Чобану Ион. Мосты

   - Эх, беш-майор...
   Что касается черной одежды, по этой части мне ничто не угрожало. Я по-прежнему носил красную репсовую сорочку, которая, говорят, была мне к лицу...
   Разве сам я не хотел стать лучше? Но не все получается так, как хочет сам человек или как написано в гороскопе. Что делать? И я шел в свое любимое местечко. С тех пор, как себя помню, здесь никто не тревожил траву серпом или косой.
   Когда-то здесь стояла ветряная мельница. В нее ударила молния, и мельница сгорела. С тех пор это место обходят стороной: говорят ведь предания, что молния всегда гоняется за дьяволом.
   Даже скотина не пасется близ ветряка. Я же здесь чувствую себя отлично: вокруг бездонная тишина, густая шелковистая трава колышется надо мной...
   О чем я только не думаю! Раньше я все думал об отце и дедушке. Почему не ладят друг с другом? Сколько лет прошло, как отец украл маму. Теперь он уже выучился у дедушки землю пахать, работает так, что его чуть ли не волоком тащат с поля. И слава тебе, господи, отец поднаторел и в бондарном ремесле, и в плотницком, и в рытье колодцев. С годами все больше у него забот... И тут я вспоминаю дедушкину сказку о том, как всевышний распределял годы жизни всем земным существам. Человек опоздал, и досталось ему всего двадцать лет жизни. Сказал господь бог:
   "Но зато будешь эти двадцать лет жить во благе, будешь царем природы, всесильным хозяином земли!.."
   "Но почему только двадцать лет?" - спросил человек.
   "Ты недоволен? Кто там следующий на очереди?"
   Дальше следовали лошадь и осел.
   "Вы всю жизнь будете тянуть упряжку. Лаской и утешением будет вам хозяйский кнут. Потому отпускаю вам по пятьдесят лет жизни".
   "Слишком много, владыка. Убавь половину".
   "Отдайте ее мне!" - вмешался человек.
   "Да будет так. Кто следующий?"
   Подошла очередь собаки.
   "Ты будешь жить сорок лет. Будешь дрожать от холода, будут тебя бить и гнать отовсюду. Кормиться будешь костями и объедками со стола хозяина. Но преданность человеку сохранишь до гробовой доски..."
   "Сжалься, всеблагой! Укороти мне век наполовину".
   "Я возьму и собачью долю", - опять вмешался человек.
   Наконец пришла обезьяна. Узнала, что всю жизнь ей придется прыгать да карабкаться по деревьям, висеть на хвосте, а по уму уступать даже ребенку, огорчилась:
   "Сжалься, господи, убавь и мой век".
   "Беру и ее долю", - снова сказал человек.
   Так и получилось, что первые двадцать лет человек живет во благе, потом женится, обзаводится хозяйством, детьми, тянет свою лямку - живет лошадиный век. Но молчит - делать нечего. Подрастают дети, он их женит, караулит их дома, на каждом шагу ему чудятся злоумышленники, воры, которые хотят обидеть или ограбить его детей. Нет теперь человеку покоя: трудные годы, собачьи годы. Но зато на исходе жизни он потешает внуков, играет с ними. И все снисходительны к человеку, впавшему в детство: "Чего хотите? У него уже ум ребенка..."
   По дедовой сказке получается, что я еще живу человеческой жизнью. Но сказка - блажь, хоть в ней и много правды. А мне уже не благо лежать на траве. От чего угодно можно укрыться - от ветра, воды, огня, мороза, только не от мыслей. Бежишь - они за тобой. Обгоняют, если хорошие, догоняют, наступают на пятки, если плохие.
   В самом деле, зачем гуляла Вика под руку с барчуками? Да еще на виду у всего села. Я принялся перебирать в памяти родословную Негарэ. Ну ее! У самой земля под ногтями, а глаза - за облаками...
   4
   Ах, глаза, ясные, как небо, и пьянящие, как вино...
