Страница:
В целом, есть два взгляда на конец истории. Некоторые видят его следствием резкого, квазиапокалиптического разрыва со всем, что было раньше. Другие представляют его скорее как последовательную эволюцию, состоящую в постепенном устройстве мира в соответствии с библейскими ценностями путём установления равенства, справедливости и всеобщего мира. В плоскости современных политических идеологий это различие соответствует различию между революционным путём и реформизмом со всеми присущими им двусмысленностями и противоречиями. (Идеологии разрыва, например, подразумевают более ярко выраженную историчность в течение более короткого времени, которой они стремятся быстрее положить конец). Это различие также в определённой степени соответствует различию между «царским» мессианизмом, связанным с пророчеством Нафана о Давиде (2 Цар. 7, 1-29), и собственно эсхатологическим мессианизмом, о котором часто говорится в других местах Библии. Его можно воспринимать и диахронически, как «расцвет» истории, предшествующий её концу. Первый этап, таким образом, соответствовал бы собственно мессианскому периоду и должен был бы сравниваться с древним «Эдемским садом», в то время как второй, соответствующий «будущему миру»
(olamhabbah),восстанавливал бы сам «Эдем» — так, что любое повторение первородного греха становилось бы невозможным.
[33]Это завершение следовало бы за тем, что раввинистические писания именуют «муками рождения Мессии» («последняя схватка» на языке марксистов). История, достигнув своего
окончания,«родила» бы в страданиях своё собственное отрицание. И, возможно, неслучайно то, что Библия столь часто использует метафору «родов»; в конце концов, именно с того времени, когда Адам и Ева вступили историю, женщина, согласно Книги Бытия (3, 16), начала рожать в муках.
В прошлом христианские богословы не жалели красок на описание ужасов Ада. В отношении блаженства, ожидающего избранных после Страшного суда, они всегда были более сдержанными. Карл Маркс также охотнее клеймит пороки капитализма, чем говорит о точных очертаниях «бесклассового общества». Человек, желающий понять, в чём будут заключаться «мессианские времена», вынужден строить предположения. Подобный «момент» может быть описан только как противоположность известному нам действительному миру. Очевидно, что с точки зрения Библии пришествие конца времён связано с установлением более эгалитарного, более однородного и более «мирного» состояния человечества. Поскольку основывающаяся на столкновениях история закончится, столкновение больше не будет — а значит не будет и разнообразия,способного «вырождаться» в столкновения. У власти больше не будет причин для существования: все виды «отчуждения» исчезнут. Мир преобразится: он станет своей собственной противоположностью.Человек будет освобождён от цивилизации, освобождён от города. Великие города, опустошённые Яхве, будут пусты «в роды родов» (Ис. 13, 19–20), их постигнет судьба Вавилона: «От гнева Господа она сделается необитаемою, вся она будет пуста»(Иер. 50, 13). Народы, более не обладающие никакими особенными чертами, более не будут проявлять воли к власти. Мир — кладбища — воцарится навсегда. «Не поднимет народ на народ меча, и не будут более учиться воевать»(Мих. 4, 3). Любая возможность быть «подобным Богу» будет устранена. Великие будут «унижены» — или отрекутся от своего величия. Первые станут последними. Господин усвоит поведение и манеры раба. «Тогда волк будет жить вместе с ягнёнком, и барс будет лежать вместе с козлёнком; и телёнок, и молодой лев, и вол будут вместе»(Ис. 11, 6). Хищные звери будут питаться травами, как и сам человек, [34]благодаря Мессии грех, совершённый по подстрекательству змея, будет искуплен. [35]Больше не будет ни дня, ни ночи, ни печали, ни радости, «ни достоинства, ни греха» (Талмуд, Шаббат 151b). Больше не будет ничего.
Этот конец истории ретроспективным образом придаст смысл всему тому, что произошло с начала времен, так же, как седьмой «день» Творения знаменовал собой одновременно окончаниетворческого «действия» и его полноту.Именно с этим седьмым «днём», в который Бог «почил» (Быт. 2, 2), Библия определённо связывает учреждение шаббата(Исх. 20, 8-11 и 31, 12–17). Мессианские времена можно сравнить с шаббатом.Последний, осуществляя каждую неделю своего рода обрезание времени, [36]представляет внутри действительного мира, внутри исторического становления человечества одновременно напоминаниео седьмом «дне», когда Бог, закончив творение, благословил и освятил его (Быт. 2, 3), и предвестиевремен, когда закроются исторические скобки и полнота мира вновь станет совершенной. Талмуд именует шаббат«предвестием мессианских времен», а мессианские времена «вечным шаббатом».Таким образом, шаббатпредставляет внутри исторического становления воспоминание о доисторическом и предчувствие послеисторического. Символически разделяя обычное время, когда человек деятелен —когда он воздействует на мир, когда он утверждает себя господином мира, — и время, когда все законы чувственного мира прекращают своё действие, он представляет собой знакидеала паузы, идеала ограничения и остановки. Шаббат —это не день «отдыха». Это день прекращения.Он отмечает момент, в который верующий проявляет свой идеал и свою веру, переставая творить историю, приостанавливая все отношения между субъектом и объектом, все отношения власти или подчинения существ и вещей. Подобным образом «свобода» отождествляется с разъединением.Во время шаббатачеловек не использует свою власть. Он ничем не владеет и ничто не творит, он ни с чем не связан, он отрекается от «гордыни» и «притязаний». Он освобождается даже от пут времени. «Шаббат не является днём, в который человек падает ниц перед господином времени, —пишет Эрих Фромм, — шаббат символизирует победу человека над временем. Время приостанавливается; Сатурн свергается с престола в день, носящий его имя»(«Иметь или быть?»). Шаббат —это периодическое, регулярное напоминание человеку о его рабстве и его зависимости от Совершенно Другого.
