Страница:
О'Лайам-Роу оглянулся. Раскисший, как мокрый изюм, в пропитанной влагой одежде, вцепившись в шершавую серую спину онемевшими руками, он бил ногами по воде и чувствовал, что огромный зверь под ним идет спокойно и уверенно, рассекая воду головой, хоботом и грудью, подчиняясь гортанным выкрикам погонщика, доносящимся издали.
До берега был далеко, но на воде никого не осталось, да и на берегу не было ни строений, ни людей, ни даже животных, которым мог бы быть причинен вред. Плот с музыкантами, никогда не подплывавший к опасному месту слишком близко, теперь и вовсе остался далеко позади. А полное бурлящих волн и обломков расстояние между четырьмя лодками, которые тащил слон, и остальной флотилией все возрастало. По другую сторону плыла на просторе королевская лодка, выскользнув наконец из завесы дыма. Шлемы гребцов сверкали на солнце, мелькали красные и голубые одежды детей, руки женщин, охватившие их, взъерошенная рыженькая головка. Много ли там пороху? Боже… Впрочем, если даже все четыре лодки заполнены им, через несколько минут дети окажутся в безопасности.
Абернаси, подплывший ближе, увидел, что Лаймонд тщательно осматривает первую лодку. Он заметил, как что-то упало в воду и с бульканьем погрузилось. Лаймонд, видимо, обнаружил порох. Продолжая подавать команды Хаги, он наблюдал, как Лаймонд вернулся на горящий корабль и принялся ножом разрезать парусину. Каждая рея, каждая снасть была охвачена пламенем. Он также увидел, как, по инерции набирая скорость, четыре корабля, словно четыре уголька в облаке дыма, начали свободно скользить по воде, легко отвечая на натяжение каната и двигаясь по зеркальной поверхности быстрее, чем мог тащить слон. Корабли перегоняли своего кормчего.
О'Лайам-Роу обернулся и увидел это. Еще он увидел, как с горящей галеры полетели два пакета, а следом выскочил Лаймонд и стал быстро перебираться от суденышка к суденышку, что-то выкрикивая. Слов О'Лайам-Роу не разобрал, но увидел, как Фрэнсис Кроуфорд поднял сверкнувший на солнце нож и бросил его метко и проворно прямо в протянутую руку Абернаси. Погонщик слонов схватил нож и что-то разрезал.
Веревка, привязанная к упряжи Хаги, погрузилась в воду. В тот же момент Абернаси проревел по-гэльски:
— Держись крепче! — Затем последовала какая-то команда на урду. Слон развернулся под О'Лайам-Роу и, быстро окунувшись, поплыл.
Зеленоватая вода накрыла ирландца с головой. Сведенные судорогой пальцы крепко вцепились в сбрую, и он повис на слоне, ничего не видя и не слыша. Ощущение было такое, будто все его внутренности наполнились водой и тело разбухло. Затем он вынырнул, вдохнул полную грудь воздуха и увидел, что Лаймонд добрался до первой лодки и прыгнул. Он заметил, как крепкий, жилистый Абернаси колотит ногами по воде, сжимая в кулаке обрезанную веревку. Погонщик слонов плыл до тех пор, пока не увидел, как лодки развернулись, уходя прочь от О'Лайам-Роу, прочь от Хаги, прочь от показавшейся на поверхности мокрой головы Лаймонда. Тогда он отпустил веревку, набрал воздуху и нырнул.
Прежде чем кануть под воду, подобно убитому Хью из Линкольна, он закричал. О'Лайам-Роу услышал крик, а Хаги понял его. Он весело протрубил, так как в его представлении это была добрая забава, и, перевернувшись, погрузился в воду, увлекая с собой О'Лайам-Роу как раз в ту минуту, когда четыре лодки взлетели на воздух вместе с петардами, фузеями, порохом и всем прочим.
— Прими и носи на шее эту цепь с образом пресловного мученика святого Георгия, покровителя сего ордена, да хранит тебя и в радостях, и в невзгодах…
Цепь, блистая, легла на плечи Генриха, двадцать шесть Подвязок с белыми и красными розами и образ Георгия сверкали внизу. Нортхэмптон, безупречный до конца, поздравил чужестранца от имени Эдуарда и всех кавалеров ордена и вручил черную бархатную шапочку с мерцающими под плюмажем бриллиантами и книгу Устава в красном бархатном переплете.
…Non temporariae mado militae gloriam sed et perennis victoriae palmam denique recipere valeas. Amen [46].
Трубы тихо заиграли, все поклонились, и поднялась неслышная суета — чопорным, разодетым, страдающим от жажды придворным перед обильным застольем предстояло еще пройти через торжественную мессу.
Никто благоразумно не стал произносить речей. Улыбающийся Генрих подозвал к себе Нортхэмптона и генерала ордена Подвязки и учтиво обратился к ним. Мейсон и Пикеринг тоже подошли через минуту. Позади открыли двери. Среди лучников, слуг и гвардейцев с секирами пробежал настороженный шорох. Коннетабль, посмотрев на солнце, предположил, что они хорошо уложились по времени. Он поймал взгляд Стюарта д'Обиньи, тоже обращенный в небо, и почувствовал минутное беспокойство, вскоре сменившееся равнодушием. Пусть боги — папистские, греческие или реформистские — позаботятся об этом. Уорвик не дурак, он включил Леннокса и его супругу королевской крови в состав своего посольства именно на случай несчастья и, если понадобится, отречется от них так же поспешно, как старуха де Гиз от своего герольда.
И Франции, по его мнению, следует поступить точно так же. В Ирландии нет ничего интересного для Франции, так пусть Англия бросает свои деньги в эту бездонную пропасть. И пусть Англия считает Францию союзницей… что может сделать император против них обеих?
Король говорит слишком долго. Pasque-Dieu, этот парень д'Обиньи совсем позеленел. Значит, что-то затевается. Монморанси, стреляя маленькими глазками, поймал безмятежный взгляд герцога де Гиза и долго его удерживал, заподозрив неладное.
Вдруг с тихим, напоминающим звон колокольчиков звуком все окна в комнате треснули, дождем посыпались осколки. В сильном гуле, последовавшим за треском, явственно различались взрывы, грохотавшие с такой силой, словно артиллерийская батарея обстреливала город. К этому добавилось разрастающееся эхо, казалось, мощная звуковая волна просачивается сквозь разбитые окна и заполняет комнату.
Все украшенные перьями головы резко дернулись, словно головы марионеток. Среди испуганных и удивленных физиономий только красивое лицо д'Обиньи сохраняло невозмутимое выражение.
Коннетабль с первого взгляда отметил это и вздохнул. Придворные разразились криками, словно загоготала стая гусей. В самом сердце хаоса прозвучал голос короля.
