Страница:
— Я верю в Бога.
— Тогда вы с миром.
— Я так напуган, что не могу сходить.
— Вы наше слабительное пробовали?
— Ни в жисть.
Эрконвальд кланяется. И медленно выпрямляется. Со слезами на глазах.
Отводя взгляд вниз и вправо от меня. Его руки безвольно свисают, изумруд при свете свечи слабо мерцает зеленым цветом. Твидовый пиджак помят, открытый ворот рубашки сверкает белизной кожи. Несчастный безбожник. В комнате, где он стоит, такой холод, что даже в яйцах свербит. Главная дверь закрыта на засов с болтом. С рычагами, тягами и цепями. Заперев нас всех внутри. Без какого-либо выхода. Если только не отправиться по подземному ходу вплавь по морю крыс.
— Извините, Эрконвальд, я не хотел вас расстраивать.
— Я надеялся, уважаемый, что наше присутствие доставит вам радость.
— При наличии опасных рептилий, бывших заключенных и вашего друга, который перекопал весь передний холл. И что это за радость?
— Ваше укор ранит глубоко, сэр. Мы больше вас не побеспокоим, я вам обещаю. Ваш самый смиренный и покорнейший из слуг удаляется.
— Эй, подождите минутку.
— Сэр?
— Я никого не хочу огорчать.
— Я просто плачу. От печали. Но не в муках.
— От чего же?
— Не в последнюю очередь от всех этих новостей, которые вы можете посчитать хорошими. Если они придут.
— Что вы имеете ввиду?
— Прошу, поверьте мне.
— Господи, что значит поверьте. Тут не знаешь, что будешь есть в следующий раз.
— Вот это мы и будем решать.
— Змеиный яд, ну и ну.
— Прошу, дайте мне возможность доказать, что наши текущие труды принесут плоды. Я их уже предчувствую.
Как монумент стоит он терпеливо. Его спокойный голос отдает эхом, а на рассудительное лицо медленно нисходит печаль. Каждые несколько минут он содрогается от дрожи. Чувствую, как мои ноги охватывает ледяной холод. Прикажи этой банде убираться и они начнут глумиться. Или раскапывать фундамент. Даже в этот момент они уже могут заниматься тщательным отбором серебряной посуду и планировать, как бы выкинуть меня из окна.
— Могу ли я с этим идти спать?
— О, конечно, любезный.
— Спокойной ночи.
— Спите спокойно, уважаемый.
— Спасибо.
На моем ночном столике кусок красного сыра, графинчик с портвейном и стопка книг из библиотеки. Все выглядит тепло, но при свете камина чувствую холод. Каменные бутыли с горячей водой оставляют мокрые пятна на кровати. Только то, что часовня находится в их крыле, останавливает меня от того, чтобы пойти и помолиться. Эрконвальд сказал, что Путлог настроил орган и повыкидывал крысиные гнезда из труб. Как только я пожелаю, он даст концерт. Приехать в такую глушь и за ночь превратить ее в полный курбетов, но культурный дом отдыха.
За окном воет ветер, в стену глухо бьется море. Тут во сне можно и уйти. Со стен в глубины. Персиваль говорил, что в горах есть бездонное озеро с черной ледяной водой. Полное странной тонкой рыбы, некоторая настолько острая, что может проплыть сквозь камень. Но в конце туннеля, выходящего в море из утеса на глубине шести изобатов, живет огромный угорь. Прячется в пещере. Персиваль сказывал, о, сэр, не хотел я беспокоить вас разговорами о старом угре. Но в течение многих лет на выходе из туннеля сбрасывали страшные вещи, типа голов и бедер, а еще говорят, что Клементин Три Железы скидывал оттуда за ненадобностью воющих от страха женщин. Теперь оттуда в море сбрасывает забитых овец Тим, если они не нужны мисс Овари для обеда. Эта тварь там внизу пожирает кишки и внутренности пачками. А еще, думали, что именно так и закончили свою жизнь отец и матушка старого Клементина, а также Пэдди, мясник, который пьяным свалился с утеса и с тех пор никто его не видел кроме, как при ярком солнечном свете там на дне сверкает его набедренный пояс. Также ходят слухи, что огромный угорь вел себя довольно спокойно, пока поедал того или иного парня, и что эта огромная тварь не была такой злобной, пока не сожрала одного протестанта, что выращивал розы, тот отправился наловить для себя рыбки с небольшой лодки, ну этот угорь и утащил его в свою обитель. С тех пор угорь стал таким злобным и дурным, что теперь абсолютно ясно, какие сладкие на вкус католики и отвратительные протестанты.
Тихо зарычал Элмер. Во время шумной драки внизу он тихо лежал у камина. И уничтожал баранину, пока Оскар, схватившись за один конец, не вырвал ее из его огромных челюстей. Это значит, что на ночь он не станет глотать мои шлепанцы вместе с парой носков на закуску. Он довольный смотрит на меня, дрожащего от холода в постели. В этой комнате даже половицы не скрипят. Любой в хороших теннисках может незаметно подкрасться и схватить меня за горло. А Элмер и ухом не поведет, если от них не будет пахнуть бараниной. Стук в дверь. В мою.
— Входите.
— Не хотела беспокоить вас. Но не могли бы вы поделиться зубной щеткой. Я тут утром ходила и увидела вашу коллекцию.
— Конечно. Но они все пользованные.
— О, пустяки. Можно войти и взять одну?
— Пожалуйста.
Роза в шелковом кимоно. Вся в зеленых драконах на голубом фоне, изрыгающими оранжевые языки пламени. Слышен стук ее высоких каблучков. У меня забилось сердце. А она открывает футляр с зубными щетками. И начинает, выбирая, перебирать.
— Берите любую.
— Из моей вся щетина выпала.
— Сожалею.
— Вы считаете, что сегодня вечером я вела себя не подобающим образом? Я, конечно, не леди, но и эта, такая богатенькая и культурная, только и знает, что дергать своего муженька, как марионетку за веревочку.
— Я вас вполне понимаю.
— Ну, я, конечно, не хотела выглядеть, как будто я уж совсем не могу вести себя в обществе как леди.
— О, я все понимаю.
— А, как так получилось, что вы живете в этом замке совсем один, со слугами на готове и без всяких забот? Ничего, что я задаю такой вопрос?
— Мне его отдала моя двоюродная бабушка.
— Вы меня разыгрываете? Отдала его вам?
— И Элмера в придачу.
— Вот бы мне такую бабушку. Подарила бы мне приличную квартиру. Я живу в подвале. Он сейчас залит водой. Неделю назад эти трое заявились ко мне и Франц начал копать в углу, заявив, что согласно его карте там есть минеральная жила. А, оказалось, родник. Вот что там было. Струя ударила прямо мне в лицо. Оставили меня по колено в воде, а хозяин, когда увидел, пришел в ужас.
— Как жаль.
— Круглыми сутками в сапогах.
— Ужас.
— Он уложил камни, чтобы я по ним прыгала. Но хорошо, что он сначала попробовал это сделать сам, ну и шлепнулся мордой вниз. Можно мне бокал вон того вина и кусочек сыра?
— О, конечно, угощайтесь.
— Жизнь хороша, когда читаешь книжку, а рядом на ночном столике вино и сыр. Грррр. Грррр. Я сейчас зарычу.
— Вот, возьмите нож.