Нет ничего удивительного, таким образом, в том, что некоторые фрейдомарксисты истолковывали постоянный шаббат,которым станет «общество» после конца времен, как убедительный символ осуществимой утопии. «Шаббатпредставляет прообраз времен, когда более не будет борьбы классов», — пишут Джози Айзенберг и Арман Абекасси (A Bible ouverte, op. cit., p. 188). Фромм же доходит до того, что предлагает «установить шаббаткак всеобщий день мира и гармонии, как человеческий день,предвещающий человеческое будущее»(«Иметь или быть?»). Итак, шаббат воспринимается как знак того, что невозможно осуществить сегодня, но что обязательно возникнет «однажды»: мира, в котором больше не будет «несправедливостей», столкновений, определений, причин. Будущее повелительное наклонение внутри нашего настоящего изъявительного.
«Соблазн отвергнуть историю испытывают цивилизации, порождённые иудео-христианством», — признаёт Пьер Шоню (Histoire et foi, France-Empire, 1980). В еврейском языке даже не существует слова для обозначения «истории». Наиболее часто использующееся слово, toledot,означает скорее «генеалогия, происхождение»; оно подразумевает по сути своей повторяющуюся хронологию. [37]История в Библии является воспроизведениемв двух смыслах этого слова: она не знает ничего абсолютно нового, она есть лишь долгая подготовка к «родам», которые будут означать её окончание. Единственными «решающимисобытиями», происходящими в ней, являются события, связанные с учреждением единобожия или осуществлением божественного замысла: Адам, Авраам, Моисей, Давид и Мессия вводят подобные разрывы. Но по сути дела единственный подлинно великий разрыв предшествуетистории. Итак, мы имеем два прочтения, определяющих две кривые. В Библии: история как повторение начиная с фундаментальной цезуры, создающейся вмешательством Яхве. В язычестве: собственно человеческая история, отводящая максимальную роль любым нововведениям, осуществляющимся творческой способностью человека, но в то же время очевидная преемственность наследия, находящая своё современное выражение в словах Ницше: «Спасти прошлое в человеке и преобразовать всё, что «было» »(«Так говорил Заратустра»). Таким образом, иудео-христианское единобожие концептуализирует, концептуально изолирует понятие истории (которое древние реализовывали конкретным образом, но которое они не осознавали в его единстве) только лишь для того, чтобы заключить его в пределы, определяющиеего цель. Яхве признаёт историю только как историю-чтобы-с-ней-покончить. Он принимает историю человека только для того, чтобы привести её к её упразднению. Он представляет её идею только для того, чтобы лучше подготовить её гибель.
§ 12
§ 13
В прошлом христианские богословы не жалели красок на описание ужасов Ада. В отношении блаженства, ожидающего избранных после Страшного суда, они всегда были более сдержанными. Карл Маркс также охотнее клеймит пороки капитализма, чем говорит о точных очертаниях «бесклассового общества». Человек, желающий понять, в чём будут заключаться «мессианские времена», вынужден строить предположения. Подобный «момент» может быть описан только как противоположность известному нам действительному миру. Очевидно, что с точки зрения Библии пришествие конца времён связано с установлением более эгалитарного, более однородного и более «мирного» состояния человечества. Поскольку основывающаяся на столкновениях история закончится, столкновение больше не будет — а значит не будет и разнообразия,способного «вырождаться» в столкновения. У власти больше не будет причин для существования: все виды «отчуждения» исчезнут. Мир преобразится: он станет своей собственной противоположностью.Человек будет освобождён от цивилизации, освобождён от города. Великие города, опустошённые Яхве, будут пусты «в роды родов» (Ис. 13, 19–20), их постигнет судьба Вавилона: «От гнева Господа она сделается необитаемою, вся она будет пуста»(Иер. 50, 13). Народы, более не обладающие никакими особенными чертами, более не будут проявлять воли к власти. Мир — кладбища — воцарится навсегда. «Не поднимет народ на народ меча, и не будут более учиться воевать»(Мих. 4, 3). Любая возможность быть «подобным Богу» будет устранена. Великие будут «унижены» — или отрекутся от своего величия. Первые станут последними. Господин усвоит поведение и манеры раба. «Тогда волк будет жить вместе с ягнёнком, и барс будет лежать вместе с козлёнком; и телёнок, и молодой лев, и вол будут вместе»(Ис. 11, 6). Хищные звери будут питаться травами, как и сам человек, [34]благодаря Мессии грех, совершённый по подстрекательству змея, будет искуплен. [35]Больше не будет ни дня, ни ночи, ни печали, ни радости, «ни достоинства, ни греха» (Талмуд, Шаббат 151b). Больше не будет ничего.
