Страница:
Встреча Фотия с Александром состоялась 5 июня 1822 года в Зимнем дворце и продолжалась полтора часа. Автобиография Фотия повествует о ней так. Фотий подъехал ко дворцу "на конях дщери-девицы Анны". Затем, "изшед из колесницы, шел по лествицам общим, знаменая как себя, так во все стороны дворец, проходы, помышляя, что тьмы здесь живут и действуют сил вражиих, то ежели оные, видя крестное знамение, отбегут от дворца на сей час прихода, Господь пред лицем царя даст ему благодать и преклонит сердце его послушати, что на сердце его есть царю возвестить".
И вот "отверзаются двери, я оными вхожу в комнату, где был царь, вижу, что тотчас царь грядет приять благословение, я же, не обращая на него внимания, смотрю, где святой образ в комнате на стене есть, дабы сотворить молитву, перекрестився, поклониться прежде царя земного образу Царя Небесного... Царь, видя меня, хотевшего прежде честь Богу сотворить, отступил в сторону на то малое время и после паки со страхом и благоговением подходит ко мне, приемлет благословение, целует усердно десницу мою".
Александр задал Фотию несколько вопросов о его жизни, "я же, продолжает архимандрит, - простирая слово в сладость, говорил о святой Церкви, вере и спасении души; зря в лице царю прямо, часто я себя знаменал, глаголя слово, царь же, смотря на меня, себя крестил, возводя очи свои на небо, ум и сердце вознося к Богу... Вижу, что царь всем сердцем прилепился к услышанию слова из уст моих, я в помыслах моих движение чувствовал сказать царю слово в пользу Церкви и веры".
Фотий долго распространялся о потоке нечестия и соблазнах. В заключение он сказал: "Противу тайных врагов тайно и нечаянно действуя, вдруг надобно открыто [их] запретить..."
"Когда я, глаголя слово о сем, крестился, - рассказывает Фотий, - царь также сам крестился и приказывал себя паки и паки перекрестить и оградить силою святого креста; многократно он целовал руку, благословляющую его, благодаря за беседу". Наконец Александр даже поклонился ему в ноги, предварительно встав на колени. Читая рассказ Фотия, можно подумать, что возвратились благословенные времена царя Алексея Михайловича.
После беседы Александр пожаловал Фотию алмазный крест, а императрица Мария Федоровна прислала ему золотые часы; помимо того, он был назначен настоятелем новгородского Юрьева монастыря.
С этого времени значение и влияние Фотия быстро возрастало.
Следствием аудиенции стал высочайший указ от 1 августа о запрещении в Российской империи всех тайных обществ. У всех чиновников была взята подписка о том, что они не принадлежат к этим собраниям; в противном случае увольнение было неизбежным. Придя в этот день на литургию в церковь, где служил Фотий, царь лично оповестил его об этом указе. Фотий "радовался вельми... о том, что сии все вредные заведения... опасные для Церкви и государства, после запрещения вскоре ослабеют в своих действиях и замыслах, и пусть их с шумом погибнет, яко нечестивых".
Однако фактически прекратили существование только масонские ложи. Политические тайные общества продолжали свою деятельность, как мы видели, с ведома Александра. По словам острослова Вигеля, с закрытием масонских лож, которые в России имели целью только благотворительность и приятное препровождение времени, в Петербурге и Москве исчезли единственные места, где собирались не для игры в карты.
Конгресс, предусмотренный монархами во время их встречи в Лайбахе, открылся в Вероне 8 октября 1822 года. Он должен был снова заняться рассмотрением итальянских дел. Но с самого же начала итальянские дела отодвинулись на задний план. Все внимание членов конгресса было поглощено происшедшей в Испании революцией. Больше всех горячился Александр. Его доверие к Меттерниху возросло до такой степени, что даже Нессельроде и Волконский не могли быть уверены, что их не подозревают в карбонаризме. Царь заявил, что восстановление законного правительства в Мадриде необходимо в интересах всей Европы, что, пока он не уладит этого дела, он не уедет из Европы, хотя бы ему пришлось здесь состариться и поседеть. "Я готов идти туда и затушить революцию, - говорил он. - Но как и где пройти в эту Испанию? Пропустит ли меня Франция, а между тем не опасно ли допустить ее одну вести войну столь важную?"
В разговоре с французским послом и писателем Шатобрианом Александр витал в облаках:
- Теперь уже не может быть политики английской, французской, русской, прусской, австрийской; существует только одна политика - общая, которая для спасения всех должна быть принята сообща народами и государствами. Я первый должен показать верность началам, на которых я основал союз. Один случай представился к тому: восстание Греции. Ничто, без сомнения, не казалось более отвечающим моим интересам, интересам моих народов, общественному мнению моей страны, как религиозная война с Турцией, но в волнениях Пелопоннеса я усмотрел признаки революции. И тогда я воздержался... Провидение предоставило в мое распоряжение восемьсот тысяч солдат не для удовлетворения моего честолюбия, а для того, чтобы я покровительствовал религии, нравственности и правосудию.
С Меттернихом царь обменялся клятвой, что никогда не изменит делу Священного союза и взаимному доверию.
Полному согласию относительно интервенции в Испанию мешала позиция Англии, наотрез отказавшейся выступить против конституционного режима в Испании только на том основании, что он конституционный. Из всех участников Священного союза Англия была единственной страной, преследовавшей чисто национальные интересы. Видя, что Александр окончательно устранился от греческих дел, Англия немедленно заняла место России на Востоке. Премьер-министр лорд Каннинг заявил, что Англия не может оставаться равнодушной к участи христианского народа, который в продолжение веков стонал под игом турецкого рабства. При помощи Англии Греция продолжила борьбу и все-таки добилась свободы.
В конце концов было решено воздержаться от вмешательства в испанские дела и ограничиться предупредительными нотами, требующими от испанского правительства немедленного возвращения Фердинанду его суверенных прав. После этого конгресс был распущен.
