Страница:
Не лучше чувствовали себя и кавалеры в сорочках, куртках и камзолах, в простроченных кафтанах, Пышных штанах пуфами и тесных поясах. Герцог де Гиз, божественно спокойный, вспотел так, что пальцы его оставляли на ножнах темные отпечатки, а кончик завитой бороды Джорджа Дугласа печально поник. В момент, когда королевы приветствовали немногих избранных, поднявшихся на помост, граф Леннокс направился к дяде своей жены.
Мэтью Стюарт, граф Леннокс, чувствовал себя здесь как дома, то же относилось и к Дугласу. Одиннадцать лет граф жил и сражался во Франции, а на более богатые пастбища перешел только восемь лет назад. Из-за дезертирства в Англию он впал в немилость у старого короля Франции; его брат, д'Обиньи, по той же причине был брошен в тюрьму. Но теперь с прошлым покончено. Англия и Франция вот-вот станут союзниками, д'Обиньи — один из ближайших друзей ныне царствующего короля, пусть даже Уорвик, так поспешно принявший протестанство, в настоящий момент не слишком-то жалует Леннокса, все еще может сложиться благополучно, если, конечно, Маргарет не допустит какой-либо оплошности при встречах с этим скользким типом Кроуфордом из Лаймонда и если не случится какого-либо несчастья с юной королевой шотландской или по крайней мере, молился он про себя, ничего такого, что можно было бы приписать Мэтью Стюарту Ленноксу. Со времени первого, давнего щекотливого разговора с братом Джоном он не раз приходил в ужас, когда до Ленноксов в Лондон долетели искры пожара, который д'Обиньи раздувал во Франции. Что бы ни случилось, он хотел остаться в стороне: для них с Маргарет, католиков, жизнь и так таила в себе немало риска.
Не обращая внимания на эти зловещие тени, Мэтью Стюарт надел на себя все свои драгоценности. Сэр Джордж, на которого золотое кружево, кажется, не произвело впечатления, с насмешкой глядел, как он подходит. Когда Леннокс оказался в пределах слышимости, сэр Джордж сказал:
— Какие удивительные встречи происходят порой. Но разумно ли было тебе приезжать, Мэтью? Мне казалось, французы слегка настроены против тебя.
Блеклые глаза Леннокса загорелись гневом.
— Я, конечно, преклоняюсь перед твоим определением разумного, но немного старой закваски не помешает фанатикам этого посольства. Ты, наверное, слышал о сцене в Сомюре, где никто из моих коллег, принявших протестантство, не поклонился дароносице. В Орлеане они бросали облатки в толпу, а в Анжере всю дипломатическую миссию перерезали бы, не вмешайся маркиз.
— Я не слышал об этом. Что они натворили? — заинтересовался Дуглас.
— Вынесли статую святого из церкви и понесли ее по улицам, надев на голову шляпу, — выпалил лорд Леннокс.
Сэр Джордж засмеялся.
— Но тогда никому не было смешно, — сказал Леннокс. — В Нанте церковную утварь попрятали по домам от нашего посольства, и члены его конечно же на протяжении всего путешествия ели мясо. Сейчас не лучшее время для того, чтобы испытывать терпение французов, — продолжил лорд Леннокс, и на впалых его щеках появились два красных пятна. — Шутки насчет Бога вездесущего не везде приходятся ко двору.
— Так придумай пару свежих шуток насчет милорда Уорвика. Нам повезло, — сказал сэр Джордж со значением, — что по крайней мере Робина Стюарта нет больше среди нас. Твой брат настойчиво разыскивает тебя с тех пор, как ты приехал. Ты виделся с ним?
— Нет, — коротко бросил Мэтью Стюарт. — Я нахожу увлечения Джона несколько скучноватыми.
— Правда? — спросил сэр Джордж, приятно удивленный. — Ты больше не привязан к нашему дорогому д'Обиньи? А как насчет королевы-матери? Леди не злопамятна. В конце концов она отвергла предложение Босуэла так же, как и твое. И завела при себе очаровательного герольда. Найди время встретиться с ним.
Но задолго до того, как сэр Джордж об этом догадался, блеклые голубые глаза рассмотрели все, что надо. Граф Леннокс повернулся спиной к пышно разодетой толпе придворных королевы Марии Шотландской, среди которой мерцала сине-красно-золотая табарда Вервассала, и сказал тонким голосом:
— Если ты имеешь в виду Лаймонда, то я уже встречался с ним в Лондоне. Век таких людей короток. Я, Дуглас, не стал бы полагаться на вертопраха, который готов таскать каштаны из огня любому, кто больше заплатит.
— Он скорей изжарит живьем того, кто захочет его купить, насколько я могу судить по собственному опыту. А то, что он ветреный, — добавил сэр Джордж, — все таковы: протягиваем золотую чашу и просим подаяния. Но, безусловно, друг наш, как Джек Соломинка 19), переполнен гордостью и самомнением. Меня первого порадовал бы его серьезный промах. Думаю, и Маргарет тоже. Полагаю, она даже поможет ему совершить этот промах.
Блуждающий взгляд мужа Маргарет, подобно мячику от ракетки, устремился к вкрадчивому лицу сэра Джорджа.
— В этом случае, — добавил сэр Джордж, улыбаясь еще шире, — я пожелал бы ей удачи.
Произнося это, Дуглас как-то уж слишком раздельно выговаривал слова. Этого оказалось достаточно, чтобы и без того бледное лицо графа стало совершенно белым, когда он пристально смотрел вслед удаляющемуся собеседнику, замечая вскользь, как подмигивают друг другу те из стоящих рядом, кому была известна давняя интрига.
Сэр Джордж, сын которого женился на наследнице Мортона, оставался невозмутим.
После приема — банкет, после банкета — маскарад, после маскарада — бал в обширном дворе, где новые фонтаны наполнены розовым вином и утонувшими насекомыми, а шпалеры, отделяющие танцующих от звездного неба, увиты мускатным виноградом. Торжественная музыка, бранль и гальярда, чакона и аллеманда, павана и испанский менуэт, лилась меж персиковых деревьев под звуки ломаного французского, который коверкали луженые английские глотки, и изысканного французского самых культурных придворных в мире. С длинной аркады, окружавшей Новый замок, смотрели на танцующих королева Екатерина со своими дамами, среди которых находилась и Маргарет Леннокс, а между ними, как красноперки, сновали пажи.
