Страница:
— Ты хочешь вернуться домой? — быстро спросил Стюарт. И так как маленький слуга молча вытаращил глаза, продолжил: — Твой принц торчит здесь из-за девчонки, верно? Тогда ему интересно будет это узнать. Все сделают завтра утром. С ней расправятся на озере, пока все будут торчать на церемонии вручения ордена Подвязки.
— Как это? — спросил Доули, и взгляд его черных глаз сделался острым. — Где ты узнал — в этом мире или в мире ином?
— Я узнал об этом от лучника, того парня, что помог мне бежать. Он — сообщник д'Обиньи, — задумчиво проговорил Робин Стюарт. — Или, точнее говоря, был таковым.
— Силы небесные, — усмехнулся Доули. — Бедняга все рассказал и безвременно скончался?
До мая, как и его хозяин, он не брил бороды. И теперь, хотя было только за полдень, на лице его уже выступила черная щетина.
— К несчастью. Кажется, его ударили ножом в спину, — благодушно заметил Стюарт. — Во всяком случае, мертвец лежит с ножом в спине далеко отсюда. Так вот, девочку должен убить человек, который устроил несчастный случай у Тур-де-Миним. Д'Обиньи недолго осталось разгуливать безнаказанным. Того человека можно поймать с поличным. Церемония назначена на десять. Мария выедет на озеро вскоре после того. Сам д'Обиньи подбросит такую мысль, и никто не воспротивится. Что тут опасного? Лодка в полном порядке — а это так, — и девочка будет окружена друзьями, что тоже легко устроить. Никто не увидит возможной опасности. Наоборот, все подумают, что более безопасного места трудно сыскать, и вспомнят озеро Ментейт.
— Не понимаю, о чем ты болтаешь, — сказал Пайдар Доули. — Если место такое безопасное, то как ее убьют? На озере только маленькие лодчонки, приготовленные к завтрашнему ночному празднику.
— Правильно, — бодро согласился Стюарт. — Петарды, шутихи, огненные стрелы, бомбардиры и плавучий склад пороха, доставленный туда загодя. Она взлетит на воздух, как колесо на ярмарке, а никто и знать не будет, что там вообще был порох. Немного расточительно, но зрелище красивое. Нужно подмалевать красками, да вылепить фигуру из гипса, да написать пару латинских стихов, чтобы его милость остался доволен убийством.
Пайдар Доули, с дублеными, как сыромятные шкуры, щеками, ввалившимися глазами, тонким, как прут, ртом, слушал, повторяя для верности все, что говорил ему Робин Стюарт. Стюарт же мысленно представлял, как новость дойдет до Тади Боя-Лаймонда, как тот быстро предпримет все нужные меры, как удивится, как будет признателен ему, Стюарту, за то, что он ловко исполнил жизненно важное дело. Он сомневался, умеет ли Доули читать по-английски, но все же записал время, место, имя. Только убедившись в том, что ирландец все усвоил, он подошел к самому важному вопросу.
— И еще ты должен передать, — тщательно подбирая слова, сказал лучник, — что, сообщая эту информацию, я доверяю господину Баллаху — господину Кроуфорду — позаботиться о том, чтобы меня не обвинили в произошедшем. Мне необходимо сдаться прежде, чем произойдет взрыв. Господин Кроуфорд должен приехать сюда с надлежащим конвоем и офицером, и я передам себя в их руки. Иначе — и ему известно об этом — меня пристрелят, как только увидят… Я буду ждать здесь завтра, в девять утра. Скажи ему: я надеюсь, что он разделит со мной мой хлеб, и мой стол его не разочарует. — Это Стюарт тоже приписал в конце своей записки и еще добавил: «Если ты не был со мною честен, то не был честен и я. Теперь я это вижу. Как джентльмен джентльмену я приношу извинения и прошу разделить со мной трапезу».
В неподвижном взгляде Доули не появилось понимания — только презрение.
— Я все передам ему, — сказал он, — если только он уже покинул ложе любви.
Стюарт внезапно замер:
— Эта баба О'Дуайер? Что она рассказала?
Скрипучий, мрачный смешок вырвался из горла чернявого фирболга:
— В ней сидит дьявол, в этой бабе, она взяла все, ничего не дав взамен. Эта не скажет.
Худое лицо расслабилось, на впалых губах появилась улыбка.
— Женщины… Они высосут из него все соки, погубят и тело его, и душу. Передай ему записку.
— Раструблю по всему свету, как горнист, которому платят по шиллингу за погудку, — пообещал Пайдар Доули и сплюнул.
Когда Доули вернулся в «Шер Сэнкт», О'Лайам-Роу уже, ворча и стеная, начинал просыпаться. Стол понадобился для других джентльменов, и все обрадовались, когда слуга увел его, едва волочащего ноги, на квартиру, где не торопясь стал применять различные отрезвляющие средства. Вскоре О'Лайам-Роу, весь мокрый, обхватив руками гудящую голову, осведомился который час. Пробило три. Тихо выругавшись, он вскочил. Ему, не Кормаку, доставили приглашение на сегодняшний рыцарский турнир.
— Должно быть, я проспал полдня на этом проклятом постоялом дворе. Матерь Божья, моя голова. Так ты говоришь, что сидел рядом со мной и никуда не уходил? Неужели не догадался перетащить меня на тюфяк? На моих ляжках отпечатались все доски до единой.
— Ждал я долго, и в глотке у меня пересохло, что верно, то верно, — заметил Пайдар Доули, глядя на хозяина черными немигающими глазами. — Бог всемогущий на небесах вознаградит меня за терпение — от вас-то уж благодарности точно не дождешься… А ко двору в таком виде ходить не стоит. Ложитесь-ка снова и проспитесь. Сомневаюсь, что без вас станут скучать.
— Нет. — Но как посетителю у постели больного, ему следовало быть там, хотя он знал, что под колким взглядом синих глаз его наигранная беспечность пропылится и станет тяжелой, как чучело совы, чьи стеклянные глаза глупо таращатся в витрине. Да пожрут их птицы ада со зловонным дыханием, да станет желчь дракона отныне утолять их жажду, а яд его станет их пищей. — Нет. Утро, кажется, пропало, так пусть же черт поможет нам скоротать вечер.
Доули больше не пытался отговорить его. Вреда не будет. Завтра шотландская королева умрет, а О'Лайам-Роу окажется на пути домой, к поросшим вереском пурпурным склонам Слив-Блума, будет жить-поживать, не ведая волнений, накапливая знания, как белка — запасы.