С обратной дороги в Петербург Александр писал Меттерниху: "Никогда еще единение трех монархов... не было более тесным. Оно окрепло еще более во время последнего свидания. Таким образом, средства, которыми располагает союз, громадны. Все дело в том, чтобы их держать наготове и употребить вовремя и кстати... Возвратившись домой, я намерен усиленно заняться, чтобы быть готовым в нужный момент оказать поддержку союзу". Нельзя не заметить, что Александр сделал громадные успехи в трудной науке легитимизма, преподанной ему в 1814 году Талейраном.
Основным "средством" против революции, находившимся в руках Александра, была армия, поэтому в следующем году царь поехал в Грузино осматривать военные поселения. Следствием этой поездки была отставка Волконского, которому Аракчеев не простил "проклятого змея". Непосредственным поводом к отставке явилось упущение Волконского по службе. Александр приказал сократить расходы по военному ведомству. Волконский, как начальник штаба, представил проект, предусматривавший экономию 800 тысяч рублей; но Аракчеев, увидевший в этом деле удобный случай свалить соперника, разработал план 18-миллионной экономии. Ознакомившись с обоими докладами, Александр сказал, что Волконский окружен либо дураками, либо плутами. Волконский попросил отставку, которая и была принята. Начальником штаба был назначен генерал-адъютант барон Дибич, которого царь при первой же встрече предупредил насчет отношений с Аракчеевым:
- Ты найдешь в нем человека необразованного, но единственного по усердию и трудолюбию. Старайся с ним ладить и дружно жить.
В 1823 году окончательно решился вопрос о престолонаследии, но довольно странным образом, что спустя два года явилось поводом для известных событий на Сенатской площади.
Еще в январе 1822 года Константин Павлович формально отказался от права на престол, известив об этом письменно Александра: "Не чувствуя в себе ни тех даров, ни тех сил, ни того духа, чтоб быть когда бы то ни было возведену на то достоинство, к которому по рождению моему могу иметь право, осмеливаюсь просить вашего императорского величества передать сие право тому, кому оно принадлежит после меня, и тем самым утвердить навсегда непоколебимое положение нашего государства".
Александр ответил брату в феврале: "По вашему желанию представил я письмо сие любезнейшей родительнице нашей. Она его читала с тем же, как и я, чувством признательности к почтенным побуждениям, вас руководствовавшим. Нам обоим остается, уважив причины, вами изъясненные, дать полную свободу вам следовать непоколебимому решению вашему..."
Но только через год он решил придать этому семейному решению силу закона.
Летом 1823 года московский митрополит Филарет был уведомлен князем А. Н. Голицыным, что государь имеет к нему секретное поручение: написать проект манифеста о назначении наследником престола великого князя Николая Павловича; этот акт должен был держаться в строгой тайне и храниться в кремлевском Успенском соборе с прочими государственными актами. Филарет пришел в недоумение: зачем хранить этот манифест в Москве, когда восшествие на престол, скорее всего, состоится в Петербурге? Он предложил, чтобы список с этого документа хранился также в Петербурге - в Государственном Совете и Сенате. Александр согласился с этим.
25 августа царь приехал в Москву и вручил Филарету манифест, подписанный им 16-го числа, в запечатанном конверте, с собственноручной надписью: "Хранить в Успенском соборе с государственными актами до востребования моего, а в случае моей кончины открыть московскому епархиальному архиерею и московскому генерал-губернатору в Успенском соборе прежде всякого другого действия". Аракчеев затем особо известил митрополита, что государю не угодна ни малейшая огласка в этом деле. С величайшими предосторожностями манифест поместили в ковчег, где хранились прочие важные государственные бумаги.
Впоследствии оказалось, что никто, даже московский генерал-губернатор князь Д. В. Голицын, не знал о существовании этого акта. В Петербурге, куда послали копии акта с той же надписью Александра, о нем знали всего два лица: князь А. Н. Голицын и Аракчеев. Наиболее удивительным обстоятельством было то, что сам наследник, великий князь Николай Павлович, знал о завещании Александра в его пользу лишь со слов матери, однажды вскользь упомянувшей о чем-то подобном.
III
О Боже, я бы мог замкнуться в ореховой скорлупе и считать себя царем
бесконечного пространства...
В. Шекспир. Гамлет (пер. М. Лозинского)
В последние годы жизни Александра чрезвычайно заботило, чтобы революционные волнения на Западе не перекинулись на Россию. Поэтому политика народного просвещения приобрела в его глазах величайшее значение, наряду с полицией умов - цензурой. Чтобы устранить опасность революционного движения в России, царь принял ряд мер, призванных дать должное направление школе и литературе. Не в первый и не в последний раз на Руси пытались создать официальную науку, официальную добродетель и официальное благочестие.
В эти годы главным лицом в министерстве народного просвещения стал Михаил Леонтьевич Магницкий. В свое время он не без успеха кончил курс в Московском университете, затем служил в гвардейском Преображенском полку, а перед Отечественной войной сделался довольно бойким сотрудником Сперанского. В 1812 году он разделил судьбу своего начальника, однако быстро раскаялся в своих грехах, занял должность симбирского губернатора и показал на этой должности большую ревность в преследовании либеральных идей. Впрочем, эта ревность при отсутствии большого ума привела к увольнению Магницкого от должности губернатора. Тогда он поступил на службу в министерство просвещения. Дух времени произвел в нем последнюю метаморфозу вольнодумца: Магницкий превратился в елейного ханжу и вскоре стал пользоваться полным доверием со стороны князя А. Н. Голицына. Магницкого видели ежеминутно возводящим очи горе и твердящим кстати и некстати о милосердии Божием, посте и искуплении грехов; принципы Священного союза не сходили с его языка. Чтобы убедить Голицына в том, что он полностью сменил прежние взгляды, Магницкий усердно посещал по воскресеньям и праздникам домовую церковь князя, где земными поклонами старался заявить о вдруг нахлынувшей на него набожности. Он внушал Голицыну, что его не оставляет мысль "основать народное просвещение на благочестии, согласно с актом Священного союза".