   Но что можешь ты прочесть в синем небе? Ничего. А раз нельзя ничего прочесть, можно многое придумать. Глаза Вики сливались с небом. А я лежал в траве и мысленно улетал далеко-далеко. Жевал сочный стебелек зеленой травы - и вот я уже спустился с небес в новой щеголеватой форме лицеиста: куртка из небесной лазури, фуражка ярче радуги. И будто на самом деле, а не в грезах, слышу, как мною восхищается все село:
   - Чему удивляться? Или вы забыли, как директор школы надел ему на голову венок, когда он кончил седьмой класс?
   - И говорят, дружит с дочкой Георге Негарэ?
   - Да и она хороша... Пятки от росы потрескались, а тоже нос задирает...
   - По мешку, кума, и заплата.
   - Брось. Этим скорей бы положить руку на мошну, а там...
   - А денежки у Негарэ, я слышала, знаешь, откуда?.. Говорят... Нагнись-ка поближе... скажу.
   ...Хотелось вскочить, закричать во весь голос, положить конец этой сплетне! Но легче остановить ветер, чем стоустую молву. Иногда, как говорится, все село знает, один муж в неведенье. Но про случай с деньгами знали все. Сдается мне, кривотолки потому и пошли, что сумма была большой, а монета, как известно, - чертов глаз. К тому же утопленника с камнем на шее нашли в озере возле участка Негарэ. И еще одно. Очень уж славно шли дела у Георге, и он все больше считал себя чуть ли не умнейшим мужиком в селе. И я его совсем не считал глупым, правда, думал, меры в шутках он не знал. Однажды осенью мы с ним возили с поля кукурузу. Подводы наши, нагруженные доверху, ползли в гору. И вот нас догоняет поп на бричке, просит огонька - прикурить. Негарэ вытаскивает коробку из кармана, и чирк - погасла спичка на ветру. Вторая - тоже... Так до сельской околицы доехали. А когда уже въезжали в село, поднес горящую спичку прямо к поповской бороде... Но тот хлестнул коней, разгадал хитрость. Потом долго не давал ему благословения в церкви. Георге же, радуясь собственной шутке, хохотал во всю глотку и рассказывал анекдоты о попах.
   А вечером того дня хорошо отбрила Георге одна баба.
   Вместе с мужем она мочила в озере коноплю и не могла найти камней, чтобы закрепить моченец. А тут мимо - Негарэ. Ни тебе здравствуй, ни бог в помощь - ржет нагло, глядя на женщину, что в реку вошла по самые ягодицы:
   - Что, напоить ее решила, кума?
   - Напоить, кум. Ты бы отведал жару, как она, - тоже потянуло бы на холодное...
   Негарэ кашлянул, не нашелся с ответом. Всю дорогу хлестал лошадей, ворчал: не любил, чтобы не за ним оставалось последнее слово.
   Сельская молва его не щадила. Ему простили зажиточность, красивую жену, хороших дочек... Но рассказывай сказки! Разве есть на свете человек, считающий себя глупей других? Конечно, у Георге на плечах голова, а не тыква. Но как ни старался он не попасться селу на язычок, не всегда это ему удавалось. Ведь и конь о четырех ногах и тот спотыкается.
   Первый раз Георге споткнулся давно, в молодости. Косили пшеницу. И росло у него на поле абрикосовое дерево - развесистое, дававшее ранние плоды. Урожай выдался на славу. Взобрался Георге на дерево и к вечеру чуть не целиком объел его. Потом выдул полведра воды и... долго бегал по врачам. И пошли по селу о нем разговоры...
   Другое происшествие забавней первого. На этот раз из-за жены. Проезжал через их мост цыганский табор во главе с атаманом Александром Македонским (почему-то многие предводители таборов носят имена завоевателей мира). Разговорилась жена Негарэ, тетушка Ирина, с этим покорителем. И подбила мужа послушаться совета атамана, купить новую делянку - Негарэ как раз собрал к тому времени семьдесят две тысячи лей. А тот Македонский возьми да скажи: спрячь деньги в коробке с соломой под лавку, и через четыре недели денег там станет втрое больше...
   Срок истек, а цыганская ворожба не помогла. "Цыплята не вылупились": кроме соломы под лавкой не нашел Негарэ ни шиша. А атамана и след простыл!
   Пересчитал тогда Георге ребрышки своей дражайшей половине качалкой. Но о деньгах никому не рассказал. А село все же прознало: скрывай, не скрывай, шила в мешке не утаишь.