— Я люблю кусать. Как хорошо, хоть на мгновение скрыться от их глаз. Они чуть меня не прикончили, пока мотались по округе. Решили убрать у меня миндалины. Оперировали на заднем сиденье машины, пока этот маньяк Франц сидел за рулем. Не могла есть целых три дня. А они только и знали, что давили кур, да коров на поворотах. А потом и случайного джентльмена, выбили из под него запряженную осликом тележку со стожком сена, бедному старику это явно стоило целых десять лет его жизни, так как он пробил солнцезащитную крышу авто и шлепнулся, наделав в штаны, прямо мне на колени. Франц стал колотить бедное животное кнутом, чтобы то убралось с пути. И как всем остальным, они дали ему ослиный дистиллят. Мы доставили старика домой. Ему семьдесят четыре, так он гонял свою восьмидесяти четырехлетнюю жену по всему дому, пока Эрконвальд пытался заснять все это на камеру. Дистиллят, конечно, фигня, старик просто чокнулся.
— Почему же вы с ними?
— Они мне платят. При выезде за город я получаю боевые, так сказать. В автомобиле воняет луком, их инструменты тычут мне в спину. Каждое утро они замеряют температуру в моем заду. За такие дела я получаю дополнительный фунт стерлинга в неделю. Пока они носятся со своей точностью.
— А что насчет вашего пения?
— Ах, это. Конечно, опера, которую они поставили, оказалась самым полным фиаско за всю историю исполнительского искусства. Франц за кулисами создавал из дыма низкий туман, чтобы страус шел, выставив над ним голову. Он сказал, что достоверность такой сцены будет просто незабываема. Ну, если учесть, что эта птица ростом почти два с половиной метра, а весом сто пятьдесят килограмм, то, когда она сошла со сцены и стала носится по залу, то достоверность действительно стала полнейшей. Их троих потом затягали по судам из-за двух поломанных ног и стольких сотрясений мозга, что и перечислять неохота, театр напоминал поле битвы. Это был конец моей собственной оперной карьеры. И их тоже, уверяю вас.
— Мне кажется, что они ведут себя как-то неосмотрительно.
— Неосмотрительно — не то слово. Они просто опасны.
— О, Боже!
— Вино — великолепно. Не возражаете, если я возьму еще немного сыра?
— О, пожалуйста.
— Вам, как, здесь удобно?
— Видите ли, я как бы еще обживаюсь. Я не ждал гостей.
— И их вы называете гостями? Выкиньте это понятие из головы. Постояльцы — вот им название. Разве они не организовали лабораторию в одной из ваших комнат и не пытаются в другой прорыть дыру в полу, чтобы устроить серпентарий в комнате под ней?
— Свят, свят.
— Но, вот, что я вам скажу. Это единственные три самых честных человека, которых я когда-либо видела в этой стране. Меня не раз обдирали до последнего пенни. А они держат свое слово до последней буквы. На Рождество они раздают дюжинами утки бедным и дают образование беспризорникам, посылая их в лучшие колледжи. По доброте своей они не отказывают никому. Я своими глазами видела, как Эрконвальд шел вдоль Грин-парка, окруженный кучей оборванцев, выпрашивающих мелочь, и опустошил все свои карманы. Перепало и старухам, подыхающим за пивоваренным заводом, которые благодарили его за последние счастливые минуты на этой земле. В то время, как их родные семьи старались вогнать их в могилы, Эрконвальд, Путлог и Франц льют бальзам на голову бедного создания, кормят ее мармеладом и лимоном со взбитыми сливками. А в это время эти звери пьют за дверьми, торопясь отметить похороны бедной старушки. Можно я присяду?
— Конечно, прошу вас.
— Вы могли бы начать тут неплохой бизнес.
Роза подливает в свой бокал вина. Держа сыр за корочку, она откусывает острыми зубками последние кусочки, сверкая в полумраке глазами. Темные ищущие яблоки глаз. Задерживает свой взгляд на мне. Начинается игра, кто кого переглядит. Выигрывает через девять секунд. И, откинув голову назад, встряхивает волосами. Ее размеры, все больше моих, проносятся, как письмена, в моей голове.
— Можно вас спросить, вы нормальный?
— Извините?
— Вы слышали. Вы нормальный?
— Не думаю.
— Я жду.
— О.
— Вы знаете, о чем я спрашиваю. Вы разве не слышали такого выражения, дайте мужчине в постель женщину.
— Вряд ли.
— Так вы хотите, чтобы я легла к вам в постель или нет?
— Конечно. Прошу вас, ложитесь.
— Я сниму это старое ярмо с себя.
— Ого.
— Ха, ха. Гррр. Ну, как?
— О, Боже.
— Я тоже мерзну. Все больше. Льняные простыни и наволочки с вышивкой. А вы плутократ. Там внизу темницы. С цепями и кандалами на стенах. Везде снуют крысы. Вы и ваши предшественники должно быть хорошо проводили время, бросая в застенки бедных аборигенов, избивали и морили их голодом, прибирая своими кровавыми рукам землю, все, что могли. И что только я делаю в одной постели с таким как вы.
— Я ничего с местными не делал. Я приехал сюда недавно.
— Ну, это же по вас видно. Все признаки жестокого лендлорда. Это же на вас написано. Когда сюда ворвутся повстанцы. То с такими как вы, будьте уверены, они быстро расправятся.
— Повстанцы?
— Конечно. Повстанческая армия. Уберите свой локоть с моей груди. Вы что не видите, что это?
— Даже, не знаю. Здесь явно какое-то недоразумение.
— У вас еще вино есть?
— Графин вон там.
— Я тогда налью себе.
Клементин поправил на себе голубой ночной колпак. Он предохраняет корни волос от неблагоприятного воздействия ночного воздуха. Черный пучок которых яро прет из подмышки Розы. В случае драки с ней у меня шансов нет. Она спокойно оторвала самого крупного экс-зека от пола, когда тот попытался задушить ее захватом сзади. А у меня от эрекции аж ломит, если она решит его оторвать, то всем удовольствиям конец. До того, как сюда придут повстанцы. И не сделают это.
— Роза, вы не нальете мне бокал вина?
— Берите мой, не стесняйтесь, а я налью себе другой. Скажите, пожалуйста, а что там у вас висит на стене?
— Блоки для того, чтобы поднимать и опускать дверь.
— Повстанцы быстро с этим справятся.
— Вы случайно не знаете, когда они придут?
— Если и знаю, то с какой стати я вам скажу. С командиром я знакома лично.
— Как вы думаете, он не сделаете для меня исключения?
— Откуда я знаю. Но один человек в таком огромном месте. Когда целым семьям приходится жить в одной комнате.
— В данный момент здесь шестнадцать человек. Не считая собаки, свиньи и коллекции змей.
— О, мне эти мамбы нравятся.
— Они же ядовитые.
— У меня от них прививка. Посмотрите на мою руку. Шрамы. А скоро их станет еще больше, их выращивают, чтобы выпустить в поле. И вы будете свободны от крыс.
— И сойду с ума от этих мамб.
— А вы юморной. Так экипироваться для сна. Что касается меня, я люблю наготу. Эрконвальд фотографировал меня и спереди и сзади. Он воображает себя фотографом. До моего участия в конкурсе певиц, он преследовал меня по всему городу. Если я пила кофе, он сидел за соседним столиком и что-то писал. Наконец в холле одной гостиницы он появился из-за колонны и представился. Я рассмеялась ему в лицо. Он мне говорит, ах, мадам, позвольте мне представиться из-за этого архитектурного украшения. И чуть ли не прыгает на меня. С деликатностью козла скачет по боковым ступенькам с подсветкой. И опускается на одно колено. Протягивает мне кольцо в центре небольшого подноса. Вокруг все смотрят. Я чуть не шлепнулась в обморок от смущения. Смотрю, как дура, на выгравированное предложение замужества. А он, не говоря больше ни слова, встает, кланяется и удаляется в угол, чтобы что-то записать в свой блокнотик.
Дождь стучит по каменному подоконнику. Усиливается ветер. Шумит море. Там, где прячется огромный угорь. Охраняя свою коллекцию костей. Перевожу свой локоть обратно, где он был. Упирается в бок ее пышной груди. Ставшей еще пышней от моего сыра. Чуть дальше вытягиваю ноги между влажных простыней. Потрогать, действительно ли это правда. Что у нее между пальцами перепонки. Яд мабы в крови. И связи с повстанцами. Которые, пожалуй, уже могут быть и здесь. Чтобы занять позиции. В холлах. И прямое движение для этого карнавала.
— Вы страдаете запорами, Клементин?
— Нет.
— А я страдала. Годами. Схватывалось как бетон. Докторам приходилось выковыривать его из меня. Пока мне не сделали инфузию. Выиграв конкурс, эти трое в белых халатах подвергли меня грубому интимному обследованию разными стетоскопами и приборами для измерения давления крови. Сказали, что я дышу не так, как надо, и что это вызвано внутренним загрязнением. Конечно, я все это выслушала, куда деться, если лежишь абсолютно голой и привязанной на операционном столе под огромным застекленным люком и видишь, как облака бегут прямо над лучшей частью города. Вы бы слышали эти напыщенные комментарии. Их так и несло. Сказали, что теперь тон моего голоса станет мягче. Но, знаете, я им за это благодарна. За то огромное облегчение, которое я испытываю за утренним туалетом. Сидишь, а оно выходит из тебя разом длиной два фута, как сатин. Ослиный дистиллят Франца может быть и фигня. Но, поверьте мне, инфузия — это просто чудо.
— И дистиллят о-кей.
— Не смешите меня. Гррр. Вот это да. Более качественного гранита я в своей жизни никогда не чувствовала. Может они действительно гениальные ученые.
Роза, сопя, взгромождается на Клементина. Уши Элмера встают торчком. Бугристый матрас скрипит ржавыми пружинами. Она пытается расстегнуть на мне пижаму, которую я одел задом наперед. А в заду проделал дырку, чтобы писать. Так как постоянно путался каждый раз, когда среди ночи шел писать во время моего путешествия по бурным морям. К этой земле. После одиннадцати с половиной дней морского кошмара. Пережитого молча. В конце долгой нервной болезни. Приведшей прямо к краю могилы. Но сумел удержаться. Не желая так просто уходить. Но все же потихоньку скатываясь туда. Просыпался каждое утро на рассвете. С ощущением холода смерти. Моя двоюродная бабушка сидела целыми днями у своего дома с фронтоном на тенистой улице. По которой, как я видел, приходили и уходили молочник, почтальон и сборщик мусора. И как Эрконвальд у Розы я замерил у себя ректальную температуру. И определил медленное угасание от фатальной болезни. Которая перешла на горло и задницу. Части тела, которые ей, кажется, нравятся. А слуги моей тетушки выходили из моей спальни, покачивая головами. С подносами не тронутой еды. Каждый день я терял по семь унций. Разглядывая в зеркале свой белый язык. Новые боли в глазах. С ладоней моих умоляюще вытянутых рук парило смертью. Знай я тогда Франца, Эрконвальда и Путлога, то в глотку мне они пустили бы тонизирующий пар, а в задницу вдули бы газообразную сыворотку. От чего в желудке был бы настоящий взрыв, от которого из суставов ноги бы повыскакивали. Суетился бы как кукла, похороненная, как я сейчас, под двумя ритмично покачивающимися массивными грудями Розы и каскадом волос. Постанывает и покусывает. Это вам не последнюю милю ползти. В мою спальню в инвалидном кресле вкатывается тетушка и говорит, что я в точности как мой отец. Он был большим и сильным. Похоронил матушку и еще трех после нее. Затрахал до смерти. Так поговаривали доктора, которые диагностировали у него волнение, вызванное яичковой троицей. Неконтролируемый нрав поддерживал его в прекрасном состоянии. Он мог выскочить на перекрестке и вытащить из другой машины какого-нибудь несчастного, имевшего неосторожность рявкнуть на него на предыдущем перекрестке. Я сидел на переднем сиденье. Малыш с кудряшками и огромными печальными глазами. Встал, чтобы посмотреть, как мой отец правым хуком привычно укладывает парня на капот автомобиля. Затем перебрался на заднее сиденье, выглянул и увидел, что жертва лежит, сложив ручки, бездыханно. Роза, милая, ты сильная. Схватила меня за кисти. За окном бушует ветер. На ночном столике гаснет последняя свеча. Жизнь на цыпочках возвращается обратно. Пока ты ждешь и так ее и не видишь. Пока не наступит время. Как в данном случае. Кладбищенский Замок лечит. Новый мощный летальный ужас изгоняет застарелые, едва теплящиеся страхи, при которых ты не жил, а существовал. Все еще прошу мамочку. Вернуться. Она оставила меня в солнечный день. На скорой помощи с черного хода. Ее вынесли на носилках и поставили в тень от портика старой кареты. Я прижался носом к медному экрану. Мой отец сказал, что маме хочется тишины и спокойствия. Скоро он возьмет меня с собой, чтобы с ней повидаться. Мы поехали в дождливый день. В центр города. Утром выпал снег и теперь все улицы были серыми от мокрой грязи. В больнице гудели, позвякивая, трубы. Мы поднялись на третий этаж в лифте и прошли по длинному коридору. Провезли на коляске хныкающего маленького мальчика. Его мама держала в руках его одежду. Мы подошли к двери и меня охватила дрожь. Я стоял, а сзади меня подталкивал отец. Входи, сказал он. Посмотри на маму. Она там. Подойти к ней. Как силуэт лежала она на кровати, ее длинный хрупкий нос, глаза закрыты, волнистые каштановые волосы разбросаны по подушке. За окном крыша другого здания, вся в трубах и мелкой серой гальке. Небо темнеет, начался прямой, сильный дождь. Углы крыши забиты старым снегом. Отец стоит у двери. Рука у мамы бледная. Концы ногтей совсем белые. Я протягиваю руку и касаюсь ее. Я не знал, что такое мертвец. Пока у меня из глаз не потекли слезы. А когда я поворачиваюсь, то отца уже нет. Я оглядываю приемный покой и вижу, как отец разговаривает с доктором. Мимо меня прошла сестра и вошла в палату. Я стоял у двери и смотрел, как она закрыла лицо мамы белой простыней. А когда сестра вышла, спросила у меня, а ты кто, малыш. Никто, ответил я.
5
— Тогда вы с миром.
— Я так напуган, что не могу сходить.
— Вы наше слабительное пробовали?
— Ни в жисть.
Эрконвальд кланяется. И медленно выпрямляется. Со слезами на глазах.
Отводя взгляд вниз и вправо от меня. Его руки безвольно свисают, изумруд при свете свечи слабо мерцает зеленым цветом. Твидовый пиджак помят, открытый ворот рубашки сверкает белизной кожи. Несчастный безбожник. В комнате, где он стоит, такой холод, что даже в яйцах свербит. Главная дверь закрыта на засов с болтом. С рычагами, тягами и цепями. Заперев нас всех внутри. Без какого-либо выхода. Если только не отправиться по подземному ходу вплавь по морю крыс.
— Извините, Эрконвальд, я не хотел вас расстраивать.
— Я надеялся, уважаемый, что наше присутствие доставит вам радость.
— При наличии опасных рептилий, бывших заключенных и вашего друга, который перекопал весь передний холл. И что это за радость?
— Ваше укор ранит глубоко, сэр. Мы больше вас не побеспокоим, я вам обещаю. Ваш самый смиренный и покорнейший из слуг удаляется.
— Эй, подождите минутку.
— Сэр?
— Я никого не хочу огорчать.
— Я просто плачу. От печали. Но не в муках.
— От чего же?
— Не в последнюю очередь от всех этих новостей, которые вы можете посчитать хорошими. Если они придут.
— Что вы имеете ввиду?
— Прошу, поверьте мне.
— Господи, что значит поверьте. Тут не знаешь, что будешь есть в следующий раз.
— Вот это мы и будем решать.
— Змеиный яд, ну и ну.
— Прошу, дайте мне возможность доказать, что наши текущие труды принесут плоды. Я их уже предчувствую.
Как монумент стоит он терпеливо. Его спокойный голос отдает эхом, а на рассудительное лицо медленно нисходит печаль. Каждые несколько минут он содрогается от дрожи. Чувствую, как мои ноги охватывает ледяной холод. Прикажи этой банде убираться и они начнут глумиться. Или раскапывать фундамент. Даже в этот момент они уже могут заниматься тщательным отбором серебряной посуду и планировать, как бы выкинуть меня из окна.
— Могу ли я с этим идти спать?
— О, конечно, любезный.
— Спокойной ночи.
— Спите спокойно, уважаемый.
— Спасибо.
На моем ночном столике кусок красного сыра, графинчик с портвейном и стопка книг из библиотеки. Все выглядит тепло, но при свете камина чувствую холод. Каменные бутыли с горячей водой оставляют мокрые пятна на кровати. Только то, что часовня находится в их крыле, останавливает меня от того, чтобы пойти и помолиться. Эрконвальд сказал, что Путлог настроил орган и повыкидывал крысиные гнезда из труб. Как только я пожелаю, он даст концерт. Приехать в такую глушь и за ночь превратить ее в полный курбетов, но культурный дом отдыха.
За окном воет ветер, в стену глухо бьется море. Тут во сне можно и уйти. Со стен в глубины. Персиваль говорил, что в горах есть бездонное озеро с черной ледяной водой. Полное странной тонкой рыбы, некоторая настолько острая, что может проплыть сквозь камень. Но в конце туннеля, выходящего в море из утеса на глубине шести изобатов, живет огромный угорь. Прячется в пещере. Персиваль сказывал, о, сэр, не хотел я беспокоить вас разговорами о старом угре. Но в течение многих лет на выходе из туннеля сбрасывали страшные вещи, типа голов и бедер, а еще говорят, что Клементин Три Железы скидывал оттуда за ненадобностью воющих от страха женщин. Теперь оттуда в море сбрасывает забитых овец Тим, если они не нужны мисс Овари для обеда. Эта тварь там внизу пожирает кишки и внутренности пачками. А еще, думали, что именно так и закончили свою жизнь отец и матушка старого Клементина, а также Пэдди, мясник, который пьяным свалился с утеса и с тех пор никто его не видел кроме, как при ярком солнечном свете там на дне сверкает его набедренный пояс. Также ходят слухи, что огромный угорь вел себя довольно спокойно, пока поедал того или иного парня, и что эта огромная тварь не была такой злобной, пока не сожрала одного протестанта, что выращивал розы, тот отправился наловить для себя рыбки с небольшой лодки, ну этот угорь и утащил его в свою обитель. С тех пор угорь стал таким злобным и дурным, что теперь абсолютно ясно, какие сладкие на вкус католики и отвратительные протестанты.
Тихо зарычал Элмер. Во время шумной драки внизу он тихо лежал у камина. И уничтожал баранину, пока Оскар, схватившись за один конец, не вырвал ее из его огромных челюстей. Это значит, что на ночь он не станет глотать мои шлепанцы вместе с парой носков на закуску. Он довольный смотрит на меня, дрожащего от холода в постели. В этой комнате даже половицы не скрипят. Любой в хороших теннисках может незаметно подкрасться и схватить меня за горло. А Элмер и ухом не поведет, если от них не будет пахнуть бараниной. Стук в дверь. В мою.
— Входите.
— Не хотела беспокоить вас. Но не могли бы вы поделиться зубной щеткой. Я тут утром ходила и увидела вашу коллекцию.
— Конечно. Но они все пользованные.
— О, пустяки. Можно войти и взять одну?
— Пожалуйста.
Роза в шелковом кимоно. Вся в зеленых драконах на голубом фоне, изрыгающими оранжевые языки пламени. Слышен стук ее высоких каблучков. У меня забилось сердце. А она открывает футляр с зубными щетками. И начинает, выбирая, перебирать.
— Берите любую.
— Из моей вся щетина выпала.
— Сожалею.
— Вы считаете, что сегодня вечером я вела себя не подобающим образом? Я, конечно, не леди, но и эта, такая богатенькая и культурная, только и знает, что дергать своего муженька, как марионетку за веревочку.
— Я вас вполне понимаю.
— Ну, я, конечно, не хотела выглядеть, как будто я уж совсем не могу вести себя в обществе как леди.
— О, я все понимаю.
— А, как так получилось, что вы живете в этом замке совсем один, со слугами на готове и без всяких забот? Ничего, что я задаю такой вопрос?
— Мне его отдала моя двоюродная бабушка.
— Вы меня разыгрываете? Отдала его вам?
— И Элмера в придачу.
— Вот бы мне такую бабушку. Подарила бы мне приличную квартиру. Я живу в подвале. Он сейчас залит водой. Неделю назад эти трое заявились ко мне и Франц начал копать в углу, заявив, что согласно его карте там есть минеральная жила. А, оказалось, родник. Вот что там было. Струя ударила прямо мне в лицо. Оставили меня по колено в воде, а хозяин, когда увидел, пришел в ужас.
— Как жаль.
— Круглыми сутками в сапогах.
— Ужас.
— Он уложил камни, чтобы я по ним прыгала. Но хорошо, что он сначала попробовал это сделать сам, ну и шлепнулся мордой вниз. Можно мне бокал вон того вина и кусочек сыра?
— О, конечно, угощайтесь.
— Жизнь хороша, когда читаешь книжку, а рядом на ночном столике вино и сыр. Грррр. Грррр. Я сейчас зарычу.
— Вот, возьмите нож.
— Я люблю кусать. Как хорошо, хоть на мгновение скрыться от их глаз. Они чуть меня не прикончили, пока мотались по округе. Решили убрать у меня миндалины. Оперировали на заднем сиденье машины, пока этот маньяк Франц сидел за рулем. Не могла есть целых три дня. А они только и знали, что давили кур, да коров на поворотах. А потом и случайного джентльмена, выбили из под него запряженную осликом тележку со стожком сена, бедному старику это явно стоило целых десять лет его жизни, так как он пробил солнцезащитную крышу авто и шлепнулся, наделав в штаны, прямо мне на колени. Франц стал колотить бедное животное кнутом, чтобы то убралось с пути. И как всем остальным, они дали ему ослиный дистиллят. Мы доставили старика домой. Ему семьдесят четыре, так он гонял свою восьмидесяти четырехлетнюю жену по всему дому, пока Эрконвальд пытался заснять все это на камеру. Дистиллят, конечно, фигня, старик просто чокнулся.
— Почему же вы с ними?
— Они мне платят. При выезде за город я получаю боевые, так сказать. В автомобиле воняет луком, их инструменты тычут мне в спину. Каждое утро они замеряют температуру в моем заду. За такие дела я получаю дополнительный фунт стерлинга в неделю. Пока они носятся со своей точностью.
— А что насчет вашего пения?
— Ах, это. Конечно, опера, которую они поставили, оказалась самым полным фиаско за всю историю исполнительского искусства. Франц за кулисами создавал из дыма низкий туман, чтобы страус шел, выставив над ним голову. Он сказал, что достоверность такой сцены будет просто незабываема. Ну, если учесть, что эта птица ростом почти два с половиной метра, а весом сто пятьдесят килограмм, то, когда она сошла со сцены и стала носится по залу, то достоверность действительно стала полнейшей. Их троих потом затягали по судам из-за двух поломанных ног и стольких сотрясений мозга, что и перечислять неохота, театр напоминал поле битвы. Это был конец моей собственной оперной карьеры. И их тоже, уверяю вас.
— Мне кажется, что они ведут себя как-то неосмотрительно.
— Неосмотрительно — не то слово. Они просто опасны.
— О, Боже!
— Вино — великолепно. Не возражаете, если я возьму еще немного сыра?
— О, пожалуйста.
— Вам, как, здесь удобно?
— Видите ли, я как бы еще обживаюсь. Я не ждал гостей.
— И их вы называете гостями? Выкиньте это понятие из головы. Постояльцы — вот им название. Разве они не организовали лабораторию в одной из ваших комнат и не пытаются в другой прорыть дыру в полу, чтобы устроить серпентарий в комнате под ней?
— Свят, свят.
— Но, вот, что я вам скажу. Это единственные три самых честных человека, которых я когда-либо видела в этой стране. Меня не раз обдирали до последнего пенни. А они держат свое слово до последней буквы. На Рождество они раздают дюжинами утки бедным и дают образование беспризорникам, посылая их в лучшие колледжи. По доброте своей они не отказывают никому. Я своими глазами видела, как Эрконвальд шел вдоль Грин-парка, окруженный кучей оборванцев, выпрашивающих мелочь, и опустошил все свои карманы. Перепало и старухам, подыхающим за пивоваренным заводом, которые благодарили его за последние счастливые минуты на этой земле. В то время, как их родные семьи старались вогнать их в могилы, Эрконвальд, Путлог и Франц льют бальзам на голову бедного создания, кормят ее мармеладом и лимоном со взбитыми сливками. А в это время эти звери пьют за дверьми, торопясь отметить похороны бедной старушки. Можно я присяду?
— Конечно, прошу вас.
— Вы могли бы начать тут неплохой бизнес.
Роза подливает в свой бокал вина. Держа сыр за корочку, она откусывает острыми зубками последние кусочки, сверкая в полумраке глазами. Темные ищущие яблоки глаз. Задерживает свой взгляд на мне. Начинается игра, кто кого переглядит. Выигрывает через девять секунд. И, откинув голову назад, встряхивает волосами. Ее размеры, все больше моих, проносятся, как письмена, в моей голове.
— Можно вас спросить, вы нормальный?
— Извините?
— Вы слышали. Вы нормальный?
— Не думаю.
— Я жду.
— О.
— Вы знаете, о чем я спрашиваю. Вы разве не слышали такого выражения, дайте мужчине в постель женщину.
— Вряд ли.
— Так вы хотите, чтобы я легла к вам в постель или нет?
— Конечно. Прошу вас, ложитесь.
— Я сниму это старое ярмо с себя.
— Ого.
— Ха, ха. Гррр. Ну, как?
— О, Боже.
— Я тоже мерзну. Все больше. Льняные простыни и наволочки с вышивкой. А вы плутократ. Там внизу темницы. С цепями и кандалами на стенах. Везде снуют крысы. Вы и ваши предшественники должно быть хорошо проводили время, бросая в застенки бедных аборигенов, избивали и морили их голодом, прибирая своими кровавыми рукам землю, все, что могли. И что только я делаю в одной постели с таким как вы.
— Я ничего с местными не делал. Я приехал сюда недавно.
— Ну, это же по вас видно. Все признаки жестокого лендлорда. Это же на вас написано. Когда сюда ворвутся повстанцы. То с такими как вы, будьте уверены, они быстро расправятся.
— Повстанцы?
— Конечно. Повстанческая армия. Уберите свой локоть с моей груди. Вы что не видите, что это?
— Даже, не знаю. Здесь явно какое-то недоразумение.
— У вас еще вино есть?
— Графин вон там.
— Я тогда налью себе.
Клементин поправил на себе голубой ночной колпак. Он предохраняет корни волос от неблагоприятного воздействия ночного воздуха. Черный пучок которых яро прет из подмышки Розы. В случае драки с ней у меня шансов нет. Она спокойно оторвала самого крупного экс-зека от пола, когда тот попытался задушить ее захватом сзади. А у меня от эрекции аж ломит, если она решит его оторвать, то всем удовольствиям конец. До того, как сюда придут повстанцы. И не сделают это.
— Роза, вы не нальете мне бокал вина?
— Берите мой, не стесняйтесь, а я налью себе другой. Скажите, пожалуйста, а что там у вас висит на стене?
— Блоки для того, чтобы поднимать и опускать дверь.
— Повстанцы быстро с этим справятся.
— Вы случайно не знаете, когда они придут?
— Если и знаю, то с какой стати я вам скажу. С командиром я знакома лично.
— Как вы думаете, он не сделаете для меня исключения?
— Откуда я знаю. Но один человек в таком огромном месте. Когда целым семьям приходится жить в одной комнате.
— В данный момент здесь шестнадцать человек. Не считая собаки, свиньи и коллекции змей.
— О, мне эти мамбы нравятся.
— Они же ядовитые.
— У меня от них прививка. Посмотрите на мою руку. Шрамы. А скоро их станет еще больше, их выращивают, чтобы выпустить в поле. И вы будете свободны от крыс.
— И сойду с ума от этих мамб.
— А вы юморной. Так экипироваться для сна. Что касается меня, я люблю наготу. Эрконвальд фотографировал меня и спереди и сзади. Он воображает себя фотографом. До моего участия в конкурсе певиц, он преследовал меня по всему городу. Если я пила кофе, он сидел за соседним столиком и что-то писал. Наконец в холле одной гостиницы он появился из-за колонны и представился. Я рассмеялась ему в лицо. Он мне говорит, ах, мадам, позвольте мне представиться из-за этого архитектурного украшения. И чуть ли не прыгает на меня. С деликатностью козла скачет по боковым ступенькам с подсветкой. И опускается на одно колено. Протягивает мне кольцо в центре небольшого подноса. Вокруг все смотрят. Я чуть не шлепнулась в обморок от смущения. Смотрю, как дура, на выгравированное предложение замужества. А он, не говоря больше ни слова, встает, кланяется и удаляется в угол, чтобы что-то записать в свой блокнотик.
Дождь стучит по каменному подоконнику. Усиливается ветер. Шумит море. Там, где прячется огромный угорь. Охраняя свою коллекцию костей. Перевожу свой локоть обратно, где он был. Упирается в бок ее пышной груди. Ставшей еще пышней от моего сыра. Чуть дальше вытягиваю ноги между влажных простыней. Потрогать, действительно ли это правда. Что у нее между пальцами перепонки. Яд мабы в крови. И связи с повстанцами. Которые, пожалуй, уже могут быть и здесь. Чтобы занять позиции. В холлах. И прямое движение для этого карнавала.
— Вы страдаете запорами, Клементин?
— Нет.
— А я страдала. Годами. Схватывалось как бетон. Докторам приходилось выковыривать его из меня. Пока мне не сделали инфузию. Выиграв конкурс, эти трое в белых халатах подвергли меня грубому интимному обследованию разными стетоскопами и приборами для измерения давления крови. Сказали, что я дышу не так, как надо, и что это вызвано внутренним загрязнением. Конечно, я все это выслушала, куда деться, если лежишь абсолютно голой и привязанной на операционном столе под огромным застекленным люком и видишь, как облака бегут прямо над лучшей частью города. Вы бы слышали эти напыщенные комментарии. Их так и несло. Сказали, что теперь тон моего голоса станет мягче. Но, знаете, я им за это благодарна. За то огромное облегчение, которое я испытываю за утренним туалетом. Сидишь, а оно выходит из тебя разом длиной два фута, как сатин. Ослиный дистиллят Франца может быть и фигня. Но, поверьте мне, инфузия — это просто чудо.
— И дистиллят о-кей.
— Не смешите меня. Гррр. Вот это да. Более качественного гранита я в своей жизни никогда не чувствовала. Может они действительно гениальные ученые.
Роза, сопя, взгромождается на Клементина. Уши Элмера встают торчком. Бугристый матрас скрипит ржавыми пружинами. Она пытается расстегнуть на мне пижаму, которую я одел задом наперед. А в заду проделал дырку, чтобы писать. Так как постоянно путался каждый раз, когда среди ночи шел писать во время моего путешествия по бурным морям. К этой земле. После одиннадцати с половиной дней морского кошмара. Пережитого молча. В конце долгой нервной болезни. Приведшей прямо к краю могилы. Но сумел удержаться. Не желая так просто уходить. Но все же потихоньку скатываясь туда. Просыпался каждое утро на рассвете. С ощущением холода смерти. Моя двоюродная бабушка сидела целыми днями у своего дома с фронтоном на тенистой улице. По которой, как я видел, приходили и уходили молочник, почтальон и сборщик мусора. И как Эрконвальд у Розы я замерил у себя ректальную температуру. И определил медленное угасание от фатальной болезни. Которая перешла на горло и задницу. Части тела, которые ей, кажется, нравятся. А слуги моей тетушки выходили из моей спальни, покачивая головами. С подносами не тронутой еды. Каждый день я терял по семь унций. Разглядывая в зеркале свой белый язык. Новые боли в глазах. С ладоней моих умоляюще вытянутых рук парило смертью. Знай я тогда Франца, Эрконвальда и Путлога, то в глотку мне они пустили бы тонизирующий пар, а в задницу вдули бы газообразную сыворотку. От чего в желудке был бы настоящий взрыв, от которого из суставов ноги бы повыскакивали. Суетился бы как кукла, похороненная, как я сейчас, под двумя ритмично покачивающимися массивными грудями Розы и каскадом волос. Постанывает и покусывает. Это вам не последнюю милю ползти. В мою спальню в инвалидном кресле вкатывается тетушка и говорит, что я в точности как мой отец. Он был большим и сильным. Похоронил матушку и еще трех после нее. Затрахал до смерти. Так поговаривали доктора, которые диагностировали у него волнение, вызванное яичковой троицей. Неконтролируемый нрав поддерживал его в прекрасном состоянии. Он мог выскочить на перекрестке и вытащить из другой машины какого-нибудь несчастного, имевшего неосторожность рявкнуть на него на предыдущем перекрестке. Я сидел на переднем сиденье. Малыш с кудряшками и огромными печальными глазами. Встал, чтобы посмотреть, как мой отец правым хуком привычно укладывает парня на капот автомобиля. Затем перебрался на заднее сиденье, выглянул и увидел, что жертва лежит, сложив ручки, бездыханно. Роза, милая, ты сильная. Схватила меня за кисти. За окном бушует ветер. На ночном столике гаснет последняя свеча. Жизнь на цыпочках возвращается обратно. Пока ты ждешь и так ее и не видишь. Пока не наступит время. Как в данном случае. Кладбищенский Замок лечит. Новый мощный летальный ужас изгоняет застарелые, едва теплящиеся страхи, при которых ты не жил, а существовал. Все еще прошу мамочку. Вернуться. Она оставила меня в солнечный день. На скорой помощи с черного хода. Ее вынесли на носилках и поставили в тень от портика старой кареты. Я прижался носом к медному экрану. Мой отец сказал, что маме хочется тишины и спокойствия. Скоро он возьмет меня с собой, чтобы с ней повидаться. Мы поехали в дождливый день. В центр города. Утром выпал снег и теперь все улицы были серыми от мокрой грязи. В больнице гудели, позвякивая, трубы. Мы поднялись на третий этаж в лифте и прошли по длинному коридору. Провезли на коляске хныкающего маленького мальчика. Его мама держала в руках его одежду. Мы подошли к двери и меня охватила дрожь. Я стоял, а сзади меня подталкивал отец. Входи, сказал он. Посмотри на маму. Она там. Подойти к ней. Как силуэт лежала она на кровати, ее длинный хрупкий нос, глаза закрыты, волнистые каштановые волосы разбросаны по подушке. За окном крыша другого здания, вся в трубах и мелкой серой гальке. Небо темнеет, начался прямой, сильный дождь. Углы крыши забиты старым снегом. Отец стоит у двери. Рука у мамы бледная. Концы ногтей совсем белые. Я протягиваю руку и касаюсь ее. Я не знал, что такое мертвец. Пока у меня из глаз не потекли слезы. А когда я поворачиваюсь, то отца уже нет. Я оглядываю приемный покой и вижу, как отец разговаривает с доктором. Мимо меня прошла сестра и вошла в палату. Я стоял у двери и смотрел, как она закрыла лицо мамы белой простыней. А когда сестра вышла, спросила у меня, а ты кто, малыш. Никто, ответил я.
Также
Как и тот,
Кто
Причинил
Всю эту
Боль.
5
Ночь, бормоча и пришептывая, уступает место рассвету. Который, наступая по суше, сбивает зимних птиц в стаи, выгоняет их в море. Освещает волны. Гонит рыб на глубину. Где они могут промахнуться, хватая друг друга в темноте. А после всех этих четверговых бестолковостей разве можно спать. Под храп Розы.
Клементин мотает головой под волосами Розы. Пока сквозь них не просовывается огромный влажный нос, за которым следует язык и лапы Элмера. Желающего присоединится к веселью и проталкивающего свою ужасную голову между нами. Как раз в тот момент когда я начинаю ловить кайф, засадив спящей Розе по полной. Та со стоном просыпается. И ворчит как Элмер.
— О, Господи, так это на нас собака. Она не заразная? Убери ее с меня.
— Пошел, Элмер. Непослушный пес. Он всего лишь играет.
— Он меня куснул.
— Извини. Элмер, на пол. Ему скучно.
— Гав, гав.
— Он не понимает, что я ему говорю
— Слушай, ты, монстр, отъебись от меня.
— Прошу, не говори так с моей собакой.
— Ты, что, хочешь, чтобы он меня, беззащитную, изуродовал в таком положении, как мы есть?
— Ты можешь легко оскорбить его чувства.
— Пока ему не придет в голову прищучить меня за один из моих придатков.
Роза так и исходит запахами. Возбуждая Элмера, который согласно заплесневелому собачьему справочнику в библиотеке может различать больше запахов, чем ваша мамба. Он же хочет лишь знать, чем же пахнет. У Розы между мощных ног. Между коленками которых я и лежу, зажатый как в щипцах. И что же делать, если тебя пучит дух неземной, готовый вырваться прямо из недр сознания твоего. Так неудобно, протестуя нелюбезное отношение к собаке. Выпустить зловоние в спертое пространство меж слоями влажного постельного белья и шерсти, не говоря уже о толстом в дюйм побитом молью стеганном одеяле. Под которым мы, вдвоем, и возлегаем, конечно, тяжело дыша. Прошу всех приготовиться. Я пукаю. Беззвучно. Одеть маски. К газовой атаке товсь. Свалю все на Элмера. Я то знаю, как он фунял. Довольно едко. Весело путешествуя. В купе поезда.
— Что это, ради всех святых?
— Что?
— Дохлая крыса?
— Извини?
— Она точно здесь в постели.
— Где?
— Я задыхаюсь.
— Это Элмер.
— Убери его отсюда, вонючку эту.
— Элмер. Вон. Вниз. Противный.
— Эта собака совсем не умеет себя вести.
Через узкое окошко пробивается косой луч лунного света. Ветви деревьев скребутся о стены. Беспорядочно мечутся облака. Рокочет море. Дрожат стены. Постепенно выветривается вонючий пердеж. Явно забродил от соуса. А потом отферментировался старым сыром и выдержанным портвейном. Эти три умника, если на минутку освободятся от строительства серпентария в моем доме, могли бы состряпать таблетку для очистки газов. Быстро возникающих из нечто приятного. И превращающихся в своей красоте в нечто отвратительное. Писк сезона. Просто проглотить и все. Для освежения. Из папоротника, сирени или вереска. Таблетки, подходящие к духам. Для вечернего наряда. В одну из опер. Весь зал может придти, заправившись ландышем. Достоверность такого запаха будет просто незабываема. Триумфальным крещендо, вырвавшимся из лучших попок. Единый отход газов под опускающийся занавес. От аплодисментов взлетающих под потолок. Один вызов на бис за другим. И Роза могла бы ее проглотить. А она опять стонет. Вращаясь и резко насаживаясь на меня. А я ей подмахну. Между забавными перерывами, что наступают у нас. Все как в кино, которое я обычно смотрел по субботам. Прерывалось до следующей недели с головой героя, лежащей на рельсах. И я, накопив мелочи, мчался обратно, чтобы посмотреть, задавят его или нет. Как и носы, которые квасил мой отец. Уже после того, как он привел жену, которая постоянно выходила из их спальни, кутаясь в кимоно, и говорила мне, что бы я шел вниз. Мой отец часто буянил. Видел, как он однажды прижал какого-то парня прямо к силосной башне и схватил его за горло так, что тот весь аж посинел, прямо как г-жа УДС. Раз в месяц, по крайней мере, он заводился и начинал носиться по дому, круша все на своем пути. Шипя, набирал пар. А затем пробивал кулаком насквозь все, что ему попадалось под руку. Мне это стало нравиться больше, чем кино. Я выбирал щелку и незаметно подсматривал. От кресел только пыль летела. В окнах стекла дрожали. Абажуры летели. Последнее было моим самым любимым. А если он находил меня, то и мне доставалась пара тумаков. От которых я летел через всю комнату. Визжа, как резаный. Но с возрастом я научился пулей спускаться в подвал и вылезать там через окошко, в которое он уже протиснуться не мог. И однажды, пока он кипел от злости в подвале, я вылил на него ведро воды. В которое я перед этим помочился. Началась погоня вверх-вниз по вишням, гаражным крышам и сквозь все его три автомобиля. Но в доме он зажал меня в углу ванной. И пока он взламывал дверь, прибыла полиция. Он знал их поименно: Хэл, Боб, Дик — и угощал их на кухне пивом, пока не они не свалились с ног. Все это время они мне говорили, чтобы я вел себя прилично и слушался папочку. Чья очередная жена, слава Богу, меня полюбила и пекла мне яблочные пироги каждый раз, как только я ее об этом просил. А просил я каждый день. И еще бутылочку сливок. За которой следовали ложки рыбного жира. Моему небу нравились такие вариации. Я был щуплым, но здоровым дьяволенком. Эта новая мама была хорошей. И я надеялся, что моему отцу другая не понадобится. К нам вернулись все распуганные ранее слуги. Чтобы однажды воскресным вечером наблюдать, давясь от смеха, как мой отец, успокоившись, сел на провалившийся под ним стул и опрокинул на себя кастрюлю с вареной картошкой. Которая могла бы понравиться и Розе вместо давно порезанной на семена картофелине, которую она тогда с голодухи сожрала. Ей нужно было восполнить свою бешеную энергию, которую она сейчас вовсю тратит на мне. Крепко держусь за огромные белые полушария ее задницы. Гладенькие как грибочки. Вздымающиеся округлостями, описанные Эрконвальдом. На своих перепончатых лапках она въехала прямо в мою комнату, чтобы позаимствовать туалетную принадлежность. А теперь называет меня Джозефом. Может она еще и лунатик. Впивается зубами мне в шею. Еще глубже. У меня такое ощущение, что на потолке чьи-то глаза. Кларенс подглядывает между каменными сводами. А вчера, когда я повернул в коридор, ведущий непонятно куда, мне показалось, что кто-то проскользнул в мою комнату. Открой сейчас любую дверь и можешь оказаться в террариуме. Тетушку бы хватил удар. Хотя у нее и так артрит суставов ног. Когда я закончил школу, только она пришла на выпускной вечер. Я стоял под стягами на ступеньках гимназии, ветер развивал мои волосы, а она уже после всех все еще похлопывала меня по спине. Пока на нее не шикнул какой-то джентльмен, так она взяла зонтик и двинула ему. Как-то одним солнечным днем в детстве она взяла меня покататься в ее большом автомобиле, указывая Питеру, шоферу, как ехать. Петляющей кладбищенской дорогой к могиле моей матери. Она стояла под огромным белым тентом. В виде большого белого куска, высеченного из мрамора, в длинном развивающемся одеянии. Тетя сказала, что моя мама была самой красивой женщиной на среднем западе. Такой тонкий, тонкий профиль. И ты, мой мальчик, добьешься своего в жизни. Не мечи бисер перед теми, кто ниже тебя, и тем более перед теми, кто выше. И помни, что почти всегда ты будешь окружен полным невежеством. И я знаю, она хотела добавить, поэтому, не вздумай выбивать дурь из невинных прохожих, водителей и зевак, как твой отец. Роза издает стон. Такой длинный и почти агонизирующий. Бьется как рыба. На кончике моего пестика.
Клементин мотает головой под волосами Розы. Пока сквозь них не просовывается огромный влажный нос, за которым следует язык и лапы Элмера. Желающего присоединится к веселью и проталкивающего свою ужасную голову между нами. Как раз в тот момент когда я начинаю ловить кайф, засадив спящей Розе по полной. Та со стоном просыпается. И ворчит как Элмер.
— О, Господи, так это на нас собака. Она не заразная? Убери ее с меня.
— Пошел, Элмер. Непослушный пес. Он всего лишь играет.
— Он меня куснул.
— Извини. Элмер, на пол. Ему скучно.
— Гав, гав.
— Он не понимает, что я ему говорю
— Слушай, ты, монстр, отъебись от меня.
— Прошу, не говори так с моей собакой.
— Ты, что, хочешь, чтобы он меня, беззащитную, изуродовал в таком положении, как мы есть?
— Ты можешь легко оскорбить его чувства.
— Пока ему не придет в голову прищучить меня за один из моих придатков.
Роза так и исходит запахами. Возбуждая Элмера, который согласно заплесневелому собачьему справочнику в библиотеке может различать больше запахов, чем ваша мамба. Он же хочет лишь знать, чем же пахнет. У Розы между мощных ног. Между коленками которых я и лежу, зажатый как в щипцах. И что же делать, если тебя пучит дух неземной, готовый вырваться прямо из недр сознания твоего. Так неудобно, протестуя нелюбезное отношение к собаке. Выпустить зловоние в спертое пространство меж слоями влажного постельного белья и шерсти, не говоря уже о толстом в дюйм побитом молью стеганном одеяле. Под которым мы, вдвоем, и возлегаем, конечно, тяжело дыша. Прошу всех приготовиться. Я пукаю. Беззвучно. Одеть маски. К газовой атаке товсь. Свалю все на Элмера. Я то знаю, как он фунял. Довольно едко. Весело путешествуя. В купе поезда.
— Что это, ради всех святых?
— Что?
— Дохлая крыса?
— Извини?
— Она точно здесь в постели.
— Где?
— Я задыхаюсь.
— Это Элмер.
— Убери его отсюда, вонючку эту.
— Элмер. Вон. Вниз. Противный.
— Эта собака совсем не умеет себя вести.
Через узкое окошко пробивается косой луч лунного света. Ветви деревьев скребутся о стены. Беспорядочно мечутся облака. Рокочет море. Дрожат стены. Постепенно выветривается вонючий пердеж. Явно забродил от соуса. А потом отферментировался старым сыром и выдержанным портвейном. Эти три умника, если на минутку освободятся от строительства серпентария в моем доме, могли бы состряпать таблетку для очистки газов. Быстро возникающих из нечто приятного. И превращающихся в своей красоте в нечто отвратительное. Писк сезона. Просто проглотить и все. Для освежения. Из папоротника, сирени или вереска. Таблетки, подходящие к духам. Для вечернего наряда. В одну из опер. Весь зал может придти, заправившись ландышем. Достоверность такого запаха будет просто незабываема. Триумфальным крещендо, вырвавшимся из лучших попок. Единый отход газов под опускающийся занавес. От аплодисментов взлетающих под потолок. Один вызов на бис за другим. И Роза могла бы ее проглотить. А она опять стонет. Вращаясь и резко насаживаясь на меня. А я ей подмахну. Между забавными перерывами, что наступают у нас. Все как в кино, которое я обычно смотрел по субботам. Прерывалось до следующей недели с головой героя, лежащей на рельсах. И я, накопив мелочи, мчался обратно, чтобы посмотреть, задавят его или нет. Как и носы, которые квасил мой отец. Уже после того, как он привел жену, которая постоянно выходила из их спальни, кутаясь в кимоно, и говорила мне, что бы я шел вниз. Мой отец часто буянил. Видел, как он однажды прижал какого-то парня прямо к силосной башне и схватил его за горло так, что тот весь аж посинел, прямо как г-жа УДС. Раз в месяц, по крайней мере, он заводился и начинал носиться по дому, круша все на своем пути. Шипя, набирал пар. А затем пробивал кулаком насквозь все, что ему попадалось под руку. Мне это стало нравиться больше, чем кино. Я выбирал щелку и незаметно подсматривал. От кресел только пыль летела. В окнах стекла дрожали. Абажуры летели. Последнее было моим самым любимым. А если он находил меня, то и мне доставалась пара тумаков. От которых я летел через всю комнату. Визжа, как резаный. Но с возрастом я научился пулей спускаться в подвал и вылезать там через окошко, в которое он уже протиснуться не мог. И однажды, пока он кипел от злости в подвале, я вылил на него ведро воды. В которое я перед этим помочился. Началась погоня вверх-вниз по вишням, гаражным крышам и сквозь все его три автомобиля. Но в доме он зажал меня в углу ванной. И пока он взламывал дверь, прибыла полиция. Он знал их поименно: Хэл, Боб, Дик — и угощал их на кухне пивом, пока не они не свалились с ног. Все это время они мне говорили, чтобы я вел себя прилично и слушался папочку. Чья очередная жена, слава Богу, меня полюбила и пекла мне яблочные пироги каждый раз, как только я ее об этом просил. А просил я каждый день. И еще бутылочку сливок. За которой следовали ложки рыбного жира. Моему небу нравились такие вариации. Я был щуплым, но здоровым дьяволенком. Эта новая мама была хорошей. И я надеялся, что моему отцу другая не понадобится. К нам вернулись все распуганные ранее слуги. Чтобы однажды воскресным вечером наблюдать, давясь от смеха, как мой отец, успокоившись, сел на провалившийся под ним стул и опрокинул на себя кастрюлю с вареной картошкой. Которая могла бы понравиться и Розе вместо давно порезанной на семена картофелине, которую она тогда с голодухи сожрала. Ей нужно было восполнить свою бешеную энергию, которую она сейчас вовсю тратит на мне. Крепко держусь за огромные белые полушария ее задницы. Гладенькие как грибочки. Вздымающиеся округлостями, описанные Эрконвальдом. На своих перепончатых лапках она въехала прямо в мою комнату, чтобы позаимствовать туалетную принадлежность. А теперь называет меня Джозефом. Может она еще и лунатик. Впивается зубами мне в шею. Еще глубже. У меня такое ощущение, что на потолке чьи-то глаза. Кларенс подглядывает между каменными сводами. А вчера, когда я повернул в коридор, ведущий непонятно куда, мне показалось, что кто-то проскользнул в мою комнату. Открой сейчас любую дверь и можешь оказаться в террариуме. Тетушку бы хватил удар. Хотя у нее и так артрит суставов ног. Когда я закончил школу, только она пришла на выпускной вечер. Я стоял под стягами на ступеньках гимназии, ветер развивал мои волосы, а она уже после всех все еще похлопывала меня по спине. Пока на нее не шикнул какой-то джентльмен, так она взяла зонтик и двинула ему. Как-то одним солнечным днем в детстве она взяла меня покататься в ее большом автомобиле, указывая Питеру, шоферу, как ехать. Петляющей кладбищенской дорогой к могиле моей матери. Она стояла под огромным белым тентом. В виде большого белого куска, высеченного из мрамора, в длинном развивающемся одеянии. Тетя сказала, что моя мама была самой красивой женщиной на среднем западе. Такой тонкий, тонкий профиль. И ты, мой мальчик, добьешься своего в жизни. Не мечи бисер перед теми, кто ниже тебя, и тем более перед теми, кто выше. И помни, что почти всегда ты будешь окружен полным невежеством. И я знаю, она хотела добавить, поэтому, не вздумай выбивать дурь из невинных прохожих, водителей и зевак, как твой отец. Роза издает стон. Такой длинный и почти агонизирующий. Бьется как рыба. На кончике моего пестика.