Этот конец истории ретроспективным образом придаст смысл всему тому, что произошло с начала времен, так же, как седьмой «день» Творения знаменовал собой одновременно окончаниетворческого «действия» и его полноту.Именно с этим седьмым «днём», в который Бог «почил» (Быт. 2, 2), Библия определённо связывает учреждение шаббата(Исх. 20, 8-11 и 31, 12–17). Мессианские времена можно сравнить с шаббатом.Последний, осуществляя каждую неделю своего рода обрезание времени, [36]представляет внутри действительного мира, внутри исторического становления человечества одновременно напоминаниео седьмом «дне», когда Бог, закончив творение, благословил и освятил его (Быт. 2, 3), и предвестиевремен, когда закроются исторические скобки и полнота мира вновь станет совершенной. Талмуд именует шаббат«предвестием мессианских времен», а мессианские времена «вечным шаббатом».Таким образом, шаббатпредставляет внутри исторического становления воспоминание о доисторическом и предчувствие послеисторического. Символически разделяя обычное время, когда человек деятелен —когда он воздействует на мир, когда он утверждает себя господином мира, — и время, когда все законы чувственного мира прекращают своё действие, он представляет собой знакидеала паузы, идеала ограничения и остановки. Шаббат —это не день «отдыха». Это день прекращения.Он отмечает момент, в который верующий проявляет свой идеал и свою веру, переставая творить историю, приостанавливая все отношения между субъектом и объектом, все отношения власти или подчинения существ и вещей. Подобным образом «свобода» отождествляется с разъединением.Во время шаббатачеловек не использует свою власть. Он ничем не владеет и ничто не творит, он ни с чем не связан, он отрекается от «гордыни» и «притязаний». Он освобождается даже от пут времени. «Шаббат не является днём, в который человек падает ниц перед господином времени, —пишет Эрих Фромм, — шаббат символизирует победу человека над временем. Время приостанавливается; Сатурн свергается с престола в день, носящий его имя»(«Иметь или быть?»). Шаббат —это периодическое, регулярное напоминание человеку о его рабстве и его зависимости от Совершенно Другого.
Нет ничего удивительного, таким образом, в том, что некоторые фрейдомарксисты истолковывали постоянный шаббат,которым станет «общество» после конца времен, как убедительный символ осуществимой утопии. «Шаббатпредставляет прообраз времен, когда более не будет борьбы классов», — пишут Джози Айзенберг и Арман Абекасси (A Bible ouverte, op. cit., p. 188). Фромм же доходит до того, что предлагает «установить шаббаткак всеобщий день мира и гармонии, как человеческий день,предвещающий человеческое будущее»(«Иметь или быть?»). Итак, шаббат воспринимается как знак того, что невозможно осуществить сегодня, но что обязательно возникнет «однажды»: мира, в котором больше не будет «несправедливостей», столкновений, определений, причин. Будущее повелительное наклонение внутри нашего настоящего изъявительного.
«Соблазн отвергнуть историю испытывают цивилизации, порождённые иудео-христианством», — признаёт Пьер Шоню (Histoire et foi, France-Empire, 1980). В еврейском языке даже не существует слова для обозначения «истории». Наиболее часто использующееся слово, toledot,означает скорее «генеалогия, происхождение»; оно подразумевает по сути своей повторяющуюся хронологию. [37]История в Библии является воспроизведениемв двух смыслах этого слова: она не знает ничего абсолютно нового, она есть лишь долгая подготовка к «родам», которые будут означать её окончание. Единственными «решающимисобытиями», происходящими в ней, являются события, связанные с учреждением единобожия или осуществлением божественного замысла: Адам, Авраам, Моисей, Давид и Мессия вводят подобные разрывы. Но по сути дела единственный подлинно великий разрыв предшествуетистории. Итак, мы имеем два прочтения, определяющих две кривые. В Библии: история как повторение начиная с фундаментальной цезуры, создающейся вмешательством Яхве. В язычестве: собственно человеческая история, отводящая максимальную роль любым нововведениям, осуществляющимся творческой способностью человека, но в то же время очевидная преемственность наследия, находящая своё современное выражение в словах Ницше: «Спасти прошлое в человеке и преобразовать всё, что «было» »(«Так говорил Заратустра»). Таким образом, иудео-христианское единобожие концептуализирует, концептуально изолирует понятие истории (которое древние реализовывали конкретным образом, но которое они не осознавали в его единстве) только лишь для того, чтобы заключить его в пределы, определяющиеего цель. Яхве признаёт историю только как историю-чтобы-с-ней-покончить. Он принимает историю человека только для того, чтобы привести её к её упразднению. Он представляет её идею только для того, чтобы лучше подготовить её гибель.
§ 12
Мессия —это еврейское слово
(машиах),означающее
«помазанный».На греческий это слово было переведено как (…), «Христос», при этом не обошлось без лёгкого изменения смысла (в действительности речь идёт об историческом термине, а не имени собственном или собственно богословском определении). С точки зрения Библии Мессия в целом считается человеком, чьё «пришествие» должно ознаменовать начало мессианских времен. При этом иногда подобное качество приписывается всему народу Израиля. Это второе представление традиционно одерживает победу над первым в тех случаях, когда необходимо опровергнуть мессианизм «обманщика», (например, с точки зрения иудаизма, Иисуса; см. об этом у Левинаса). С другой стороны, ортодоксальный иудаизм склонен, как правило, связывать мессианскую эру с пришествием мессии-человека, в то время как реформаторский иудаизм придаёт большее значение наступлению самих мессианских времён.
Известно, сколько усилий приложило христианство для того, чтобы показать, что мессианские пророчества относились к Иисусу. Отцы Церкви проявили особое рвение в этом деле, продолженном Фомой Аквинским и Боссе. «Величайшим из доказательств Иисуса Христа, —говорит Паскаль, — являются пророчества».(Подобные труды были с новой силой возобновлены в прошлом веке в ответ на рационализм и немецкий идеализм). В конце своего Евангелия Иоанн уточняет, что он написал его для того, чтобы люди верили, «что Иисус есть Христос» (20, 31), то есть Мессия. При всём при том, когда мы обращаемся к самим Евангелиям, то видим, что за исключением отрывка в самом позднем из них, а именно в Евангелии от Иоанна (4, 25–26), Иисус почти никогда сам не называет себя Христом или Мессией. Как замечает Чарльз Гарольд Додд (Le fondateur du christianisme, Seuil, 1980, p. 106), создаётся даже впечатление, что он «противодействует попыткам присвоить ему это имя». Всего лишь два эпизода, в которых он, как кажется, соглашается с этим именем, — в разговоре со своими учениками (Map. 8, 27–30) и во время допроса (Мат. 26, 63–64) — являются крайне неопределёнными.