Пара за парой выступали в танце; дамы и кавалеры в тардифском бархате и расшитом атласе, в блистающих драгоценными камнями шелках, в серебряных кружевах, золотой парче, в шляпах со страусовыми перьями, задевающими за виноградные гроздья. Мужчины с холеными руками, длинноногие, широкоплечие, улыбающиеся и беспечные; женщины с выщипанными бровями, в платьях, усыпанных самоцветами, с длинными сверкающими нарукавниками, со шлейфами и слегка приподнятыми спереди подолами, чтобы открыть на дюйм чулки и венецианские бальные туфельки из атласа. Здесь собрался цвет всех трех наций. Танцоры кланялись, скользили, замедляли шаг, расходились и перестраивались. Время текло незаметно.
Купидоны заполнили освободившийся двор и станцевали мореску 20) с факелами. Дамы под вуалями пропели хвалебные песнопения, а рыцари в масках прочитали стихи. Сегодня не было ни гигантских пирогов, ни львов, ни оживших статуй… фантазии явятся в другой раз. Вместо этого пажи разносили гирлянды цветов, вино, плетеные корзины с кошачьими масками.
Маски были прелестны. Уна О'Дуайер, с черными волосами, убранными под сетку и перевитыми драгоценными камнями, выбрала маску дымчатой персидской кошечки. Ее изумрудные глаза горели огнем. На тонких улыбающихся губах и подбородке выступили серебристые капельки испарины. Черный Том Батлер, десятый граф Ормонд, один из тех милых ирландских мальчиков, что принимали О'Лайам-Роу в Лондоне, ныне член английского посольства, дарил Уну своим вниманием. Ормонд, воспитывавшийся с Эдуардом Английским, не знал никакой другой нации, кроме англичан, да и не желал знать.
Уна, наблюдая сквозь прорези в маске за тем, как он жадно разглядывает ее тело, продолжала то хитрое, коварное предприятие, за которое взялась. Тетушка Тереза утверждала, что юноша влюбчив. А Кормак, глаза которого радостно заблестели в предвкушении новых возможностей, спросил:
— Но сумеешь ли ты его удержать? Это нелегко, моя холодная, черноволосая, морская красавица. Моя холодная, черноволосая, нестареющая возлюбленная, тебе понадобится все твое очарование, чтобы привязать к себе этого мягкотелого, расфуфыренного птенца, которому неуютно в английском гнезде. Но… — Лениво подняв палец, он провел по ее тонко обрисованному подбородку и под глазами с тяжелыми от недосыпания веками. — Но из любви ко мне ты сделаешь это. Будет нелегко, но ты исполнишь все, сердце мое.
Итак, скрыв под маской свою неохоту, она приняла приглашение на танец десятого графа Ормонда, зная, что где-то под этим тентом в теплой, душистой ночи находится человек, приехавший во Францию исключительно для того, чтобы бросить ей вызов. Она на мгновение забыла, что он, возможно, движется среди танцующих, в украшенной блестками темноте садов, под мягким светом огней, горящих в замке и на галерее. Уна не увидела его даже тогда, когда они с партнером встали в ряд и медвяный голос не донесся до ее слуха. Он то удалялся, увлекаемый танцем, то возвращался, но постоянно слышался сквозь музыку и разговоры.
Наконец, невзирая на свое воспитание, Уна повернулась и увидела его.
Он даже не надел маски, тот узник, которого она в последний раз видела одурманенным и забинтованным в Блуа. И, как он предвидел по дороге в Анжер, из всех знакомых глаз, смотревших на него, только этот взгляд не изменился. Когда она оглянулась, музыка смолкла, танец закончился, и ее партнер, повернувшись, оказался лицом к лицу с Фрэнсисом Кроуфордом, продолжавшим говорить, как ни в чем не бывало, и в синих его глазах светилось коварное торжество.
— C'est Belaud, mon petit chat gris. C'est Belaud, la mort aux rats… Petit museau, petites dents [30].
Батлер, не знавший французского, спросил по-английски высоким холодным голосом, слегка шепелявя:
— Прошу прощения. Вы герольд, сэр?
— Ее светлости высокочтимой принцессы и вдовствующей королевы шотландской. Милорд, мое имя Кроуфорд, и я прошу вашего позволения препроводить эту леди к моей королеве.
Последовало короткое молчание, затем высокий голос с раздражением произнес:
— Вдовствующая королева изъявила желание встретиться с госпожой О'Дуайер?
— С вашего позволения… и ее.
— Прямо сейчас?
— Как можно скорее.
Ирландец, большую часть жизни состоявший пажом в Лондоне, недовольно сказал:
— Сейчас не слишком подходящий момент, но, естественно…
— Естественно, — спокойно подхватил Лаймонд и предложил даме руку.
Она приняла ее не потому, что хоть на мгновение поверила, будто вдовствующая королева и впрямь ждет ее, а по той простой причине, что не могла поступить иначе. Они ушли, прелестная женщина и светловолосый мужчина рядом с ней; граф Ормонд в растерянности остался стоять посреди площадки, а взбешенная госпожа Бойл поспешила вслед за ними с высокой аркады, где с бесстрастным лицом сидела Маргарет Леннокс, наблюдая за происходящим. Затем заиграла музыка, танцоры взялись за руки, и пятьдесят пар, медленно сплетаясь в паване, преградили путь тетушке Терезе.
К тому времени, когда она с превеликим трудом пробралась через заполненный толпой сад, Лаймонд и ее племянница уже скрылись.
Влиятельность ли или щедрый подкуп были тому причиной, но у дверей неосвещенной комнаты, куда он привел ее, не было стражи, не оказалось и никаких-либо следов обитателей внутри, хотя окна выходили прямо на бальный зал внизу. Это была спальня — маленькая, опрятная, пропахшая крепкими незнакомыми духами.
Завтра рука покроется синяками в том месте, где он держал ее, бережно проводя через толпу, беззаботно болтая и улыбаясь. Они оба знали, что она не может позволить себе закатить скандал. Она загнана в угол; и тяжело, прерывисто дыша, вся напряглась под пушистой маской, как дикий зверь, а ее расширенные глаза таят угрозу. В темной комнате в Новом замке, встретившись наконец с ним лицом к лицу, Уна смогла выбросить из головы все, кроме того, что уже давно решила сделать. Его силуэт, так же как и ее, вырисовывался неотчетливо, лицо, руки и сверкающие одежды покрылись брызгами фонтана, пробившимися сквозь обрешетку. Как только они вошли в комнату, Лаймонд отпустил ее и остался стоять неподвижно.
Уна сразу же подбежала к окну и выглянула во двор. Среди вежливо беседующих гостей беспокойно металась серая голова обманутой госпожи Бойл. Старуха попыталась проникнуть в замок, однако ей не позволили войти, но если бы даже ей это и удалось, здание было слишком велико, чтобы отыскать там кого-либо; кроме того, Лаймонд запер дверь.