Ни о Стюарте, ни о Лаймонде он больше не думал. Оба не нравились ему. Он с удовольствием разорвал длинное послание лучника и между делом запихал в сумку, готовя придворный костюм О'Лайам-Роу. Принц Барроу, отметив его несколько менее кислый, чем обычно, вид, счел это результатом благосклонности какой-нибудь шлюхи из «Шер Сэнкт» и походя почувствовал колючую занозу зависти.
Между тем французский двор был, как всегда, занят состязаниями в учтивости, соблюдении этикета, богатстве, уме, талантах, рыцарской доблести, спорте и изящных искусствах. Король, беззаботный среди суеты, в решении дипломатических, гражданских, юридических и международных проблем, как всегда, полагался на своих дорогих собратьев и друзей — на коннетабля и де Гизов, на свою знаменитую любовницу и на беременную королеву, а также на нежно любимую сестру — королеву Шотландии, чей визит, безусловно, приближался к концу.
Временами он мог, конечно, испытывать раздражение против всех, но его привязанности коренились глубоко. Любой из его дражайших друзей счел бы открытое обличение д'Обиньи или кого-либо иного из узкого круга доверенных лиц не чем иным, как самоубийством — социальным, а также, весьма вероятно, и фактическим.
Сэр Джордж Дуглас, у которого остановились Ленноксы, понял дилемму очень хорошо и извлек из нее массу удовольствия. Чего нельзя было сказать об окружении вдовствующей королевы.
Сама Мария де Гиз, насколько знала Маргарет Эрскин, в последние дни не встречалась с Лаймондом. Она не имела ни малейшего представления, что было на уме у повелительницы. Теперь ей, как никогда, не хватало здравых толкований Тома, который направлялся сейчас к английской границе, дабы заключить официальный мирный договор между Шотландией и Англией, со всеми сопутствующими этому нелегкому делу запутанными спорными проблемами.
Завтрашнее совещание, касающееся замужества Марии, безусловно, станет ключевым моментом пребывания шотландцев во Франции, равно как и деньги, обещанные французской казной на обеспечение безопасности Шотландии, вокруг которых ежедневно шли утомительные торги.
Только однажды, стаскивая кольца с распухших пальцев, вдовствующая королева сказала своей фрейлине:
— Почему этот человек считает, что покушение произойдет так скоро? Охрана в воскресенье будет усилена. — И, едва выслушав ответ Маргарет, внезапно добавила: — Если девочка погибнет, это будет означать, что сам мой приезд на французскую землю был безумием, а все переговоры — пустой тратой времени.
В ее властном голосе, сохранявшем французский акцент, даже когда она говорила по-шотландски, явственно звучали усталость и мрачное предчувствие беды. Она гордилась Марией и искусно поддерживала родственные связи: мать — дочь, мать — сын. Девочка уже не была похожа на ту едва начавшую ходить куклу, какую Мария де Гиз когда-то отправила во Францию, но сейчас, при свидании, нежность вспыхнула с новой силой. Во Франции, однако, принцы засыпали девочку-королеву подарками, так что у матери не было необходимости баловать ее.
— Безумием, — повторила она и нахмурилась, затем резко сменила тему, заговорила о чем-то другом.
Англичанам понравилось здесь больше, чем они предполагали. Церемонии походили на английские, хотя монарх и был старше — следовало и ему дать позабавиться. Пища тоже всем пришлась по вкусу.
В субботу к полудню, когда О'Лайам-Роу с покрасневшим носом и остановившимся, как у змеи, взглядом присоединился ко двору, ежедневное состязание в ловкости и силе шло полным ходом. Словно солдат, заслышавший бой барабана, он направился к арене турниров, расположенной в парках Шатобриана у большого пруда; Пайдар Доули безмолвно следовал за ним, с трудом протискиваясь между рядами зрителей, мимо выставленных в ряд коленей.
Чтобы добраться до своего места в павильоне шотландского двора, ирландец должен был пройти мимо Джорджа Дугласа.
— Улыбнитесь, мой принц, — произнес ленивый голос. — Вам выпала лучшая доля. Samson en perdit ses lunettes, Bien heureux est qui riens n'ya! [32]
О'Лайам-Роу не пришлось преодолевать трудности французского языка, чтобы угадать смысл шутки, — за его спиной раздался женский смех.
Смеялась Маргарет Дуглас, леди Леннокс. Проходя, он поклонился. Его овальное лицо оставалось непроницаемым. Во имя святого креста Господня, как подобные вещи становятся известны окружающим? Она была одета в белое, легкое, развевающееся платье. Солнечный свет еще ярче оттенял ее великолепие.
— Самсон там, внизу, — прозвучал вслед ее веселый и свежий голос. — Если вы желаете его видеть. Говорят, его собственные желания весьма скромны сегодня. — У нее было время продумать линию поведения по отношению и к Фрэнсису Кроуфорду, и О'Лайам-Роу.
Он обернулся:
— Есть время для смеха и время для речей. А в данную минуту я едва дышу.
Она снова засмеялась, но глаза оставались серьезными.
Когда он устраивался позади, за шесть рядов от шотландской вдовствующей королевы, сидевшей рядом с дочерью и Маргарет Эрскин, то увидел знакомую золотоволосую голову немного ниже и правее себя, и его беспечная, ленивая душа вскипела от злости и отвращения.
Из-за Фрэнсиса Кроуфорда он сидит здесь теперь с прищемленным хвостом и перцем, насыпанным под нос, став героем веселых песенок менестрелей. Рассеянно наблюдая за столкновениями чудовищ, закованных в металл, украшенных перьями и восседающих на лошадях, которые перелетали через острые барьеры, он спрашивал себя, о чем сейчас думает Лаймонд. Вокруг маленькой шляпы с перьями, покачивающейся слева от королевы, виднелось много рыжих голов семьи Флемингов, за дамами теснилась собственная свита вдовствующей королевы.. Маленькую Марию хорошо охраняли.
Однако в голосе Джорджа Дугласа звучала не только насмешка, да и в интонации леди Леннокс слышалось напряжение. В воздухе был разлит страх — причем не страх перед каким-то единичным убийством, но сладкий, захватывающий ужас: не сегодня-завтра чья-то своенравная рука опустит нож, и вся непрочная сеть договоров и соглашений относительно германских и итальянских княжеств, Англии, Шотландии и Ирландии, да и самой разделенной Франции будет изрезана в клочья.
Пылая ненавистью, О'Лайам-Роу все же мог оценить реальное положение, и его взгляд, минуя арену для турниров, то и дело устремлялся к человеку, на плечи которого легло все бремя. Лаймонд сидел вполоборота к нему, положив руку на перила, и слушал герольда Честера, время от времени наклоняясь, чтобы ответить. До Филима доносился йоркширский акцент Флауэра. Лаймонд что-то сказал герольду, и тот рассмеялся. На арене победил англичанин. Сэр Джон Перрот, задиристый незаконный сын старого английского короля, отца короля нынешнего, стремительным жестом поднял забрало и, усмехаясь с наигранно героическим видом, поставил ногу на поверженного врага. Французы вежливо зааплодировали. Он позволил пажу снять с себя шлем, подставил ветру жесткие каштановые волосы и с ревом покинул арену — этакий грубовато-добродушный король Хэл, способный загнать в день по десять скакунов.