В Ветхом Завете мессианская проблематика прямо связана с понятием «избрания». Последнее является отнюдь не превосходством,но особенностью.Со времени Исхода Израиль является отдельным, избраннымнародом. Моисей, [38]взывая к мощи Яхве, создаёт одновременно религию и «национальность» евреев, чьи колена он связывает культом единого божества. Таким образом, своей самобытностью Израиль обязан Яхве. Посредством Завета Яхве не только «избирает» свой народ, но и создаёт его как народ.Это ещё раз говорит о том, что Израиль существует как народ только тогда, когда он признает Яхве своим Богом. А то, что верно по отношению к народу, верно и по отношению к Земле, потому что Тора может быть полностью соблюдена только в Эрец Исроэль, — и, наоборот, Эрец Исроэль имеет «смысл» только в том случае, если в нём соблюдается Тора. Отсюда особенностьземли, подобная особенностинарода. Отсюда же, как показывает Александр Сафран (Isral dans le temps et dans l'espace, Payot, 1980), тот факт, что четыре элемента иудаизма — Яхве, Тора, Эрец Исроэль и народ Израиля — могут иногда диалектически пониматься как взаимозаменяемые.
Посредством своего «помазания» и посредством Завета Яхве «выбирает» некоторых из людей. Он даёт им мессианское поручение: вмешиваться в историю, чтобы приближать её к завершению изнутри, что является единственным средством избавлять «постепенно людей… от людской греховности» (Josy Eisenberg et Armand Abecassis, Moi, le gardien de mon frere? A Bible ouverte, III, op. cit., p. 255). Вследствие этого народ, к которому принадлежат эти люди, наделяется определённой ответственностью по отношению к миру в целом. Он чувствует себя, он узнаёт себя, он живёт так, как будто бы он сам являлся мессией для мира,то есть помазанным народом, отдельным народом, призванным установить Божий порядок на земле» (Jacques Ellul, Messie et messianisme, in Sens, Janvier 1979). Яхве заявляет: «Вы будете у Меня царством священников и народом святым»(Исх. 19, 6). Если народ Израиля соглашается таким образом с риском считаться «народом-парией» (Max Weber, Die Entstehung des juedischen Pariavolkes, inGesammelte Aufsaetze zur Religionssoziologie, vol. 3, pp, 370–400; и Le judaisme antique, Plon, 1970), если он соглашается стать согласно воле Бога «иероэтносом», то делает это для того, чтобы «сохранить своё избрание народом-священником» (Lon Rosen, Les Nouveaux Cahiers, printemps 1979).
В тысячелетней молитве «Шма Исроэль» утверждение «Слушай, Израиль: Господь, Бог наш» предшествует монотеистическому утверждению «Господь един есть». Подобным образом иудейский национализм получает абсолютное утверждение. Но этот национализм отличен от всех иных национализмов. Он даже противостоит этим иным национализмам, потому что у него иная природа. «Христианский национализм, —пишет Валентин Никипровецкий, — является преходящей реальностью, фактическим, а не юридическим явлением, отрицательным отклонением в том смысле, в каком он противоречит христианскому учению и отражает прежде всего определённую человеческую слабость. Еврейский же национализм, напротив, с точки зрения религии Израиля является положительной и основополагающей данностью. Это идея, от которой никогда не отказывался никто из пророков — даже наиболее суровые и пессимистические по отношению к Израилю. Единственный Бог и Бог-творец, отец всех людей, господин империй, единственный источник добра и зла, Яхве при этом остаётся Богом единственного народа»(Le monothisme thique et la spcificit d'Isral, in Valentin Nikiprowetzky, d., De l'antijudaisme antique a l'antismitisme contemporain, Presses universitaires de Lille, Villeneuve-d'Ascq, 1979, p. 45). Та же самая склонность приводит к взгляду на Иерусалим как — на не только пространственный, но и, в особенности, временной: «Иерусалим, одновременно центр и завершение еврейской и человеческой истории»(бюллетень Еврейского телеграфного агентства, 9-10 декабря 1978 г.). Храм Соломона становится, таким образом, центром земли Израиля, которая сама является центром (истории) мира. [39]
Марксизм, который, как всем известно, устранил религию только для того, чтобы удобнее стать её наследником, воспринял эту мессианскую концепцию. Ссылаясь на Германа Когена и Эрнста Блоха, Эрих Фромм, как и многие другие, описывает социализм как «светское выражение пророческого мессианизма» («Иметь или быть?»). Сам Блох видит в мессианизме «красное таинство настоящего Aufklaerung'a,которое является революционным и стремится к полноте» (L'athisme dans le christianisme, op. cit., p. 299). С одной стороны, пролетариат в марксизме, будучи «избранным» классом,считается гарантом условий всеобщего освобождения, связанного с его собственным освобождением. [40]С другой стороны, как замечает Фромм, «гегелевско-марксистское понятие отчуждения появляется впервые, хотя и в ином виде, как библейское понятие идолопоклонства» (Vous serez comme des dieux, op. cit., p. 44), что, кстати говоря, побуждает Фромма заявить, что идолы современности именуются «честь, знамя, Государство, мать или семья» (ibid., p. 48). Именно через мессианизм некоторые неомарксисты сводят вместе Маркса и Библию к тому, что Блох именует «онтологией того, чего ещё нет». Подобным образом происходит обмирщение ожидания: Библия, «подавленный текст», имеет будущее, потому что через это будущее она может «трансцендировать без трансценденции».