В 1819 году он был назначен попечителем Казанского учебного округа. Магницкий налетел на Казанский университет, как коршун на добычу. Все внимание он сосредоточил не на том, чему учили и как учились, а на том, как профессора и студенты мыслили и чувствовали. Главный порок, замеченный Магницким в преподавании, был "дух вольнодумства и лжемудрия". Он подлежал немедленному и полному искоренению. Пробыв шесть дней в Казани, Магницкий по возвращении в Петербург доложил, что университет по всей справедливости и строгости законов подлежит уничтожению, причем в виде его публичного разрушения. Александр наложил на докладе примиряющую резолюцию: "Зачем разрушать, можно исправить".
Магницкий, нимало не медля, принялся за исправление. Просматривая списки почетных членов Казанского университета, он с ужасом встретил имя аббата Грегуара, который был членом Конвента и подал голос за казнь Людовика XVI. Магницкий выставил этот факт как главное доказательство овладевшего университетом якобинства. Он издал инструкцию, призванную направить юношество на правильную дорогу.
Инструкция подробно определяла направление преподавания каждого предмета, а также быт студентов. Философия, например, должна была руководствоваться посланиями апостола Павла; политические науки - черпать свои доводы из книг Моисея, Давида и Соломона и, в случае крайней нужды, из сочинений Платона и Аристотеля; преподаватель всеобщей истории, говоря о первобытном обществе, должен был показать, как из одной пары произошло все человечество, и т. д. Определен был точный порядок жизни студентов, большинство которых жило при университете. Студенческое общежитие превратилось в подобие монашеского ордена, в котором господствовали столь строгие нравы, что по сравнению с ними тогдашние институты благородных девиц могли показаться школой распущенности. Студенты распределялись не по курсам, а по уровню личной нравственности; каждый разряд жил отдельно от другого, дабы избежать опасности заражения пороками. Провинившийся студент должен был пройти курс нравственного исправления, причем проказника называли не виновным, а грешным. Одетого в крестьянский армяк и обутого в лапти, его сажали в "комнату уединения" (попросту карцер), над входом в которую красовалась надпись из Священного Писания; в самой комнате на одной стене висело распятие, на другой - картина Страшного суда, на которой грешнику предлагалось самому отметить свое будущее место в пекле. Пребывание в "комнате уединения" продолжалось до полного нравственного исправления; все это время товарищи грешника обязаны были молиться за него. Само собой, взаимные доносы студентов и преподавателей вменялись в обязанность каждому честному христианину.
У Магницкого нашлись ревностные помощники. Так, ректор университета Никольский, преподававший математику, на своих лекциях доказывал студентам полное согласие законов "чистой математики" с истинами христианской религии. По его словам, "математику обвиняют в том, что она, требуя на все точных доказательств, располагает дух человеческий к пытливости, отчего преданные ей люди ищут во всем - и даже тогда, когда дело идет о вере, очевидных убеждений и, не находя их, делаются материалистами". В доказательство полной правоверности математики Никольский приводил следующие примеры: как без единицы не может быть числа, так и мир не может быть без единого творца; прямоугольный треугольник является символом Троицы, а гипотенуза в этой фигуре есть не что иное, как символ соединения земного с божественным.
Не все преподаватели, однако, согласились профанировать свою науку. По требованию Магницкого из университета были уволены 11 профессоров.
Охранительное неистовство Магницкого в духе просвещенческой деятельности известных градоправителей Салтыкова-Щедрина нашло подражателей и в других университетах, сделавшись, таким образом, целым направлением в истории русского просвещения. Попечитель Петербургского учебного округа Дмитрий Павлович Рунич применил инструкцию Магницкого к Петербургскому университету и выгнал из него четырех профессоров. Из Харьковского университета выгнали двух преподавателей, из Дерптского - трех, из Виленского - четырех. Это сумасшествие прекратилось только в 1826 году, когда Магницкого уволили от должности и сослали в Ревель.
В подобные же условия пытались поставить русскую мысль и русское печатное слово. Цензурный устав 1804 года вполне соответствовал тогдашней политике Александра и был чрезвычайно благожелателен к российской словесности. Наиболее важный его пункт гласил: "Когда место (в сочинении. С. Ц.) подверженное сомнению, имеет двоякий смысл, то лучше истолковать его выгоднейшим для сочинителя образом, нежели его преследовать". Но, как заметил Рунич, "тогда было время, а теперь - другое". Устав 1804 года был признан неудовлетворительным и неспособным сдержать разгул мысли. Теперь цензорам поручалось не только строжайшим образом следить за новыми изданиями, но даже пересмотреть все ранее выпущенные книги.
Князь А. Н. Голицын подвергал сомнению не только книги духовного содержания, но и невиннейшую светскую литературу. Так, по поводу одного романа он высказал мысль, что большинство романов "совершенно ничтожны и для чтения вредны, равно как и сказки волшебные и простонародные, не приносящие не только ни малейшей пользы, ни чести для жителей государства, но и служащие более к развращению вкуса и ума".
Шишков, сменивший в 1824 году Голицына в должности министра народного просвещения, пошел еще дальше. Будучи убежден, что уровень нравственности в обществе и литературе стремительно падает, он счел необходимым исправлять и слог, и мысли авторов. По поводу одной статьи в "Академических ведомостях" о статистике убийств и самоубийств в России он с возмущением писал: "Какая надобность знать о числе сих преступлений?.. Хорошо извещать о благих делах, а такие, как смертоубийства и самоубийства, должны погружаться в вечное забвение".