   Мост молчал. Затем гулко отозвался, когда по нему промчался цыганский табор. Но кто к нему прислушался? И кто слушает поныне его рассказы?
   Мост молчал. Но кто знает, молчал ли бадя Василе Суфлецелу...
   5
   Сиднем сидеть - счастья не видать. Надо что-то делать. И вот с понедельника до субботы я без конца хожу мимо виноградника Георге Негарэ то с сапой на плече, то коней веду на поводке, пасти.
   - Бог в помощь!
   - Спасибо... Вот подвязываем на тычки кусты, чтобы не удрали...
   Да, счастье не спешит ко мне. Вика работает на винограднике, но даже глаз не поднимет, словом не обмолвится. Будто я ради ее папаши протаптываю тропинки возле их виноградника!..
   Кажется, и домашние учуяли, что со мной творится. Теперь по воскресеньям и в праздничные дни мне разрешают оставаться в селе. С лошадьми уходит отец. С овцами стали отряжать Никэ. Каждое утро он недовольно смотрит на меня: ноги у него потрескались от росы, покрылись цыпками и похожи на туфли из крокодильей кожи. Но деваться некуда! Похнычет, поскулит, потом возьмет трайсту*, колокольчик, на прощанье кинув на меня колючий взгляд, будто овцы - мое добро...
   _______________
   * Т р а й с т а - переметная сума.
   Что он понимает? Ничего! Мама первая стала меня понимать. Ни с того ни с сего вдруг бросила:
   - Дай-ка брюки поглажу!
   Отутюжив их, чуть не за ус поймала отца:
   - Брюки-то отглажены, а в карманах ни гроша. Тряхни мошной, муженек, не жмись! Дай ему деньжат на расходы.
   Видно, я и правда стал парнем - ишь как со мной считаются...
   - На, держи. Но смотри - поймаю с папиросой в зубах, заставлю съесть ее вместе с мамалыгой. И насчет выпивки... Хочешь опрокинуть стаканчик, приходи домой! Хочешь музыкантам дать денег, предупреди меня! Не суйся в отруби, чтоб тебя свиньи не съели!.. Вот что я хотел сказать...
   Так благословлял меня отец... Увидев, что ковыряю соломинкой в зубах, поддел:
   - Ковыряешь?..
   - Ага...
   - Много мудрости наковыряешь...
   Эх, горькая ты моя жизнь! Если бы знал отец, как я лежу и считаю облака на небе, сказал бы:
   - Сунул кулаки под затылок, вылупил глаза на небо? Шел бы лучше с конями на луг, а там глазей сколько влезет...
   И я пошел бы, потому что и в селе сердце мое не успокаивалось. Трава у ветряной мельницы шелковистая, прохладная. Но от тоски не скроешься. Правда, нет худа без добра. По натуре своей я наблюдательный, жадный до всего нового. Нашел я как-то средство, гасившее мою горечь. С холма, на котором стоял ветряк, село было видно, как на ладони, и церковная звонница парила надо мной. Я лежал и смотрел.
   По большаку, за сельской околицей, днем и ночью скрипят тяжелые телеги, нагруженные бочками. На облучке сидят виноградари, и им нет дела, что над большаком, над околицей, плывет церковная звонница с золочеными луковками куполов! Знай себе погоняют лошадей. По этой же дороге каждое утро проходит дед Андрей - идет к своему другу, к дедушке Тоадеру повозиться с ружьем, погладить его всеми пальцами, точно скрипку. Потом дед Андрей отправляется бродить по селу. Встретив обоз виноградарей, хвалит коней:
   - Пламя из ноздрей!
   Измеряет вершком днища бочек, прикидывает на глаз высоту, толщину, подсчитывает в уме, сколько примерно ведер в каждой. И советует:
   - С вином надо, как с девушкой: не то чтобы так, да не очень...
   Виноградари смеются. Были и они когда-то парнями.
   - Тара у вас отменная. Где нашли такие толстые ободья?
   - В Подоймице, Каменце...
   - Вот это да! - восторгается старик и достает из-за пазухи толстенную бузиновую трубочку: не отведать ли винца? И тут же устроится со своим приспособлением возле бочки...