В отличие от христианства, иудаизм «выступает как светское учение, стремящееся претворить в жизнь, hieetпипс,идеальное общество, обозначенное в Писании» (Francinej Kaufmann, Les Juifs et le Royaume, in Sillages, Jrusalem, septembre 1979). Оправдание этого идеала отчасти основывается на том, что в иудаизме бытует достаточно либеральное представление о первородном грехе, представление, согласие которому ни сущность, ни природа человека не были в основе своей испорчены грехом Адама, вследствие чего установление; «земного рая» путём постепенного развития человечества в моральном отношении не кажется невозможным. Та же самая теология hieetпипсобъясняет, почему иудаизм никогда не разделял отрицательного мнения, которого зачастую придерживалось христианство в отношении этого мира, и не проявлял ничего, подобного относительному безразличию христианских авторитетов к вопросам, прежде всего общественным, связанным с конечным преображением непосредственно нам данного. [41]Она также объясняет, почему марксизм без труда вывел из мессианского источника ожидание будущего —заменил иной мир этим.
По причине того, что с точки зрения Библии зло являете частью историческогоположения людей, многие приходят к мысли о том, что классическая политика и даже «революция» не могут положить ему конец, что единственным средством, таким образом, является утопия,то есть постоянное утверждение в качестве критической (и, соответственно, ограничительной)надежды радикального Иного, способного воздействовать на мир. Утверждение, которое не нуждается в своём, осуществлении, которое иногда даже не сопровождается никакой верой в своё возможное осуществление, но которое имеет ценность как надежда,вдохновляющая на благотворные действия и побуждающая к ним. Отрицательнаяпозиция, находящая в себе самой своё оправдание, которую нужно понимать; не как языческое чувство долга, который нужно выполнить, но как утончённую форму чувства обиды, открывающую, согласно Филиппу Немо, что господином является только тот, кто восстаёт против господства над миром (Job et l'exces de mal, Grasset, 1978, p. 218). Современное богословие определённого рода присоединяется к подобной точке зрения, когда утверждает, что, «когда Бог преображается в хранителя порядка, атеизм становится условием общественных преобразований» (Vincent Cosmao, Changer le monde, Cerf, 1979). Итак, утопия также является мирским богословием, основанным на изгнании и отсутствии.
Известно, сколько усилий приложило христианство для того, чтобы показать, что мессианские пророчества относились к Иисусу. Отцы Церкви проявили особое рвение в этом деле, продолженном Фомой Аквинским и Боссе. «Величайшим из доказательств Иисуса Христа, —говорит Паскаль, — являются пророчества».(Подобные труды были с новой силой возобновлены в прошлом веке в ответ на рационализм и немецкий идеализм). В конце своего Евангелия Иоанн уточняет, что он написал его для того, чтобы люди верили, «что Иисус есть Христос» (20, 31), то есть Мессия. При всём при том, когда мы обращаемся к самим Евангелиям, то видим, что за исключением отрывка в самом позднем из них, а именно в Евангелии от Иоанна (4, 25–26), Иисус почти никогда сам не называет себя Христом или Мессией. Как замечает Чарльз Гарольд Додд (Le fondateur du christianisme, Seuil, 1980, p. 106), создаётся даже впечатление, что он «противодействует попыткам присвоить ему это имя». Всего лишь два эпизода, в которых он, как кажется, соглашается с этим именем, — в разговоре со своими учениками (Map. 8, 27–30) и во время допроса (Мат. 26, 63–64) — являются крайне неопределёнными.
В Ветхом Завете мессианская проблематика прямо связана с понятием «избрания». Последнее является отнюдь не превосходством,но особенностью.Со времени Исхода Израиль является отдельным, избраннымнародом. Моисей, [38]взывая к мощи Яхве, создаёт одновременно религию и «национальность» евреев, чьи колена он связывает культом единого божества. Таким образом, своей самобытностью Израиль обязан Яхве. Посредством Завета Яхве не только «избирает» свой народ, но и создаёт его как народ.Это ещё раз говорит о том, что Израиль существует как народ только тогда, когда он признает Яхве своим Богом. А то, что верно по отношению к народу, верно и по отношению к Земле, потому что Тора может быть полностью соблюдена только в Эрец Исроэль, — и, наоборот, Эрец Исроэль имеет «смысл» только в том случае, если в нём соблюдается Тора. Отсюда особенностьземли, подобная особенностинарода. Отсюда же, как показывает Александр Сафран (Isral dans le temps et dans l'espace, Payot, 1980), тот факт, что четыре элемента иудаизма — Яхве, Тора, Эрец Исроэль и народ Израиля — могут иногда диалектически пониматься как взаимозаменяемые.