Не без удовольствия Анн де Монморанси снова вздохнул. Утопление совершилось. Шотландская королева Мария, по-видимому, мертва. Его жена наряжала ее кукол. Прелестная девочка, последняя в роду, появившаяся на свет через несколько дней после смерти ее царственного отца. Коннетабль любил детей, у него было семь дочерей, хотя, конечно, все они уже выросли.
Напряженно размышляя, он вышел вперед и взял короля под руку.
— Произошел какой-то несчастный случай, сир, но он не должен причинить беспокойства нашим друзьям. С вашего позволения я пошлю разузнать, в чем дело, а мы тем временем отправимся в часовню, как и предполагалось.
— Пойдет Джон Стюарт, — распорядился король.
На секунду коннетабль заколебался. Он заметил, что герцог де Гиз так же, как и он сам, прищурился. Затем коннетабль сказал:
— Как пожелаете, монсеньор.
Взрывная волна, взметнувшая столб воды, спасла О'Лайам-Роу жизнь. Перевернув на живот даже огромного слона, она, словно дельфин, подбросила Филима в воздух. Но воздух оказался не менее опасным: отовсюду падали обломки дерева, горящая ткань, случайные заряды и огни, белые и цветные, а посередине то, что некогда было четырьмя лодчонками, словно огнедышащий горн бушевало, ревело, шипело, стучало раскаленным молотком по растревоженным черным волнам.
Вдали избежавшая крушения лодка приближалась к берегу, на носу сидела королева, целая и невредимая. А ближе стремительно проносился плот с лежащими ничком музыкантами; они плотно прижались к доскам, зажмурив глаза и прикрыв головы, точно шлемами, разбитой лютней и распотрошенной виолой.
К О'Лайам-Роу бок о бок подплывали Лаймонд и Арчи Абернаси, головы их светились в зареве пожара. Чьи-то руки крепко сжали его предплечья, чье-то обнаженное плечо вытолкнуло его на поверхность. И пока Абернаси, улыбаясь, проплывал мимо, окликая слона Хаги, являющего собой ревущий водопад гнева, Фрэнсис Кроуфорд поддерживал О'Лайам-Роу, которого рвало под водой, а затем потащил его к берегу, рассекая чмокающую воду, словно отточенный клинок. Огни фейерверка — розовые, голубые и золотистые — танцевали и искрились под завесой черного дыма, а Лаймонд чуть слышно напевал что-то в красное, полное воды ухо О'Лайам-Роу.
Ему не пришлось плыть долго. О'Лайам-Роу, выйдя из оцепенения, обнаружил себя на маленькой гребной барке, одной из тех, что Лаймонд освободил, перерезав веревку: она, тихо покачиваясь, плыла по волнам, нагруженная всего лишь двумя парами весел. Через минуту он оказался в середине лодки, взялся мягкими руками за весла и попытался попасть в такт умелому гребцу Лаймонду. Лодка скользила по утихающим волнам, прямо к зверинцу. Он заметил, что Абернаси со слоном преодолели уже половину пути.
Лаймонд пел:
Мирт тебе посвящу
В роще за Луарой,
В честь твою напишу
Стишок на коре его старой…
О'Лайам-Роу впервые за все это время, показавшееся ему вечностью, попытался заговорить. Из его рта вырвалось подобие кряканья и изрядное количество слюны. Он икнул, и к его позеленевшему лицу постепенно стал возвращаться естественный цвет.
— Ах ты, незваный помощник, — прозвенел за его плечом веселый голос Лаймонда. — Скучаешь ли по Слив-Блуму и шкурам для сиденья?
Повернувшись, О'Лайам-Роу ответил:
— Прошлой ночью очень скучал.
Голос за его спиной, говоривший ритмично, в такт ударам весел, произвольно изменил тембр:
— Мне приснился сон, что… Кормак О'Коннор остался один.
— Это так, — подтвердил О'Лайам-Роу, устремив взгляд на огненное празднество. — И женщина, Уна О'Дуайер, Тоже одна.
Минуту лодка скользила в тишине.
— Мы оба доктринеры, Филим, охраняющие луну от волков. Но это лучше, я думаю, чем жить на луне или выть с волчьей стаей.
Они выбрались из пелены дыма. Солнце согрело их, уютно, слово старая няня, погрузив в тепло, тишину и ленивую истому. Небо над головой было бездонным, голубым-голубым.
— Куда теперь? — внезапно спросил О'Лайам-Роу, заражаясь силой и весельем, исходившими от человека, сидевшего рядом: сами прихоти его источали, казалось, чистый свет. — В зверинец?
— Конечно, в зверинец, — ответил Лаймонд. — Где твои уши? В зверинец, куда Артус Шоле попытался удрать от толстого руанского скульптора как раз в тот момент, когда ты вознамерился проглотить новый пруд короля Франции.
Глава 6
До берега был далеко, но на воде никого не осталось, да и на берегу не было ни строений, ни людей, ни даже животных, которым мог бы быть причинен вред. Плот с музыкантами, никогда не подплывавший к опасному месту слишком близко, теперь и вовсе остался далеко позади. А полное бурлящих волн и обломков расстояние между четырьмя лодками, которые тащил слон, и остальной флотилией все возрастало. По другую сторону плыла на просторе королевская лодка, выскользнув наконец из завесы дыма. Шлемы гребцов сверкали на солнце, мелькали красные и голубые одежды детей, руки женщин, охватившие их, взъерошенная рыженькая головка. Много ли там пороху? Боже… Впрочем, если даже все четыре лодки заполнены им, через несколько минут дети окажутся в безопасности.
Абернаси, подплывший ближе, увидел, что Лаймонд тщательно осматривает первую лодку. Он заметил, как что-то упало в воду и с бульканьем погрузилось. Лаймонд, видимо, обнаружил порох. Продолжая подавать команды Хаги, он наблюдал, как Лаймонд вернулся на горящий корабль и принялся ножом разрезать парусину. Каждая рея, каждая снасть была охвачена пламенем. Он также увидел, как, по инерции набирая скорость, четыре корабля, словно четыре уголька в облаке дыма, начали свободно скользить по воде, легко отвечая на натяжение каната и двигаясь по зеркальной поверхности быстрее, чем мог тащить слон. Корабли перегоняли своего кормчего.
О'Лайам-Роу обернулся и увидел это. Еще он увидел, как с горящей галеры полетели два пакета, а следом выскочил Лаймонд и стал быстро перебираться от суденышка к суденышку, что-то выкрикивая. Слов О'Лайам-Роу не разобрал, но увидел, как Фрэнсис Кроуфорд поднял сверкнувший на солнце нож и бросил его метко и проворно прямо в протянутую руку Абернаси. Погонщик слонов схватил нож и что-то разрезал.
Веревка, привязанная к упряжи Хаги, погрузилась в воду. В тот же момент Абернаси проревел по-гэльски:
— Держись крепче! — Затем последовала какая-то команда на урду. Слон развернулся под О'Лайам-Роу и, быстро окунувшись, поплыл.
