Чобану Ион. Мосты

   - Эй, Тоадер, слышишь?
   - Слышу, коровья образина. Не глухой, тебе не чета!
   - Слушай, разлей тарелку вина возле бочки, ступай к своей Еве и скажи, что протекает. Я так и делал, пока моя Ева жила.
   У деда Андрея все женщины звались Евами. Гордость, однако, не позволяла деду Тоадеру размениваться на мелкие подлоги.
   - Э, Андрей, как ты был дураком, так и остался. А я покамест ни у кого не под пятой - ни у бабы, ни у затя. Чем разливать вино, лучше его выпить, беш-майор!
   И, разозлившись, брал стрелы, лук, деда Андрея - и на охоту. Вместе бродили по зимним виноградникам, устраивали на исходе дня засаду где-нибудь у межи. Первым делом горячее вино, сало с чесноком. Потом слезы: в старости жалко и зайцев... А может, просто слепил снег? И начиналась охота... за воспоминаниями!
   - А помнишь, Тоадер, когда зайцы уже не умещались в санях? И ты еще рассердился... Я тогда подстрелил в садах, возле околицы, косого - с теленка!
   - А скажи, Андрей, где отсиживается заяц в такую пору, как сейчас?
   - В такую пору он жмется поближе к селу.
   - Почему?
   - Боится лис.
   - А с какой стороны прячется?
   - Конечно, с солнечной.
   - Все-таки и ты охотник, беш-майор. Хотя и старый дурак!
   - А помнишь, как мы учились стрелять в цель? Убивали ворон на ветряных мельницах.
   - Поныне не пойму тайны птичьих троп. Видит же ворона, что ее убьют, а не сворачивает... Летят и летят караваны... День, второй, третий. Журавли, дикие гуси, это я еще понимаю, но ворона? Утром - за пищей и вечером в гнездо - точно по той же дороге... Да-а... Говорят, пошел в армию быком, вернулся коровой. Так и мы, дураками были, дураками и в землю ляжем... Хе-хе!..
   Дед Андрей быстро хмелел даже от кипяченого вина с сахаром. У него розовели скулы, мочки ушей. Начинал петь. Слова мудрено было разобрать, лишь в припеве отчетливо слышалось:
   Э г е-г е! К а к п о е х а л в г о с т и о н в Г и р о в а...
   Жители Гирова нынешней зимой убили второго шефа поста, и дед Андрей на свой лад воспевал их.
   Я, унаследовавший имя деда и добрую долю его хозяйства, обычно знал, где он охотился. Наскоро вычищал навоз из конюшни, стелил коням свежую солому, подбрасывал корма овцам и, если не было иных занятий, извлекал из-под стрехи жердь с большой гайкой на конце и шел охотиться... за небылицами. Правда, иногда и от меня был кое-какой толк. Однажды я своей жердью с гайкой убил зайца. Дедушка крестился, и друг его Андрей восхищался, до чего я меткий. Но, признаться, охотничьи истории мне приедались. Уж очень они напоминали одна другую. К тому же я вырос уже, чтобы сказки слушать. У меня пробивались усики, и я их тайно сбривал отцовской бритвой. А когда по субботам приходилось менять белье, я забирался на чердак даже в самый лютый холод. Теперь же на дворе стало теплеть и дни пошли в рост.
   - Опять куда-то собрался? - спрашивал отец.
   - Загляну к Митре.
   - К Митре?
   - Да.
   - Соскучился!
   Днем я не заходил к Вике. Будь я девушкой, ходил бы к ней с веретеном. А так нет повода. Что днем искать парню у девушки? Помогать ей расчесывать пряжу? Для этого вдоволь времени на посиделках. Там я никогда не давал веретену раскрутиться до отказа в моей руке. Это примета разлуки. А разлука мне ни к чему.
   Незаметно дни увеличились на целый час. По подсчету деда, на страстной неделе, в феврале, конь должен напиться из собственного копыта. И поскольку это было неизбежно, день увеличился еще на час, снег тоньшал, съедаемый солнцем и землей. Зазеленели макушки холмиков, и Иосуб Вырлан позвал как-то бадю Василе Суфлецелу и указал вдаль:
   - Видишь, Василе?