   Дома, говорят, дед Андрей и вовсе ложится на спину с таким расчетом, чтобы струя из бочки текла прямо в рот. Из погреба его выволакивает зять, он же прячет ключи от погреба в карманы своего толстого суконного жилета: такие карманы не быстро протираются.
   С тех пор как внуки оставили старика без злосчастного ружья, он места себе не находит, все тянется к стакану. Даже бабушка Домника стала запирать погреб:
   - Ничего, глотка не пересохнет.
   Возьмет прясло, веретено и уйдет, если день рабочий. А если праздник, нацедит кувшин вина мужикам, сама же накрошит мяты, рассует ее по карманам кофты и пойдет замаливать тяжкие свои грехи: время от времени лечит заговорами, конечно, бесплатно. Приходится молиться и за старого греховодника, не переступившего порога церкви с тех пор, как обвенчались.
   Но не всегда дела у деда Андрея идут так уж гладко. Вот и сегодня бегу к нему - что-то с ним случилось. Оказывается, сбросили с бочки и честят вовсю:
   - Стыдно, дедушка! Человек пожилой, а с этой дозорной трубой. Позор! У вас же в погребе полно бочек.
   Это расшумелись купчики, купившие вино у старика. Откуда им знать, что у деда Андрея такая беда: ни тебе ключей от винного погреба, ни бабы, чтобы пожалела. Ни ружья! И какие-то внуки-дьяволята, что на аршин под землей все видят.
   Старик заметил меня, опустил голову и неторопливо направился к нашему двору. Я тоже не стал мешкать: хотелось послушать, как он будет изливаться деду Тоадеру.
   Едва дед Андрей переступил порог, как увидел кувшин вина и подмигнул дружку:
   - Еще можешь, Тоадер, а?
   - Ох, будь ты неладен!
   Бабушка Домника не стала слушать старых пустомель. Надела кофту, набила карманы мятой и вышла, хлопнув дверью.
   - Земля и та вас не примет...
   Дед Тоадер глазами-буравчиками кольнул приятеля. Что-то не понравилось ему в шутке. Он криво усмехнулся, скрипнул зубами, словно провел вилкой по дну казанка. Потом вдруг вспыхнул, как спичка, и запрыгал на одной ноге к дому.
   Со стороны посмотришь - наступил человек на гвоздь! Да нет... Ни зимой, ни летом дед не снимал своей кацавейки и не позволял себе коснуться земли босой и белой, как лист бумаги, ногой. А прыгал он с досады. Ведь не сразу дошла до него шутка Андрея, и не смог он сразу на нее ответить... Да, на старости лет туговато стал он понимать намеки! Потом он как-то сказал, что это даже к лучшему:
   - Поскольку я от рождения уж очень горяч... Лучше не понимать колкостей... Не то, беш-майор, возьмешь еще грех на душу!.. А так, пока дойдет намек, злость уляжется, да и намекатель уйдет целый-невредимый!
   Цел и невредим остался и дед Андрей. Дед принес несколько охапок соломы, раскидал по полу и вдруг - хвать приятеля за кафтан; началась знатная борьба - трынта.
   Василе Суфлецелу, который пришел смолоть кукурузное зерно на ручной мельнице-крупорушке, позабыл о корме для цыплят Георге Негарэ. Без конца подталкивал меня локтем, покатывался со смеху:
   - Ну и хрычи! Солому-то подстелили, а?
   - Кхе-кхе-кхе! Ха-ха-ха!
   - Жизнь-то прожили... Кабы знать, где упадешь...
   - Кхе-кхе-кхе!
   Бадя Василе прислонился к дверному косяку, изнемогая от хохота. А я дрожал, как стебелек в степи: боялся, что победителем выйдет дед Андрей.
   Старики оба были кряжистые. Пыхтели на соломе, крякали, икали. Казалось, обнимаются, а не борются. Дед Андрей уперся подбородком в дедушкино плечо, а тот тряс его и так, и эдак, скрипел зубами, но никак не мог одолеть.
   Боролись по-братски - без подножек, без подвохов. И по-братски оба решили:
   - Закончим вничью.
   - Ты прав, а то вино в кувшине выдыхается, беш-майор.