Посредством своего «помазания» и посредством Завета Яхве «выбирает» некоторых из людей. Он даёт им мессианское поручение: вмешиваться в историю, чтобы приближать её к завершению изнутри, что является единственным средством избавлять «постепенно людей… от людской греховности» (Josy Eisenberg et Armand Abecassis, Moi, le gardien de mon frere? A Bible ouverte, III, op. cit., p. 255). Вследствие этого народ, к которому принадлежат эти люди, наделяется определённой ответственностью по отношению к миру в целом. Он чувствует себя, он узнаёт себя, он живёт так, как будто бы он сам являлся мессией для мира,то есть помазанным народом, отдельным народом, призванным установить Божий порядок на земле» (Jacques Ellul, Messie et messianisme, in Sens, Janvier 1979). Яхве заявляет: «Вы будете у Меня царством священников и народом святым»(Исх. 19, 6). Если народ Израиля соглашается таким образом с риском считаться «народом-парией» (Max Weber, Die Entstehung des juedischen Pariavolkes, inGesammelte Aufsaetze zur Religionssoziologie, vol. 3, pp, 370–400; и Le judaisme antique, Plon, 1970), если он соглашается стать согласно воле Бога «иероэтносом», то делает это для того, чтобы «сохранить своё избрание народом-священником» (Lon Rosen, Les Nouveaux Cahiers, printemps 1979).
В тысячелетней молитве «Шма Исроэль» утверждение «Слушай, Израиль: Господь, Бог наш» предшествует монотеистическому утверждению «Господь един есть». Подобным образом иудейский национализм получает абсолютное утверждение. Но этот национализм отличен от всех иных национализмов. Он даже противостоит этим иным национализмам, потому что у него иная природа. «Христианский национализм, —пишет Валентин Никипровецкий, — является преходящей реальностью, фактическим, а не юридическим явлением, отрицательным отклонением в том смысле, в каком он противоречит христианскому учению и отражает прежде всего определённую человеческую слабость. Еврейский же национализм, напротив, с точки зрения религии Израиля является положительной и основополагающей данностью. Это идея, от которой никогда не отказывался никто из пророков — даже наиболее суровые и пессимистические по отношению к Израилю. Единственный Бог и Бог-творец, отец всех людей, господин империй, единственный источник добра и зла, Яхве при этом остаётся Богом единственного народа»(Le monothisme thique et la spcificit d'Isral, in Valentin Nikiprowetzky, d., De l'antijudaisme antique a l'antismitisme contemporain, Presses universitaires de Lille, Villeneuve-d'Ascq, 1979, p. 45). Та же самая склонность приводит к взгляду на Иерусалим как — на не только пространственный, но и, в особенности, временной: «Иерусалим, одновременно центр и завершение еврейской и человеческой истории»(бюллетень Еврейского телеграфного агентства, 9-10 декабря 1978 г.). Храм Соломона становится, таким образом, центром земли Израиля, которая сама является центром (истории) мира. [39]
Марксизм, который, как всем известно, устранил религию только для того, чтобы удобнее стать её наследником, воспринял эту мессианскую концепцию. Ссылаясь на Германа Когена и Эрнста Блоха, Эрих Фромм, как и многие другие, описывает социализм как «светское выражение пророческого мессианизма» («Иметь или быть?»). Сам Блох видит в мессианизме «красное таинство настоящего Aufklaerung'a,которое является революционным и стремится к полноте» (L'athisme dans le christianisme, op. cit., p. 299). С одной стороны, пролетариат в марксизме, будучи «избранным» классом,считается гарантом условий всеобщего освобождения, связанного с его собственным освобождением. [40]С другой стороны, как замечает Фромм, «гегелевско-марксистское понятие отчуждения появляется впервые, хотя и в ином виде, как библейское понятие идолопоклонства» (Vous serez comme des dieux, op. cit., p. 44), что, кстати говоря, побуждает Фромма заявить, что идолы современности именуются «честь, знамя, Государство, мать или семья» (ibid., p. 48). Именно через мессианизм некоторые неомарксисты сводят вместе Маркса и Библию к тому, что Блох именует «онтологией того, чего ещё нет». Подобным образом происходит обмирщение ожидания: Библия, «подавленный текст», имеет будущее, потому что через это будущее она может «трансцендировать без трансценденции».
В отличие от христианства, иудаизм «выступает как светское учение, стремящееся претворить в жизнь, hieetпипс,идеальное общество, обозначенное в Писании» (Francinej Kaufmann, Les Juifs et le Royaume, in Sillages, Jrusalem, septembre 1979). Оправдание этого идеала отчасти основывается на том, что в иудаизме бытует достаточно либеральное представление о первородном грехе, представление, согласие которому ни сущность, ни природа человека не были в основе своей испорчены грехом Адама, вследствие чего установление; «земного рая» путём постепенного развития человечества в моральном отношении не кажется невозможным. Та же самая теология hieetпипсобъясняет, почему иудаизм никогда не разделял отрицательного мнения, которого зачастую придерживалось христианство в отношении этого мира, и не проявлял ничего, подобного относительному безразличию христианских авторитетов к вопросам, прежде всего общественным, связанным с конечным преображением непосредственно нам данного. [41]Она также объясняет, почему марксизм без труда вывел из мессианского источника ожидание будущего —заменил иной мир этим.
По причине того, что с точки зрения Библии зло являете частью историческогоположения людей, многие приходят к мысли о том, что классическая политика и даже «революция» не могут положить ему конец, что единственным средством, таким образом, является утопия,то есть постоянное утверждение в качестве критической (и, соответственно, ограничительной)надежды радикального Иного, способного воздействовать на мир. Утверждение, которое не нуждается в своём, осуществлении, которое иногда даже не сопровождается никакой верой в своё возможное осуществление, но которое имеет ценность как надежда,вдохновляющая на благотворные действия и побуждающая к ним. Отрицательнаяпозиция, находящая в себе самой своё оправдание, которую нужно понимать; не как языческое чувство долга, который нужно выполнить, но как утончённую форму чувства обиды, открывающую, согласно Филиппу Немо, что господином является только тот, кто восстаёт против господства над миром (Job et l'exces de mal, Grasset, 1978, p. 218). Современное богословие определённого рода присоединяется к подобной точке зрения, когда утверждает, что, «когда Бог преображается в хранителя порядка, атеизм становится условием общественных преобразований» (Vincent Cosmao, Changer le monde, Cerf, 1979). Итак, утопия также является мирским богословием, основанным на изгнании и отсутствии.