Распорядитель турнира, улыбаясь, поднялся со своего места и, протиснувшись бочком мимо заполненных рядов, обратился к вдовствующей королеве. Король желает, чтобы ее шотландские лорды продемонстрировали свое умение в состязаниях с англичанами.
— Король слышал, — вежливо добавил придворный, — что ваш герольд господин Кроуфорд — выдающийся воин, и надеется, что он с вашего позволения выйдет на поле к столбу с мишенью.
Снова раздался смех Флауэра. Прямая спина толстушки Маргарет Эрскин напряглась; О'Лайам-Роу, не отрываясь следивший за этой сценой, припомнил пухлую, одетую в черное фигуру в Сен-Жермене, с копьем наперевес летавшую, словно ведьма на помеле, вокруг бочонка, наполненного горячей водой.
Тогда они видели стиль Тади Боя. И как часто с тех пор?
— Пожалуйста, передайте его величеству, — любезно ответила Мария де Гиз, — что наш герольд прославился многими деяниями, но не как боец на турнире. Если его величество позволит, мы подыщем кого-нибудь другого.
С завидным самообладанием посланец скрыл свое удивление:
— Может, он прославился в национальных видах спорта? Король охотно посмотрит, как он состязается в метании камня или железного бруска.
Длинная рука коснулась сутулого плеча распорядителя.
— Моя госпожа королева, возможно, считает, что уже достаточно испытала доблесть герольда на арене с кабаном в Анжере. Позвольте мне запять его место.
И, поклонившись вдовствующей королеве и посланнику, сэр Джордж Дуглас спустился на поле, его свита последовала за ним.
Честерский герольд, рассказ которого прервали, снова засмеялся, хлопнул Вервассала по плечу и отвернулся. Лаймонд, откинувшись на спинку сиденья, поймал взгляд сэра Джорджа и поклонился.
Дуглас, хорошо сложенный, красивый, в свое время знаменитый рыцарь, ответил насмешливой улыбкой и отправился исполнять добровольно взятый на себя долг перед королевой.
К нему присоединились остальные. О'Лайам-Роу с тревогой наблюдал за жестокими играми с пикой, копьем и мечом, с железными прутьями и камнями между представителями лучших домов Шотландии и воинами-дипломатами, воинами-учеными, рыцарями Англии. Детик, ходивший в поход вместе с Сомерсетом и участвовавший в кровавой резне при Пинки и Трокмортоне, был посвящен в рыцари, когда принес королю вести об этих сражениях. Ратленд, разрушивший стены Хаддингтона, и сэр Томас Смит, чей голос историка помог англичанам подкрепить свое право на верховную власть над Шотландией, Эссекс, сын которого погиб в шотландских войнах. Удары были мощными, и смех звучал грубо, но ничего неподобающего не произошло: Мария де Гиз обладала реальной властью и управляла ситуацией. Лаймонд непринужденно болтал с соседями, почти не глядя на арену.
Турнир уже заканчивался, когда сэр Джон Перрот с холодным взглядом предстал перед трибуной королевы-матери и обратился к Кроуфорду из Лаймонда:
— Сэр, мне сказали, что вы борец, а у меня сил еще в избытке и кое-какое умение в этом деле. Если ваша госпожа позволит, не согласитесь ли вы помериться со мной?
Холодный, собранный, герольд вышел из-под навеса. Рыцарские забавы входили или должны были входить в его обязанности, хотя Лаймонд и исполнял их временно. Ни он, ни вдовствующая королева дважды не могли отказаться от приглашения. О'Лайам-Роу заметил, как светловолосая голова на один миг повернулась туда, где в окружении королевы, любовницы, высших чиновников, придворных и закадычных приятелей находился Генрих, король Франции, а рядом с ним — лорд д'Обиньи, красивый, сдержанный и отрешенный.
— С удовольствием, если моя госпожа позволит, — сказал Лаймонд.
Вдовствующая королева, не глядя на него, а устремив взгляд на что-то, вызвавшее ее гнев, медленно кивнула. Защитить герольда своим отказом она не могла, этим Мария де Гиз подтвердила бы свое соучастие, и он принял вызов, чтобы уберечь ее от подобного шага.
Как добела раскаленное солнце, отражающееся в пурпурно-голубом озере, как зеленая трава и красноватая пыль, как перекликающиеся тона щитов и штандартов, флагов, вымпелов и балдахинов, как яркие одеяния придворных, напоминающие расшитые подушки на богатой кровати султана, для всех стало очевидно, что лорд д'Обиньи решил именно здесь и сейчас начать войну и нанести ряд ударов, дабы обнаружить, что Фрэнсис Кроуфорд и Тади Бой Баллах — одно и то же лицо.
Герольд королевы стоял в одной рубашке при солнечном свете, не вызывая никаких воспоминаний о приземистом и пухлом Баллахе, в его бледном лице, размеренных движениях не было и намека на пылкого своенравного Тади. Но О'Лайам-Роу понял, что дилемма неразрешима, и сердце его бешено забилось. Если Лаймонд будет бороться хорошо, каждое движение его тренированного тела невольно выдаст сходство с Тади Боем. Сражаясь же плохо, он опозорит королеву, возбудит подозрения да вдобавок может получить увечье. Оставалась последняя надежда на его подвижность, на свободное владение приемами.
Лаймонд быстро разделся. Пока ждали Перрота, звуки труб устремились ввысь. Вокруг слышался говор и смех. Это будет последнее сражение сегодня, и все уже предвкушали удовольствия вечерних развлечений — охоты при свете факелов на красную дичь и полуночного ужина. Какое-то движение произошло в одном из проходов: фрейлина, нагнувшись, заговорила с пажом сэра Джона Перрота, и мальчик поспешно удалился. Минуту спустя появился сам Перрот, и английские трибуны встретили его сдержанным ликованием.
— Счастливый смертный, — заметил сэр Джордж Дуглас, устремив взгляд на Лаймонда; в рубашке, потемневшей от пота, он проскользнул на свободное место рядом с О'Лайам-Роу. Сэр Джордж поработал своим копьем на славу, ничуть не хуже любого из незаконных сыновей покойного короля Генриха. — Счастливый смертный, которому неизменно дается право на распутство. Сам долг, неумолимый, как часы, влечет его к греху и потворству плоти… Даже здесь все, что ему нужно, — это пасть.