Зеленоватая вода накрыла ирландца с головой. Сведенные судорогой пальцы крепко вцепились в сбрую, и он повис на слоне, ничего не видя и не слыша. Ощущение было такое, будто все его внутренности наполнились водой и тело разбухло. Затем он вынырнул, вдохнул полную грудь воздуха и увидел, что Лаймонд добрался до первой лодки и прыгнул. Он заметил, как крепкий, жилистый Абернаси колотит ногами по воде, сжимая в кулаке обрезанную веревку. Погонщик слонов плыл до тех пор, пока не увидел, как лодки развернулись, уходя прочь от О'Лайам-Роу, прочь от Хаги, прочь от показавшейся на поверхности мокрой головы Лаймонда. Тогда он отпустил веревку, набрал воздуху и нырнул.
Прежде чем кануть под воду, подобно убитому Хью из Линкольна, он закричал. О'Лайам-Роу услышал крик, а Хаги понял его. Он весело протрубил, так как в его представлении это была добрая забава, и, перевернувшись, погрузился в воду, увлекая с собой О'Лайам-Роу как раз в ту минуту, когда четыре лодки взлетели на воздух вместе с петардами, фузеями, порохом и всем прочим.
— Прими и носи на шее эту цепь с образом пресловного мученика святого Георгия, покровителя сего ордена, да хранит тебя и в радостях, и в невзгодах…
Цепь, блистая, легла на плечи Генриха, двадцать шесть Подвязок с белыми и красными розами и образ Георгия сверкали внизу. Нортхэмптон, безупречный до конца, поздравил чужестранца от имени Эдуарда и всех кавалеров ордена и вручил черную бархатную шапочку с мерцающими под плюмажем бриллиантами и книгу Устава в красном бархатном переплете.
…Non temporariae mado militae gloriam sed et perennis victoriae palmam denique recipere valeas. Amen [46].
Трубы тихо заиграли, все поклонились, и поднялась неслышная суета — чопорным, разодетым, страдающим от жажды придворным перед обильным застольем предстояло еще пройти через торжественную мессу.
Никто благоразумно не стал произносить речей. Улыбающийся Генрих подозвал к себе Нортхэмптона и генерала ордена Подвязки и учтиво обратился к ним. Мейсон и Пикеринг тоже подошли через минуту. Позади открыли двери. Среди лучников, слуг и гвардейцев с секирами пробежал настороженный шорох. Коннетабль, посмотрев на солнце, предположил, что они хорошо уложились по времени. Он поймал взгляд Стюарта д'Обиньи, тоже обращенный в небо, и почувствовал минутное беспокойство, вскоре сменившееся равнодушием. Пусть боги — папистские, греческие или реформистские — позаботятся об этом. Уорвик не дурак, он включил Леннокса и его супругу королевской крови в состав своего посольства именно на случай несчастья и, если понадобится, отречется от них так же поспешно, как старуха де Гиз от своего герольда.
И Франции, по его мнению, следует поступить точно так же. В Ирландии нет ничего интересного для Франции, так пусть Англия бросает свои деньги в эту бездонную пропасть. И пусть Англия считает Францию союзницей… что может сделать император против них обеих?
Король говорит слишком долго. Pasque-Dieu, этот парень д'Обиньи совсем позеленел. Значит, что-то затевается. Монморанси, стреляя маленькими глазками, поймал безмятежный взгляд герцога де Гиза и долго его удерживал, заподозрив неладное.
Вдруг с тихим, напоминающим звон колокольчиков звуком все окна в комнате треснули, дождем посыпались осколки. В сильном гуле, последовавшим за треском, явственно различались взрывы, грохотавшие с такой силой, словно артиллерийская батарея обстреливала город. К этому добавилось разрастающееся эхо, казалось, мощная звуковая волна просачивается сквозь разбитые окна и заполняет комнату.
Все украшенные перьями головы резко дернулись, словно головы марионеток. Среди испуганных и удивленных физиономий только красивое лицо д'Обиньи сохраняло невозмутимое выражение.
Коннетабль с первого взгляда отметил это и вздохнул. Придворные разразились криками, словно загоготала стая гусей. В самом сердце хаоса прозвучал голос короля.
Не без удовольствия Анн де Монморанси снова вздохнул. Утопление совершилось. Шотландская королева Мария, по-видимому, мертва. Его жена наряжала ее кукол. Прелестная девочка, последняя в роду, появившаяся на свет через несколько дней после смерти ее царственного отца. Коннетабль любил детей, у него было семь дочерей, хотя, конечно, все они уже выросли.
Напряженно размышляя, он вышел вперед и взял короля под руку.
— Произошел какой-то несчастный случай, сир, но он не должен причинить беспокойства нашим друзьям. С вашего позволения я пошлю разузнать, в чем дело, а мы тем временем отправимся в часовню, как и предполагалось.
— Пойдет Джон Стюарт, — распорядился король.
На секунду коннетабль заколебался. Он заметил, что герцог де Гиз так же, как и он сам, прищурился. Затем коннетабль сказал:
— Как пожелаете, монсеньор.
Взрывная волна, взметнувшая столб воды, спасла О'Лайам-Роу жизнь. Перевернув на живот даже огромного слона, она, словно дельфин, подбросила Филима в воздух. Но воздух оказался не менее опасным: отовсюду падали обломки дерева, горящая ткань, случайные заряды и огни, белые и цветные, а посередине то, что некогда было четырьмя лодчонками, словно огнедышащий горн бушевало, ревело, шипело, стучало раскаленным молотком по растревоженным черным волнам.
Вдали избежавшая крушения лодка приближалась к берегу, на носу сидела королева, целая и невредимая. А ближе стремительно проносился плот с лежащими ничком музыкантами; они плотно прижались к доскам, зажмурив глаза и прикрыв головы, точно шлемами, разбитой лютней и распотрошенной виолой.
К О'Лайам-Роу бок о бок подплывали Лаймонд и Арчи Абернаси, головы их светились в зареве пожара. Чьи-то руки крепко сжали его предплечья, чье-то обнаженное плечо вытолкнуло его на поверхность. И пока Абернаси, улыбаясь, проплывал мимо, окликая слона Хаги, являющего собой ревущий водопад гнева, Фрэнсис Кроуфорд поддерживал О'Лайам-Роу, которого рвало под водой, а затем потащил его к берегу, рассекая чмокающую воду, словно отточенный клинок. Огни фейерверка — розовые, голубые и золотистые — танцевали и искрились под завесой черного дыма, а Лаймонд чуть слышно напевал что-то в красное, полное воды ухо О'Лайам-Роу.