   Медной кружкой, сработанной из снарядной гильзы времен первой империалистической, распили весь кувшин. Пришел черед и бади Василе. Его кадык, величиной с картофелину, отсчитывал глотки, словно компрессорный насос. Брови деда Андрея сошлись на переносице. Хоть старик и был туг на ухо, бульканье доходило до его слуха, и он не сводил с Василе глаз: ну и глотка, господи! А ему-то, бедняге, как приходилось трудиться, чтобы выпить свою долю вина при помощи бузиновой трубки, да носить ее все время с собой, точно пастушескую свирель - флуер.
   И все же дед Тоадер поквитался со своим старым приятелем. И по нынешний день они в полном расчете.
   Сначала он принес маленький, с кулак, глиняный ковшик, такой черный и блестящий, что в нем все отражалось, как в зеркале.
   - Помнишь эту штуку, беш-майор?
   - Нашел чем пристыдить!
   - Чем тебя стыдить? Этим-то черепком?
   - Не сумел меня положить на лопатки, теперь мстишь...
   - Пришел незваный да еще обвиняешь бог знает в чем, коровья образина!
   Дед Тоадер снова запрыгал на одной ноге.
   Брови деда Андрея нависли над глазами. Но дед Тоадер начал свой рассказ. Ночью как-то пошли они в лес, в засаду. Спрятались в засохшем кустарнике. Дедушка, подражая волкам, несколько раз завыл в глиняный кувшин. И в полночь из лесной чащобы ему откликнулись звери!
   - Ты мне об этом все уши прожужжал! Сто раз одно и то же. Нет в селе человека, которому бы ты, Тоадер, не рассказал, как пришли волки и ты выстрелил в одного... А я... остался с мокрыми, тьфу, штанами... На другой день ты отыскал убитого зверя, принес мне несколько шерстинок из его шкуры и зажаренное на угольях волчье сердце - мол, чтоб я поправился и посмелел...
   - Разве не так было? Или я все это выдумал?
   - Ты же знаешь, я был тогда простужен, сколько раз тебе повторять! Ведь это было на другой день после святого Андрея, выпил я тогда лишнего... Ну, стал похмеляться то вином, то капустным рассолом. Себе же хуже... А вы и рады надо мной посмеяться.
   - Чуть ты завидишь этот ковшик, коленки дрожат. Я же тебе говорил - у долговязых кости тонковаты!..
   - Иди-ка, наполни этот ковш вином. Иди, иди. Посмотрим, у кого раньше задрожат колени... Хе-хе.
   Вскоре кувшин и бадья, полные до краев, стояли на столе. Дед Тоадер поддерживал дружбу с сельским ковалем-цыганом, и тот делал ему запасные ключи от погреба - хоть бабушка и отбирала их, все равно какие-нибудь да оставались.
   Иди, иди... С некоторых пор за вином в погреб посылали уже меня.
   Иди, иди... Мало-помалу - и вот бадя Василе уходит домой с неразмолотыми кукурузными зернами - съедят проклятые цыплята и так. Голова у бади Василе налита хмелем, и всю дорогу он кричит и обещает и даже угрожает селу, что непременно, в ближайшее же время женится!
   Дед Андрей, пошатываясь, идет, как говорят молдаване, сразу по двум тропинкам, и смеется, и плачет... А увидев подводу, выходит ей навстречу, покачиваясь на ватных ногах, кричит, останавливая лошадей:
   - Тпру, злодей! Ты чего село обираешь?
   Таким же образом остановил он экипаж, в котором восседал господин Викол с помещиками. Не поздоровилось старику!
   Весь избитый, вошел он в корчму Лейбы-еврея отвести душу. Вынул из кармана спичечный коробок, открыл его и показал корчмарю какую-то букашку.
   - Не дашь штофчик в долг, выпущу на твою лавку этого зверя...
   - Мош Андрей, вы же и за прошлую бутылку не заплатили...
   - Ну, выпускаю зверя...
   Старик был зол как черт. Именно отсюда, из корчмы, недавно вышел начальник жандармского поста. Надо же было на него напороться!
   Но чем виноват Лейба?
   Шинкарь вернулся с бутылкой вина, вытаращив испуганные, похожие на две болгарские луковицы глаза.