— После сражения с кабаном? — насмешливо спросил О'Лайам-Роу.
Но два человека на поле уже вступили в борьбу, и сэр Джордж Дуглас, невольно вцепившись в стул, несколько долгих минут, затаив дыхание, молчал, затем заметил:
— Что ж, ирландец, если он умен, позволит быстро положить себя на обе лопатки. Кажется, сэра Джона слегка подготовили. Он использует те же самые приемы, что и наш друг корнуэлец.
Если та же самая мысль и пришла в голову Вервассалу, он ничего не мог с этим поделать, разве что позорно повалиться на спину. Телосложением сэр Джон Перрот пошел в отца, правда, к немалому весу добавились опыт и пылкий нрав. Перрот был рассержен, а потому не прочь покалечить противника, однако он явно не хотел положить его на лопатки слишком быстро.
И Лаймонду оставалось строить свою защиту на новых, непривычных ему приемах: надежных, но лишенных обычного блеска.
Не так уж много имеется способов решить проблему равновесия, особенно когда противник заранее продумал бой. Англичанин, чья челюсть застыла, словно глыба из каменоломни, сжимал Лаймонда мертвой хваткой, поднимал в воздух, бил каблуками, толкал ступнями и коленями, и герольд защищался достойно, но без особого воодушевления. После довольно продолжительной борьбы, когда оба борца покрылись синяками, но ни один серьезно не пострадал, сэр Джон Перрот отпустил герольда вдовствующей королевы и прохрипел:
— Вот, сэр, перед вами незаконный сын, который согласен марать о вас руки. — И расставил свои широкие ладони.
Помедлил ли герольд королевы от восхищения перед изобретательностью лорда д'Обиньи или просто поперхнулся от смеха при мысли о чудесах, ожидаемых от него — последнее, по наблюдению О'Лайам-Роу, было Лаймонду всегда присуще, — но он, пусть всего на секунду, потерял бдительность, и это его погубило.
Внимание зрителей ослабло, растраченное на бретонские виды спорта, битвы на копьях, рыцарские турниры. Они остались холодны к невзрачному поединку, в котором противники, затерявшись на огромном поле, казались пауками всем, кроме тех, кто сидел в первых рядах. Люди задвигались, заговорили. Никто не имел права уйти до тех пор, пока не встанет король, но мысленно большинство из них уже пребывали в замке, обдумывая, во что бы переодеться.
Так что, возможно, только те, кто слышал, как лорд д'Обиньи упомянул о пресловутом предубеждении Вервассала против внебрачных детей, и те, кто волей-неволей разделял дипломатичный интерес короля, а также те, кто знал правду о Тади Бое, увидели ряд быстрых приемов, в результате которых Лаймонд оказался на земле, а его нога зажата таким образом, что могла в любой момент быть раздробленной.
У ловкого борца оставался только один возможный ответ — тот самый прием, в результате которого Тади Бой сломал корнуэльцу шею. Глядя на две неподвижные напрягшиеся фигуры, О'Лайам-Роу вскочил в тревожном неведении и услышал, как выругался сэр Джордж Дуглас.
— Он может выбрать одно из двух, — сообщил сэр Джордж, — либо ему сломают ногу, либо он признает себя Тади Боем. Интересно, не правда ли?
В рядах вокруг вдовствующей королевы воцарилось молчание. Рядом, в павильоне короля, лица присутствующих, словно речные жемчужины, нашитые на гобелен, были обращены к широкой спине англичанина, сильно напрягшейся под промокшей от пота рубашкой, к косматой красно-коричневой голове и толстым бедрам, обтянутым тканью, к крестцу, локтю и шее герольда королевы, плотно прижатого к земле. Лаймонд не двигался, так как единственный прием, который он мог применить, выдал бы его как Тади Боя Баллаха.
По краю поля быстро прошел какой-то человек, одетый в цвета дома де Гизов, и склонился перед королем. Затем неожиданно заиграла труба, гул голосов поколебался и стих. Королевский жезл упал и снова поднялся, король встал. Поединок закончился.
Сэр Джон Перрот не заметил сигнала или нарочно решил не обратить на него внимания. Он слегка приподнялся — мелькнуло лицо, покрытое' капельками пота, великолепные зубы, оскаленные от напряжения. Лаймонд сопротивлялся, руки его побелели.
— Матерь Божия, та же нога… — начал было О'Лайам-Роу и не договорил.
Сидевший впереди Уилл Флауэр, честерский герольд, повернулся; его простоватое йоркширское лицо выражало понимание.
— Славный парень. Его друзья послали человека, чтобы остановить поединок, и не могу сказать, что я бы возражал. Говорят, он был ранен на войне и еще не пришел в форму. А я вас уверяю: нужно выложиться до конца, чтобы совладать с Перротом. Смелая попытка, я бы сказал, и для парня стыда в этом нет никакого — вовсе никакого стыда.
Тишину нарушила реплика:
— Стыда-то, может, и нет, но жалость превеликая, — бросил Джордж Дуглас. — Он мог бы с таким же успехом сломать шею сэру Джону Перроту.
И это была правда. Глядя, как служащие коннетабля осторожно разводят борцов, О'Лайам-Роу понял, что в первом раунде победил лорд д'Обиньи. Несмотря на все предосторожности Фрэнсиса Кроуфорда, одного только упоминания о недавнем увечье было достаточно, чтобы заставить внимательного человека призадуматься. Спасая герольда, вдовствующая королева пробила брешь в его обороне.
Зрители вставали, дамы поправляли юбки, собирались в группы, завязывая разговор. Оторванный от противника, Перрот неохотно уходил с поля, не приветствуя никого. Выждав минуту, Вервассал поднялся одним пружинистым движением, осторожно встал и поглядел в сторону скамьи короля.
Там, среди опустевших сидений, кто-то тоже поднялся. Солнце сквозь щель тента осветило голубое одеяние — цвет, предписанный в этот день королевскому двору. Лаймонд торжественно поднял левую руку, приветствуя Джона, сеньора д'Обиньи, а затем, прихрамывая, покинул поле.
Мария все еще была невредима.
Все вернулись в замок. Мария все еще была невредима. В сумерках она смотрела из окна, как длинная кавалькада в одеждах яблочно-зеленого цвета под яблочно-зеленым небом, с факелами, будто красные угольки, направлялась в лес охотиться на красную дичь.
Удивительно: как только можно было выделить из сотен людей одного человека, заставить его блистать при всяком удобном случае, высказывать ему восхищение, проявлять заботу так, чтобы в каждое мгновение охоты Лаймонд оставался в центре внимания французского двора. Наконец он повернул назад, чтобы, растаяв во тьме, поскорее вернуться домой, но лучники д'Обиньи преградили ему дорогу, изложив требование, перечить которому было невозможно. Король желал, чтобы он присутствовал на ужине вместе со вдовствующей королевой.
