Я попросил товарищей записать в документ всю одежду, что на мне. Чтобы никто не обвинил в воровстве. Чтобы никто не подкопался.
   Они смеялись и качали головами. Наконец раздобыли мне пару немецких сапог. Молодец!.. Это слово я быстро выучился понимать. И домой вышагивал чрезвычайно гордый. На мне была военная форма, в кармане документ на нее. Рот мой в улыбке расплылся до ушей. И солнце, показавшее свой лик из-за гребня холма, тоже улыбалось.
   Когда мужик обзаводится обновой, солнце всегда смеется от радости.
   3
   Когда я проснулся, село все было в воде и мокром снеге. Растаяла тонкая ледяная корка на лужах. Офицерам и солдатам пришлось заткнуть полы шинелей за пояс.
   Я узнал, что среди штатских, прибывших вместе с армейскими частями, находится и второй секретарь Теленештского райкома партии, и секретарь Бравичского райкома.
   Бравичский секретарь!.. Это он настоял, чтобы именно отец непременно сопровождал его по району. Сначала мы пошли мимо церковной ограды. Близ ветряных мельниц, на вершине холма, отец остановился и сказал:
   - Вот видите, Николай Трофимович, там онишканские мельницы... Слева Цибирика и Мелешены. А в двух километрах отсюда - Бравичи... Ваш райцентр.
   Николай Трофимович сказал тогда твердо:
   - Изгоним и добьем мы немца! Дюже добре будет!..
   - Пусть только схлынут весенние воды, - добавил отец.
   Долина, где пролегала бравичская дорога, разбухла от воды. Со всех холмов поток талых вод устремился в Кулин лог.
   На обратном пути зашли к нам в дом - выпить вина, закусить. Натерпелись мы тогда стыда!
   - Слоняешься где-то без дела!
   - Замолчи, жена!
   - Лучше возьмись за ум, занимайся своим хозяйством... Как порядочные люди!
   Оказывается, два солдата натворили дел у нас во дворе. Расчистили вход в погреб, откинули навоз, тычки. И оба напились. А потом стали придираться к матери: почему написано, что вино отравлено? Может, она не любит советскую власть? Или Красную Армию?
   Дело в том, что отец, пытаясь уберечь вино, крупными буквами вывел на стене сарая, у входа в погреб: "Отравлено!"
   Этим он лишь больше привлек внимание к вину. Где это слыхано, чтобы отравленное вино прятали под тычками!
   Так и бывает, когда человек перестарается. Солдат сразу же спровадили в штаб, посадили на гауптвахту. Не знаю, что потом с ними сталось. Меня послали с ранеными в Бельцы. Два дня я был в дороге.
   Когда вернулся домой, шли уже совсем иные разговоры. Люди ждали весны, сева. А фронт застрял на месте. Все прифронтовые села должны были эвакуироваться.
   Немцы беспрерывно вели разведку с воздуха. Каждый день посылали двухвостого коршуна: так у нас называли "раму". Повисит над селом, потом жди бомбардировщиков, лежи, уткнувшись носом в землю.
   В начале апреля сельчан созвали в клуб и велели готовиться в дорогу. Без паники, без излишней торопливости. Пусть каждый вывезет все свои вещи: одежду, запасы еды, скот. Если не удастся вывезти все за один раз, можно в две ходки.
   - А у кого нет подводы? - спросил кто-то из мужиков.
   - У кого нет подводы, тому поможет армейский транспорт.
   Пояснения давал секретарь райкома партии. Он же зачитал список, какое село куда эвакуировать.
   - Гирова - в Вадулеку, Гиришены - в Брынзены!
   Дошла очередь и до нашего села.
   - Кукоара - в Ордашей! В нашем селе останется только председатель сельсовета, Костаке Фрунзэ.
   - А как нам быть? У нас повестки.
   - Не беспокойтесь... Эвакуируйте сначала свои семьи. В армию тогда пойдете со спокойной душой.