§ 13
Креационизм уделяет основное внимание времени, а не пространству: повествование Книги Бытия разворачивается только лишь во времени и выводит на сцену «историю», которую греки, например, истолковали бы скорее в пространственном смысле. Кроме того, если библейское учение о личном воздаянии представляется неопределённым, то это происходит по той причине, что «рай» в ней смешивается с
абсолютным прошлым(Эдемский сад) или
абсолютным будущим(мессианская эра), в то время как в классической языческой традиции «рай» — это прежде всего
место(Вальгалла, Елисейские поля или же даже Атлантида или Тридевятое царство) и, что ещё более важно, место, не отличающееся коренным образом от действительного мира. Именно по этой причине общепринято мнение, высказывавшееся Эрнстом фон Добшютцем с 1902 г., согласно которому в иудейской мысли время играет ту роль
образцового сосуда,которую в древней европейской мысли играет пространство. Вследствие этого, в то время как греки уделяют внимание прежде всего своеобразию
элементовчувственного мира, иудеи уделяют внимание прежде всего
событиям,которые в нём разворачиваются, таким образом, что в Библии
время в конечном счёте отождествляется со своим содержимым,в то время как в язычестве мир составляет пространство, которое склонно отождествляться со всеми существами, которые оно вмещает.
«Иудейский человек, —заявляет Андре Шураки, — обитает в словесном мире, где понятие времени главенствует над понятием пространства или же не существует… разлит между временем и вечностью»(интервью в «Question ноябрь-декабрь 1980 г.). Здесь мы сталкиваемся с очень своеобразным представлением о времени, которое прямо связано с представлением об истории.Время в Библии не измеряется человеческой мерой. Время принадлежит одному лишь Яхве. Слово, которое служит для обозначения времени в еврейском языке, olam,не отличается от слова, означающего вечность (Семьдесят толковников перевели olamкак «вечность», создали таким образом различие между временем и вечностью, которого не существует в еврейском языке. В переводе Шураки пользовано более точное слово «prennit»). С другой стороны в еврейском языке не существует настоящего времени: у глагола есть только два основных времени — совершенное и несовершенное. В Пятикнижии слово kadosh,«святой», появляется первый раз для обозначения «седьмого дня», который Бог выбрал своим днём, в то время как в Десяти заповедях единственные две положительные заповеди также относятся ко времени: «Помни день субботний, чтобы святить его» (недельный ритм), «Почитай отца твоего и мать твою, чтобы продлились дни твои» (ритм поколений). Таким образом, святость во времени главенствует над всеми другими: святость в пространств появляется только в тот момент, когда евреи получают указание построить скинию, которая будет освящена Моисеем (Числ. 7, 1).
В классической европейской традиции, напротив, пространство является настолько важным, что мы зачастую воспринимаем пространственно даже время (см. «Опыт о непосредственных данных сознания» Бергсона). Мы говорим, например о «пространстве времени». В Библии еврейское выражение переводящееся обычно как «Царствие Божие» («исполнилось время и приблизилось Царствие Божие»,Map. 1, 15), выражение с пространственным оттенком, на самом деле означает «царствование Бога», будучи выражением с временным оттенком. Итак, мы склонны «опространствливать» своё представление о вечности, представлять её как нечто «бесконечно огромное».И позволим себе напомнить читателю о стремлении покорению пространства,которое мы не переставали испытывать со времён великих открытий до времён «звёздных войн». Именно эта склонность к «опространствливанию» времени привела Европу после её христианизации к переистолкованию понятия линейной длительности в смысле явного, почти что осязаемого различения настоящего, прошлого и будущего, в то время как еврейский глагол, различающий только лишь полноту и неполноту, постоянно стремится — если мы согласны с Максом Мюллером в том, что язык является проявлением неявной философии, — ограничить время, но не с точки зрения человека, а с точки зрения Бога, которого его «природа» неизбежно ставит выше исторического времени.
Итак, иудео-христианство полностью переворачивает языческую проблематику. В то время как язычество склонно представлять себе мир вечным, а богов, как и людей, смертными, иудео-христианское единобожие утверждает, что Бог вечен, а мир имел начало и будет иметь конец. Это различие в ощущениях объясняется истоками. Как замечает, комментируя Шпенглера, Жильбер Дюран, «отнюдь не будучи априорной формой чувствительности, каковой является пространство, время является антиномией пространства. Подлинной интуицией времени представляется интуиция направления, смысла»(Science de l'homme et tradition. Le nouvel esprit anthropologique, Berg international, 1979, p. 179). В пространстве же, наоборот, никакие создающиеся образы заранее не определены. Всё более непосредственно зависит от человека. Утверждение главенства пространства вновь является косвенным прославлением мощи человека. Утверждение главенства времени и истолкование его в качестве синонима вечности — это утверждение Яхве как единственного господина. Таким образом, за противопоставлением пространства и времени открывается ещё одно, не менее основополагающее, — противопоставление времени-вечности под властью Яхве человеческому времени, которое является временем в собственном смысле историческим.Это классическое античное противопоставление силыи длительности.В язычестве человек, не имея возможности по причине своей конечности овладеть временем посредством длительности, овладевает им посредством силы своих действий — и проистекающей из них «силы» своих собственных созданий. Представляется, что это именно то, о чём говорит Нищие в том знаменитом отрывке из «Антихриста», в котором он напоминает, что христианство, «вампир» imperiumrотапит,внесло свой вклад в сокрушение самого чудесного, что сделали римляне: приготовили «почву для великой культуры, требующей времени».Из желания силы логическим образом проистекает желание творения,желание формыи желание стиля.Очевидно, что Библия предпочитает длительность: сила человеческих деяний испытывает, в собственном смысле этого слова, «терпение» Яхве.