   - Что, бадя?
   - Посмотри подальше, на поля.
   - Холмы зеленеют...
   - И тропки зазеленели, и дураки в цене поднялись, - усмехнулся Иосуб, шутливо ударив его по затылку.
   Бадя Василе почесал затылок, обдумывая, как бы расплатиться с Иосубом...
   Зеленые пастбища холмов уже не звали Василе. Ирина Негарэ, дождавшись, когда овцы окотятся, продавала их по одной, чтобы вызволить мужа из тюрьмы. Но даже если бы стадо осталось в целости, бадя Василе все равно бы уже не пастушествовал. Он ухитрился получить у Негарэ свою долю земли, накопил после свадьбы деньжат и обзавелся лошадьми, буренкой. Словом, сколотил хозяйство.
   Аника, женушка его из Чулука, оказалась толковой хозяйкой и держала бадю Василе в узде. Теперь он уже не бродил по полям и лесам с капканами на зайцев, как раньше. Присматривал за хозяйством.
   Но никто не чувствует так остро приближения весны, как пастухи! Достаточно было баде Василе выйти из дома и пройти к нам напрямик, через плетень, и он до самого вечера ходил, ошалев от запаха набухающих вишневых почек. Раз десять на день выходил он из дома и, раздувая ноздри, вдыхал парок пробудившейся земли. Каждое утро сердце его надрывалось от серебряного звона бубенцов, блеяния осиротевших ягнят и овец. Потом целый день жалобно стонали овцы, оставшиеся без ягнят. Ноги их были залиты молоком из набухшего вымени... А тут еще чертяка Иосуб показал на зеленые холмы! Бадя Василе так расстроился, что, вернись сейчас Негарэ и спроси: "Что дать тебе, Василикэ, хлеба или калача?", он, не колеблясь и не советуясь с Аникой, мигом ответил бы: "Можно калач, он тоже лицо Христово!" - и погнал бы поредевшее стадо на пастбище.
   Но Георге Негарэ маялся в эту пору где-то у жандармов, а бадя Василе томился. Вот вешнее солнце погнало по улицам ручьи. Вишни угрелись, наполняя село тревожным и свежим запахом. Бадя Василе попросту не мог найти себе места - и наконец нашел. Но не на зеленых холмах, а в погребе Вырлана: широко он раскрыл двери, чтобы впустить и туда весну. Каждый день спускался Василе в полутьму погреба - иначе не мог. Так овцы, коровы весной не обходятся без кровопускания...
   Но не одного бадю Василе весна выбила из колеи. Я нетерпеливо ждал воскресных дней, отсчитывая их по пальцам.
   Некоторое время Вика придерживалась материнского совета и не выходила со двора. Но весна расшевелила и ее. Кровь кипела в жилах, как осенью вино в бочках. Просохла лужайка возле церкви, и мы каждое воскресенье играли в лапту, в ловитки, в ручейки. Я нарочно бегал так, чтобы Вика побыстрее меня поймала. Потом, держа ее за руку, проходил с ней под поднятыми руками других пар. Я чувствовал, как бьется ее сердце, вдыхал вешнее благоухание лопающихся почек, свежих трав, смешанное с дыханием девушки, - и голова моя шла кругом.
   Должен сознаться, не так уж дурно жилось мне и в будние дни без Вики. Митря верно заметил, что если глупая лошадь должна напиться из собственного следа, почему бы и нам не напиться... по примеру бади Василе. И не воды, а вина. На Митрю надеяться можно - у него подход к Вырлану особый.
   Однажды Митря взял кукурузного зерна, позвал меня в помощники, и мы пошли с ним молоть крупу для цыплят. Я забыл сказать, что тетушка Ирина, как любая толковая хозяйка, по весне выносила во двор пушистых желтых цыплят в сите, с таким расчетом, чтобы к первой прополке из них можно было варить замэ*. В другой раз Митря взял пшеницу, и мы пошли делать крупу для голубцов. Потом мы ходили к Вырлану очищать в ступке пшеницу для кутьи. Иногда, наоборот, Митря помогал мне возиться с пшеницей и кукурузой. Пока эти хитрости нам удавались, но не зря сказано, что хитрость не всегда умна. Хоть Вырлан и был самым большим пройдохой в селе, проницательностью он не отличался.