   - Где справедливость, мош Андрей, скажите? Те пили - не платили. Ни гроша, бог наш свидетель... Мало этого, еще заставили меня плясать да приговаривать:
   Веселей звените, чаши,
   Посмотрите, Лейба пляшет.
   Сразу вымокла рубаха
   Хорошо плясать от страха.
   Очень я боюсь их дубинок, ха! Очень боюсь их Кузы!* Чтоб они так жили, как я их боюсь.
   _______________
   * К у з а - профашистский деятель королевской Румынии.
   - Ты, Лейба, меня не бойся. Если бы ты знал, что было в коробке!
   - А что?
   - Виноградное семечко. Ведь не дал бы вина в долг?
   - Дал бы! Только унесите свое виноградное семечко, богом заклинаю. Зачем такие шутки?
   А дед Тоадер в это время храпит и во сне поскрипывает зубами. Повезло соседям, что окна дедовой хатки - с вершок. Не то разбудил бы детей.
   МОСТ ВТОРОЙ
   Летние ночи коротки. Летние ночи зелены.
   Зелено застывшее в ночи подсолнечное поле. Насколько хватает глаз, все зелено: луг, толока, кукурузные делянки.
   Летние ночи зелены. Летние ночи коротки.
   Зелены арбузы на бахче и виноградники, тяжелые от гроздьев. И тихие, теплые порывы ветра - тоже зелены.
   Пока что все это - еще трава: и подсолнухи, и виноград, и арбузы. Зеленая трава. Лишь с пшеничных полей доносится сладковатый запах поспевающего хлеба.
   Подсолнечные поля, застывшие в зеленой ночи, шелестят, поскрипывают: шляпки подсолнухов поворачиваются к солнцу, к восходу. Кукуруза потрескивает суставами - растет.
   Из луговых оврагов долетают запахи донника и дикой маслины, отряхивающей цвет. За день в чаще долины накопится душное тепло, пронизанное горячим сладким запахом цветущего подсолнечника.
   Но пока еще дышится легко. Расстегиваю воротник. Утренняя прохлада густа - хоть режь косой. В чистом, высоком небе бледнеют звезды. Все окрест кажется декорацией: деревья без теней, уснувшие на заре; колодезные журавли, замершие с пустыми бадьями на фоне бледнеющей синевы неба или склонившие клювы в высокую луговую траву. Тарахтенье моей телеги нарушает росистую тишину, перестук колес прокатывается по лугам.
   Я натягиваю вожжи - и словно остановились все подводы на много верст вокруг. Распрягаю лошадей возле нашей делянки. Стреноживаю их. Неторопливо снимаю косу с телеги, натачиваю. Лошади смотрят, как я точу косу. Может, удивляются - с чего это я сюда примчался ни свет ни заря? Да еще в воскресном наряде - в красной репсовой рубахе, которая мне так к лицу.
   Нарождающийся день затопляет луга, алеет полукруг показавшегося солнца. Кое-где запоздалая шляпка подсолнуха с хрустом поворачивается к востоку, и кажется, что всю ночь на ней спал дикий голубь или горлица, а теперь, на рассвете, взлетел, спугнув ее зеленый сон.
   Вдруг вижу - за озером стоит на одной ноге аист, как бы вслушиваясь в тайну утра. Мне не нравится, что аист без пары. Выковыриваю ком земли из копытного следа, швыряю в него. Аист несколько раз неуклюже подпрыгивает и взлетает, хлопая крыльями.
   Снимаю рубашку. Брюки. В исподнем хожу из конца в конец делянки, белый, словно ведун, ищущий в ночь под святого Георгия разрыв-траву, чтобы заколдовать стадо.
   Нагружаю телегу скошенной травой. Несколько охапок кидаю на колеса, чтобы не рассохлись ободья. И снова принимаюсь за косьбу. Борозда приводит меня в низину. Здесь опять натыкаюсь на аиста - он по-прежнему один-одинешенек, и я прогоняю его.
   Одновременно с восходом солнца со стороны села доносится дробь барабана, обрывки хоры - долетают через равные промежутки времени на крыльях ветра, на волнах луговой травы, отражаясь в озерной ряби. И чем отчетливей звуки, тем ожесточенней взмахи моей косы.