— Как это? — спросил Доули, и взгляд его черных глаз сделался острым. — Где ты узнал — в этом мире или в мире ином?
— Я узнал об этом от лучника, того парня, что помог мне бежать. Он — сообщник д'Обиньи, — задумчиво проговорил Робин Стюарт. — Или, точнее говоря, был таковым.
— Силы небесные, — усмехнулся Доули. — Бедняга все рассказал и безвременно скончался?
До мая, как и его хозяин, он не брил бороды. И теперь, хотя было только за полдень, на лице его уже выступила черная щетина.
— К несчастью. Кажется, его ударили ножом в спину, — благодушно заметил Стюарт. — Во всяком случае, мертвец лежит с ножом в спине далеко отсюда. Так вот, девочку должен убить человек, который устроил несчастный случай у Тур-де-Миним. Д'Обиньи недолго осталось разгуливать безнаказанным. Того человека можно поймать с поличным. Церемония назначена на десять. Мария выедет на озеро вскоре после того. Сам д'Обиньи подбросит такую мысль, и никто не воспротивится. Что тут опасного? Лодка в полном порядке — а это так, — и девочка будет окружена друзьями, что тоже легко устроить. Никто не увидит возможной опасности. Наоборот, все подумают, что более безопасного места трудно сыскать, и вспомнят озеро Ментейт.
— Не понимаю, о чем ты болтаешь, — сказал Пайдар Доули. — Если место такое безопасное, то как ее убьют? На озере только маленькие лодчонки, приготовленные к завтрашнему ночному празднику.
— Правильно, — бодро согласился Стюарт. — Петарды, шутихи, огненные стрелы, бомбардиры и плавучий склад пороха, доставленный туда загодя. Она взлетит на воздух, как колесо на ярмарке, а никто и знать не будет, что там вообще был порох. Немного расточительно, но зрелище красивое. Нужно подмалевать красками, да вылепить фигуру из гипса, да написать пару латинских стихов, чтобы его милость остался доволен убийством.
Пайдар Доули, с дублеными, как сыромятные шкуры, щеками, ввалившимися глазами, тонким, как прут, ртом, слушал, повторяя для верности все, что говорил ему Робин Стюарт. Стюарт же мысленно представлял, как новость дойдет до Тади Боя-Лаймонда, как тот быстро предпримет все нужные меры, как удивится, как будет признателен ему, Стюарту, за то, что он ловко исполнил жизненно важное дело. Он сомневался, умеет ли Доули читать по-английски, но все же записал время, место, имя. Только убедившись в том, что ирландец все усвоил, он подошел к самому важному вопросу.
— И еще ты должен передать, — тщательно подбирая слова, сказал лучник, — что, сообщая эту информацию, я доверяю господину Баллаху — господину Кроуфорду — позаботиться о том, чтобы меня не обвинили в произошедшем. Мне необходимо сдаться прежде, чем произойдет взрыв. Господин Кроуфорд должен приехать сюда с надлежащим конвоем и офицером, и я передам себя в их руки. Иначе — и ему известно об этом — меня пристрелят, как только увидят… Я буду ждать здесь завтра, в девять утра. Скажи ему: я надеюсь, что он разделит со мной мой хлеб, и мой стол его не разочарует. — Это Стюарт тоже приписал в конце своей записки и еще добавил: «Если ты не был со мною честен, то не был честен и я. Теперь я это вижу. Как джентльмен джентльмену я приношу извинения и прошу разделить со мной трапезу».
В неподвижном взгляде Доули не появилось понимания — только презрение.
— Я все передам ему, — сказал он, — если только он уже покинул ложе любви.
Стюарт внезапно замер:
— Эта баба О'Дуайер? Что она рассказала?
Скрипучий, мрачный смешок вырвался из горла чернявого фирболга:
— В ней сидит дьявол, в этой бабе, она взяла все, ничего не дав взамен. Эта не скажет.
Худое лицо расслабилось, на впалых губах появилась улыбка.
— Женщины… Они высосут из него все соки, погубят и тело его, и душу. Передай ему записку.
— Раструблю по всему свету, как горнист, которому платят по шиллингу за погудку, — пообещал Пайдар Доули и сплюнул.
Когда Доули вернулся в «Шер Сэнкт», О'Лайам-Роу уже, ворча и стеная, начинал просыпаться. Стол понадобился для других джентльменов, и все обрадовались, когда слуга увел его, едва волочащего ноги, на квартиру, где не торопясь стал применять различные отрезвляющие средства. Вскоре О'Лайам-Роу, весь мокрый, обхватив руками гудящую голову, осведомился который час. Пробило три. Тихо выругавшись, он вскочил. Ему, не Кормаку, доставили приглашение на сегодняшний рыцарский турнир.
— Должно быть, я проспал полдня на этом проклятом постоялом дворе. Матерь Божья, моя голова. Так ты говоришь, что сидел рядом со мной и никуда не уходил? Неужели не догадался перетащить меня на тюфяк? На моих ляжках отпечатались все доски до единой.
— Ждал я долго, и в глотке у меня пересохло, что верно, то верно, — заметил Пайдар Доули, глядя на хозяина черными немигающими глазами. — Бог всемогущий на небесах вознаградит меня за терпение — от вас-то уж благодарности точно не дождешься… А ко двору в таком виде ходить не стоит. Ложитесь-ка снова и проспитесь. Сомневаюсь, что без вас станут скучать.
— Нет. — Но как посетителю у постели больного, ему следовало быть там, хотя он знал, что под колким взглядом синих глаз его наигранная беспечность пропылится и станет тяжелой, как чучело совы, чьи стеклянные глаза глупо таращатся в витрине. Да пожрут их птицы ада со зловонным дыханием, да станет желчь дракона отныне утолять их жажду, а яд его станет их пищей. — Нет. Утро, кажется, пропало, так пусть же черт поможет нам скоротать вечер.
Доули больше не пытался отговорить его. Вреда не будет. Завтра шотландская королева умрет, а О'Лайам-Роу окажется на пути домой, к поросшим вереском пурпурным склонам Слив-Блума, будет жить-поживать, не ведая волнений, накапливая знания, как белка — запасы.
Ни о Стюарте, ни о Лаймонде он больше не думал. Оба не нравились ему. Он с удовольствием разорвал длинное послание лучника и между делом запихал в сумку, готовя придворный костюм О'Лайам-Роу. Принц Барроу, отметив его несколько менее кислый, чем обычно, вид, счел это результатом благосклонности какой-нибудь шлюхи из «Шер Сэнкт» и походя почувствовал колючую занозу зависти.