Ему не пришлось плыть долго. О'Лайам-Роу, выйдя из оцепенения, обнаружил себя на маленькой гребной барке, одной из тех, что Лаймонд освободил, перерезав веревку: она, тихо покачиваясь, плыла по волнам, нагруженная всего лишь двумя парами весел. Через минуту он оказался в середине лодки, взялся мягкими руками за весла и попытался попасть в такт умелому гребцу Лаймонду. Лодка скользила по утихающим волнам, прямо к зверинцу. Он заметил, что Абернаси со слоном преодолели уже половину пути.
Лаймонд пел:
Мирт тебе посвящу
В роще за Луарой,
В честь твою напишу
Стишок на коре его старой…
О'Лайам-Роу впервые за все это время, показавшееся ему вечностью, попытался заговорить. Из его рта вырвалось подобие кряканья и изрядное количество слюны. Он икнул, и к его позеленевшему лицу постепенно стал возвращаться естественный цвет.
— Ах ты, незваный помощник, — прозвенел за его плечом веселый голос Лаймонда. — Скучаешь ли по Слив-Блуму и шкурам для сиденья?
Повернувшись, О'Лайам-Роу ответил:
— Прошлой ночью очень скучал.
Голос за его спиной, говоривший ритмично, в такт ударам весел, произвольно изменил тембр:
— Мне приснился сон, что… Кормак О'Коннор остался один.
— Это так, — подтвердил О'Лайам-Роу, устремив взгляд на огненное празднество. — И женщина, Уна О'Дуайер, Тоже одна.
Минуту лодка скользила в тишине.
— Мы оба доктринеры, Филим, охраняющие луну от волков. Но это лучше, я думаю, чем жить на луне или выть с волчьей стаей.
Они выбрались из пелены дыма. Солнце согрело их, уютно, слово старая няня, погрузив в тепло, тишину и ленивую истому. Небо над головой было бездонным, голубым-голубым.
— Куда теперь? — внезапно спросил О'Лайам-Роу, заражаясь силой и весельем, исходившими от человека, сидевшего рядом: сами прихоти его источали, казалось, чистый свет. — В зверинец?
— Конечно, в зверинец, — ответил Лаймонд. — Где твои уши? В зверинец, куда Артус Шоле попытался удрать от толстого руанского скульптора как раз в тот момент, когда ты вознамерился проглотить новый пруд короля Франции.
Глава 6
ШАТОБРИАН: АТЛАС И АЛЫЕ ОДЕЖДЫ
Беря в залог цепную собаку, следует поместить палку перед отверстием конуры и запретить кормить пса: если же его все-таки накормят, то это будет нарушением закона.
Беря в залог имущество поэта, следует отобрать у него хлыст и предостеречь, что он не должен пользоваться им до тех пор, пока не рассчитается с тобой по справедливости.
Атлас и алые одежды — для сына короля Эрина, и серебро на его ножны, и медные кольца на его клюшки для травяного хоккея. Сын вождя должен иметь цветные одежды и носить два цвета ежедневно, одно одеяние лучше другого.
Скандалы, безобразия, беззаконные смуты служили утешением Мишелю Эриссону в его зрелые годы, отягощенные подагрой.
Когда три горящие стрелы, описав дугу, долетели до середины озера и тот, словно блюдо Палласси, заполнился плавучими существами, а рабочие, стражники и прочий праздный люд стояли разинув рты и глазели на стремительно продвигающуюся вперед голову Лаймонда или же карабкались, наполнив шлемы водой, на горящую трибуну, Мишель Эриссон потрусил вприпрыжку, а затем понесся, совершенно позабыв о своей подагре, за стремглав удирающим коренастым Артусом Шоле.
Рыжебородый его не видел. Рыжебородый ловко, словно ящерица, соскользнул с дальнего края трибуны и бросился бежать, уворачиваясь и петляя, к дальнему берегу озера, туда, где громоздилось снаряжение, предназначенное, для вечернего маскарада, представляющее собой отличное укрытие. Мимо колесниц и гипсовых богов путь лежал к зверинцу, а за зверинцем начинались лес и свобода.
Артус Шоле бежал, опустив голову, мимо колес, мимо позолоченных фонарей для сатиров, петляя в лесу серых божеств. Юпитер закачался, и Эриссон, -взгромоздившись на повозку, прокричал с высоты своего наблюдательного пункта:
— Эй, болван безмозглый, липкая размазня, вознесись-ка лучше на небеса! Пора тебе вернуться назад, в Нимфей 32), так как, клянусь Богом, ни на одном земном пьедестале тебе не устоять!
И так как оскорбленный громовержец с грохотом упал, обнаружив притаившуюся за ним черную голову с рыжей бородой и вытаращенными глазами, скульптор издал рев, от которого подскочили все смотрители, и спрыгнул с повозки.
— Ко мне! Ко мне!
Клетка с голубями сломалась, и испуганная горлица, расправив крылышки, прильнула к его груди. Скульптор схватил ее.
— Это знак! Ной, мы спасены! Ко мне! Ко мне!
Вдали зарычал лев.
— А, киска! — воскликнул Мишель Эриссон и понесся быстрее лани, слыша впереди себя тяжелую поступь обезумевшего Шоле и первые недоуменные возгласы Тоша, Пеллакена и всего хитроумного штата Абернаси. — Кричите, кричите, как птица Геры 33), распустившая хвост! Я гоню к вам одного негодяя, которого следует насадить на вертел. — И, захохотав над своей собственной сомнительного толка остротой, он бросился вслед за Артусом Шоле, который огибал первую клетку.
Широкая спина скульптора была первое, что увидел О'Лайам-Роу, когда уже почти обсохший под солнцем и согревшийся греблей вместе с Фрэнсисом Кроуфордом добрался до берега. Эта же спина была первое, что увидел Абернаси, когда, удобно устроившись на могучей спине Хаги, подобно лотосу на листе, велел слону набрать полный рот воды и благословить из хобота почтенные седины Мишеля.
К этому времени поднялся невероятный переполох. Взрыв потряс зверинец, и без того обезумевший от людской беготни. Клетки рухнули, звери оказались на свободе: больная верблюдица смотрителя, леди весьма сварливого нрава, стряхнула со своей головы султан и трижды впилась желтыми зубами в мягкую часть какого-то несчастливца, забывшего об осторожности; карликовый ослик кричал до хрипоты; львята, дорогие сердцу Абернаси, выгнув дугой толстые рыжеватые спины, явились на развалины кухни полакомиться пролитым молоком.
Среди всего этого метался Шоле — кто бы узнал в нем дородного хвастуна, мастера-канонира, мужчину, что храпел прошлой ночью в горячей постели Берты. Заплутав в лабиринте палаток, клеток и павильонов, он то влипал в месиво еды, навоза и соломы, то наталкивался в проходах на служителей с вилами или негров с хлыстами; на его пути появлялись медведи, опоенные отваром из риса и тростника и готовые к выходу на арену; леопарды прыгали на цепи в ярде от его лица, обезьяны метко бросались камнями из клеток; ревели быки, трубили и топотали слоны, а за спиной его на тихом озере клубился черный дым, разгоралось невыносимо яркое пламя, взрывались петарды, взлетали огненные стрелы. В довершение всего Артусу Шоле пришлось выдержать неожиданное испытание — он встретился лицом к лицу со львом.