Граф Ормонд танцевал с другой партнершей и снова улыбался своей безупречной английской улыбкой. Задача, поставленная Кормаком, осталась невыполненной. Но с Кормаком справиться нетрудно. В крайнем случае он прибегнет к кулакам, не найдя более весомых доводов. Так или иначе, она была готова к этой встрече, натренирована, как борец перед схваткой, отточив ум, укрепив волю. В слабом свете, исходящем от окна, она повернулась, подняла руки и сняла маску со своего прекрасного лица. Лаймонд, стоявший в тени у двери, не проявил ни тревоги, ни удивления. Он с насмешкой произнес:
— Вот, моя дорогая, настоящая цена за роль маленькой Ирландской Девы-воительницы. Есть вещи похуже, чем переходить из одних потных рук в другие, — даже если эта перспектива и пугает тебя.
Другая женщина тут же набросилась бы на него: «Кто наболтал тебе об этом? Мартина из Дьепа?» Уна вместо этого сказала:
— Прежде чем ты начнешь из кожи вон лезть, чтобы ослабить мои оковы, неплохо бы выяснить, из какого они материала. Я никогда ничего не делала из страха… даже из страха стать заурядной шлюхой, так-то вот, Фрэнсис Кроуфорд! Ты должен помнить, что О'Лайам-Роу на редкость чувствителен. Если он сказал тебе, будто я привязана к Кормаку из страха перед будущим, то ошибся.
— Разве? Каким был Кормак, Уна, когда яростно сражался за независимую Ирландию? Вряд ли в нем вовсе отсутствовало величие.
— Он еще молод, — отозвалась Уна и поспешно спросила: — Что ты думаешь о нем? Он просто выжидает или же ведет двойную игру?
— Он мужчина, который не нуждается в женщине, желающей им управлять, — произнес приятный невозмутимый голос.
Два ее пальца моментально притронулись к синяку на щеке: Уна и не заметила, как они очутились там. Опустив руку, она сказала с легкой горечью:
— Ты думаешь, мне нужна власть?
— Я думаю, ты поставила на Кормака О'Коннора всю свою жизнь, — заявил Лаймонд. — И пыталась заморозить, сохранить нетленной его молодую любовь и его молодую удаль до лучших времен. Но он не хочет славы для Ирландии, он хочет славы для Кормака О'Коннора. Возможно, он все еще любит твое тело, но держит тебя при себе ради твоего ума.
Ее горло перехватило от гнева, кровь застучала в висках, но все же ей удалось произнести:
— А ради чего ты стал бы держать меня? Кладбища и тюрьмы Европы и так переполнены одинокими, Богом забытыми душами, которыми Фрэнсис Кроуфорд поиграл да и бросил.
Когда он заговорил, голос его прозвучал сухо:
— Я и не думал, моя дорогая, предлагать тебе пожизненное содержание или даже в качестве гонорара соблазнить тебя. Я предлагаю тебе шанс пересмотреть свои идеалы. Возможно, они совпадут с моими.
— Щедрое предложение, хотя и несколько туманное, — ответила Уна О'Дуайер. — Если в порыве горячего патриотизма я выдам чей-нибудь план, ты воздержишься от пылких проявлений признательности. Ты, золотой юноша, с триумфом возвратишься в Шотландию, а Кормак, без сомнения, зачахнет во французской тюрьме за покушение на жизнь ирландского соперника. Я же, покинув недостойного мессию, окажусь в унылой, хотя и более нравственной пустоте.
— Что ж, это уже шаг по сравнению с Тур-де-Миним, — парировал Лаймонд. — Какая грань скромного обаяния Кормака может оправдать подобный эксперимент? Наверное, лорд д'Обиньи узнал, что Фрэнсис Кроуфорд — не О'Лайам-Роу, и заподозрил, что ты помогла ему устранить не того человека ради своих целей? — Она, не сдержавшись, дернулась, и Лаймонд спокойно добавил: — О да, мы не знаем, что виновник всего — д'Обиньи. Не будем на этом останавливаться. Итак, когда Стюарт открыл ему, кто такой Тади Бой, его милость догадался, что ты его обманывала?
Уна ответила коротко:
— Не такая уж я дура, поверь. Я уже давно поняла, что Филим О'Лайам-Роу — не тот соперник, которого Кормаку следует опасаться. — Лаймонд молчал, и она продолжила: — Я рисковала своей безопасностью в ту ночь, когда спасла тебя у Тур-де-Миним. Чего еще ты хочешь? Вопрос стоял так: Кормак или вы все.
— Кормак или мы все, — задумчиво подхватил голос из тьмы. — Амбиции Кормака, будущее Ирландии должны быть куплены ценой наших жизней, а также ценой жизни королевы Марии…
Ты знаешь, что лорд д'Обиньи намерен ее убить? Ну, конечно, знаешь. Думаю, он доверился тебе и твоей тетке. Он пытался убить и меня, потому что меня уговорили приехать и защитить девочку… Интересно, как он узнал об этом? От кого-то в Шотландии, из числа тех, кто таскался за вдовствующей королевой, вымаливая милости и не получая их, того, кто питает чрезмерный интерес к Калтерам и имеет родню, как в Лондоне, так и во Франции… от кого-нибудь вроде родственника самого д'Обиньи… От сэра Джорджа Дугласа?
На этот раз она не пошевелилась и впоследствии размышляла, не выдала ли себя этой неподвижностью. Лаймонд засмеялся и продолжил:
— И ты, конечно, знала от Джорджа Пэриса, что вдовствующая королева тогда же предложила пригласить во Францию никому не известного О'Лайам-Роу. Расправиться с ним в Ирландии уже не было времени, но казалось, так просто устроить кораблекрушение. Затем Робин Стюарт велел Дестэ устроить пожар в «Порк-эпик» — глупый поступок, который никак нельзя было представить случайностью, за что ему справедливо досталось от д'Обиньи. Следующую попытку избавиться от него предприняла ты в Руане, устроив так, что О'Лайам-Роу свалял дурака на площадке для игры в мяч и его чуть не отослали домой. Но к этому времени ты, конечно, уже догадалась, кто есть кто… Интересно, чем выдал себя Тади Бой? Подвели плохая игра, ошибки в грамматике или некая бестелесная аура?
— Человек из Аппина давно научил тебя гэльскому языку, и человек из Лейнстера недавно хорошо его исправил, но ты все еще время от времени ставишь ударение на втором слоге, а не на первом. Шотландцы этого не слышат.
— Итак, Стюарт и его милость продолжали считать О'Лайам-Роу своей жертвой, а ты не противоречила им… Д'Обиньи отвез бедняжку Дженни Флеминг в «Золотой крест» и устроил им очную ставку. Должно быть, у него создалось очень высокое мнение об их способности притворяться. Каким же дураком, наверное, он почувствовал себя, когда узнал правду. И как он разозлится, дорогая моя, если когда-нибудь догадается, что ты эту правду знала все время.