   _______________
   * З а м э - мясной бульон.
   Мы с Митрей прокручивали в ручной мельнице горстку пшеницы или кукурузы и прислушивались, о чем толкуют в погребе. Слышимость была превосходной: возле ручной мельницы была отдушина из погреба. По очереди то я, то Митря - приникали мы к отдушине.
   - Да, бадя Иосуб, - говорил бадя Василе, - так она и сказала: мне нравится парень Вырлана. Он у родителей один, хозяйского роду и на скрипке здорово играет.
   - Так и сказала, Василикэ?
   - Чтоб мне окосеть. Спроси сына.
   - Верно? Ты хорошо расслышал? Голова у тебя вроде не набита ватой...
   - Слышал, в ночь под святого Андрея.
   - Добро... Ну, если так, твое здоровье, Василикэ.
   Некоторое время молчали. Кружка переходила из рук в руки. Потом снова раздавался голос Иосуба.
   - Один у меня сын, Василикэ, и если ты верно все говоришь, не грех выпить стакан доброго вина. Будь здоров! А если подвернется повод, замолви и ты словечко.
   - Договорились. Пусть кончится пост. Доставлю вам ее во двор, как на ладони.
   - Дай-ка кружку, что побольше... Мне бы, Василикэ, женить парня, сам бы после этого женился.
   - И в этой бочке вино славное, - похваливал Василе.
   - Для свадьбы берегу, так и передай куме, Василикэ. Никому не продам, хоть озолоти... Дьякон набивался в покупатели. Нет. Мое слово свято. Лейба хотел. Нет. У меня откуда слово, оттуда и душа.
   Почти после каждой кружки бадя Василе выскакивал из погреба - узнать, не кличет ли его жена, не ищет ли. Вся эта игра в прятки кончилась, когда Аника вошла однажды в погреб, выволокла оттуда Василе, а заодно увела и нас со двора Вырлана. Для виду мы противились. А Иосуб Вырлан утешал нас маслеными речами:
   - Не к чужим зашел, Митришор... От стакана вина и доброго слова Вырланы не оскудеют! - Он обнимал Митрю и чуть не на руках носил. Подкатывался к нему и так и эдак. А вино текло рекой. Бедной Веронике Негарэ, наверно, икалось почти каждый день.
   - Что нового, Василикэ?
   - Две помехи у нас на пути! - философски отвечал Василе, когда пост приближался к концу. - Тетушка Ирина - благочестивая женщина, не может устроить свадьбу, покуда муж не вернется.
   - Но ведь говорили, что свадьба будет сразу после пасхи... Как же это получается, Василикэ? И Георге должны были выпустить со дня на день.
   - Должны... Но вы же знаете адвокатов... Как учуют, что деньги не все еще иссякли, затягивают дело... Пока не выдоят до последнего гроша. Теперь у моего хозяина новый адвокат. Заявил тетушке Ирине: "Не возьму ни одной леи, пока не чокнетесь со своим мужем крашенками!"
   - Ну, а вторая помеха?
   - Тетушка Ирина говорит: "Пока старшая не выйдет замуж, не отдам и младшую".
   Хитер бадя Василе! Соврал и глазом не моргнул. Все получилось довольно складно, и Митря покорно поддакивал, кивал, как мерин, гоняющий мух. Хоть и еле сдерживал хохот. Вырлан, должно быть, учуял какой-то подвох. Или, может, вино уже кончалось, а от нас спасу не было. В один прекрасный день он сам устроил "шутку": протопил в доме сливовыми дровами, да еще "нечаянно" закрыл заслонку. Мы тогда так угорели, что целую неделю тошнило. И мы еще раз подивились на Анику, жену бади Василе. Ну и головка! Не только ни разу не захмелела в эту весну, даже угар ее не взял. А ведь вдобавок была беременна. Вот это женщина!..