Подобный уровень образованности и вкуса самих цензоров привел к тому, что новая политика в области литературы вылилась в ряд смешных или печальных анекдотов. Дошло до того, что в 1823 году приостановили печатание переводного сочинения "Нечто о конституциях", переводчиком которого был... Магницкий! Книгу, впрочем, нашли вполне благонамеренной, но сочли, что "нет ни нужды, ни пользы, ни приличия рассуждать публично о конституциях в государстве, благоденствующем под правлением самодержавным".
До сих пор Александр никогда не чувствовал каких-либо серьезных недомоганий: сказалось закаливание, полученное им в детстве. Но в январе 1824 года он впервые в жизни слег в постель с приступами лихорадки и жестокой головной болью. Лейб-медик Виллие и его помощник доктор Тарасов пришли к заключению, что Александр заболел горячкой с сильным рожистым воспалением на левой ноге. За эту ногу врачи особенно опасались, так как она уже дважды была травмирована. 14 января появился первый бюллетень о здоровье императора.
В конце января наступило улучшение. В начале февраля Александр уже мог сидеть в вольтеровском кресле. 8 февраля в Петербург по случаю бракосочетания великого князя Михаила Павловича прибыл из Варшавы Константин Павлович и сразу поспешил в Зимний дворец, уже не надеясь застать брата в живых. В это время у царя находился Тарасов. "Как только камердинер Анисимов отворил двери, - вспоминает он, - цесаревич в полной форме своей, вбежав поспешно, упал на колени у дивана и, залившись слезами, целовал государя в губы, глаза и грудь и наконец, склонясь к ногам императора, лежавшим на диване, стал целовать больную ногу его величества". Тарасов, еле сдерживая умильные слезы, поспешил оставить братьев наедине.
Хотя весной царь уже начал ездить верхом, больная нога еще долго нуждалась в перевязке и тщательном уходе.
Болезнь окончательно отвратила мысли Александра от мира. Как-то после выздоровления генерал-адъютант Васильчиков сказал ему, что весь Петербург принимал участие в его болезни.
- То есть те, которые любят меня? - возразил царь.
- Нет, все.
Александр недоверчиво улыбнулся:
- По крайней мере, мне приятно верить этому, но, в сущности, я не был бы недоволен сбросить с себя это бремя короны, страшно тяготящей меня.
Весной государь, по обыкновению, переехал в Царское Село. В царствование Александра эта загородная дача Екатерины значительно расширилась. Здесь появились фабрики, лицей, театр, триумфальная арка, посвященная государем "старым товарищам по оружию", и множество фруктовых и цветочных оранжерей; в зоопарке жили ламы и кенгуру. Имелась ферма по образцу голландских хозяйств, где выращивались лучшие образцы тирольских коров, а также украинских и холмогорских буренок; были здесь швейцарский бык, по прозвищу Вильгельм Телль, злой, со спутанными ногами, и стадо мериносов. Александру нравилось воображать себя фермером. Он лично вел счетную книгу в великолепном переплете, куда скрупулезно вписывал приплод, и чрезвычайно гордился своей одеждой из шерсти собственных овец.
Его рабочий кабинет был весьма темным из-за густых кустов сирени под окнами. Устав от блеска и шума, царь искал здесь тени и тишины. Простая мебель, письменный стол с пучками перьев и вечно горевшей свечой составляли всю обстановку этого убежища, почти кельи. В царской спальне стояла жесткая походная кровать с сафьяновым мешком, набитым сеном, вместо подушки. Одевался Александр тоже просто - в военный сюртук и фуражку.
Обедал государь всегда один; его пищу в течение дня составляли почти исключительно фрукты из оранжереи; особенно налегал он на землянику. Елизавета Алексеевна жила отдельно, со своей фрейлиной Валуевой. Прогулки императора и императрицы были рассчитаны так, чтобы они не могли встретиться.
Императорский двор был почти безлюден. Министры приезжали из Петербурга раз в неделю и, быстро покончив с докладами, разъезжались. В десять часов вечера царь ложился спать. Военный оркестр под его окнами еще в течение часа играл меланхолические мелодии, потом жизнь в Царском Селе замирала до утра.
Из всех государственных дел одни военные поселения по-прежнему вызывали живой интерес Александра. Он вел оживленную переписку с Аракчеевым, в которой выражал надежду, что Всевышний "позволит и поможет привести сие дело к желаемому концу". Аракчеев отвечал утвердительно и опасался только "санкт-петербургского праздноглаголания", то есть критики военных поселений. Сообщал он также и о том, что Бог наставил его на новую мысль: не одевать крестьян в военную форму (которую они будто бы так любили) и не брить им бороды. Народное долготерпение все-таки брало верх и над этим неутомимым от недумания человеком.
Тем временем в Петербурге реакция, разгромив все вокруг, принялась пожирать самое себя. Голицынское министерство затмения казалось Фотию слишком просветительным и вольнодумным - из-за большого количества выпускаемой Библейским обществом, состоявшим под попечительством князя, переводной духовной литературы неправославного содержания. Фотий вновь решил отстоять чистоту веры. Кроме того, духовенство было недовольно тем, что духовные дела находились в ведении светского департамента.
Начало 1824 года ознаменовалось для Фотия новым "видением" и "откровением". На этот раз он видел себя в царских палатах, стоящим перед царем, который просил, чтобы он благословил его и исцелил от болезни. Тогда Фотий, "обняв его за выю, на ухо тихо поведал ему, како, где, от кого и колико вера Христова и Церковь Православная обидима есть".
Ободренный этим видением, Фотий помчался в Петербург и поселился под гостеприимным кровом "дщери-девицы". Здесь образовался центр заговора против Голицына, к которому не замедлил примкнуть Магницкий. Бумаги и документы, компрометирующие министра просвещения, тайно передавались государю через обер-полицмейстера Гладкова и генерал-адъютанта Уварова.