— Я живу как хочу, — сказала Уна слабым голосом. — В прошлый раз ты просил меня позволить тебе сразиться с этим человеком. В чем дело теперь? Сражайся!
— Ты знаешь, чего я хочу, — произнес тихий голос. — Улик против лорда д'Обиньи. Дестэ умер. Кто-то, кроме Стюарта, наверняка время от времени помогал ему. Не сам же он привязал ту веревку в Амбуазе. Одного имени будет достаточно.
Она думала, крепко сжав руками подоконник. Неяркие праздничные огни скользили по ее покрытому ссадинами лицу. Она вспомнила орган в Неви, на котором он играл, как некое божество, дабы участить ее дыхание, усилить биение сердца, укрепить страхи; вспомнила унизительную серенаду у особняка Мутье, так безжалостно приуроченную к тому времени, когда она надеялась сообщить лорду д'Обиньи новости о приезде Кормака. Уже два дня она ждала в Блуа возвращения двора, чтобы предупредить д'Обиньи о том, что О'Коннор едет и настало время выполнить обещание и повлиять на короля, чтобы добиться милости для Кормака. А Лаймонд, она только сейчас это поняла, тоже ждал; может, даже следил за ней, желая удостовериться, не связан ли ее внезапный отъезд из Неви с Кормаком, и, если так, с кем она намерена встретиться, когда двор вернется в Блуа, — а она непременно тем вечером должна была с кем-то встретиться. На другой день Мутье уезжали, и ей обязательно следовало вернуться в Неви.
Но он не только ждал, будь он проклят. Он притащил половину двора к ее дому. Прикованная к своему балкону, на глазах публики она была вынуждена обратиться за помощью к О'Лайам-Роу. Пайдар Доули незаметно проскользнул из особняка Мутье в замок и прислал Робина Стюарта, чтобы тот узнал новости и передал их д'Обиньи. И даже это сыграло на руку Лаймонду; лучник побежал с ним по крышам и чуть было не отказался от своей цели. Уна мельком подумала, не упомянул ли О'Лайам-Роу о том, что она позаимствовала у него в тот вечер Пайдара Доули, затем отогнала от себя эту мысль. В тот час следовало применить и силу — то и другое от природы несвойственно Филиму О'Лайам-Роу.
— Я ничего не могу сделать, — сказала она.
Они стояли в разных концах комнаты. Некоторое время не раздавалось ни звука. Затем Лаймонд спокойно сказал:
— Попробуем прибегнуть к чувствам. Королеве Марии восемь лет.
— Ей восемь лет, и она ест досыта, спит на пуховой перине, няня одевает ее, а в углу стоит большой сундук для драгоценностей. Драгоценность ирландского ребенка — краюха хлеба.
— А если Кормак поднимет восстание, еды будет вдоволь?
— Будет вдоволь свободы. Остальное приложится.
— Ты говоришь так, будто Мария свободна, — возразил Лаймонд. — С ее смертью в Шотландии брат пойдет на брата, как уже произошло у вас. Неужели ты ничего не видишь дальше интересов одной нации и одного человека?
— Ты не знаешь меня, — заявила Уна.
— Я знаю твою гордость. Когда твой возлюбленный проявил свою низменную природу, дело его неизбежно должно было возвыситься в твоих глазах. Менее тщеславная женщина давно бы зарезала его.
Уна вглядывалась в неясные очертания его лица в мерцающих сумерках. Гнев лишил ее самообладания.
— Нас двое, — смело бросила она. — И не столь много мнящий о себе мужчина убил бы его прежде, чем у женщины возникла бы такая необходимость.
— Думая, что лишь смерть вас разлучит. Я бы никогда, — заявил Лаймонд, — не оскорбил тебя так. В любом случае ты предана своему делу, правда? Только тебе понадобится другой мессия. Возможно, принц Барроу.
— Возможно.
Под тяжелой парчой ее тело покрылось холодным потом, глаза, устремленные в благоуханную тьму, болели от напряжения, веки, словно охваченные пламенем, поднимались с трудом. Ибо это была битва, и Уна не питала иллюзий на сей счет. Он намерен получить помощь. Его сдержанность — дань уважения женщинам вообще, не ей, и это можно исправить…
Оказавшись меж двух огней, растерянная, обескураженная, она должна была использовать все средства, имеющиеся в ее распоряжении.
— Этого ты возьмешь на испуг и заставишь его отказаться, — тщательно выбирая слова, сказала Уна. — Но не важно. Честолюбивых принцев в Ирландии хоть отбавляй. Любой подойдет.
В глубине души она давно предвидела этот неизбежный поединок. Кровь, казалось, застыла у нее в жилах, пока она ждала ответа. В наступившей тишине тонули неясные голоса и смех, бой барабана и завывание флейты. Затем Лаймонд сказал:
— Значит, ты никогда не любила.
Уна спросила:
— А ты любил?
Вместо ответа он, глубоко дыша, так, что руки ее невольно сжались, произнес:
— В О'Лайам-Роу уже наполовину пробудился мужчина. Я не стал бы препятствовать тебе. Как бы я мог?
Она не скрыла презрения в голосе:
— И, свив себе во Франции любовное гнездышко, я выброшу на помойку изглоданный червями череп нации и буду спокойно смотреть, как он валяется в крапиве? Покажи-ка мне мужчину, наполовину пробужденного или не спавшего никогда, чьи поцелуи способны заставить меня сделать это!
Собственные слова гулко отдавались у нее в ушах. До чего неубедительно звучали они, эти слова, предназначенные для того, чтобы проникнуть в сознание так же глубоко, как заступ проникает в землю. Стоя здесь, в темной комнате, поставив на карту душу и тело в отчаянной попытке переиграть вкрадчивый, бестелесный голос, она, невзирая на всю свою силу, почувствовала дрожь. Она должна уберечь от него свой секрет, сохранить в целости самое себя и свою гордость и добиться безопасности для Кормака.
«О Боже, — подумала она, содрогаясь от ярости. — До чего же он холоден. Мать Мария, долго ли придется улещать его?»
Ей казалось, что она откликается, словно скрипка, на каждое движение его тела, она все глаза проглядела, стараясь не терять из виду тусклый, мерцающий драгоценностями силуэт. Почти ослепнув от напряжения, она упустила тот момент, когда он наконец бесшумно сдвинулся с места — только ощутила за спиной аромат роз, и руки, несущие успокоение, легли ей на плечи. Голос произнес над самым ухом:
— Только что я дал тебе слово хранить целомудрие… Но не собираешься ли ты случайно, мое зеленоволосое утро, своей песней соблазнить меня?