То был очень большой Лев, стриженый, с бархатной рыжевато-коричневой шкурой и кисточкой на хвосте. Умопомрачительная грива, позолоченная, достойная кардинала или канцлера, обрамляла тупую, в форме тюльпана, морду, на которой выделялся тонкий, словно шрам, рот и бледно-золотистые глазные яблоки. Рот открылся, обнажив розовое небо: лев зарычал.
У Шоле под боком была клетка. Он подпрыгнул и принялся на нее карабкаться; влажные руки скользили по металлу. С трудом продвигаясь вверх, он заметил, что узкие зловонные проходы между клетками пусты. Вглядевшись в даль, Шоле обнаружил причину — зверинец был окружен. Кто-то сыскал добровольцев, которые не прочь были позабавиться, и кольцо стражников, смотрителей, погонщиков слонов, мальчиков-водоносов быстро сжималось; солнце сверкало на оружии. Ближе всех виднелась седая голова человека, гнавшегося за ним; неподалеку — голова смотрителя в тюрбане, а следом — две других, одна светлая, другая чуть с рыжиной.
— Ха! Плаваешь ты словно синебрюхая гадюка, но куда же ты подевал Робина Стюарта? — бросил через плечо неотрывно следящий за событиями Мишель Эриссон, обращаясь к Лаймонду, когда тот, запыхавшись, вырвался вперед. Кожа у корней седых волос скульптора порозовела от натуги.
Лаймонд, с высохшими волосами, дыбом торчащими на голове, с чьей-то шпагой наготове, попросту отмахнулся.
— Предоставим ему идти своей дорогой еще пять минут… Боже, Мишель, в последние полчаса у меня было слегка ограниченное свободное время. Да и какая теперь разница? Шоле, можно сказать, схвачен с поличным. Д'Обиньи не сможет на сей раз возложить вину на Стюарта, не сможет опровергнуть показаний Бека и Шоле — да и Пайдара Доули мы заставим повторить то, что сказал ему Стюарт. Вина лорда д'Обиньи очевидна.
Мишель Эриссон с копьем в окостеневшей руке внезапно остановился.
— Но Стюарт не знает об этом. Он позвал тебя, а ты не пришел. По правилам Стюарта это означает нож тебе в спину. Если ты не хочешь, чтобы три королевы оплакивали своего любимца, мой тебе совет — пойди разыщи его. И как можно скорее.
Эту точку зрения разделял и О'Лайам-Роу.
— Это правда, Фрэнсис, он парень странный, неистовый, а теперь взбешен, и не без основания. Ты будешь выглядеть полным дураком, если сейчас с тобой или с твоей бесценной королевой произойдет несчастный случай.
— Хорошо, дайте мне чем-нибудь прикрыться, — сдался наконец Лаймонд. — Раз уж вы такие чертовски речистые… Я, конечно, собирался пойти, как только мы поймаем Шоле, но только не голым…
Он натягивал на себя обрызганную слоном тафту Мишеля, когда раздался львиный рев. Беззубый рот Абернаси на дочерна загорелом лице расплылся в довольной улыбке.
— Да, это Бетси! — воскликнул он. — Бетси, голубка моя! Бетси, моя кочерыжка! Ты поймала его, Бетси, милочка?
Артус Шоле, которому оставалось еще около четверти пути до верха клетки, где жили шимпанзе, оказался вдруг крепко пришпиленным двумя волосатыми лапами. И тут он увидел маленькую фигурку в тюрбане, пританцовывающую в проходе, увидел, как лев повернул огромную голову, а смотритель подошел и ласково почесал его за ухом. Лев замурлыкал.
— Цветик мой, прелесть моя, — сказал индиец. — Как насчет поцелуя старой мамуле?
Последовал звук чудовищного лобзания.
— Бой мой, — сказал Лаймонд, останавливаясь вместе с Эриссоном и О'Лайам-Роу. — Матушка стоит дочурки.
— Eh, tiens [47], а вон Шоле, как говяжий бок, висит на клетке. Эй! — Довольный Эриссон помахал руками, чтобы привлечь внимание жертвы, а Абернаси, встретившись взглядом с Лаймондом, дунул в свисток. Сбежались загонщики. Обезьяна, напуганная громким звуком, разжала руки. Шоле, у которого голова кружилась от изнеможения и безысходности, поколебался с минуту, затем вдруг одним махом взобрался на крышу клетки.
У ее подножия Мишель Эриссон, скрестив на груди руки и откинув голову, рассматривал все увеличивающуюся толпу. В конце концов взгляд его остановился на спокойном лице Лаймонда. Лоб под роскошной шевелюрой на мгновение наморщился.
— Мои поздравления от… семьи Эриссонов, — сказал он.
Вокруг него друзья хранили молчание. Над ним, скорчившись в клубах дыма, плывущих с озера, Артус Шоле безмолвно взирал в лицо своей судьбе. Ему некуда было бежать, он больше ничего не мог сделать — только потянуть время, но тем не менее все-таки встрепенулся и безрассудно бросился прочь. А следом над площадкой беззвучно пролетела стрела с серым оперением — и это означало, что Шоле вот-вот навсегда утратит способность бегать.
Стрела, выпущенная поверх голов всей честной компании, вонзилась прямо в горло Шоле. Он повернулся, согнулся, как ивовый прут, и рухнул с клетки, а пока он падал, обезьяны хватали его за пуговицы. Затем, словно где-то прорвало запруду, проходы между клетками стали заполняться лучниками в белых с серебром одеяниях; сверкнула сталь. Они просочились между служителями, между головами влажными и головами в тюрбанах, оттеснили их, проложили путь к маленькой группе, стоявшей у тела Шоле, и окружили ее. Затем привычные к такому делу руки словно рычаги опустились на влажные плечи Лаймонда, вырвали у него шпагу, вцепились в него мертвой хваткой и развернули навстречу вновь прибывающему потоку. Солнце сверкало на белых плюмажах, обнаженных клинках и серебряных с золотом полумесяцах лучников королевской гвардии, которые постепенно заполняли проходы и оттесняли смотрителей королевских зверинцев, оставляя ровно столько места, чтобы смог пройти капитан королевской гвардии, широкоплечий, красивый, в изящном, безупречно чистом костюме.
— Именем короля, — провозгласил Джон Стюарт д'Обиньи приятным голосом, с видом храмового божества, опустившегося до общения с оборванным бунтарем. — Короля, чьим презренным узником ты являешься… Возвращайся в свою тюрьму и дожидайся праведного суда.