Между тем французский двор был, как всегда, занят состязаниями в учтивости, соблюдении этикета, богатстве, уме, талантах, рыцарской доблести, спорте и изящных искусствах. Король, беззаботный среди суеты, в решении дипломатических, гражданских, юридических и международных проблем, как всегда, полагался на своих дорогих собратьев и друзей — на коннетабля и де Гизов, на свою знаменитую любовницу и на беременную королеву, а также на нежно любимую сестру — королеву Шотландии, чей визит, безусловно, приближался к концу.
Временами он мог, конечно, испытывать раздражение против всех, но его привязанности коренились глубоко. Любой из его дражайших друзей счел бы открытое обличение д'Обиньи или кого-либо иного из узкого круга доверенных лиц не чем иным, как самоубийством — социальным, а также, весьма вероятно, и фактическим.
Сэр Джордж Дуглас, у которого остановились Ленноксы, понял дилемму очень хорошо и извлек из нее массу удовольствия. Чего нельзя было сказать об окружении вдовствующей королевы.
Сама Мария де Гиз, насколько знала Маргарет Эрскин, в последние дни не встречалась с Лаймондом. Она не имела ни малейшего представления, что было на уме у повелительницы. Теперь ей, как никогда, не хватало здравых толкований Тома, который направлялся сейчас к английской границе, дабы заключить официальный мирный договор между Шотландией и Англией, со всеми сопутствующими этому нелегкому делу запутанными спорными проблемами.
Завтрашнее совещание, касающееся замужества Марии, безусловно, станет ключевым моментом пребывания шотландцев во Франции, равно как и деньги, обещанные французской казной на обеспечение безопасности Шотландии, вокруг которых ежедневно шли утомительные торги.
Только однажды, стаскивая кольца с распухших пальцев, вдовствующая королева сказала своей фрейлине:
— Почему этот человек считает, что покушение произойдет так скоро? Охрана в воскресенье будет усилена. — И, едва выслушав ответ Маргарет, внезапно добавила: — Если девочка погибнет, это будет означать, что сам мой приезд на французскую землю был безумием, а все переговоры — пустой тратой времени.
В ее властном голосе, сохранявшем французский акцент, даже когда она говорила по-шотландски, явственно звучали усталость и мрачное предчувствие беды. Она гордилась Марией и искусно поддерживала родственные связи: мать — дочь, мать — сын. Девочка уже не была похожа на ту едва начавшую ходить куклу, какую Мария де Гиз когда-то отправила во Францию, но сейчас, при свидании, нежность вспыхнула с новой силой. Во Франции, однако, принцы засыпали девочку-королеву подарками, так что у матери не было необходимости баловать ее.
— Безумием, — повторила она и нахмурилась, затем резко сменила тему, заговорила о чем-то другом.
Англичанам понравилось здесь больше, чем они предполагали. Церемонии походили на английские, хотя монарх и был старше — следовало и ему дать позабавиться. Пища тоже всем пришлась по вкусу.
В субботу к полудню, когда О'Лайам-Роу с покрасневшим носом и остановившимся, как у змеи, взглядом присоединился ко двору, ежедневное состязание в ловкости и силе шло полным ходом. Словно солдат, заслышавший бой барабана, он направился к арене турниров, расположенной в парках Шатобриана у большого пруда; Пайдар Доули безмолвно следовал за ним, с трудом протискиваясь между рядами зрителей, мимо выставленных в ряд коленей.
Чтобы добраться до своего места в павильоне шотландского двора, ирландец должен был пройти мимо Джорджа Дугласа.
— Улыбнитесь, мой принц, — произнес ленивый голос. — Вам выпала лучшая доля. Samson en perdit ses lunettes, Bien heureux est qui riens n'ya! [32]
О'Лайам-Роу не пришлось преодолевать трудности французского языка, чтобы угадать смысл шутки, — за его спиной раздался женский смех.
Смеялась Маргарет Дуглас, леди Леннокс. Проходя, он поклонился. Его овальное лицо оставалось непроницаемым. Во имя святого креста Господня, как подобные вещи становятся известны окружающим? Она была одета в белое, легкое, развевающееся платье. Солнечный свет еще ярче оттенял ее великолепие.
— Самсон там, внизу, — прозвучал вслед ее веселый и свежий голос. — Если вы желаете его видеть. Говорят, его собственные желания весьма скромны сегодня. — У нее было время продумать линию поведения по отношению и к Фрэнсису Кроуфорду, и О'Лайам-Роу.
Он обернулся:
— Есть время для смеха и время для речей. А в данную минуту я едва дышу.
Она снова засмеялась, но глаза оставались серьезными.
Когда он устраивался позади, за шесть рядов от шотландской вдовствующей королевы, сидевшей рядом с дочерью и Маргарет Эрскин, то увидел знакомую золотоволосую голову немного ниже и правее себя, и его беспечная, ленивая душа вскипела от злости и отвращения.
Из-за Фрэнсиса Кроуфорда он сидит здесь теперь с прищемленным хвостом и перцем, насыпанным под нос, став героем веселых песенок менестрелей. Рассеянно наблюдая за столкновениями чудовищ, закованных в металл, украшенных перьями и восседающих на лошадях, которые перелетали через острые барьеры, он спрашивал себя, о чем сейчас думает Лаймонд. Вокруг маленькой шляпы с перьями, покачивающейся слева от королевы, виднелось много рыжих голов семьи Флемингов, за дамами теснилась собственная свита вдовствующей королевы.. Маленькую Марию хорошо охраняли.
Однако в голосе Джорджа Дугласа звучала не только насмешка, да и в интонации леди Леннокс слышалось напряжение. В воздухе был разлит страх — причем не страх перед каким-то единичным убийством, но сладкий, захватывающий ужас: не сегодня-завтра чья-то своенравная рука опустит нож, и вся непрочная сеть договоров и соглашений относительно германских и итальянских княжеств, Англии, Шотландии и Ирландии, да и самой разделенной Франции будет изрезана в клочья.
Пылая ненавистью, О'Лайам-Роу все же мог оценить реальное положение, и его взгляд, минуя арену для турниров, то и дело устремлялся к человеку, на плечи которого легло все бремя. Лаймонд сидел вполоборота к нему, положив руку на перила, и слушал герольда Честера, время от времени наклоняясь, чтобы ответить. До Филима доносился йоркширский акцент Флауэра. Лаймонд что-то сказал герольду, и тот рассмеялся. На арене победил англичанин. Сэр Джон Перрот, задиристый незаконный сын старого английского короля, отца короля нынешнего, стремительным жестом поднял забрало и, усмехаясь с наигранно героическим видом, поставил ногу на поверженного врага. Французы вежливо зааплодировали. Он позволил пажу снять с себя шлем, подставил ветру жесткие каштановые волосы и с ревом покинул арену — этакий грубовато-добродушный король Хэл, способный загнать в день по десять скакунов.