Тень его чернела, скрещиваясь с ее собственной на светлых плитках пола, дыхание было свежим, зубы раздвинулись в улыбке, коснулись ее волос. Уна вздернула подбородок. Глядя перед собой широко открытыми глазами, она спросила:
Мэтью Стюарт, граф Леннокс, чувствовал себя здесь как дома, то же относилось и к Дугласу. Одиннадцать лет граф жил и сражался во Франции, а на более богатые пастбища перешел только восемь лет назад. Из-за дезертирства в Англию он впал в немилость у старого короля Франции; его брат, д'Обиньи, по той же причине был брошен в тюрьму. Но теперь с прошлым покончено. Англия и Франция вот-вот станут союзниками, д'Обиньи — один из ближайших друзей ныне царствующего короля, пусть даже Уорвик, так поспешно принявший протестанство, в настоящий момент не слишком-то жалует Леннокса, все еще может сложиться благополучно, если, конечно, Маргарет не допустит какой-либо оплошности при встречах с этим скользким типом Кроуфордом из Лаймонда и если не случится какого-либо несчастья с юной королевой шотландской или по крайней мере, молился он про себя, ничего такого, что можно было бы приписать Мэтью Стюарту Ленноксу. Со времени первого, давнего щекотливого разговора с братом Джоном он не раз приходил в ужас, когда до Ленноксов в Лондон долетели искры пожара, который д'Обиньи раздувал во Франции. Что бы ни случилось, он хотел остаться в стороне: для них с Маргарет, католиков, жизнь и так таила в себе немало риска.
Не обращая внимания на эти зловещие тени, Мэтью Стюарт надел на себя все свои драгоценности. Сэр Джордж, на которого золотое кружево, кажется, не произвело впечатления, с насмешкой глядел, как он подходит. Когда Леннокс оказался в пределах слышимости, сэр Джордж сказал:
— Какие удивительные встречи происходят порой. Но разумно ли было тебе приезжать, Мэтью? Мне казалось, французы слегка настроены против тебя.
Блеклые глаза Леннокса загорелись гневом.
— Я, конечно, преклоняюсь перед твоим определением разумного, но немного старой закваски не помешает фанатикам этого посольства. Ты, наверное, слышал о сцене в Сомюре, где никто из моих коллег, принявших протестантство, не поклонился дароносице. В Орлеане они бросали облатки в толпу, а в Анжере всю дипломатическую миссию перерезали бы, не вмешайся маркиз.
— Я не слышал об этом. Что они натворили? — заинтересовался Дуглас.
— Вынесли статую святого из церкви и понесли ее по улицам, надев на голову шляпу, — выпалил лорд Леннокс.
Сэр Джордж засмеялся.
— Но тогда никому не было смешно, — сказал Леннокс. — В Нанте церковную утварь попрятали по домам от нашего посольства, и члены его конечно же на протяжении всего путешествия ели мясо. Сейчас не лучшее время для того, чтобы испытывать терпение французов, — продолжил лорд Леннокс, и на впалых его щеках появились два красных пятна. — Шутки насчет Бога вездесущего не везде приходятся ко двору.
— Так придумай пару свежих шуток насчет милорда Уорвика. Нам повезло, — сказал сэр Джордж со значением, — что по крайней мере Робина Стюарта нет больше среди нас. Твой брат настойчиво разыскивает тебя с тех пор, как ты приехал. Ты виделся с ним?
— Нет, — коротко бросил Мэтью Стюарт. — Я нахожу увлечения Джона несколько скучноватыми.
— Правда? — спросил сэр Джордж, приятно удивленный. — Ты больше не привязан к нашему дорогому д'Обиньи? А как насчет королевы-матери? Леди не злопамятна. В конце концов она отвергла предложение Босуэла так же, как и твое. И завела при себе очаровательного герольда. Найди время встретиться с ним.
Но задолго до того, как сэр Джордж об этом догадался, блеклые голубые глаза рассмотрели все, что надо. Граф Леннокс повернулся спиной к пышно разодетой толпе придворных королевы Марии Шотландской, среди которой мерцала сине-красно-золотая табарда Вервассала, и сказал тонким голосом:
— Если ты имеешь в виду Лаймонда, то я уже встречался с ним в Лондоне. Век таких людей короток. Я, Дуглас, не стал бы полагаться на вертопраха, который готов таскать каштаны из огня любому, кто больше заплатит.
— Он скорей изжарит живьем того, кто захочет его купить, насколько я могу судить по собственному опыту. А то, что он ветреный, — добавил сэр Джордж, — все таковы: протягиваем золотую чашу и просим подаяния. Но, безусловно, друг наш, как Джек Соломинка 19), переполнен гордостью и самомнением. Меня первого порадовал бы его серьезный промах. Думаю, и Маргарет тоже. Полагаю, она даже поможет ему совершить этот промах.
Блуждающий взгляд мужа Маргарет, подобно мячику от ракетки, устремился к вкрадчивому лицу сэра Джорджа.
— В этом случае, — добавил сэр Джордж, улыбаясь еще шире, — я пожелал бы ей удачи.
Произнося это, Дуглас как-то уж слишком раздельно выговаривал слова. Этого оказалось достаточно, чтобы и без того бледное лицо графа стало совершенно белым, когда он пристально смотрел вслед удаляющемуся собеседнику, замечая вскользь, как подмигивают друг другу те из стоящих рядом, кому была известна давняя интрига.
Сэр Джордж, сын которого женился на наследнице Мортона, оставался невозмутим.
После приема — банкет, после банкета — маскарад, после маскарада — бал в обширном дворе, где новые фонтаны наполнены розовым вином и утонувшими насекомыми, а шпалеры, отделяющие танцующих от звездного неба, увиты мускатным виноградом. Торжественная музыка, бранль и гальярда, чакона и аллеманда, павана и испанский менуэт, лилась меж персиковых деревьев под звуки ломаного французского, который коверкали луженые английские глотки, и изысканного французского самых культурных придворных в мире. С длинной аркады, окружавшей Новый замок, смотрели на танцующих королева Екатерина со своими дамами, среди которых находилась и Маргарет Леннокс, а между ними, как красноперки, сновали пажи.
Пара за парой выступали в танце; дамы и кавалеры в тардифском бархате и расшитом атласе, в блистающих драгоценными камнями шелках, в серебряных кружевах, золотой парче, в шляпах со страусовыми перьями, задевающими за виноградные гроздья. Мужчины с холеными руками, длинноногие, широкоплечие, улыбающиеся и беспечные; женщины с выщипанными бровями, в платьях, усыпанных самоцветами, с длинными сверкающими нарукавниками, со шлейфами и слегка приподнятыми спереди подолами, чтобы открыть на дюйм чулки и венецианские бальные туфельки из атласа. Здесь собрался цвет всех трех наций. Танцоры кланялись, скользили, замедляли шаг, расходились и перестраивались. Время текло незаметно.