Лаймонд звонким веселым голосом сказал смотрителю:
— А вот и пара для твоей верблюдицы, приятель.
Мишель Эриссон потерял голову, так как не только голова его была задействована. Пока Лаймонд говорил, Абернаси с легкостью, выдававшей большой опыт, разгадал его мысли и, сделав шаг вперед, дал дорогу льву. Лев зарычал. Руки, сжимавшие Лаймонда, ослабили хватку, и он, вероятно, воспользовался бы представившейся возможностью, если бы его не опередил Эриссон. Скульптор выхватил шпагу из ножен соседа и направил ее прямо в лицо лорду д'Обиньи.
— Ах ты, неотесанный болван! Для того ли я заманил этого парня Шоле в ловушку, используя свой ум, свою сноровку, свои искалеченные подагрой ноги, чтобы ты прикончил его, словно свинью на мясо? Я тебя разрублю! Я отобью этот чудный носик, словно ручку от чашки, пусть меня после этого хоть в кипятке сварят. — И ослепленный яростью, он набросился на его милость, размахивая шпагой.
Стражи, отпустив пленника, ринулись вперед, но Лаймонд опередил их и быстро выхватил шпагу из рук разъяренного скульптора.
— Ради Бога, Мишель, по закону он прав. И ждет только случая, чтобы убить.
В одном он опоздал — Эриссон, кипя от злости, отступил, не пролив крови, но д'Обиньи, готовый сражаться за свою жизнь, не собирался отпустить обидчика так легко. Едва Лаймонд вырвал у Эриссона клинок, Джон Стюарт выступил вперед в своем великолепном одеянии и, горя жаждой мести, нанес сильный удар, нацеленный прямо в ноги скульптору.
Шпага была все еще в руке Лаймонда. Он парировал удар, защищая Эриссона, и клинки, точно колокола, зазвенели друг о друга. Затем Лаймонд отскочил назад, крепко сжимая шпагу. В синих глазах читалась угроза.
Лорд д'Обиньи заколебался, замешкался. И прежде чем кто-либо попытался обезоружить Лаймонда, тот поднял шпагу и отбросил в сторону — клинок с бряканьем покатился по земле. Эриссон стоял, тяжело дыша, О'Лайам-Роу удерживал его за руку, но никто так и не тронул скульптора.
Лаймонду снова связали руки, и сеньор д'Обиньи огляделся. Толпа увеличивалась. То, что произошло внутри тесного круга лучников, не было ведомо публике: только убийство Шоле видели все, но оно было оправдано для тех, кто, в отличие от лорда д'Обиньи, не понимал, что у преступника не было ни малейшей возможности бежать. Точно так же казалось разумным схватить беглого злодея, как бы он ни проявил себя, — ему положено вернуться в темницу и уповать на милосердие короля.
Но все же парень разыграл смелое представление — толпа всегда в восторге от подобных зрелищ.
— Эй, ты, — обратился лорд д'Обиньи к Абернаси, — есть ли здесь какой-нибудь шатер, который мы могли бы использовать?
Сморщенное, как орех, лицо словно раскололось. Смотритель ответил на урду, затем повел его милость, лучников и пленника к большому шатру, где размещались слоны.
— Хорошо. Мы останемся здесь, — сказал лорд д'Обиньи, окидывая взглядом ряды могучих спин, — пока не очистят зверинец и берег озера. Затем, Кроуфорд, тебя доставят обратно в камеру.
Лаймонд посмотрел на него и бесстрастно сказал:
— Но мы нашли Бека. Так что теперь все это не имеет значения.
Эриссон ушел, грубо подталкиваемый стражниками. О'Лайам-Роу тоже вынудили уйти, но прежде он сказал:
— Leig leis [48]. He отвечай на вызов. Ему необходим повод для убийства. Я пока найду Стюарта.
Только Абернаси было позволено остаться. Он надел новый богатый кафтан и, скрестив ноги по-турецки, пристроился в углу, склонившись над деревянной дощечкой. Нарочно оставив Лаймонда стоять, лорд д'Обиньи сел на принесенный табурет и сплел пальцы. Его личный телохранитель терпеливо ждал; солнце сквозь холстину припекало им плечи.
Затем с одержимостью человека, открывающего одну шкатулку за другой и точно знающего, что последняя окажется пустой, он принялся оскорблять стоящего перед ним человека, потому, что тот переиграл его, обвел вокруг пальца, а еще потому, что он был из плоти и крови, а не из слоновой кости и золота. А также потому, что, как и предполагал О'Лайам-Роу, он намеревался убить Лаймонда, едва только тот предоставит мало-мальски убедительный повод.
Беря в залог имущество поэта, следует отобрать у него хлыст и предостеречь, что он не должен пользоваться им до тех пор, пока не рассчитается с тобой по справедливости.
Атлас и алые одежды — для сына короля Эрина, и серебро на его ножны, и медные кольца на его клюшки для травяного хоккея. Сын вождя должен иметь цветные одежды и носить два цвета ежедневно, одно одеяние лучше другого.
Скандалы, безобразия, беззаконные смуты служили утешением Мишелю Эриссону в его зрелые годы, отягощенные подагрой.
Когда три горящие стрелы, описав дугу, долетели до середины озера и тот, словно блюдо Палласси, заполнился плавучими существами, а рабочие, стражники и прочий праздный люд стояли разинув рты и глазели на стремительно продвигающуюся вперед голову Лаймонда или же карабкались, наполнив шлемы водой, на горящую трибуну, Мишель Эриссон потрусил вприпрыжку, а затем понесся, совершенно позабыв о своей подагре, за стремглав удирающим коренастым Артусом Шоле.
Рыжебородый его не видел. Рыжебородый ловко, словно ящерица, соскользнул с дальнего края трибуны и бросился бежать, уворачиваясь и петляя, к дальнему берегу озера, туда, где громоздилось снаряжение, предназначенное, для вечернего маскарада, представляющее собой отличное укрытие. Мимо колесниц и гипсовых богов путь лежал к зверинцу, а за зверинцем начинались лес и свобода.
Артус Шоле бежал, опустив голову, мимо колес, мимо позолоченных фонарей для сатиров, петляя в лесу серых божеств. Юпитер закачался, и Эриссон, -взгромоздившись на повозку, прокричал с высоты своего наблюдательного пункта:
— Эй, болван безмозглый, липкая размазня, вознесись-ка лучше на небеса! Пора тебе вернуться назад, в Нимфей 32), так как, клянусь Богом, ни на одном земном пьедестале тебе не устоять!
И так как оскорбленный громовержец с грохотом упал, обнаружив притаившуюся за ним черную голову с рыжей бородой и вытаращенными глазами, скульптор издал рев, от которого подскочили все смотрители, и спрыгнул с повозки.