   МОСТ ПЯТЫЙ
   Год обещал быть добрым. Еще долго до дня святого Георгия, а из подтянувшейся озими вороны не увидишь. И остальные всходы дружно пошли в рост. Морщинистые лица мужиков поразгладились. Дед Тоадер ходил осанистый, словно вступил в жениховский возраст. Не четырехлистники фасоли, не кусты картофеля, вымахавшие, что твоя мята, даже не виноградник, хорошо подвязанный и сулящий обилие гроздьев, - не это все так радовало его. Нет, другое: родники. Годами струилась вода, углублялось ложе источников. А нынешней весной дедушка нашел ростки индюшачьего носа чуть не во всех закоулках села. Повсюду буйно пробивалась сочная трава. Значит, так и есть: родниковые воды, сполна напоив землю, возвращались к своей сердцевине - сплетению водоносных жил. Земля походила на бочку с молодым вином: чуть пробуравишь - так и хлынет. А нужда в колодцах была немалая на окраине непобеленные дома, обмазанные смесью глины с половой, стояли со слепыми окнами каса маре, заложенными досками и соломой.
   - Эй, Костаке, эй, Тодерикэ! Идите-ка сюда, беш-майоры!..
   Отец не слишком торопился, дед мог его прихватить с собой - копать колодцы. У меня были свои причины не спешить на зов: дедушка с тех пор, как распогодилось, без конца спаивает меня вином с полынью, чтобы вызвать аппетит и избавить от весенних немочей и недомоганий.
   - Эй, не слышите, что ли?! Вы там что, ступицы смазываете?.. Или мне показалось?..
   Деваться некуда - надо идти. Дед как раз заканчивал перебирать гирлянды чеснока в кладовке и пошел бы нас искать.
   - Не затем я вас звал, чтобы поставить к плугу, - ощетинился старик. - Вот, коровья образина... Думаю, вино хорошо настоялось. Никакое зелье не сравнится с весенней полынью! Я полынь приношу эге-ге откуда!.. И Макар туда телят не гонял. Не стану же совать в бутыль ту, которую собаки поливали. Вот потому и ни одна хворь меня не берет. Да, так и знайте. Полынное прочь гонит слабость и недомогание. И лихорадку и глистов никакая мразь не прилипнет к нутру.
   При этих словах дед благочестиво извлекал из-за чесночных гирлянд глиняный бурлуй и прикладывался. До хороших дожили мы дней, ничего не скажешь: будто в полынном царстве обитаем - пьем полынь, полынь едим, на полыни ночью спим!.. А что мне делать? Так наглотался этого винища, что горек стал мне белый свет и даже небо над головой. А попробуй деда ослушаться! Прознает все село - при его-то голосочке. И, как нарочно, из года в год виноградники родили все лучше. Цены на вино почти равнялись стоимости акциза - разрешения на его продажу. В селе поговаривали:
   - Чем отдавать задарма, лучше себе на корма. Сам обрабатывал, сам и пить стану.
   Правда, и до закона об акцизах дедушка не продал скупщикам ни стакана вина. Живую копейку ему давало ремесло решетника. Но не только в этом загвоздка. Дед вечно опасался, что купленное вино, может статься, бабы давили ногами... Даже Лейба, дедов приятель, посмеивался:
   - А ведь ты, Тоадер... хе-хе... кошерней меня.
   После кружки полынного вина у меня начинало ныть под ложечкой, казалось, и гвозди мог бы есть. Однако лекарство есть лекарство некоторое время после него нельзя ничего брать в рот. А мне уже казалось, что живот вот-вот прилипнет к спине, в жилах играли искры - как говорил дед, кровь прибавлялась, в конце концов я срывался с дедовой завалинки и, точно одержимый, летел за краюшкой сухого хлеба. Теперь отец не называл меня заморышем или щепкой, не корил за разборчивость в еде. Какая там разборчивость? Подавай мне свежий каравай!
   И корм, как говорится, был в коня. Раньше я, бывало, борону волоком волочил к телеге, а теперь на вытянутых руках поднимал над головой сам, нес и укладывал в телегу.
   На завалинке рычит пес. Смотрю на ворота: к нам идет дед Петраке, размашисто шагает в своих выложенных соломой, обмотанных проволокой штиблетах. Собака, может, и не стала бы рычать - знает дедова брата. Но с некоторых пор старик Петраке носит палку, сучковатую и тяжелую, как палица.