Здесь мы вновь встречаемся с противостоянием между чисто линейным представлением о времени и циклическим или «сферическим» представлением, которое, среди прочего, пускает Вечное возвращение одного и того же. В иудео-христианском единобожии не существует возможности для возвращения: история не может вернуться, она
«Иудейский человек, —заявляет Андре Шураки, — обитает в словесном мире, где понятие времени главенствует над понятием пространства или же не существует… разлит между временем и вечностью»(интервью в «Question ноябрь-декабрь 1980 г.). Здесь мы сталкиваемся с очень своеобразным представлением о времени, которое прямо связано с представлением об истории.Время в Библии не измеряется человеческой мерой. Время принадлежит одному лишь Яхве. Слово, которое служит для обозначения времени в еврейском языке, olam,не отличается от слова, означающего вечность (Семьдесят толковников перевели olamкак «вечность», создали таким образом различие между временем и вечностью, которого не существует в еврейском языке. В переводе Шураки пользовано более точное слово «prennit»). С другой стороны в еврейском языке не существует настоящего времени: у глагола есть только два основных времени — совершенное и несовершенное. В Пятикнижии слово kadosh,«святой», появляется первый раз для обозначения «седьмого дня», который Бог выбрал своим днём, в то время как в Десяти заповедях единственные две положительные заповеди также относятся ко времени: «Помни день субботний, чтобы святить его» (недельный ритм), «Почитай отца твоего и мать твою, чтобы продлились дни твои» (ритм поколений). Таким образом, святость во времени главенствует над всеми другими: святость в пространств появляется только в тот момент, когда евреи получают указание построить скинию, которая будет освящена Моисеем (Числ. 7, 1).
В классической европейской традиции, напротив, пространство является настолько важным, что мы зачастую воспринимаем пространственно даже время (см. «Опыт о непосредственных данных сознания» Бергсона). Мы говорим, например о «пространстве времени». В Библии еврейское выражение переводящееся обычно как «Царствие Божие» («исполнилось время и приблизилось Царствие Божие»,Map. 1, 15), выражение с пространственным оттенком, на самом деле означает «царствование Бога», будучи выражением с временным оттенком. Итак, мы склонны «опространствливать» своё представление о вечности, представлять её как нечто «бесконечно огромное».И позволим себе напомнить читателю о стремлении покорению пространства,которое мы не переставали испытывать со времён великих открытий до времён «звёздных войн». Именно эта склонность к «опространствливанию» времени привела Европу после её христианизации к переистолкованию понятия линейной длительности в смысле явного, почти что осязаемого различения настоящего, прошлого и будущего, в то время как еврейский глагол, различающий только лишь полноту и неполноту, постоянно стремится — если мы согласны с Максом Мюллером в том, что язык является проявлением неявной философии, — ограничить время, но не с точки зрения человека, а с точки зрения Бога, которого его «природа» неизбежно ставит выше исторического времени.
Итак, иудео-христианство полностью переворачивает языческую проблематику. В то время как язычество склонно представлять себе мир вечным, а богов, как и людей, смертными, иудео-христианское единобожие утверждает, что Бог вечен, а мир имел начало и будет иметь конец. Это различие в ощущениях объясняется истоками. Как замечает, комментируя Шпенглера, Жильбер Дюран, «отнюдь не будучи априорной формой чувствительности, каковой является пространство, время является антиномией пространства. Подлинной интуицией времени представляется интуиция направления, смысла»(Science de l'homme et tradition. Le nouvel esprit anthropologique, Berg international, 1979, p. 179). В пространстве же, наоборот, никакие создающиеся образы заранее не определены. Всё более непосредственно зависит от человека. Утверждение главенства пространства вновь является косвенным прославлением мощи человека. Утверждение главенства времени и истолкование его в качестве синонима вечности — это утверждение Яхве как единственного господина. Таким образом, за противопоставлением пространства и времени открывается ещё одно, не менее основополагающее, — противопоставление времени-вечности под властью Яхве человеческому времени, которое является временем в собственном смысле историческим.Это классическое античное противопоставление силыи длительности.В язычестве человек, не имея возможности по причине своей конечности овладеть временем посредством длительности, овладевает им посредством силы своих действий — и проистекающей из них «силы» своих собственных созданий. Представляется, что это именно то, о чём говорит Нищие в том знаменитом отрывке из «Антихриста», в котором он напоминает, что христианство, «вампир» imperiumrотапит,внесло свой вклад в сокрушение самого чудесного, что сделали римляне: приготовили «почву для великой культуры, требующей времени».Из желания силы логическим образом проистекает желание творения,желание формыи желание стиля.Очевидно, что Библия предпочитает длительность: сила человеческих деяний испытывает, в собственном смысле этого слова, «терпение» Яхве.
Здесь мы вновь встречаемся с противостоянием между чисто линейным представлением о времени и циклическим или «сферическим» представлением, которое, среди прочего, пускает Вечное возвращение одного и того же. В иудео-христианском единобожии не существует возможности для возвращения: история не может вернуться, она