— Ко мне! Ко мне!
Клетка с голубями сломалась, и испуганная горлица, расправив крылышки, прильнула к его груди. Скульптор схватил ее.
— Это знак! Ной, мы спасены! Ко мне! Ко мне!
Вдали зарычал лев.
— А, киска! — воскликнул Мишель Эриссон и понесся быстрее лани, слыша впереди себя тяжелую поступь обезумевшего Шоле и первые недоуменные возгласы Тоша, Пеллакена и всего хитроумного штата Абернаси. — Кричите, кричите, как птица Геры 33), распустившая хвост! Я гоню к вам одного негодяя, которого следует насадить на вертел. — И, захохотав над своей собственной сомнительного толка остротой, он бросился вслед за Артусом Шоле, который огибал первую клетку.
Широкая спина скульптора была первое, что увидел О'Лайам-Роу, когда уже почти обсохший под солнцем и согревшийся греблей вместе с Фрэнсисом Кроуфордом добрался до берега. Эта же спина была первое, что увидел Абернаси, когда, удобно устроившись на могучей спине Хаги, подобно лотосу на листе, велел слону набрать полный рот воды и благословить из хобота почтенные седины Мишеля.
К этому времени поднялся невероятный переполох. Взрыв потряс зверинец, и без того обезумевший от людской беготни. Клетки рухнули, звери оказались на свободе: больная верблюдица смотрителя, леди весьма сварливого нрава, стряхнула со своей головы султан и трижды впилась желтыми зубами в мягкую часть какого-то несчастливца, забывшего об осторожности; карликовый ослик кричал до хрипоты; львята, дорогие сердцу Абернаси, выгнув дугой толстые рыжеватые спины, явились на развалины кухни полакомиться пролитым молоком.
Среди всего этого метался Шоле — кто бы узнал в нем дородного хвастуна, мастера-канонира, мужчину, что храпел прошлой ночью в горячей постели Берты. Заплутав в лабиринте палаток, клеток и павильонов, он то влипал в месиво еды, навоза и соломы, то наталкивался в проходах на служителей с вилами или негров с хлыстами; на его пути появлялись медведи, опоенные отваром из риса и тростника и готовые к выходу на арену; леопарды прыгали на цепи в ярде от его лица, обезьяны метко бросались камнями из клеток; ревели быки, трубили и топотали слоны, а за спиной его на тихом озере клубился черный дым, разгоралось невыносимо яркое пламя, взрывались петарды, взлетали огненные стрелы. В довершение всего Артусу Шоле пришлось выдержать неожиданное испытание — он встретился лицом к лицу со львом.
То был очень большой Лев, стриженый, с бархатной рыжевато-коричневой шкурой и кисточкой на хвосте. Умопомрачительная грива, позолоченная, достойная кардинала или канцлера, обрамляла тупую, в форме тюльпана, морду, на которой выделялся тонкий, словно шрам, рот и бледно-золотистые глазные яблоки. Рот открылся, обнажив розовое небо: лев зарычал.
У Шоле под боком была клетка. Он подпрыгнул и принялся на нее карабкаться; влажные руки скользили по металлу. С трудом продвигаясь вверх, он заметил, что узкие зловонные проходы между клетками пусты. Вглядевшись в даль, Шоле обнаружил причину — зверинец был окружен. Кто-то сыскал добровольцев, которые не прочь были позабавиться, и кольцо стражников, смотрителей, погонщиков слонов, мальчиков-водоносов быстро сжималось; солнце сверкало на оружии. Ближе всех виднелась седая голова человека, гнавшегося за ним; неподалеку — голова смотрителя в тюрбане, а следом — две других, одна светлая, другая чуть с рыжиной.
— Ха! Плаваешь ты словно синебрюхая гадюка, но куда же ты подевал Робина Стюарта? — бросил через плечо неотрывно следящий за событиями Мишель Эриссон, обращаясь к Лаймонду, когда тот, запыхавшись, вырвался вперед. Кожа у корней седых волос скульптора порозовела от натуги.
Лаймонд, с высохшими волосами, дыбом торчащими на голове, с чьей-то шпагой наготове, попросту отмахнулся.
— Предоставим ему идти своей дорогой еще пять минут… Боже, Мишель, в последние полчаса у меня было слегка ограниченное свободное время. Да и какая теперь разница? Шоле, можно сказать, схвачен с поличным. Д'Обиньи не сможет на сей раз возложить вину на Стюарта, не сможет опровергнуть показаний Бека и Шоле — да и Пайдара Доули мы заставим повторить то, что сказал ему Стюарт. Вина лорда д'Обиньи очевидна.
Мишель Эриссон с копьем в окостеневшей руке внезапно остановился.
— Но Стюарт не знает об этом. Он позвал тебя, а ты не пришел. По правилам Стюарта это означает нож тебе в спину. Если ты не хочешь, чтобы три королевы оплакивали своего любимца, мой тебе совет — пойди разыщи его. И как можно скорее.
Эту точку зрения разделял и О'Лайам-Роу.
— Это правда, Фрэнсис, он парень странный, неистовый, а теперь взбешен, и не без основания. Ты будешь выглядеть полным дураком, если сейчас с тобой или с твоей бесценной королевой произойдет несчастный случай.
— Хорошо, дайте мне чем-нибудь прикрыться, — сдался наконец Лаймонд. — Раз уж вы такие чертовски речистые… Я, конечно, собирался пойти, как только мы поймаем Шоле, но только не голым…
Он натягивал на себя обрызганную слоном тафту Мишеля, когда раздался львиный рев. Беззубый рот Абернаси на дочерна загорелом лице расплылся в довольной улыбке.
— Да, это Бетси! — воскликнул он. — Бетси, голубка моя! Бетси, моя кочерыжка! Ты поймала его, Бетси, милочка?
Артус Шоле, которому оставалось еще около четверти пути до верха клетки, где жили шимпанзе, оказался вдруг крепко пришпиленным двумя волосатыми лапами. И тут он увидел маленькую фигурку в тюрбане, пританцовывающую в проходе, увидел, как лев повернул огромную голову, а смотритель подошел и ласково почесал его за ухом. Лев замурлыкал.
— Цветик мой, прелесть моя, — сказал индиец. — Как насчет поцелуя старой мамуле?
Последовал звук чудовищного лобзания.
— Бой мой, — сказал Лаймонд, останавливаясь вместе с Эриссоном и О'Лайам-Роу. — Матушка стоит дочурки.
— Eh, tiens [47], а вон Шоле, как говяжий бок, висит на клетке. Эй! — Довольный Эриссон помахал руками, чтобы привлечь внимание жертвы, а Абернаси, встретившись взглядом с Лаймондом, дунул в свисток. Сбежались загонщики. Обезьяна, напуганная громким звуком, разжала руки. Шоле, у которого голова кружилась от изнеможения и безысходности, поколебался с минуту, затем вдруг одним махом взобрался на крышу клетки.