   - А-а, воскресла божья коровка! Сползла с юбки Иринуки Негарэ? Что, явился поглазеть, как я поживаю? Чего торчишь, как столб? Места на завалинке мало, что ли? Ну ладно, молодчина, что наведался. На, держи кружку полынного вина... И чтоб ноги твоей не было в моем дворе, если сунешься еще хоть раз целовать мне руку. Кто я тебе - поп или дьякон?
   Соседи, конечно, услышали, что к деду пришел брат Петраке. Хоть слова гостя и не долетали до их ушей, но зато дедушка кричал достаточно громко.
   Дед Петраке не был говоруном. Когда бы ни наведался к нам - вечером, с утра, в полдень, - одно только говорил:
   - Доброго времени!
   Поставив в угол сучковатую тяжелую палку, подходил, если это случалось в дедовом доме, целовал руку бабушке, а потом волей-неволей брал и дедову. Даже брань не спасала от этого обряда. Петраке был молчалив и медлителен, но упрям и постоянен в почтении к старшему брату. Дед со злости подпрыгивал на одной ноге, потом выскакивал во двор прохладиться и почти всегда возвращался с бадейкой, в которую успевал нацедить вино, тут и бабка ничего не говорила: ведь Петраке и ей руку лобызал.
   Теперь дед Петраке выпил всю кружку полынного вина и молчал. Приутих и дедушка настороженно. Сощуренные глаза светились щелками, острыми как бритва.
   Так я их оставил на завалинке. И так же застал вечером, когда вернулся с отцом с боронования кукурузы.
   - Ну, скажи хоть ты что-нибудь, Костаке! Пришел с покаянием, просит отпущения грехов. Будто на войну собрался, где шрапнели землю пашут! Спрашиваю, что случилось... Ха... Не хочет говорить. Вот! Коровья образина!.. Пусть я не буду Тоадер Лефтер, если я его не разгадал. Дуралей, хочешь попасть на каторгу? В соляные копи? Лишь бы выгородить Негарэ... Суешь голову в петлю?! Только бы увидеть Иринуцу веселой да игривой. И чтобы бедрами вихляла!
   Дед Петраке оперся подбородком на сучковатую палку и непроницаемо молчал, словно его и не было тут.
   - И ты его, Костаке, спроси: есть у него в сусеке зерно, все у него шарики на месте? Не забывай: ты хоть и мой брат, но потакать я тебе не стану. Ты в жизни своей мухи не убил, а тут стать лжесвидетелем... Нет, я тебя по шерстке не поглажу. Пусть ты мне брат... И если Ирина не перестанет наседать на тебя, скажи ей, что будет иметь дело со мной. Живо окроплю керосином и подпалю. Пусть в другой раз знает! Вот! Вот!
   Легче легкого было завести деда и ох как трудно остановить!
   - Дурак, хоть святой водой его окропи... Таким же и останется. Ну, скажи что-нибудь! А то сердце мое шипит, будто на сковороде!
   - Доброго времени, бадица, - тяжко и неуклюже выпрямляясь, встал дед Петраке и пошел своей дорогой, широко расставляя ноги, шлепая штиблетами. Чем-то он походил на старого слона, которого мы однажды видели в оргеевском "иллюзионе".
   Прошел мимо нас. Попрощался с моей матерью, отцом. Мне и Никэ дал с десяток орехов - сколько поместилось в его широкой, как черпак ладони. Орехи у деда Петраке ядреные, будто свинцом налитые, и холодные, как лед, хоть он их и вынул из-за пазухи. Как говорят, зипун новый, да со старыми дырами: ветер в одну залетает, в другую вылетает.
   Все, что делал дед Петраке, было непостижимым. Село решило разгадать тайну, и слово было сказано:
   - Петраке - дурень.
   Так говорили о дедовом брате, и для чужих с тайной было покончено без особой мороки. Впрочем, петушиных мозгов хватило бы на то, чтобы разобраться в загадочной истории, если бы знать, что старик хоть в молодости питал надежду!
   Четыре года кряду Ирина Негарэ ни весточки не получала от мужа. А между дедом Петраке и Ириной в молодости была большая любовь.