   После собрания отец обнял меня. Так мы и пошли молча домой.
   - И мне повестка?
   - Да.
   - Что же не сказал?
   - Такую весть... Какой отец поспешит...
   - На когда?
   - Холостым... прибыть через три дня.
   - Мать уже знает?
   - Нет... Ты ей не говори.
   - Я вас послушался... и глупо сделал!
   - Почему?
   - Надо было поехать с тем майором!
   - С майором?
   - А что? С ним что-то случилось?
   - Майор убит...
   Отец умолк, покусывал ожившую вишневую веточку.
   - Остался один... Хотел усыновить Никэ. Не отдал я ему мальчика. Тогда хотел взять тебя с собой на фронт. Чтобы хоть тебя оберегать от смерти. Свою семью уберечь не удалось...
   Страшнее войны, наверно, нет ничего на свете. И в первую очередь гибнут лучшие.
   Услышав об эвакуации, дед так и взвился.
   - Это вместо того, чтобы выдать каждому по винтовке - держи, стреляй в басурмана... Никуда не уйду из Кукоары! Так и передай... Петраке ушел и больше не вернулся. Знаю я, как это бывает.
   Да, значит, достается война и на мою долю. Каждый день прибывали группы мобилизованных с Украины. Среди них много молдаван.
   Осточертела война мужикам! Скорей бы закончилась! Некоторые батальоны почти до передовой ехали в штатском. Военное обмундирование, амуниция двигались следом.
   Хорошо одетые и вооруженные солдаты сменяли тех, кто промок, озяб в окопах. На переформировании можно было выкупаться в баньке, переодеться в чистое, отдохнуть денек-два.
   Я подружился с парнем из Сибири, моим погодком. Он уже успел побывать на передовой. И в вине понимал толк. За него почти все с себя отдал. Дурашливо смеясь, показывал, что под гимнастеркой у него ни рубашки, ни майки. Собственно, и показывать не надо было: в метель, в дождь он всегда ходил с расстегнутым воротом, сдвинув шапку набекрень. Глядя на него, дедушка усмехался.
   - Шапка съехала на ухо и вином налито брюхо... У этого парня закалка... Холод ему нипочем!
   Митря частенько заходил ко мне. Уговаривал выпить. Кто знает, что нас ждет. Митря пел:
   Эх, мама, еду я впервой
   Не на пахоту - на бой.
   С поля к дому - близкий путь,
   Путь с войны - длиннее чуть.
   И опрокидывал еще кружку вина. Потом мы снова возвращались к своим секретам, к своим планам. И вдруг Митря предложил:
   - Слушай, Фрунзэ, давай умотаем в Сороки. Там создаются новые партизанские отряды. Все равно война... Чему бывать, того не миновать!
   За три недели Митря успел вступить в комсомол. Теперь он готовился уйти в партизаны, которые действовали в еще не освобожденных районах. Целыми днями Митря с другими ребятами околачивался в Теленештах. Когда райцентр эвакуировался в Кицканы, и он туда перекочевал.
   Старинное присловье: и год того не принесет, что час порой приносит, - подтверждалось на каждом шагу. Только мы эвакуировались - меня вызывают в Ордашейский сельсовет.
   - Вот тебе подвода... Поезжай в Кицканы!
   - А зачем?
   - По телефону вызвали...
   В Кицканы! Неужто в армию? Отец остался в селе, на передовой. Никэ совсем отбился от дома, даже поесть не забегал. Вместе с мальчишками целыми днями прыгал по валунам у Реута. С ордашейского берега они перебирались на противоположный, ходили на Пиструенский луг смотреть самолеты.
   Наши недавно сбили немецкую "щуку", и дети стали играть в летчиков. Никэ был первым пилотом у нас в роду. День-деньской не вылезал из кабины сбитого самолета.