   По ту сторону подводы снова уселся аист. Опускаю косу.
   - Кыш, холера!
   Сгребаю большие охапки травы и укладываю в тени, под подводой. Надо поваляться в холодке, придавить комарика, покуда дышло само не попросится в дорогу. Первым делом достаю из телеги сложенную калачом веревку, разворачиваю, один конец привязываю к стреноженным коням, затем залезаю под телегу и другой конец веревки привязываю к своей ноге.
   Музыка в селе все громче.
   И снова аист! Вылезаю из-под телеги, только собираюсь прогнать его, но тут падаю, подсеченный веревкой. Аист перебирается к берегу пруда.
   - Эй, Тоадер, ты что воюешь с птицей?
   Из пшеничного поля, что возле луга, прямо ко мне идут Георге Негарэ с женой, оба в воскресных нарядах. В руке у них по снопу пшеницы, вырванной с корнем, - еще не осыпалась земля.
   Я быстро прячусь под телегу.
   - Ладно тебе... портки-то не краденые...
   - Проведали свою пшеницу?
   - Проведали.
   - Хороша?
   - Хороша, один у нее изъян...
   - Головня?
   - Нет.
   - Куколь?
   - Тоже нет.
   - Полегла?
   - Да нет. Стоит бодро.
   - Ты у отца спроси. Он этот изъян хорошо знает, - подсказывает жена Негарэ.
   - Пшеница хороша. Да только начала наливаться, а уже так и клонится к железнодорожной станции. Вот в чем изъян...
   - Да... клонятся только полные колосья.
   - А ты что хотел?
   - Ничего...
   - За птицами не гоняйся... Болтовня это, что, мол, если первый раз увидишь аиста без пары, сам без пары будешь круглый год. Вздор, Тоадер. Не верь этим выдумкам. Есть у Георге Негарэ две дочки...
   - Почему две? Ты же обещал Вику выдать за другого, - вмешалась жена.
   - Так что, если обещал?
   - Будь хозяином своего слова. Вика...
   - Вот так, фа!
   - Пусть забудет о ней думать. Вика...
   - Вот и прекрасно! Есть у Георге Негарэ дочь на выданье или нет?
   - Вероника еще маленькая, перестань языком молоть...
   - Маленькая? Выше тележного колеса!.. Замуж ее!
   - Перестань! Пошли домой.
   - Шапку в нее кидаешь - не падает? Значит, годится замуж.
   - Ты что говоришь?..
   - Что еще за музыка? Откуда эти цыгане?
   - Кто их знает...
   - И как ты здесь застрял, Тодерикэ? Разве обойдется без тебя хора?
   - Обойдется...
   - Но у сердца свои расчеты...
   - Человек не должен слушать сердце, - опять вмешалась жена.
   - Подымись-ка на гору, жена, дай нам по-мужски поговорить. Я тебя потом догоню. А ты, Тоадер, накосил травы - запрягай лошадей и поезжай.
   - Всю неделю кормил их прелой травой.
   - Погоняй коня не кнутом, а овсом...
   - У него тоже душа живая.
   - Конечно... Пришлю сюда старика Петраке, пусть попасет твоих коней. А ты возвращайся в село...
   - Хотите, чтобы я вашу Веронику вытащил на хору?
   - Почему бы нет?
   - Чтобы вывел ее в свет?
   - Почему бы нет?
   - А потом?
   - Потом... На худой конец родим тебе еще одну дочку. Слышишь, жена?
   Я выскакиваю из-под телеги, но спотыкаюсь о веревку и падаю на одно колено.
   - Видишь, шуток не понимаешь?
   Георге Негарэ бросил ком сухой земли в заводь пруда и сказал:
   - В этом селе с чернявыми цыганочками только у меня девки белые, как парное молоко. И я никогда не потчевал парней за то, что они пляшут с моими дочерьми. А вот с тобой выпил бы красного вина...
   Музыка в селе играла во всю мощь. Гулко гудел барабан, словно кто-то хлопал вальком по зеркалу пруда.
   2
   - Зачем лошадей привязал к ноге? Не мог к колесу? Испугаются, понесут - костей не соберешь!