   Сколько лет прошло, как вернулся Георге Негарэ из плена. Вырос у него парень-жених, девушки на выданье. Менялись в селе не только люди, но и сама земля. Однажды вьюжной зимой холм сполз в низину. Сады, виноградники, ощетинившиеся тычками, переместились вместе с почвой. И только дедов брат не менялся. Стоило ему прикорнуть, как уже вскакивал с криком "Ура!" рвался в атаку. Двадцать с лишним лет прошло, но дед Петраке так ни за что и не соглашался заночевать у чужих. Даже днем во время прополки у Георге Негарэ не спал. Боялся насмешек.
   За двадцать лет село не удосужилось подобрать ему прозвище. И не потому, что скупилось. Кукоара, как и многие молдавские села, щедро наделяло людей своих меткими прозвищами, переходившими от отца к сыну. Деда, например, нарекли Решетником, бабушку - Зеленщицей, потому что по весне она носила в город петрушку, укроп, щавель, спаржу и прочую зелень для борща. Георге Негарэ почему-то прозвали Рогожиной, сельский батюшка и тот не остался без клички - отец Чеснок. Ее придумал мой отец, и из-за этой дерзости не довелось ему стать дьячком, его выгнали из семинарии за тихие успехи и громкое поведение!
   И нас, "дьяковых детей", не пощадили - прилипло к нам прозвище, которое годами не мог отодрать от нас даже отец, обучавшийся в городе. Нас называли Кожухами. У матери была отличная память - она помнила весь дедушкин зодиак, календарь на две тысячи лет, всех святых, вплоть до Кирикэ-хромца, но и она не могла взять в толк, откуда взялся этот самый Кожух, который на нас нацепили.
   И один, значит, дед Петраке жил без прозвища. На склоне лет его, правда, нарекли Петраке Козел, потому что у старика была редкая длинная бородка, скрученная веретеном.
   Теперь старик приходил, как сказал дед, кинуть еще один камень в речку... да такой, что потом десять умных его не вытащат.
   - Глядишь, ему поверят! И пойдет, дурень, в тюрьму вместо Негарэ. Да, поверят! Только те, кто причастен к убийству, всю жизнь пытаются замаливать грехи. Петраке не пошел в монастырь на покаяние... а ходит, как юродивый... Вот! Вот! Коровья образина! Ступайте, посмотрите, что он делает.
   Дважды в день - вечером и утром - меня посылали посмотреть, что делает дед Петраке. Он ничего не делал, сидел прикорнув в тепле. Почти не выходил из дому старик. Дров хватало. А еды... По словам дедушки, он сосал лапу, как медведь, зачем ему еда? Когда мука кончалась, кормился ореховыми ядрышками. Осенью собирал много орехов, в своем же дворе - не меньше пяти-шести мешков.
   Однажды пришел к нам бадя Василе, таинственно спросил деда:
   - Святой Арвинте, неужто правду говорят?..
   - А что говорят, Василе?
   - Вроде дядюшку в доме...
   - Что?
   - Боже упаси. Говорят, дядюшку Петраке крысы заживо сожрали... захворал, не мог выйти. Защищаться не смог.
   - Поделом ему! - взвился дед. Никак не мог найти клюшку, накинулся на братца моего Никэ - куда девал?
   Потом, наткнувшись на меня взглядом, улыбнулся, как только умел:
   - Тодерикэ! Гм... Пошли со мной. Пойдем, милый...
   Смеркалось. Что делать? Надо идти. Но я был спокоен. Утром видел деда Петраке в добром здравии. Он был в добротной домотканой одежде, и я не удивился: раз в несколько лет одарял его Негарэ то толстыми шерстяными брюками, то какой-нибудь курткой со своего плеча...
   Кто не знал двора Петраке, вряд ли бы отыскал вход, если хозяин не вышел бы во двор. Я же находил лазейку и с закрытыми глазами. Отодвигал шелестящий стебель терна, вот и перелаз, низенький, так что его мог бы перешагнуть и ребенок, и дед.
   Попадешь в этот двор - и тебя уже никто не увидит, даже в ясный полдень. Хозяин по доброте душевной не рубил под корень никакое дерево, ни единого саженца. Проклюнулся орех, уроненный вороной, - пусть растет. Прорезалась шелковица, брошенная грачом, - пусть. Акации, что по краям ограды, разрослись и заполнили двор, будто лес. В сумерках там пели соловьи, ухали совы и филины. С ума сойдешь!
   - Вот! Вот! Голову даю наотрез. Живой души не видно... Коровья образина... - кипел дедушка.
   Я шел вперед, угадывая тропку среди кустарников и придерживая деда за руку, пытаясь разглядеть за деревьями хатенку, проклиная заглохшую тропу. Неожиданно мы натолкнулись на большой замок, висевший на двух хлипких кольцах. Хозяина не было, и плита была холодная, и лежанка тоже.
   2
   Весной мужик всегда что-то ищет. В лесу присматривает дышло, черенок для сапы, балку для погреба. На дороге подбирает лошадиную подкову, гайку тележного колеса. В поле - комок земли, охапку травы. Даже в своем дворе то ищет веточку дрока, чтобы вставить в грабли недостающий зуб, то роется на чердаке - авось найдется крюк для бороны. Всего не перечислишь!
   Я в эту весну все время искал следы у ограды Георге Негарэ. Приходилось нелегко: весной крестьяне сгребают с дворов и задворков, из-под заборов весь хлам, переживший зиму, и поджигают его. Небо свидетель, сколько "меток" сгорело в кучах мусора во дворе Негарэ!
   Бадя Василе почти месяц искал сапу. Раньше, когда был пастухом, как-то обходился без нее. А желание иметь ее было так неодолимо, что он все откладывал удовольствие искать.
   Семейство Иосуба Вырлана без конца искало половину окорока. Окорок извлекли из дымохода на пасху, но потом у него отросли ноги - исчез. Подозрение пало на сына. Тот клялся, божился - не брал. Парню не верили. Его однажды застукали: спрятав яйцо во рту, шел в лавку за табаком.
   И вот наконец дознались, что уже недели две, как пропал кот у Негарэ.
   Кота нашли на чердаке, спал возле огрызков окорока. Ну и поднялся переполох! Не было в селе человека, которому бы Иосуб не пожаловался: сколько черного перца и корицы, сколько цикория и прочих пряностей ухлопал он на этот окорок!
   Но тут все разговоры заглушил голос деда. Пропал Петраке. Не шуточное дело... Пошли всякие пересуды. Каждый день - иные догадки. Бабы, мужики вечером садились устало за стол, толковали.
   - Слыхали? Поговаривают, Петраке Козел... принял постриг в Хырбовецком монастыре. Кибирь его недавно видел. В монашеском одеянии, с клобуком. Работал на монастырской мельнице...
   - Мало ли что мелют... Вздор.
   - А еще говорят, видели его в Оргееве.
   - Другие - в Кишиневе!
   - Жил, как нелюдь, и пропал не по-людски.
   - Будь я не я, кума... кто в бегстве поспешен, тот и грешен.
   - Что ж это выходит?
   - Говорят, Фырнаке видел его в лесу...
   - Знаете, у Козла несколько соток сада.
   - Разве ему впервой прятаться в лесном шалаше?
   - Сколько раз - обидится на село, убегает туда.
   - Иринука Негарэ тоже хороша...
   Лясы точить не трудно: чужую беду руками разведу. А у деда внутри все кипело. Петраке ему родной брат, не пятая вода на киселе.
   - Вот... Вот! Винтовки забирать им ума хватает, коровья образина, а узнать, где Петраке, - кишка тонка... Не могут найти!
   Потом ворвался к нам в дом встревоженный.
   - Скорей все во двор! Счастье свое проспите! Смотрите! Бегут, как зайцы! Навострили лыжи...
   - Кто? - спросила мать.
   - Поп драпает.
   Отец мой вышел во двор. Мы с Никэ тоже выскочили. Действительно, оборотистый люд уже свозил добро помещицы, а мы дрыхли без задних ног.
   По нашему саду летали во все стороны бумажные голуби: залетали из-за ограды бади Натоле. Архивами жандармского поста теперь завладели его дети. Уже погасили огонь и ворошили палками в костре.
   Отец быстро запряг лошадей. У ворот встретил бадю Натоле, возвращавшегося с трофеями.
   - Поздновато, поздновато. Пожалуй, к шапочному разбору.