Купидоны заполнили освободившийся двор и станцевали мореску 20) с факелами. Дамы под вуалями пропели хвалебные песнопения, а рыцари в масках прочитали стихи. Сегодня не было ни гигантских пирогов, ни львов, ни оживших статуй… фантазии явятся в другой раз. Вместо этого пажи разносили гирлянды цветов, вино, плетеные корзины с кошачьими масками.
Маски были прелестны. Уна О'Дуайер, с черными волосами, убранными под сетку и перевитыми драгоценными камнями, выбрала маску дымчатой персидской кошечки. Ее изумрудные глаза горели огнем. На тонких улыбающихся губах и подбородке выступили серебристые капельки испарины. Черный Том Батлер, десятый граф Ормонд, один из тех милых ирландских мальчиков, что принимали О'Лайам-Роу в Лондоне, ныне член английского посольства, дарил Уну своим вниманием. Ормонд, воспитывавшийся с Эдуардом Английским, не знал никакой другой нации, кроме англичан, да и не желал знать.
Уна, наблюдая сквозь прорези в маске за тем, как он жадно разглядывает ее тело, продолжала то хитрое, коварное предприятие, за которое взялась. Тетушка Тереза утверждала, что юноша влюбчив. А Кормак, глаза которого радостно заблестели в предвкушении новых возможностей, спросил:
— Но сумеешь ли ты его удержать? Это нелегко, моя холодная, черноволосая, морская красавица. Моя холодная, черноволосая, нестареющая возлюбленная, тебе понадобится все твое очарование, чтобы привязать к себе этого мягкотелого, расфуфыренного птенца, которому неуютно в английском гнезде. Но… — Лениво подняв палец, он провел по ее тонко обрисованному подбородку и под глазами с тяжелыми от недосыпания веками. — Но из любви ко мне ты сделаешь это. Будет нелегко, но ты исполнишь все, сердце мое.
Итак, скрыв под маской свою неохоту, она приняла приглашение на танец десятого графа Ормонда, зная, что где-то под этим тентом в теплой, душистой ночи находится человек, приехавший во Францию исключительно для того, чтобы бросить ей вызов. Она на мгновение забыла, что он, возможно, движется среди танцующих, в украшенной блестками темноте садов, под мягким светом огней, горящих в замке и на галерее. Уна не увидела его даже тогда, когда они с партнером встали в ряд и медвяный голос не донесся до ее слуха. Он то удалялся, увлекаемый танцем, то возвращался, но постоянно слышался сквозь музыку и разговоры.
Наконец, невзирая на свое воспитание, Уна повернулась и увидела его.
Он даже не надел маски, тот узник, которого она в последний раз видела одурманенным и забинтованным в Блуа. И, как он предвидел по дороге в Анжер, из всех знакомых глаз, смотревших на него, только этот взгляд не изменился. Когда она оглянулась, музыка смолкла, танец закончился, и ее партнер, повернувшись, оказался лицом к лицу с Фрэнсисом Кроуфордом, продолжавшим говорить, как ни в чем не бывало, и в синих его глазах светилось коварное торжество.
— C'est Belaud, mon petit chat gris. C'est Belaud, la mort aux rats… Petit museau, petites dents [30].
Батлер, не знавший французского, спросил по-английски высоким холодным голосом, слегка шепелявя:
— Прошу прощения. Вы герольд, сэр?
— Ее светлости высокочтимой принцессы и вдовствующей королевы шотландской. Милорд, мое имя Кроуфорд, и я прошу вашего позволения препроводить эту леди к моей королеве.
Последовало короткое молчание, затем высокий голос с раздражением произнес:
— Вдовствующая королева изъявила желание встретиться с госпожой О'Дуайер?
— С вашего позволения… и ее.
— Прямо сейчас?
— Как можно скорее.
Ирландец, большую часть жизни состоявший пажом в Лондоне, недовольно сказал:
— Сейчас не слишком подходящий момент, но, естественно…
— Естественно, — спокойно подхватил Лаймонд и предложил даме руку.
Она приняла ее не потому, что хоть на мгновение поверила, будто вдовствующая королева и впрямь ждет ее, а по той простой причине, что не могла поступить иначе. Они ушли, прелестная женщина и светловолосый мужчина рядом с ней; граф Ормонд в растерянности остался стоять посреди площадки, а взбешенная госпожа Бойл поспешила вслед за ними с высокой аркады, где с бесстрастным лицом сидела Маргарет Леннокс, наблюдая за происходящим. Затем заиграла музыка, танцоры взялись за руки, и пятьдесят пар, медленно сплетаясь в паване, преградили путь тетушке Терезе.
К тому времени, когда она с превеликим трудом пробралась через заполненный толпой сад, Лаймонд и ее племянница уже скрылись.
Влиятельность ли или щедрый подкуп были тому причиной, но у дверей неосвещенной комнаты, куда он привел ее, не было стражи, не оказалось и никаких-либо следов обитателей внутри, хотя окна выходили прямо на бальный зал внизу. Это была спальня — маленькая, опрятная, пропахшая крепкими незнакомыми духами.
Завтра рука покроется синяками в том месте, где он держал ее, бережно проводя через толпу, беззаботно болтая и улыбаясь. Они оба знали, что она не может позволить себе закатить скандал. Она загнана в угол; и тяжело, прерывисто дыша, вся напряглась под пушистой маской, как дикий зверь, а ее расширенные глаза таят угрозу. В темной комнате в Новом замке, встретившись наконец с ним лицом к лицу, Уна смогла выбросить из головы все, кроме того, что уже давно решила сделать. Его силуэт, так же как и ее, вырисовывался неотчетливо, лицо, руки и сверкающие одежды покрылись брызгами фонтана, пробившимися сквозь обрешетку. Как только они вошли в комнату, Лаймонд отпустил ее и остался стоять неподвижно.
Уна сразу же подбежала к окну и выглянула во двор. Среди вежливо беседующих гостей беспокойно металась серая голова обманутой госпожи Бойл. Старуха попыталась проникнуть в замок, однако ей не позволили войти, но если бы даже ей это и удалось, здание было слишком велико, чтобы отыскать там кого-либо; кроме того, Лаймонд запер дверь.