Распорядитель турнира, улыбаясь, поднялся со своего места и, протиснувшись бочком мимо заполненных рядов, обратился к вдовствующей королеве. Король желает, чтобы ее шотландские лорды продемонстрировали свое умение в состязаниях с англичанами.
— Король слышал, — вежливо добавил придворный, — что ваш герольд господин Кроуфорд — выдающийся воин, и надеется, что он с вашего позволения выйдет на поле к столбу с мишенью.
Снова раздался смех Флауэра. Прямая спина толстушки Маргарет Эрскин напряглась; О'Лайам-Роу, не отрываясь следивший за этой сценой, припомнил пухлую, одетую в черное фигуру в Сен-Жермене, с копьем наперевес летавшую, словно ведьма на помеле, вокруг бочонка, наполненного горячей водой.
Тогда они видели стиль Тади Боя. И как часто с тех пор?
— Пожалуйста, передайте его величеству, — любезно ответила Мария де Гиз, — что наш герольд прославился многими деяниями, но не как боец на турнире. Если его величество позволит, мы подыщем кого-нибудь другого.
С завидным самообладанием посланец скрыл свое удивление:
— Может, он прославился в национальных видах спорта? Король охотно посмотрит, как он состязается в метании камня или железного бруска.
Длинная рука коснулась сутулого плеча распорядителя.
— Моя госпожа королева, возможно, считает, что уже достаточно испытала доблесть герольда на арене с кабаном в Анжере. Позвольте мне запять его место.
И, поклонившись вдовствующей королеве и посланнику, сэр Джордж Дуглас спустился на поле, его свита последовала за ним.
Честерский герольд, рассказ которого прервали, снова засмеялся, хлопнул Вервассала по плечу и отвернулся. Лаймонд, откинувшись на спинку сиденья, поймал взгляд сэра Джорджа и поклонился.
Дуглас, хорошо сложенный, красивый, в свое время знаменитый рыцарь, ответил насмешливой улыбкой и отправился исполнять добровольно взятый на себя долг перед королевой.
К нему присоединились остальные. О'Лайам-Роу с тревогой наблюдал за жестокими играми с пикой, копьем и мечом, с железными прутьями и камнями между представителями лучших домов Шотландии и воинами-дипломатами, воинами-учеными, рыцарями Англии. Детик, ходивший в поход вместе с Сомерсетом и участвовавший в кровавой резне при Пинки и Трокмортоне, был посвящен в рыцари, когда принес королю вести об этих сражениях. Ратленд, разрушивший стены Хаддингтона, и сэр Томас Смит, чей голос историка помог англичанам подкрепить свое право на верховную власть над Шотландией, Эссекс, сын которого погиб в шотландских войнах. Удары были мощными, и смех звучал грубо, но ничего неподобающего не произошло: Мария де Гиз обладала реальной властью и управляла ситуацией. Лаймонд непринужденно болтал с соседями, почти не глядя на арену.
Турнир уже заканчивался, когда сэр Джон Перрот с холодным взглядом предстал перед трибуной королевы-матери и обратился к Кроуфорду из Лаймонда:
— Сэр, мне сказали, что вы борец, а у меня сил еще в избытке и кое-какое умение в этом деле. Если ваша госпожа позволит, не согласитесь ли вы помериться со мной?
Холодный, собранный, герольд вышел из-под навеса. Рыцарские забавы входили или должны были входить в его обязанности, хотя Лаймонд и исполнял их временно. Ни он, ни вдовствующая королева дважды не могли отказаться от приглашения. О'Лайам-Роу заметил, как светловолосая голова на один миг повернулась туда, где в окружении королевы, любовницы, высших чиновников, придворных и закадычных приятелей находился Генрих, король Франции, а рядом с ним — лорд д'Обиньи, красивый, сдержанный и отрешенный.
— С удовольствием, если моя госпожа позволит, — сказал Лаймонд.
Вдовствующая королева, не глядя на него, а устремив взгляд на что-то, вызвавшее ее гнев, медленно кивнула. Защитить герольда своим отказом она не могла, этим Мария де Гиз подтвердила бы свое соучастие, и он принял вызов, чтобы уберечь ее от подобного шага.
Как добела раскаленное солнце, отражающееся в пурпурно-голубом озере, как зеленая трава и красноватая пыль, как перекликающиеся тона щитов и штандартов, флагов, вымпелов и балдахинов, как яркие одеяния придворных, напоминающие расшитые подушки на богатой кровати султана, для всех стало очевидно, что лорд д'Обиньи решил именно здесь и сейчас начать войну и нанести ряд ударов, дабы обнаружить, что Фрэнсис Кроуфорд и Тади Бой Баллах — одно и то же лицо.
Герольд королевы стоял в одной рубашке при солнечном свете, не вызывая никаких воспоминаний о приземистом и пухлом Баллахе, в его бледном лице, размеренных движениях не было и намека на пылкого своенравного Тади. Но О'Лайам-Роу понял, что дилемма неразрешима, и сердце его бешено забилось. Если Лаймонд будет бороться хорошо, каждое движение его тренированного тела невольно выдаст сходство с Тади Боем. Сражаясь же плохо, он опозорит королеву, возбудит подозрения да вдобавок может получить увечье. Оставалась последняя надежда на его подвижность, на свободное владение приемами.
Лаймонд быстро разделся. Пока ждали Перрота, звуки труб устремились ввысь. Вокруг слышался говор и смех. Это будет последнее сражение сегодня, и все уже предвкушали удовольствия вечерних развлечений — охоты при свете факелов на красную дичь и полуночного ужина. Какое-то движение произошло в одном из проходов: фрейлина, нагнувшись, заговорила с пажом сэра Джона Перрота, и мальчик поспешно удалился. Минуту спустя появился сам Перрот, и английские трибуны встретили его сдержанным ликованием.
— Счастливый смертный, — заметил сэр Джордж Дуглас, устремив взгляд на Лаймонда; в рубашке, потемневшей от пота, он проскользнул на свободное место рядом с О'Лайам-Роу. Сэр Джордж поработал своим копьем на славу, ничуть не хуже любого из незаконных сыновей покойного короля Генриха. — Счастливый смертный, которому неизменно дается право на распутство. Сам долг, неумолимый, как часы, влечет его к греху и потворству плоти… Даже здесь все, что ему нужно, — это пасть.
— После сражения с кабаном? — насмешливо спросил О'Лайам-Роу.
Но два человека на поле уже вступили в борьбу, и сэр Джордж Дуглас, невольно вцепившись в стул, несколько долгих минут, затаив дыхание, молчал, затем заметил:
— Что ж, ирландец, если он умен, позволит быстро положить себя на обе лопатки. Кажется, сэра Джона слегка подготовили. Он использует те же самые приемы, что и наш друг корнуэлец.
Если та же самая мысль и пришла в голову Вервассалу, он ничего не мог с этим поделать, разве что позорно повалиться на спину. Телосложением сэр Джон Перрот пошел в отца, правда, к немалому весу добавились опыт и пылкий нрав. Перрот был рассержен, а потому не прочь покалечить противника, однако он явно не хотел положить его на лопатки слишком быстро.
И Лаймонду оставалось строить свою защиту на новых, непривычных ему приемах: надежных, но лишенных обычного блеска.
Не так уж много имеется способов решить проблему равновесия, особенно когда противник заранее продумал бой. Англичанин, чья челюсть застыла, словно глыба из каменоломни, сжимал Лаймонда мертвой хваткой, поднимал в воздух, бил каблуками, толкал ступнями и коленями, и герольд защищался достойно, но без особого воодушевления. После довольно продолжительной борьбы, когда оба борца покрылись синяками, но ни один серьезно не пострадал, сэр Джон Перрот отпустил герольда вдовствующей королевы и прохрипел:
— Вот, сэр, перед вами незаконный сын, который согласен марать о вас руки. — И расставил свои широкие ладони.
Помедлил ли герольд королевы от восхищения перед изобретательностью лорда д'Обиньи или просто поперхнулся от смеха при мысли о чудесах, ожидаемых от него — последнее, по наблюдению О'Лайам-Роу, было Лаймонду всегда присуще, — но он, пусть всего на секунду, потерял бдительность, и это его погубило.
Внимание зрителей ослабло, растраченное на бретонские виды спорта, битвы на копьях, рыцарские турниры. Они остались холодны к невзрачному поединку, в котором противники, затерявшись на огромном поле, казались пауками всем, кроме тех, кто сидел в первых рядах. Люди задвигались, заговорили. Никто не имел права уйти до тех пор, пока не встанет король, но мысленно большинство из них уже пребывали в замке, обдумывая, во что бы переодеться.
Так что, возможно, только те, кто слышал, как лорд д'Обиньи упомянул о пресловутом предубеждении Вервассала против внебрачных детей, и те, кто волей-неволей разделял дипломатичный интерес короля, а также те, кто знал правду о Тади Бое, увидели ряд быстрых приемов, в результате которых Лаймонд оказался на земле, а его нога зажата таким образом, что могла в любой момент быть раздробленной.
У ловкого борца оставался только один возможный ответ — тот самый прием, в результате которого Тади Бой сломал корнуэльцу шею. Глядя на две неподвижные напрягшиеся фигуры, О'Лайам-Роу вскочил в тревожном неведении и услышал, как выругался сэр Джордж Дуглас.
— Он может выбрать одно из двух, — сообщил сэр Джордж, — либо ему сломают ногу, либо он признает себя Тади Боем. Интересно, не правда ли?
В рядах вокруг вдовствующей королевы воцарилось молчание. Рядом, в павильоне короля, лица присутствующих, словно речные жемчужины, нашитые на гобелен, были обращены к широкой спине англичанина, сильно напрягшейся под промокшей от пота рубашкой, к косматой красно-коричневой голове и толстым бедрам, обтянутым тканью, к крестцу, локтю и шее герольда королевы, плотно прижатого к земле. Лаймонд не двигался, так как единственный прием, который он мог применить, выдал бы его как Тади Боя Баллаха.
По краю поля быстро прошел какой-то человек, одетый в цвета дома де Гизов, и склонился перед королем. Затем неожиданно заиграла труба, гул голосов поколебался и стих. Королевский жезл упал и снова поднялся, король встал. Поединок закончился.
Сэр Джон Перрот не заметил сигнала или нарочно решил не обратить на него внимания. Он слегка приподнялся — мелькнуло лицо, покрытое' капельками пота, великолепные зубы, оскаленные от напряжения. Лаймонд сопротивлялся, руки его побелели.
— Матерь Божия, та же нога… — начал было О'Лайам-Роу и не договорил.
Сидевший впереди Уилл Флауэр, честерский герольд, повернулся; его простоватое йоркширское лицо выражало понимание.
— Славный парень. Его друзья послали человека, чтобы остановить поединок, и не могу сказать, что я бы возражал. Говорят, он был ранен на войне и еще не пришел в форму. А я вас уверяю: нужно выложиться до конца, чтобы совладать с Перротом. Смелая попытка, я бы сказал, и для парня стыда в этом нет никакого — вовсе никакого стыда.
Тишину нарушила реплика:
— Стыда-то, может, и нет, но жалость превеликая, — бросил Джордж Дуглас. — Он мог бы с таким же успехом сломать шею сэру Джону Перроту.
И это была правда. Глядя, как служащие коннетабля осторожно разводят борцов, О'Лайам-Роу понял, что в первом раунде победил лорд д'Обиньи. Несмотря на все предосторожности Фрэнсиса Кроуфорда, одного только упоминания о недавнем увечье было достаточно, чтобы заставить внимательного человека призадуматься. Спасая герольда, вдовствующая королева пробила брешь в его обороне.
Зрители вставали, дамы поправляли юбки, собирались в группы, завязывая разговор. Оторванный от противника, Перрот неохотно уходил с поля, не приветствуя никого. Выждав минуту, Вервассал поднялся одним пружинистым движением, осторожно встал и поглядел в сторону скамьи короля.
Там, среди опустевших сидений, кто-то тоже поднялся. Солнце сквозь щель тента осветило голубое одеяние — цвет, предписанный в этот день королевскому двору. Лаймонд торжественно поднял левую руку, приветствуя Джона, сеньора д'Обиньи, а затем, прихрамывая, покинул поле.
Мария все еще была невредима.
Все вернулись в замок. Мария все еще была невредима. В сумерках она смотрела из окна, как длинная кавалькада в одеждах яблочно-зеленого цвета под яблочно-зеленым небом, с факелами, будто красные угольки, направлялась в лес охотиться на красную дичь.
Удивительно: как только можно было выделить из сотен людей одного человека, заставить его блистать при всяком удобном случае, высказывать ему восхищение, проявлять заботу так, чтобы в каждое мгновение охоты Лаймонд оставался в центре внимания французского двора. Наконец он повернул назад, чтобы, растаяв во тьме, поскорее вернуться домой, но лучники д'Обиньи преградили ему дорогу, изложив требование, перечить которому было невозможно. Король желал, чтобы он присутствовал на ужине вместе со вдовствующей королевой.