Вечером 17 апреля Александр назначил аудиенцию митрополиту Серафиму. Их беседа продолжалась до поздней ночи. Спустя три дня к государю был приглашен и Фотий, который был проведен в кабинет тайно, через задний вход. Чтобы придать веса своему "видению", архимандрит больше говорил не об обидах, чинимых Голицыным святой Церкви, а об опасности государственного переворота, к которому может привести направление политики министра просвещения.
И вот "отверзаются двери, я оными вхожу в комнату, где был царь, вижу, что тотчас царь грядет приять благословение, я же, не обращая на него внимания, смотрю, где святой образ в комнате на стене есть, дабы сотворить молитву, перекрестився, поклониться прежде царя земного образу Царя Небесного... Царь, видя меня, хотевшего прежде честь Богу сотворить, отступил в сторону на то малое время и после паки со страхом и благоговением подходит ко мне, приемлет благословение, целует усердно десницу мою".
Александр задал Фотию несколько вопросов о его жизни, "я же, продолжает архимандрит, - простирая слово в сладость, говорил о святой Церкви, вере и спасении души; зря в лице царю прямо, часто я себя знаменал, глаголя слово, царь же, смотря на меня, себя крестил, возводя очи свои на небо, ум и сердце вознося к Богу... Вижу, что царь всем сердцем прилепился к услышанию слова из уст моих, я в помыслах моих движение чувствовал сказать царю слово в пользу Церкви и веры".
Фотий долго распространялся о потоке нечестия и соблазнах. В заключение он сказал: "Противу тайных врагов тайно и нечаянно действуя, вдруг надобно открыто [их] запретить..."
"Когда я, глаголя слово о сем, крестился, - рассказывает Фотий, - царь также сам крестился и приказывал себя паки и паки перекрестить и оградить силою святого креста; многократно он целовал руку, благословляющую его, благодаря за беседу". Наконец Александр даже поклонился ему в ноги, предварительно встав на колени. Читая рассказ Фотия, можно подумать, что возвратились благословенные времена царя Алексея Михайловича.
После беседы Александр пожаловал Фотию алмазный крест, а императрица Мария Федоровна прислала ему золотые часы; помимо того, он был назначен настоятелем новгородского Юрьева монастыря.
С этого времени значение и влияние Фотия быстро возрастало.
Следствием аудиенции стал высочайший указ от 1 августа о запрещении в Российской империи всех тайных обществ. У всех чиновников была взята подписка о том, что они не принадлежат к этим собраниям; в противном случае увольнение было неизбежным. Придя в этот день на литургию в церковь, где служил Фотий, царь лично оповестил его об этом указе. Фотий "радовался вельми... о том, что сии все вредные заведения... опасные для Церкви и государства, после запрещения вскоре ослабеют в своих действиях и замыслах, и пусть их с шумом погибнет, яко нечестивых".
Однако фактически прекратили существование только масонские ложи. Политические тайные общества продолжали свою деятельность, как мы видели, с ведома Александра. По словам острослова Вигеля, с закрытием масонских лож, которые в России имели целью только благотворительность и приятное препровождение времени, в Петербурге и Москве исчезли единственные места, где собирались не для игры в карты.
Конгресс, предусмотренный монархами во время их встречи в Лайбахе, открылся в Вероне 8 октября 1822 года. Он должен был снова заняться рассмотрением итальянских дел. Но с самого же начала итальянские дела отодвинулись на задний план. Все внимание членов конгресса было поглощено происшедшей в Испании революцией. Больше всех горячился Александр. Его доверие к Меттерниху возросло до такой степени, что даже Нессельроде и Волконский не могли быть уверены, что их не подозревают в карбонаризме. Царь заявил, что восстановление законного правительства в Мадриде необходимо в интересах всей Европы, что, пока он не уладит этого дела, он не уедет из Европы, хотя бы ему пришлось здесь состариться и поседеть. "Я готов идти туда и затушить революцию, - говорил он. - Но как и где пройти в эту Испанию? Пропустит ли меня Франция, а между тем не опасно ли допустить ее одну вести войну столь важную?"
В разговоре с французским послом и писателем Шатобрианом Александр витал в облаках:
- Теперь уже не может быть политики английской, французской, русской, прусской, австрийской; существует только одна политика - общая, которая для спасения всех должна быть принята сообща народами и государствами. Я первый должен показать верность началам, на которых я основал союз. Один случай представился к тому: восстание Греции. Ничто, без сомнения, не казалось более отвечающим моим интересам, интересам моих народов, общественному мнению моей страны, как религиозная война с Турцией, но в волнениях Пелопоннеса я усмотрел признаки революции. И тогда я воздержался... Провидение предоставило в мое распоряжение восемьсот тысяч солдат не для удовлетворения моего честолюбия, а для того, чтобы я покровительствовал религии, нравственности и правосудию.
С Меттернихом царь обменялся клятвой, что никогда не изменит делу Священного союза и взаимному доверию.
Полному согласию относительно интервенции в Испанию мешала позиция Англии, наотрез отказавшейся выступить против конституционного режима в Испании только на том основании, что он конституционный. Из всех участников Священного союза Англия была единственной страной, преследовавшей чисто национальные интересы. Видя, что Александр окончательно устранился от греческих дел, Англия немедленно заняла место России на Востоке. Премьер-министр лорд Каннинг заявил, что Англия не может оставаться равнодушной к участи христианского народа, который в продолжение веков стонал под игом турецкого рабства. При помощи Англии Греция продолжила борьбу и все-таки добилась свободы.
В конце концов было решено воздержаться от вмешательства в испанские дела и ограничиться предупредительными нотами, требующими от испанского правительства немедленного возвращения Фердинанду его суверенных прав. После этого конгресс был распущен.
С обратной дороги в Петербург Александр писал Меттерниху: "Никогда еще единение трех монархов... не было более тесным. Оно окрепло еще более во время последнего свидания. Таким образом, средства, которыми располагает союз, громадны. Все дело в том, чтобы их держать наготове и употребить вовремя и кстати... Возвратившись домой, я намерен усиленно заняться, чтобы быть готовым в нужный момент оказать поддержку союзу". Нельзя не заметить, что Александр сделал громадные успехи в трудной науке легитимизма, преподанной ему в 1814 году Талейраном.
Основным "средством" против революции, находившимся в руках Александра, была армия, поэтому в следующем году царь поехал в Грузино осматривать военные поселения. Следствием этой поездки была отставка Волконского, которому Аракчеев не простил "проклятого змея". Непосредственным поводом к отставке явилось упущение Волконского по службе. Александр приказал сократить расходы по военному ведомству. Волконский, как начальник штаба, представил проект, предусматривавший экономию 800 тысяч рублей; но Аракчеев, увидевший в этом деле удобный случай свалить соперника, разработал план 18-миллионной экономии. Ознакомившись с обоими докладами, Александр сказал, что Волконский окружен либо дураками, либо плутами. Волконский попросил отставку, которая и была принята. Начальником штаба был назначен генерал-адъютант барон Дибич, которого царь при первой же встрече предупредил насчет отношений с Аракчеевым:
- Ты найдешь в нем человека необразованного, но единственного по усердию и трудолюбию. Старайся с ним ладить и дружно жить.
В 1823 году окончательно решился вопрос о престолонаследии, но довольно странным образом, что спустя два года явилось поводом для известных событий на Сенатской площади.
Еще в январе 1822 года Константин Павлович формально отказался от права на престол, известив об этом письменно Александра: "Не чувствуя в себе ни тех даров, ни тех сил, ни того духа, чтоб быть когда бы то ни было возведену на то достоинство, к которому по рождению моему могу иметь право, осмеливаюсь просить вашего императорского величества передать сие право тому, кому оно принадлежит после меня, и тем самым утвердить навсегда непоколебимое положение нашего государства".
Александр ответил брату в феврале: "По вашему желанию представил я письмо сие любезнейшей родительнице нашей. Она его читала с тем же, как и я, чувством признательности к почтенным побуждениям, вас руководствовавшим. Нам обоим остается, уважив причины, вами изъясненные, дать полную свободу вам следовать непоколебимому решению вашему..."
Но только через год он решил придать этому семейному решению силу закона.
Летом 1823 года московский митрополит Филарет был уведомлен князем А. Н. Голицыным, что государь имеет к нему секретное поручение: написать проект манифеста о назначении наследником престола великого князя Николая Павловича; этот акт должен был держаться в строгой тайне и храниться в кремлевском Успенском соборе с прочими государственными актами. Филарет пришел в недоумение: зачем хранить этот манифест в Москве, когда восшествие на престол, скорее всего, состоится в Петербурге? Он предложил, чтобы список с этого документа хранился также в Петербурге - в Государственном Совете и Сенате. Александр согласился с этим.
25 августа царь приехал в Москву и вручил Филарету манифест, подписанный им 16-го числа, в запечатанном конверте, с собственноручной надписью: "Хранить в Успенском соборе с государственными актами до востребования моего, а в случае моей кончины открыть московскому епархиальному архиерею и московскому генерал-губернатору в Успенском соборе прежде всякого другого действия". Аракчеев затем особо известил митрополита, что государю не угодна ни малейшая огласка в этом деле. С величайшими предосторожностями манифест поместили в ковчег, где хранились прочие важные государственные бумаги.
Впоследствии оказалось, что никто, даже московский генерал-губернатор князь Д. В. Голицын, не знал о существовании этого акта. В Петербурге, куда послали копии акта с той же надписью Александра, о нем знали всего два лица: князь А. Н. Голицын и Аракчеев. Наиболее удивительным обстоятельством было то, что сам наследник, великий князь Николай Павлович, знал о завещании Александра в его пользу лишь со слов матери, однажды вскользь упомянувшей о чем-то подобном.
III
О Боже, я бы мог замкнуться в ореховой скорлупе и считать себя царем
бесконечного пространства...
В. Шекспир. Гамлет (пер. М. Лозинского)
В последние годы жизни Александра чрезвычайно заботило, чтобы революционные волнения на Западе не перекинулись на Россию. Поэтому политика народного просвещения приобрела в его глазах величайшее значение, наряду с полицией умов - цензурой. Чтобы устранить опасность революционного движения в России, царь принял ряд мер, призванных дать должное направление школе и литературе. Не в первый и не в последний раз на Руси пытались создать официальную науку, официальную добродетель и официальное благочестие.
В эти годы главным лицом в министерстве народного просвещения стал Михаил Леонтьевич Магницкий. В свое время он не без успеха кончил курс в Московском университете, затем служил в гвардейском Преображенском полку, а перед Отечественной войной сделался довольно бойким сотрудником Сперанского. В 1812 году он разделил судьбу своего начальника, однако быстро раскаялся в своих грехах, занял должность симбирского губернатора и показал на этой должности большую ревность в преследовании либеральных идей. Впрочем, эта ревность при отсутствии большого ума привела к увольнению Магницкого от должности губернатора. Тогда он поступил на службу в министерство просвещения. Дух времени произвел в нем последнюю метаморфозу вольнодумца: Магницкий превратился в елейного ханжу и вскоре стал пользоваться полным доверием со стороны князя А. Н. Голицына. Магницкого видели ежеминутно возводящим очи горе и твердящим кстати и некстати о милосердии Божием, посте и искуплении грехов; принципы Священного союза не сходили с его языка. Чтобы убедить Голицына в том, что он полностью сменил прежние взгляды, Магницкий усердно посещал по воскресеньям и праздникам домовую церковь князя, где земными поклонами старался заявить о вдруг нахлынувшей на него набожности. Он внушал Голицыну, что его не оставляет мысль "основать народное просвещение на благочестии, согласно с актом Священного союза".
В 1819 году он был назначен попечителем Казанского учебного округа. Магницкий налетел на Казанский университет, как коршун на добычу. Все внимание он сосредоточил не на том, чему учили и как учились, а на том, как профессора и студенты мыслили и чувствовали. Главный порок, замеченный Магницким в преподавании, был "дух вольнодумства и лжемудрия". Он подлежал немедленному и полному искоренению. Пробыв шесть дней в Казани, Магницкий по возвращении в Петербург доложил, что университет по всей справедливости и строгости законов подлежит уничтожению, причем в виде его публичного разрушения. Александр наложил на докладе примиряющую резолюцию: "Зачем разрушать, можно исправить".
Магницкий, нимало не медля, принялся за исправление. Просматривая списки почетных членов Казанского университета, он с ужасом встретил имя аббата Грегуара, который был членом Конвента и подал голос за казнь Людовика XVI. Магницкий выставил этот факт как главное доказательство овладевшего университетом якобинства. Он издал инструкцию, призванную направить юношество на правильную дорогу.
Инструкция подробно определяла направление преподавания каждого предмета, а также быт студентов. Философия, например, должна была руководствоваться посланиями апостола Павла; политические науки - черпать свои доводы из книг Моисея, Давида и Соломона и, в случае крайней нужды, из сочинений Платона и Аристотеля; преподаватель всеобщей истории, говоря о первобытном обществе, должен был показать, как из одной пары произошло все человечество, и т. д. Определен был точный порядок жизни студентов, большинство которых жило при университете. Студенческое общежитие превратилось в подобие монашеского ордена, в котором господствовали столь строгие нравы, что по сравнению с ними тогдашние институты благородных девиц могли показаться школой распущенности. Студенты распределялись не по курсам, а по уровню личной нравственности; каждый разряд жил отдельно от другого, дабы избежать опасности заражения пороками. Провинившийся студент должен был пройти курс нравственного исправления, причем проказника называли не виновным, а грешным. Одетого в крестьянский армяк и обутого в лапти, его сажали в "комнату уединения" (попросту карцер), над входом в которую красовалась надпись из Священного Писания; в самой комнате на одной стене висело распятие, на другой - картина Страшного суда, на которой грешнику предлагалось самому отметить свое будущее место в пекле. Пребывание в "комнате уединения" продолжалось до полного нравственного исправления; все это время товарищи грешника обязаны были молиться за него. Само собой, взаимные доносы студентов и преподавателей вменялись в обязанность каждому честному христианину.
У Магницкого нашлись ревностные помощники. Так, ректор университета Никольский, преподававший математику, на своих лекциях доказывал студентам полное согласие законов "чистой математики" с истинами христианской религии. По его словам, "математику обвиняют в том, что она, требуя на все точных доказательств, располагает дух человеческий к пытливости, отчего преданные ей люди ищут во всем - и даже тогда, когда дело идет о вере, очевидных убеждений и, не находя их, делаются материалистами". В доказательство полной правоверности математики Никольский приводил следующие примеры: как без единицы не может быть числа, так и мир не может быть без единого творца; прямоугольный треугольник является символом Троицы, а гипотенуза в этой фигуре есть не что иное, как символ соединения земного с божественным.
Не все преподаватели, однако, согласились профанировать свою науку. По требованию Магницкого из университета были уволены 11 профессоров.
Охранительное неистовство Магницкого в духе просвещенческой деятельности известных градоправителей Салтыкова-Щедрина нашло подражателей и в других университетах, сделавшись, таким образом, целым направлением в истории русского просвещения. Попечитель Петербургского учебного округа Дмитрий Павлович Рунич применил инструкцию Магницкого к Петербургскому университету и выгнал из него четырех профессоров. Из Харьковского университета выгнали двух преподавателей, из Дерптского - трех, из Виленского - четырех. Это сумасшествие прекратилось только в 1826 году, когда Магницкого уволили от должности и сослали в Ревель.
В подобные же условия пытались поставить русскую мысль и русское печатное слово. Цензурный устав 1804 года вполне соответствовал тогдашней политике Александра и был чрезвычайно благожелателен к российской словесности. Наиболее важный его пункт гласил: "Когда место (в сочинении. С. Ц.) подверженное сомнению, имеет двоякий смысл, то лучше истолковать его выгоднейшим для сочинителя образом, нежели его преследовать". Но, как заметил Рунич, "тогда было время, а теперь - другое". Устав 1804 года был признан неудовлетворительным и неспособным сдержать разгул мысли. Теперь цензорам поручалось не только строжайшим образом следить за новыми изданиями, но даже пересмотреть все ранее выпущенные книги.
Князь А. Н. Голицын подвергал сомнению не только книги духовного содержания, но и невиннейшую светскую литературу. Так, по поводу одного романа он высказал мысль, что большинство романов "совершенно ничтожны и для чтения вредны, равно как и сказки волшебные и простонародные, не приносящие не только ни малейшей пользы, ни чести для жителей государства, но и служащие более к развращению вкуса и ума".
Шишков, сменивший в 1824 году Голицына в должности министра народного просвещения, пошел еще дальше. Будучи убежден, что уровень нравственности в обществе и литературе стремительно падает, он счел необходимым исправлять и слог, и мысли авторов. По поводу одной статьи в "Академических ведомостях" о статистике убийств и самоубийств в России он с возмущением писал: "Какая надобность знать о числе сих преступлений?.. Хорошо извещать о благих делах, а такие, как смертоубийства и самоубийства, должны погружаться в вечное забвение".
Подобный уровень образованности и вкуса самих цензоров привел к тому, что новая политика в области литературы вылилась в ряд смешных или печальных анекдотов. Дошло до того, что в 1823 году приостановили печатание переводного сочинения "Нечто о конституциях", переводчиком которого был... Магницкий! Книгу, впрочем, нашли вполне благонамеренной, но сочли, что "нет ни нужды, ни пользы, ни приличия рассуждать публично о конституциях в государстве, благоденствующем под правлением самодержавным".
До сих пор Александр никогда не чувствовал каких-либо серьезных недомоганий: сказалось закаливание, полученное им в детстве. Но в январе 1824 года он впервые в жизни слег в постель с приступами лихорадки и жестокой головной болью. Лейб-медик Виллие и его помощник доктор Тарасов пришли к заключению, что Александр заболел горячкой с сильным рожистым воспалением на левой ноге. За эту ногу врачи особенно опасались, так как она уже дважды была травмирована. 14 января появился первый бюллетень о здоровье императора.
В конце января наступило улучшение. В начале февраля Александр уже мог сидеть в вольтеровском кресле. 8 февраля в Петербург по случаю бракосочетания великого князя Михаила Павловича прибыл из Варшавы Константин Павлович и сразу поспешил в Зимний дворец, уже не надеясь застать брата в живых. В это время у царя находился Тарасов. "Как только камердинер Анисимов отворил двери, - вспоминает он, - цесаревич в полной форме своей, вбежав поспешно, упал на колени у дивана и, залившись слезами, целовал государя в губы, глаза и грудь и наконец, склонясь к ногам императора, лежавшим на диване, стал целовать больную ногу его величества". Тарасов, еле сдерживая умильные слезы, поспешил оставить братьев наедине.
Хотя весной царь уже начал ездить верхом, больная нога еще долго нуждалась в перевязке и тщательном уходе.
Болезнь окончательно отвратила мысли Александра от мира. Как-то после выздоровления генерал-адъютант Васильчиков сказал ему, что весь Петербург принимал участие в его болезни.
- То есть те, которые любят меня? - возразил царь.
- Нет, все.
Александр недоверчиво улыбнулся:
- По крайней мере, мне приятно верить этому, но, в сущности, я не был бы недоволен сбросить с себя это бремя короны, страшно тяготящей меня.
Весной государь, по обыкновению, переехал в Царское Село. В царствование Александра эта загородная дача Екатерины значительно расширилась. Здесь появились фабрики, лицей, театр, триумфальная арка, посвященная государем "старым товарищам по оружию", и множество фруктовых и цветочных оранжерей; в зоопарке жили ламы и кенгуру. Имелась ферма по образцу голландских хозяйств, где выращивались лучшие образцы тирольских коров, а также украинских и холмогорских буренок; были здесь швейцарский бык, по прозвищу Вильгельм Телль, злой, со спутанными ногами, и стадо мериносов. Александру нравилось воображать себя фермером. Он лично вел счетную книгу в великолепном переплете, куда скрупулезно вписывал приплод, и чрезвычайно гордился своей одеждой из шерсти собственных овец.
Его рабочий кабинет был весьма темным из-за густых кустов сирени под окнами. Устав от блеска и шума, царь искал здесь тени и тишины. Простая мебель, письменный стол с пучками перьев и вечно горевшей свечой составляли всю обстановку этого убежища, почти кельи. В царской спальне стояла жесткая походная кровать с сафьяновым мешком, набитым сеном, вместо подушки. Одевался Александр тоже просто - в военный сюртук и фуражку.
Обедал государь всегда один; его пищу в течение дня составляли почти исключительно фрукты из оранжереи; особенно налегал он на землянику. Елизавета Алексеевна жила отдельно, со своей фрейлиной Валуевой. Прогулки императора и императрицы были рассчитаны так, чтобы они не могли встретиться.
Императорский двор был почти безлюден. Министры приезжали из Петербурга раз в неделю и, быстро покончив с докладами, разъезжались. В десять часов вечера царь ложился спать. Военный оркестр под его окнами еще в течение часа играл меланхолические мелодии, потом жизнь в Царском Селе замирала до утра.
Из всех государственных дел одни военные поселения по-прежнему вызывали живой интерес Александра. Он вел оживленную переписку с Аракчеевым, в которой выражал надежду, что Всевышний "позволит и поможет привести сие дело к желаемому концу". Аракчеев отвечал утвердительно и опасался только "санкт-петербургского праздноглаголания", то есть критики военных поселений. Сообщал он также и о том, что Бог наставил его на новую мысль: не одевать крестьян в военную форму (которую они будто бы так любили) и не брить им бороды. Народное долготерпение все-таки брало верх и над этим неутомимым от недумания человеком.
Тем временем в Петербурге реакция, разгромив все вокруг, принялась пожирать самое себя. Голицынское министерство затмения казалось Фотию слишком просветительным и вольнодумным - из-за большого количества выпускаемой Библейским обществом, состоявшим под попечительством князя, переводной духовной литературы неправославного содержания. Фотий вновь решил отстоять чистоту веры. Кроме того, духовенство было недовольно тем, что духовные дела находились в ведении светского департамента.
Начало 1824 года ознаменовалось для Фотия новым "видением" и "откровением". На этот раз он видел себя в царских палатах, стоящим перед царем, который просил, чтобы он благословил его и исцелил от болезни. Тогда Фотий, "обняв его за выю, на ухо тихо поведал ему, како, где, от кого и колико вера Христова и Церковь Православная обидима есть".
Ободренный этим видением, Фотий помчался в Петербург и поселился под гостеприимным кровом "дщери-девицы". Здесь образовался центр заговора против Голицына, к которому не замедлил примкнуть Магницкий. Бумаги и документы, компрометирующие министра просвещения, тайно передавались государю через обер-полицмейстера Гладкова и генерал-адъютанта Уварова.
Вечером 17 апреля Александр назначил аудиенцию митрополиту Серафиму. Их беседа продолжалась до поздней ночи. Спустя три дня к государю был приглашен и Фотий, который был проведен в кабинет тайно, через задний вход. Чтобы придать веса своему "видению", архимандрит больше говорил не об обидах, чинимых Голицыным святой Церкви, а об опасности государственного переворота, к которому может привести направление политики министра просвещения.