   В иные дни девушки брали Никэ с собой в наряд мыть военные самолеты на лугу. Не знаю, как мама одна управлялась с хозяйством. Но что я мог поделать?
   С этими мыслями я сел в сельсоветскую бричку и направился в Кицканы.
   Прибыв туда, я словно попал в другую страну. Танцы, военный оркестр, концерт.
   - Норок!*
   _______________
   * Счастья (молдавское приветствие).
   - Доброго пути, товарищи!
   - Счастливого возвращения!
   - Возвращайтесь невредимыми...
   Все Кицканы вышли провожать партизан. Я искал глазами Митрю. Будто сквозь землю провалился мой дружок.
   - Он в Игнацей, на суде! - сказал мне богзештский комсомольский секретарь, тоже одетый по-походному. Красная ленточка на шапке, автомат на плече. - Его вызвали свидетелем...
   - Меня тоже зовут в Игнацей...
   - Вы в самом деле видели, как подстрелили нашего парашютиста у вас в лесу?..
   - Нет, это не в нашем... В Германештском. Нас туда погнали как допризывников.
   - Митря говорил, что знает каких-то парней из Бравичей... Вот его и вызвали в суд. Поймали предателя. Его будет судить трибунал.
   - А кто этот гад?
   Какой-то заморыш из Германешт...
   В Игнацей я добрался пополудни. Предателя уже успели осудить болтался на виселице, поставленной на майдане, в центре села, возле школы.
   - Из-за этих свидетельских показаний военкомат дал нам двухнедельную отсрочку. Тьфу! - сердился Митря. - Не суждено мне бродить с трофейным оружием по Спериецкому лесу.
   А я все не мог опомниться. Закрывал глаза - и передо мной возникало лицо предателя с вывалившимся языком...
   Лишь на обратном пути, сидя рядом с Митрей, пришел в себя. Вспомнилось, что у Мариуцы Лесничихи много родичей в Спериецах.
   - В свидетелях и нужды не было, - говорил Митря. - Об этом гаде писали румынские газеты, фотографии его помещали... Хвалили за патриотизм. В Оргееве ему премию выдали... Трибунал его ткнул носом во все это. Пришлось сознаться. Вот так, Тоадер, брат его, - самый старый комсомолец в районе, а этот болтается на виселице. И поделом... Из охотничьего ружья убил партизана!
   Дороги наши расходились. Это мы оба чувствовали. Митря заехал в Ордашей попрощаться с родными, со знакомыми девушками... Оттуда собирался прямо в Сороки. Попутных военных грузовиков - сколько хочешь: через Ордашей проходило шоссе.
   Когда я вернулся, меня сразу вызвали в сельсовет:
   - Вот какая история... Тебе выдана бронь!
   - Это еще что за штука?
   - С чем ее едят? Сейчас скажу...
   Заместитель отца, бадя Маноле, страсть как любил поточить лясы где-нибудь в тени акаций.
   - Значит, так... Ты на некоторое время избавлен от войны, потому что пойдешь на трудфронт... Военкомат выдал тебе бронь... Бумага так называется.
   - И что я должен делать?
   - Поедешь на "фабрику учителей". В Алчедар... У революции много фронтов, как сказал товарищ Шеремет.
   Алексей Иосифович Шеремет - это я знал - был заведующий отделом агитации и пропаганды Теленештского райкома.
   - Пока будешь бригадиром на мойке самолетов. А то я посылаю команды из одних девчат. Целый день заигрывают там с солдатами. Когда им самолеты мыть?.. Норма-то везде есть...
   - Хорошенькое дело... Легче пасти табун кобылиц!
   - Ничего не поделаешь... Только они у нас и остались в селе, бедняги. И на полевых работах, и в наряд ходят, и даже концерт на фронте устраивают. Ты-то, может, скоро от них избавишься... А я уж вряд ли.
   4
   Когда настала майская теплынь, Никэ из воды не вылезал - столько купался в Реуте, что совсем отощал. Мама боялась, что вода его всего высосет. Или заболеет легкими. Еще она боялась омутов, воронок. Как бы не утонул!
   С тех пор как я стал у девушек бригадиром, Никэ уже не ходил помогать мыть самолеты. Однажды наш самолет У-2, по прозвищу "кукурузник", атаковали два "мессершмитта", которых у нас называли "щуки". Этот непритязательный "кукурузник" отлично проявил себя на фронте. Летал в темноте, как филин, заглушая мотор над немецкими окопами... Потом высыпал немцам гостинцы на голову и, маневрируя над самыми верхушками деревьев, быстро ускользал:
   "Ауфвидерзейн, гутэ нахт!"
   Немцы сатанели от злости.
   На этот раз У-2 летел вдоль Прута с линии фронта. На заре около Бельц свернул в долину Реута. Шел почти над самой водой. "Щуки" атаковали его, строчили из пулеметов, но ничего не могли сделать: их моментально относило в сторону на два-три километра. А "кукурузник" скользил над самой водой, возле ив и ракит, и в удобных случаях сам еще отстреливался из пулемета. Случилось так, что в то утро в небо взмыли несколько советских истребителей. Совместными усилиями одна "щука" была подбита и упала в долину Вадулеки. Гончарук, начальник милиции, обзавелся парой новехоньких хромовых ботинок, а я из немецкого алюминия сработал не меньше десятка гребешков для девушек.
   А мать чуть не умерла со страху. Во время воздушного боя над рекой Никэ преспокойно купался. Разумеется, домой вернулся как ни в чем не бывало. Но, получив несколько ударов метлой, рассказал все, как было...
   - Вот пойдешь у меня на прополку! Помощник называется! Коней пасет... Нет, теперь будешь собирать для них траву. А то погубишь и коней и меня...
   - Займись работой, дочка! Я пойду с лошадьми...
   Я не узнавал деда. Не он ли поносил коней всячески? А теперь соглашается пасти...
   Тем не менее я знал: слово деда - закон. Сказано - сделано.
   На другой день мы встали, вместе позавтракали. Бабушка, как обычно, спросила у мамы:
   - Катинка, не пора нам еще завтракать?
   - Да мы ведь только что из-за стола...
   - Горе мне, до чего забывчива стала...
   Бабушка даже перестала ссориться с дедом. Стала кроткой и безобидной. Совсем состарилась, забывала хлеб поднести ко рту.
   Дедушка связал уздечки лошадей веревкой от своего решета и пошел на пастбище, перекинув конец веревки через плечо. Кони топали далеко позади.
   - Ну и пастух... будто тигров на веревке тянет! - посмеивались ордашейские старики.
   Я ни свет ни заря стучал в ворота. Сколачивал бригаду мойщиц. Пока девушки собирались, я сбивался с ног. Трудно расшевелить молдаванина и приставить к делу... зато расстается он с ним на редкость легко! Тем более когда имеешь дело с бензином, соляркой, копотью. Даже блохи перестали садиться на девушек - насквозь пропитались они этим запахом.
   - Долго ты нас будешь изводить, Тоадер?
   - Не болтайте, девчата, вот прорвут наши фронт... тогда...
   - Какие мы тебе девчата, товарищ бригадир?
   - Как же вас называть?
   - Барышнями...
   - Долго он будет тут командовать?
   - Налетай на бригадира!
   - Вали! Штаны с него долой!
   - Эй, Вика, Виктория! Взгляни на своего миленка...
   - Ну вас к лешему...
   Все девушки, а было их около тридцати, навалились на меня. Хорошо еще, что живой вырвался! Я клял судьбу, почему я не на фронте, как мой двоюродный брат Андрей. Уж лучше попасть в лапы к глухонемым, чем к бабам. Те шуток не понимают. Если и бьют, не слыша плача, то увидят слезы - и остановятся. А с девчатами не столкуешься. Ведро бензина, моторина, солярки каждый день подкарауливает меня. Да еще как ни в чем не бывало кричат:
   - Эй, бригадир, сколько времени?
   - Работайте... Хватит болтать!
   - Нам есть охота... Скажи солдату, пусть накормит... А то не будем работать.
   - Вы же только что пришли... Какого вам рожна!
   - Слушай, ты знаешь, что нос растет до самой старости?
   - И уши...
   - А остальное не растет...
   - Хи-хи-хи!
   - Катитесь вы к чертовой матери!
   - А ты покажи дорогу.
   Я уже с ними пытался по-всякому: и шутил, и угрожал. Напрасно. Валялись на траве, в тени самолетных крыльев. И я же должен был благодарить судьбу за то, что летчики не знают молдавского языка и не понимают их двусмысленных шуток.
   Много в мире неурядиц и передряг. Война. Тяжелая война. Но здесь благоухал май. Теплый, ласковый. И весна упругими толчками гнала кровь по жилам. И девушки сплетали веночки из одуванчиков. И забывали, что на фронте погиб у кого отец, у кого брат, муж, жених. Эх, жизнь военная, вся из кусков. А девушки смеялись, болтали.
   Я пытался одернуть их.
   - Посмотрит на вас чужой человек и скажет: вот шалые! Успокойтесь же! Не то подумают о вас бог знает что...
   - Болтливая баба не всегда слаба на передок.
   - Не бойся. Кошка с бубенчиками мышей не ловит.
   Вероятно, не было счастливей меня человека, когда однажды вечером я узнал, что должен приготовиться. Наутро поеду на курсы. В Алчедар.
   Я пошел поделиться радостью с Викой. Всю ночь просидели с ней рядом на скале, возле Реута. Молчали, слушали, как струится вода.
   Со стороны Флорешт донесся далекий перестук колес. Эшелоны мчались на фронт.
   И снова тишина. Давящая, тяжелая. Тьма - хоть глаз выколи. Самолеты, подобно гигантским птицам, отрывались от земли и уходили на задание. На запад. Где-то у горизонта они казались темными черточками среди звезд... Шестерки. Девятки. Дюжины. И даже по двадцать четыре... Треугольниками по три... Звено за звеном...
   - Тоадер, интересно, куда они летят?
   - На Яссы... наверное...
   - А утром опять надо их мыть! Ты видел, как плакала та летчица? Рвала ворот гимнастерки...
   - Нашла о чем вспоминать! Была в одном экипаже с мужем... После воздушного боя привезли его убитым.
   Мне хотелось забыть эти ужасы. Не знаю, как другие, но я запретил бы жениться на фронте. Нет большего горя, чем видеть, как гибнет на твоих руках любимый человек. Мгновенно, как будто задувают свечу...
   - Тоадер... знаешь, что сказал Митря?
   - Что?
   - Велел не встречаться с тобой.
   - Ты разве не знаешь Митрю...
   - Нет... он серьезно...
   - С чего бы?
   - Наверно, мать ему рассказала... Он бы такого не выдумал.
   - Что она могла ему рассказать?
   - Ты не поверишь...
   - Поверю, скажи наконец.
   - Мать родила меня от... Нет, не могу.
   - Я уже слышал эту басню... давно!
   - Разве неправда?
   - Вздор! Я спрашивал деда Петраке... Он на меня чуть не кинулся с косой!
   - Что вы, мужики, понимаете!..
   Сонно мерцал Реут у наших ног. Гнал свои волны по знаменитым пойменным лугам, меж двух пажитей - пиструенской и казанештской. Да что проку! Вода убегала в низины, не оставляя изобилия на своем пути. Не слышно было ни скрипения поливальных колес, ни голосов рачительных огородников.
   В луговом разнотравье, по обе стороны реки, дремали под полной луной самолеты, словно некие доисторические ящеры.
   Голос далекой гармоники встревожил тишину полей - щемящий, как плач ребенка. И снова сон окутал синие ночные луга.
   - Я здесь одна... боялась бы...
   - Чего?
   - Степной темноты...
   - Притерпелась бы... Человек привыкает к любому месту.
   - Особенно женщина...
   - Почему?..
   - Женщины вроде кошек: свыкаются...
   - Поехали на курсы! Куда лучше...
   - Не пускают меня. Хватит того, что Митря подался...
   - Не пишет?
   - Пока нет. Должно быть, писать еще нечего. Ты тоже - спрашиваешь, как Мариуца Лесничиха. Та каждый вечер прибегает с расспросами...
   Вика усмехнулась, резко поднялась с камня.
   - Может, она вслед за ним хотела бы в партизаны... - пришло мне в голову.
   - Как знать... Наверно, и тебе нужна такая, как Мариуца...
   МОСТ ДЕВЯТЫЙ
   В Распопенском лесу я остановился посмотреть на танки. Они направлялись к передовой. В сторону моей Кукоары. А теперь, подобно большим усталым животным, отдыхали на лесной поляне.
   Я двигался в противоположном направлении: я все больше удалялся от Кукоары. И она от меня... Переложив десаги с одного плеча на другое, я пошел напрямик в Олишканы.
   Крестьяне пололи кукурузу: земля уже основательно прогрелась.
   Немцы бомбили мост через Днестр, у Резины. Белые облачка зенитных разрывов мелькали возле самолетов. Попадали редко. И самолеты, казалось, висели высоко-высоко, на белых куполах парашютов.
   Я шел босиком по мягкой пашне и бормотал одну-единственную молитву:
   - Дай нам бог скорей побить немцев!
   На меня неожиданно напал страх. Я был один-одинешенек среди чужих. В голову лезла всякая чепуха. Тот человек, которому я носил молоко в обмен на махорку, - жена его умирала от чахотки в заброшенном поповском доме, говорил, что у немцев вот-вот появится новое секретное оружие. В его карих глазах мелькали холодные и острые, как сталь, огоньки.
   Каково же было мое удивление, когда я в Алчедаре сразу наткнулся на знакомого! Директором курсов оказался тот самый Николай Трофимович, который вместе с нами ходил мимо церковной ограды к ветряным мельницам, осматривать Бравичский район. Его район был пока еще оккупирован немцами, и он из секретаря райкома стал директором учительских курсов.
   - Здравствуйте, Николай Трофимович! Не узнаете?.. Вы к нам заходили с моим отцом... И товарищем Шереметом. Помните?
   - Здорово... Пешком притопал? Без телеги?
   - Без... Мы привычные!
   - Займитесь зараз и побачьте, чтобы устроить ребят, которые приходят... - обратился он к коменданту.
   Я обрадовался, словно встретил отца. Мне все нравилось - гимнастерка из шерсти защитного цвета, детские ямочки на щеках.
   - Почему он меня не вспомнил?
   - Брось... вас сотни, он один... Разве всех упомнишь?
   - Оно-то, конечно, верно...
   - Я тебя отведу на квартиру... Век благодарить будешь... - сказал комендант курсов.
   Ко мне присоединились двое ребят, тоже уставших с дороги. Они были родные или двоюродные братья - толком я не мог понять из их разговора. Один из них много лет был сыном полка, потом даже успел отслужить несколько месяцев в королевской гвардии. Фронт застал его в кодрах, когда он находился в отпуску, у родственников. Он все еще хранил свои проездные документы. Если что, вскочит в поезд и махнет в Бухарест. Отпуск у него на излете.
   "Славных дружков я себе нашел! - подумал я. - Если и квартира окажется им под стать, скверно!"
   - Вот, мальчики... Здесь жил алчедарский помещик... По дороге сюда видели каменный забор вокруг поместья?
   - Покорно благодарим... Э-э-э! А с кем имею честь? - осведомился сын полка.
   - Да ты отличный парень, отставной козы барабанщик... Честь у тебя есть, а деньги? Я - училищный сторож... комендант, значит, по-теперешнему.
   - Вы мне нравитесь.
   - Теперь слушайте все. Кормят здесь раз в день. Но жить будете припеваючи... В саду полно яблок, абрикосов.
   Мать моя мамочка! Мы стали хозяевами самого прекрасного сада, какой только приходилось видеть на своем веку.
   - Любопытно, сколько тут гектаров? - поинтересовался все тот же парень.
   - Около десяти...
   - Не меньше пятидесяти.
   - Может, чуть меньше, - смущенно сказал сторож. Мужик, привыкший к превратностям жизни, склонен все преуменьшать. - Однако вам троим фруктов хватит да еще останется...
   - Ста гектаров не наберется. Но держу пари - пятьдесят точно будет! вызывающе заявил бывший сын полка.
   Такого болтуна поискать надо.
   Он надевал свою униформу, надвигал на брови кепи с кокардой и день-деньской прогуливался по саду. Изучать педагогику ему хотелось не больше, чем собаке лизать соль.
   Я советовал ему припрятать свою одежонку: у нас в Кукоаре из-за егерской шляпы погиб лесник, еще в начале войны.
   - А в чем же мне щеголять, сударь? У вас - родители... Есть кому позаботиться... А я безотцовщина, меня в цветах нашли. Сын полка. Вскормлен ротным котлом. Другого обмундирования мне не сыскать. Оставьте меня в покое, сударь.
   Дельные советы отскакивали от него, как горох от стенки.
   По вечерам он наряжался все в ту же форму, наводил блеск на ботинки и шел на танцы. У девушек он пользовался невероятным успехом. Ходили за ним хвостом. Раздобыв патефон, приходили к нему в гости. Это спасало его от голодухи.
   Я и другие ребята целыми днями ели кислые яблоки. Да еще радовались, что их вдоволь. На четыреста граммов хлеба в сутки жить можно, если под боком целый боярский сад.
   Спали мы на кухне. В другие помещичьи комнаты не заходили, чтобы не натаскать грязи.
   Армейских привычек из человека не выбьешь, хоть кол на голове теши. Наш бедный приятель привык просыпаться ни свет ни заря и чего только не делал, чтобы спать безмятежно, как мы... Но военная дисциплина висела над ним как проклятье.
   Около полуночи он иногда переносил свою койку в полутемный чулан с единственным окном. Окно занавешивал наглухо. Брюки складывал под матрацем: утром будут как выглаженные. И все же на рассвете бывший солдат королевской гвардии опять гремел посудой на кухне.
   - Эй, вы, сони, что так долго дрыхнете!
   Мы поворачивались лицом к стене, а он удалялся в сторону Днестра. Помещичий сад тянулся почти на целый километр, а за ним - заросли глухого парка с редкостными деревьями. Их купы зеленели на обрывистом высоком берегу Днестра.
   Он купался, плавал. Потом смотрел, как курэтурские мужики ловят рыбу.
   И лишь когда солнце подымалось сажени на три над рекой, мы продирали глаза. Заложив руки за спину, он прогуливался по саду.
   - А еще хвастаетесь, что мужики! Спите, как бухарестские пижоны. Так вы никогда не увидите восхода солнца.
   Недели две мы пожили вольготной жизнью, пока однажды утром я не застал его в саду, разговаривающим сам с собой. Мне почудилось, что он рехнулся.
   Но ничего подобного не произошло.
   Дело в том, что накануне мы встретились с группой журналистов из сорокских газет. Наш "сударь" обещал представить им несколько стихотворений. И вот теперь, по утренней прохладе, он муштровал свое вдохновение. Выпевалось пока только начало: "Я тракторист!" Дальше дело не шло. Зато всяческие ругательства в неимоверном количестве слетали с его уст.