У ее подножия Мишель Эриссон, скрестив на груди руки и откинув голову, рассматривал все увеличивающуюся толпу. В конце концов взгляд его остановился на спокойном лице Лаймонда. Лоб под роскошной шевелюрой на мгновение наморщился.
— Мои поздравления от… семьи Эриссонов, — сказал он.
Вокруг него друзья хранили молчание. Над ним, скорчившись в клубах дыма, плывущих с озера, Артус Шоле безмолвно взирал в лицо своей судьбе. Ему некуда было бежать, он больше ничего не мог сделать — только потянуть время, но тем не менее все-таки встрепенулся и безрассудно бросился прочь. А следом над площадкой беззвучно пролетела стрела с серым оперением — и это означало, что Шоле вот-вот навсегда утратит способность бегать.
Стрела, выпущенная поверх голов всей честной компании, вонзилась прямо в горло Шоле. Он повернулся, согнулся, как ивовый прут, и рухнул с клетки, а пока он падал, обезьяны хватали его за пуговицы. Затем, словно где-то прорвало запруду, проходы между клетками стали заполняться лучниками в белых с серебром одеяниях; сверкнула сталь. Они просочились между служителями, между головами влажными и головами в тюрбанах, оттеснили их, проложили путь к маленькой группе, стоявшей у тела Шоле, и окружили ее. Затем привычные к такому делу руки словно рычаги опустились на влажные плечи Лаймонда, вырвали у него шпагу, вцепились в него мертвой хваткой и развернули навстречу вновь прибывающему потоку. Солнце сверкало на белых плюмажах, обнаженных клинках и серебряных с золотом полумесяцах лучников королевской гвардии, которые постепенно заполняли проходы и оттесняли смотрителей королевских зверинцев, оставляя ровно столько места, чтобы смог пройти капитан королевской гвардии, широкоплечий, красивый, в изящном, безупречно чистом костюме.
— Именем короля, — провозгласил Джон Стюарт д'Обиньи приятным голосом, с видом храмового божества, опустившегося до общения с оборванным бунтарем. — Короля, чьим презренным узником ты являешься… Возвращайся в свою тюрьму и дожидайся праведного суда.
Лаймонд звонким веселым голосом сказал смотрителю:
— А вот и пара для твоей верблюдицы, приятель.
Мишель Эриссон потерял голову, так как не только голова его была задействована. Пока Лаймонд говорил, Абернаси с легкостью, выдававшей большой опыт, разгадал его мысли и, сделав шаг вперед, дал дорогу льву. Лев зарычал. Руки, сжимавшие Лаймонда, ослабили хватку, и он, вероятно, воспользовался бы представившейся возможностью, если бы его не опередил Эриссон. Скульптор выхватил шпагу из ножен соседа и направил ее прямо в лицо лорду д'Обиньи.
— Ах ты, неотесанный болван! Для того ли я заманил этого парня Шоле в ловушку, используя свой ум, свою сноровку, свои искалеченные подагрой ноги, чтобы ты прикончил его, словно свинью на мясо? Я тебя разрублю! Я отобью этот чудный носик, словно ручку от чашки, пусть меня после этого хоть в кипятке сварят. — И ослепленный яростью, он набросился на его милость, размахивая шпагой.
Стражи, отпустив пленника, ринулись вперед, но Лаймонд опередил их и быстро выхватил шпагу из рук разъяренного скульптора.
— Ради Бога, Мишель, по закону он прав. И ждет только случая, чтобы убить.
В одном он опоздал — Эриссон, кипя от злости, отступил, не пролив крови, но д'Обиньи, готовый сражаться за свою жизнь, не собирался отпустить обидчика так легко. Едва Лаймонд вырвал у Эриссона клинок, Джон Стюарт выступил вперед в своем великолепном одеянии и, горя жаждой мести, нанес сильный удар, нацеленный прямо в ноги скульптору.
Шпага была все еще в руке Лаймонда. Он парировал удар, защищая Эриссона, и клинки, точно колокола, зазвенели друг о друга. Затем Лаймонд отскочил назад, крепко сжимая шпагу. В синих глазах читалась угроза.
Лорд д'Обиньи заколебался, замешкался. И прежде чем кто-либо попытался обезоружить Лаймонда, тот поднял шпагу и отбросил в сторону — клинок с бряканьем покатился по земле. Эриссон стоял, тяжело дыша, О'Лайам-Роу удерживал его за руку, но никто так и не тронул скульптора.
Лаймонду снова связали руки, и сеньор д'Обиньи огляделся. Толпа увеличивалась. То, что произошло внутри тесного круга лучников, не было ведомо публике: только убийство Шоле видели все, но оно было оправдано для тех, кто, в отличие от лорда д'Обиньи, не понимал, что у преступника не было ни малейшей возможности бежать. Точно так же казалось разумным схватить беглого злодея, как бы он ни проявил себя, — ему положено вернуться в темницу и уповать на милосердие короля.
Но все же парень разыграл смелое представление — толпа всегда в восторге от подобных зрелищ.
— Эй, ты, — обратился лорд д'Обиньи к Абернаси, — есть ли здесь какой-нибудь шатер, который мы могли бы использовать?
Сморщенное, как орех, лицо словно раскололось. Смотритель ответил на урду, затем повел его милость, лучников и пленника к большому шатру, где размещались слоны.
— Хорошо. Мы останемся здесь, — сказал лорд д'Обиньи, окидывая взглядом ряды могучих спин, — пока не очистят зверинец и берег озера. Затем, Кроуфорд, тебя доставят обратно в камеру.
Лаймонд посмотрел на него и бесстрастно сказал:
— Но мы нашли Бека. Так что теперь все это не имеет значения.
Эриссон ушел, грубо подталкиваемый стражниками. О'Лайам-Роу тоже вынудили уйти, но прежде он сказал:
— Leig leis [48]. He отвечай на вызов. Ему необходим повод для убийства. Я пока найду Стюарта.
Только Абернаси было позволено остаться. Он надел новый богатый кафтан и, скрестив ноги по-турецки, пристроился в углу, склонившись над деревянной дощечкой. Нарочно оставив Лаймонда стоять, лорд д'Обиньи сел на принесенный табурет и сплел пальцы. Его личный телохранитель терпеливо ждал; солнце сквозь холстину припекало им плечи.
Затем с одержимостью человека, открывающего одну шкатулку за другой и точно знающего, что последняя окажется пустой, он принялся оскорблять стоящего перед ним человека, потому, что тот переиграл его, обвел вокруг пальца, а еще потому, что он был из плоти и крови, а не из слоновой кости и золота. А также потому, что, как и предполагал О'Лайам-Роу, он намеревался убить Лаймонда, едва только тот предоставит мало-мальски убедительный повод.