Граф Ормонд танцевал с другой партнершей и снова улыбался своей безупречной английской улыбкой. Задача, поставленная Кормаком, осталась невыполненной. Но с Кормаком справиться нетрудно. В крайнем случае он прибегнет к кулакам, не найдя более весомых доводов. Так или иначе, она была готова к этой встрече, натренирована, как борец перед схваткой, отточив ум, укрепив волю. В слабом свете, исходящем от окна, она повернулась, подняла руки и сняла маску со своего прекрасного лица. Лаймонд, стоявший в тени у двери, не проявил ни тревоги, ни удивления. Он с насмешкой произнес:
— Вот, моя дорогая, настоящая цена за роль маленькой Ирландской Девы-воительницы. Есть вещи похуже, чем переходить из одних потных рук в другие, — даже если эта перспектива и пугает тебя.
Другая женщина тут же набросилась бы на него: «Кто наболтал тебе об этом? Мартина из Дьепа?» Уна вместо этого сказала:
— Прежде чем ты начнешь из кожи вон лезть, чтобы ослабить мои оковы, неплохо бы выяснить, из какого они материала. Я никогда ничего не делала из страха… даже из страха стать заурядной шлюхой, так-то вот, Фрэнсис Кроуфорд! Ты должен помнить, что О'Лайам-Роу на редкость чувствителен. Если он сказал тебе, будто я привязана к Кормаку из страха перед будущим, то ошибся.
— Разве? Каким был Кормак, Уна, когда яростно сражался за независимую Ирландию? Вряд ли в нем вовсе отсутствовало величие.
— Он еще молод, — отозвалась Уна и поспешно спросила: — Что ты думаешь о нем? Он просто выжидает или же ведет двойную игру?
— Он мужчина, который не нуждается в женщине, желающей им управлять, — произнес приятный невозмутимый голос.
Два ее пальца моментально притронулись к синяку на щеке: Уна и не заметила, как они очутились там. Опустив руку, она сказала с легкой горечью:
— Ты думаешь, мне нужна власть?
— Я думаю, ты поставила на Кормака О'Коннора всю свою жизнь, — заявил Лаймонд. — И пыталась заморозить, сохранить нетленной его молодую любовь и его молодую удаль до лучших времен. Но он не хочет славы для Ирландии, он хочет славы для Кормака О'Коннора. Возможно, он все еще любит твое тело, но держит тебя при себе ради твоего ума.
Ее горло перехватило от гнева, кровь застучала в висках, но все же ей удалось произнести:
— А ради чего ты стал бы держать меня? Кладбища и тюрьмы Европы и так переполнены одинокими, Богом забытыми душами, которыми Фрэнсис Кроуфорд поиграл да и бросил.
Когда он заговорил, голос его прозвучал сухо:
— Я и не думал, моя дорогая, предлагать тебе пожизненное содержание или даже в качестве гонорара соблазнить тебя. Я предлагаю тебе шанс пересмотреть свои идеалы. Возможно, они совпадут с моими.
— Щедрое предложение, хотя и несколько туманное, — ответила Уна О'Дуайер. — Если в порыве горячего патриотизма я выдам чей-нибудь план, ты воздержишься от пылких проявлений признательности. Ты, золотой юноша, с триумфом возвратишься в Шотландию, а Кормак, без сомнения, зачахнет во французской тюрьме за покушение на жизнь ирландского соперника. Я же, покинув недостойного мессию, окажусь в унылой, хотя и более нравственной пустоте.
— Что ж, это уже шаг по сравнению с Тур-де-Миним, — парировал Лаймонд. — Какая грань скромного обаяния Кормака может оправдать подобный эксперимент? Наверное, лорд д'Обиньи узнал, что Фрэнсис Кроуфорд — не О'Лайам-Роу, и заподозрил, что ты помогла ему устранить не того человека ради своих целей? — Она, не сдержавшись, дернулась, и Лаймонд спокойно добавил: — О да, мы не знаем, что виновник всего — д'Обиньи. Не будем на этом останавливаться. Итак, когда Стюарт открыл ему, кто такой Тади Бой, его милость догадался, что ты его обманывала?
Уна ответила коротко:
— Не такая уж я дура, поверь. Я уже давно поняла, что Филим О'Лайам-Роу — не тот соперник, которого Кормаку следует опасаться. — Лаймонд молчал, и она продолжила: — Я рисковала своей безопасностью в ту ночь, когда спасла тебя у Тур-де-Миним. Чего еще ты хочешь? Вопрос стоял так: Кормак или вы все.
— Кормак или мы все, — задумчиво подхватил голос из тьмы. — Амбиции Кормака, будущее Ирландии должны быть куплены ценой наших жизней, а также ценой жизни королевы Марии…
Ты знаешь, что лорд д'Обиньи намерен ее убить? Ну, конечно, знаешь. Думаю, он доверился тебе и твоей тетке. Он пытался убить и меня, потому что меня уговорили приехать и защитить девочку… Интересно, как он узнал об этом? От кого-то в Шотландии, из числа тех, кто таскался за вдовствующей королевой, вымаливая милости и не получая их, того, кто питает чрезмерный интерес к Калтерам и имеет родню, как в Лондоне, так и во Франции… от кого-нибудь вроде родственника самого д'Обиньи… От сэра Джорджа Дугласа?
На этот раз она не пошевелилась и впоследствии размышляла, не выдала ли себя этой неподвижностью. Лаймонд засмеялся и продолжил:
— И ты, конечно, знала от Джорджа Пэриса, что вдовствующая королева тогда же предложила пригласить во Францию никому не известного О'Лайам-Роу. Расправиться с ним в Ирландии уже не было времени, но казалось, так просто устроить кораблекрушение. Затем Робин Стюарт велел Дестэ устроить пожар в «Порк-эпик» — глупый поступок, который никак нельзя было представить случайностью, за что ему справедливо досталось от д'Обиньи. Следующую попытку избавиться от него предприняла ты в Руане, устроив так, что О'Лайам-Роу свалял дурака на площадке для игры в мяч и его чуть не отослали домой. Но к этому времени ты, конечно, уже догадалась, кто есть кто… Интересно, чем выдал себя Тади Бой? Подвели плохая игра, ошибки в грамматике или некая бестелесная аура?
— Человек из Аппина давно научил тебя гэльскому языку, и человек из Лейнстера недавно хорошо его исправил, но ты все еще время от времени ставишь ударение на втором слоге, а не на первом. Шотландцы этого не слышат.
— Итак, Стюарт и его милость продолжали считать О'Лайам-Роу своей жертвой, а ты не противоречила им… Д'Обиньи отвез бедняжку Дженни Флеминг в «Золотой крест» и устроил им очную ставку. Должно быть, у него создалось очень высокое мнение об их способности притворяться. Каким же дураком, наверное, он почувствовал себя, когда узнал правду. И как он разозлится, дорогая моя, если когда-нибудь догадается, что ты эту правду знала все время.
— Я живу как хочу, — сказала Уна слабым голосом. — В прошлый раз ты просил меня позволить тебе сразиться с этим человеком. В чем дело теперь? Сражайся!
— Ты знаешь, чего я хочу, — произнес тихий голос. — Улик против лорда д'Обиньи. Дестэ умер. Кто-то, кроме Стюарта, наверняка время от времени помогал ему. Не сам же он привязал ту веревку в Амбуазе. Одного имени будет достаточно.
Она думала, крепко сжав руками подоконник. Неяркие праздничные огни скользили по ее покрытому ссадинами лицу. Она вспомнила орган в Неви, на котором он играл, как некое божество, дабы участить ее дыхание, усилить биение сердца, укрепить страхи; вспомнила унизительную серенаду у особняка Мутье, так безжалостно приуроченную к тому времени, когда она надеялась сообщить лорду д'Обиньи новости о приезде Кормака. Уже два дня она ждала в Блуа возвращения двора, чтобы предупредить д'Обиньи о том, что О'Коннор едет и настало время выполнить обещание и повлиять на короля, чтобы добиться милости для Кормака. А Лаймонд, она только сейчас это поняла, тоже ждал; может, даже следил за ней, желая удостовериться, не связан ли ее внезапный отъезд из Неви с Кормаком, и, если так, с кем она намерена встретиться, когда двор вернется в Блуа, — а она непременно тем вечером должна была с кем-то встретиться. На другой день Мутье уезжали, и ей обязательно следовало вернуться в Неви.
Но он не только ждал, будь он проклят. Он притащил половину двора к ее дому. Прикованная к своему балкону, на глазах публики она была вынуждена обратиться за помощью к О'Лайам-Роу. Пайдар Доули незаметно проскользнул из особняка Мутье в замок и прислал Робина Стюарта, чтобы тот узнал новости и передал их д'Обиньи. И даже это сыграло на руку Лаймонду; лучник побежал с ним по крышам и чуть было не отказался от своей цели. Уна мельком подумала, не упомянул ли О'Лайам-Роу о том, что она позаимствовала у него в тот вечер Пайдара Доули, затем отогнала от себя эту мысль. В тот час следовало применить и силу — то и другое от природы несвойственно Филиму О'Лайам-Роу.
— Я ничего не могу сделать, — сказала она.
Они стояли в разных концах комнаты. Некоторое время не раздавалось ни звука. Затем Лаймонд спокойно сказал:
— Попробуем прибегнуть к чувствам. Королеве Марии восемь лет.
— Ей восемь лет, и она ест досыта, спит на пуховой перине, няня одевает ее, а в углу стоит большой сундук для драгоценностей. Драгоценность ирландского ребенка — краюха хлеба.
— А если Кормак поднимет восстание, еды будет вдоволь?
— Будет вдоволь свободы. Остальное приложится.
— Ты говоришь так, будто Мария свободна, — возразил Лаймонд. — С ее смертью в Шотландии брат пойдет на брата, как уже произошло у вас. Неужели ты ничего не видишь дальше интересов одной нации и одного человека?
— Ты не знаешь меня, — заявила Уна.
— Я знаю твою гордость. Когда твой возлюбленный проявил свою низменную природу, дело его неизбежно должно было возвыситься в твоих глазах. Менее тщеславная женщина давно бы зарезала его.
Уна вглядывалась в неясные очертания его лица в мерцающих сумерках. Гнев лишил ее самообладания.
— Нас двое, — смело бросила она. — И не столь много мнящий о себе мужчина убил бы его прежде, чем у женщины возникла бы такая необходимость.
— Думая, что лишь смерть вас разлучит. Я бы никогда, — заявил Лаймонд, — не оскорбил тебя так. В любом случае ты предана своему делу, правда? Только тебе понадобится другой мессия. Возможно, принц Барроу.
— Возможно.
Под тяжелой парчой ее тело покрылось холодным потом, глаза, устремленные в благоуханную тьму, болели от напряжения, веки, словно охваченные пламенем, поднимались с трудом. Ибо это была битва, и Уна не питала иллюзий на сей счет. Он намерен получить помощь. Его сдержанность — дань уважения женщинам вообще, не ей, и это можно исправить…
Оказавшись меж двух огней, растерянная, обескураженная, она должна была использовать все средства, имеющиеся в ее распоряжении.
— Этого ты возьмешь на испуг и заставишь его отказаться, — тщательно выбирая слова, сказала Уна. — Но не важно. Честолюбивых принцев в Ирландии хоть отбавляй. Любой подойдет.
В глубине души она давно предвидела этот неизбежный поединок. Кровь, казалось, застыла у нее в жилах, пока она ждала ответа. В наступившей тишине тонули неясные голоса и смех, бой барабана и завывание флейты. Затем Лаймонд сказал:
— Значит, ты никогда не любила.
Уна спросила:
— А ты любил?
Вместо ответа он, глубоко дыша, так, что руки ее невольно сжались, произнес:
— В О'Лайам-Роу уже наполовину пробудился мужчина. Я не стал бы препятствовать тебе. Как бы я мог?
Она не скрыла презрения в голосе:
— И, свив себе во Франции любовное гнездышко, я выброшу на помойку изглоданный червями череп нации и буду спокойно смотреть, как он валяется в крапиве? Покажи-ка мне мужчину, наполовину пробужденного или не спавшего никогда, чьи поцелуи способны заставить меня сделать это!
Собственные слова гулко отдавались у нее в ушах. До чего неубедительно звучали они, эти слова, предназначенные для того, чтобы проникнуть в сознание так же глубоко, как заступ проникает в землю. Стоя здесь, в темной комнате, поставив на карту душу и тело в отчаянной попытке переиграть вкрадчивый, бестелесный голос, она, невзирая на всю свою силу, почувствовала дрожь. Она должна уберечь от него свой секрет, сохранить в целости самое себя и свою гордость и добиться безопасности для Кормака.
«О Боже, — подумала она, содрогаясь от ярости. — До чего же он холоден. Мать Мария, долго ли придется улещать его?»
Ей казалось, что она откликается, словно скрипка, на каждое движение его тела, она все глаза проглядела, стараясь не терять из виду тусклый, мерцающий драгоценностями силуэт. Почти ослепнув от напряжения, она упустила тот момент, когда он наконец бесшумно сдвинулся с места — только ощутила за спиной аромат роз, и руки, несущие успокоение, легли ей на плечи. Голос произнес над самым ухом:
— Только что я дал тебе слово хранить целомудрие… Но не собираешься ли ты случайно, мое зеленоволосое утро, своей песней соблазнить меня?
Тень его чернела, скрещиваясь с ее собственной на светлых плитках пола, дыхание было свежим, зубы раздвинулись в улыбке, коснулись ее волос. Уна вздернула подбородок. Глядя перед собой широко открытыми глазами, она спросила: