де Аленкар Жозе. Гуарани

   Он встал, прошелся взад и вперед по комнате и, совладав с волнением, снова повернулся к своим собеседникам.
   — Такова моя последняя воля. Я знаю, что вы ее исполните. Я не прошу у вас клятвы, достаточно вашего слова.
   Дон Диего протянул руку. Алваро поднес свою к сердцу. Дон Антонио, понимая, что значит это немое обещание, обнял их обоих.
   — А теперь довольно печали; я хочу, чтобы вы были веселы. Видите, я уже улыбаюсь! Я спокоен за будущее, и это молодит меня; вам придется, может быть, долго ждать, пока настанет время исполнить мою волю. А до той поры завещание мое будет пребывать в вашем сердце — за семью печатями, как ему и подобает.
   — Я все понял, — сказал Алваро.
   — Раз так, то вам легко будет понять и нечто другое, — сказал фидалго с улыбкой. — Исполнение одного из двух пунктов моего завещания я, может быть, возьму на себя. Угадайте какого.
   — Того, что принесет мне счастье! — ответил молодой человек, покраснев.
   Дон Антонио пожал ему руку.
   — Ну вот, вы меня порадовали, — сказал фидалго. — Мне жаль только, что есть одна печальная обязанность, которую необходимо выполнить. Скажите, Алваро, вы не знаете, где сейчас Пери?
   — Я только что его видел.
   — Подите и позовите его ко мне.
   Алваро удалился.
   — Попросите сюда, сын мой, вашу мать и сестру.
   Дон Диего пошел за ними.
   Оставшись один, фидалго сел за стол и что-то написал на куске пергамента. Потом сложил его, перевязал шнурком и запечатал гербовою печатью.
   В комнату вошли дона Лауриана и Сесилия, а вслед за ними дон Диего.
   — Садитесь, дорогая.
   Дон Антонио собрал всю семью, чтобы придать больше торжественности тому, что он собирался сделать.
   Когда вошла Сесилия, он шепнул ей на ухо:
   — Что ты ему подаришь?
   Девушка мгновенно все поняла. Их любовь к Пери, чувство благодарности, которое они испытывали к нему, все это было тайной между отцом и дочерью; тайну эту они берегли, словно то было нежное растение; никто больше не должен был знать, какую искреннюю дружбу они питают к индейцу.
   Услыхав вопрос отца, Сесилия, которой пришлось столько всего пережить за один только день, сразу же сообразила, о ком идет речь.
   — Как, вы все-таки хотите прогнать его! — воскликнула она.
   — Это необходимо, я тебе уже говорил.
   — Да, но я была уверена, что вы потом передумали.
   — Это невозможно.
   — Что же он сделал плохого?
   — Ты знаешь, с каким уважением я отношусь к нему; если я говорю тебе, что это нельзя, что он не может у нас оставаться, ты должна мне поверить.
   — Не сердитесь на меня.
   — Значит, ты больше не возражаешь?
   Сесилия молчала.
   — Если ты решительно против, этого не будет. Но ты огорчишь свою мать, да и меня тоже, потому что я ей обещал.
   — Ваше слово для меня закон, отец мой.
   В дверях появился Пери. Когда он увидел, что вся семья в сборе, лицо его омрачилось, он забеспокоился; держался он почтительно, но осанка его выражала то чувство собственного достоинства, которое присуще натурам избранным. Его большие черные глаза оглядели весь кабинет и остановились на величественном лице дона Антонио.
   Предвидя, что должно произойти, Сесилия спряталась за спину брата.
   — Пери, ты веришь, что дон Антонио де Марис твой друг? — спросил фидалго.
   — Да, насколько белый человек может быть другом индейца.
   — Ты веришь, что дон Антонио де Марис тебя уважает?
   — Да, он это говорил и доказал.
   — Ты веришь, что дон Антонио де Марис хочет отблагодарить тебя за то, что ты спас его дочь?
   — Если так нужно, да.
   — Ну так вот, Пери, дон Антонио де Марис, твой друг, просит тебя, чтобы ты вернулся к своему племени.
   Индеец вздрогнул.
   — Почему ты меня об этом просишь?
   — Потому, что так нужно, друг мой.
   — Пери понимает: тебе надоело держать его у себя.
   — Нет!
   — Когда Пери сказал тебе, что остается, он ни о чем не просил; дом у него из соломы и стоит на камне, столбами ему — лесные деревья. Рубашку Пери соткала его мать и принесла месяц назад. Пери тебе ничего не стоит.
   Сесилия плакала. Дон Антонио и его сын были расстроены, даже у доны Лаурианы и у той, казалось, дрогнуло сердце.
   — Не говори так, Пери! Ты всегда мог бы получить у меня в доме все, что тебе нужно, если бы сам не отказался и не пожелал жить отдельно у себя в хижине. И сейчас еще ты можешь просить у меня все, чего хочешь, все, что тебе нравится, — все будет твоим.
   — Почему же ты велишь Пери уйти?
   Дон Антонио не знал, что сказать; он вынужден был придумать какой-то предлог, чтобы объяснить индейцу, почему он так распорядился. И он решил сослаться на требования религии, с которыми считаются все народы.
   — Ты знаешь, что у нас, белых, есть бог, он живет там наверху, мы его любим и уважаем и повинуемся его воле.
   — Да.
   — Так вот, бог не хочет, чтобы среди нас жил человек, который его не чтит и не знает. До сегодняшнего дня мы его не слушались; сегодня он нам приказал.
   — Бог Пери тоже приказывал ему жить с матерью, со своим племенем, в родных местах, где спят кости его отца, а Пери оставил все, чтобы идти за тобой.
   Наступило молчание. Дон Антонио не знал, что сказать.
   — Пери не хочет тебе больше досаждать. Он только ждет, что скажет сеньора. Ты приказываешь мне уйти, сеньора?
   Дона Лауриана, в которой сразу же взыграли все ее предрассудки, как только зашла речь о религии, повелительно взглянула на дочь.
   — Да! — пробормотала Сесилия.
   Индеец опустил голову: по щеке его скатилась слеза.
   Нет возможности передать, как он страдал! Слова не могут выразить ту глубокую муку, что снедает сильную, мужественную душу, когда она в первый раз сражена скорбью.

Х. ПРОЩАНИЕ

   Дон Антонио подошел к Пери и пожал ему руку.
   — Пери, я в неоплатном долгу перед тобой. Но кроме того, я в долгу и перед самим собою. Ты возвращаешься к своему племени. Как ты ни храбр и ни силен, может статься, что война кончится для тебя неудачей и ты попадешь в плен к кому-нибудь из белых. Тогда этот пергамент сохранит тебе жизнь и свободу. Прими его от твоей сеньоры и от меня.
   Фидалго протянул индейцу клочок пергамента, на котором он перед этим что-то написал, и обернулся к сыну:
   — Этот документ, дон Диего, служит гарантией для Пери на случай, если он окажется пленником какого-нибудь португальца: дон Антонио де Марис и его наследники отвечают за пленного и обязуются заплатить необходимый выкуп. Это еще одна моя воля, исполнить которую я вам завещаю, сын мой.
   — Будьте спокойны, отец, — ответил дон Диего, — я оплачу этот долг чести и не только из уважения к вашей воле, но и следуя велению моих собственных чувств.
   — Моя семья, которая присутствует тут, — сказал фидалго, обращаясь к индейцу, — еще раз благодарит тебя за все, что ты для нас сделал. Мы собрались сейчас все, чтобы пожелать тебе счастливого возвращения к твоим братьям, в места, где ты родился.
   Сверкающими глазами Пери оглядел всех присутствующих поочередно. Казалось, он мысленно обращал к ним слова прощания, которых губы его были не в силах произнести.
   Но как только взгляд его упал на сидевшую в стороне Сесилию, он подошел к ней и, движимый какой-то необоримой силой, опустился перед ней на колени.
   Девушка сняла с груди маленький золотой крестик на черной ленточке и надела его индейцу на шею.
   — Пери, когда ты узнаешь, что означает этот крест, возвращайся к нам.
   — Нет, сеньора, оттуда, куда идет Пери, никто не возвращается.
   Сесилия задрожала.
   Индеец встал с колен и подошел к дону Антонио де Марису, который не мог скрыть своего волнения.
   — Пери уходит. Ты приказываешь — он повинуется. Раньше, чем солнце оставит землю, Пери оставит твой дом. Солнце вернется завтра, Пери — никогда. Он уходит сегодня, он уносит в сердце своем смерть. Уйди он в конце месяца, он бы унес в сердце радость.
   — Почему? — спросил дон Антонио. — Раз так или иначе мы должны расстаться, не все ли равно: сегодня или через три дня!
   — Нет, — ответил индеец. — Может статься, завтра на твой дом нападут. Будь Пери с тобой, — он бы тебя защитил.
   — Нападут на мой дом? — воскликнул дон Антонио и задумался.
   — Да, можешь быть в этом уверен.
   — Нападут? Кто?
   — Айморе.
   — Откуда ты знаешь? — спросил дон Антонио, глядя на него с недоверием.
   С минуту индеец молчал; он обдумывал, как ему лучше ответить.
   — Пери знает. Он видел отца и брата индианки, которую твой сын нечаянно убил. Они стояли и смотрели на твой дом, потом крикнули, что будут мстить, и пошли к своему племени.
   — И что же ты сделал?
   — Пери видел, как они ушли, и Пери говорит тебе: будь готов.
   Фидалго покачал головой. Он все еще сомневался.
   — Могу ли я поверить твоим словам, Пери? Это ведь не в твоей натуре: равнодушно глядеть на врагов твоей сеньоры и моих.
   Индеец печально улыбнулся.
   — Они были сильнее. Пери дал им уйти.
   Дон Антонио стал размышлять. Казалось, он что-то припоминает и взвешивает различные обстоятельства, запечатлевшиеся в его памяти.
   Взгляд его, устремленный на лицо Пери, скользнул вниз на его плечо. Сначала, как то бывает с человеком задумавшимся, он ничего не заметил, но потом вгляделся и различил на рубашке индейца едва заметное красное пятнышко.
   Фидалго стал вглядываться в это пятнышко пристальнее, и лицо его прояснилось, как будто он нашел решение мучившего его вопроса.
   — Ты ранен? — вскричал дон Антонио.
   Пери на шаг отступил, но фидалго бросился к нему, отвернул рубашку, потом вытащил висевшие у него за поясом пистолеты. Осмотрев их, он убедился, что они разряжены.
   После этого дон Антонио скрестил руки и с глубоким восхищением посмотрел на индейца.
   — Пери, — сказал он, — то, как ты поступил раньше, достойно тебя; то, как ты поступаешь сейчас, достойно истого фидалго. Такое благородное сердце могло бы с честью биться в груди португальского кавальейро. Призываю вас всех в свидетели, — сказал он, обращаясь к присутствующим, — вы можете подтвердить, что однажды дон Антонио де Марис обнял врага своего народа и своей веры, как равного себе по благородству чувств.
   Фидалго раскрыл объятия и по-братски прижал Пери к сердцу так, как принято было в стародавние рыцарские времена, о которых тогда сохранялись лишь смутные воспоминания. Индеец стоял, опустив глаза, растроганный и смущенный; он был похож на преступника перед судьей.
   — Послушай, Пери, — сказал дон Антонио, — человек никогда не должен лгать, даже когда он хочет скрыть содеянное им добро. Скажи мне всю правду.
   — Спрашивай.
   — Кто стрелял два раза возле реки, когда твоя сеньора купалась?
   — Пери.
   — Кто пустил стрелу, которая чуть де задела Сесилию?
   — Айморе, — содрогнувшись, ответил индеец.
   — Откуда взялась стрела, воткнутая в землю, около того места, где лежали тела двух убитых индейцев?
   Пери не отвечал.
   — Лучше не отпирайся. Твоя рана говорит вместо тебя. Чтобы спасти твою сеньору, ты подставил себя под стрелы врагов. И ты же потом их убил.
   — Ты все знаешь. Пери больше не нужен; он вернется к родному племени.
   Индеец последний раз посмотрел на свою сеньору и пошел к двери.
   — Пери! — воскликнула Сесилия. — Останься! Твоя сеньора тебе приказывает!
   Она кинулась к отцу и, улыбаясь сквозь слезы, стала умолять его:
   — Правда ведь, отец, теперь он не должен уходить? Не может быть, чтобы вы теперь приказали ему уйти!
   — Да! У дома, где живет такой преданный друг, как он, есть ангел-хранитель, который всех бережет. Пери останется с нами, и навсегда.
   Пери, весь дрожа от радости и надежды, жадно ловил каждое слово дона Антонио.
   — Жена моя! — торжественно сказал фидалго, обращаясь к доне Лауриане. — Человек этот второй раз спас вашу дочь, рискуя собственной жизнью. А мы уже хотели расстаться с ним, ответить ему черной неблагодарностью. И что ж, несмотря на это, он простился с нами, с людьми, которые погнушались его обществом, как верный и преданный друг. Судите сами, должен ли этот человек покинуть дом, в который без него столько раз могла бы войти беда.
   Дона Лауриана, если отрешиться от ее предрассудков, была по натуре женщиной доброй; стоило ей прийти в умиление — и она начинала понимать высокие чувства. Слова мужа нашли на этот раз отклик в ее душе.
   — Нет, — сказала она, поднявшись с места и подходя к индейцу, — Пери должен остаться. Сейчас я вас сама об этом прошу, дон Антонио де Марис, я тоже в долгу перед ним.
   Индеец почтительно поцеловал руку, которую протянула ему супруга фидалго.
   Сесилия захлопала в ладоши. Оба молодых кавальейро улыбнулись друг другу.
   Дон Диего любовался благородством, великодушием и справедливостью своего отца. Фидалго знал, что сын одобряет его поступок и сам будет следовать в жизни его примеру.
   В эту минуту в дверях появился Айрес Гомес. Пораженный, он замер на месте.
   Картина, которую он увидел, была для него совершенно необъяснима. И действительно, для человека непосвященного она была неразрешимой загадкой.
   Утром этого дня, сразу же после завтрака, дон Антонио де Марис, подойдя к окну столовой, увидел большую стаю хищных птиц, черною тучей нависшую над берегом Пакекера. Птиц слетелось великое множество; не иначе как они учуяли падаль, скорее всего, тушу какого-нибудь крупного зверя, может быть, даже и не одну.
   Влекомый любопытством, вполне естественным у человека, жизнь которого течет однообразно, фидалго спустился к реке. Возле изгороди из жасминов, которая служила купальней Сесилии, он увидел маленькую лодку и переправился в ней на противоположный берег.
   Там он наткнулся на трупы двух индейцев и тут же убедился, что оба убитых принадлежали к племени айморе; убедился и в том, что они погибли от огнестрельного оружия. В эту минуту его преследовала одна только мысль: индейцы могут напасть на дом. Сердце фидалго сжалось от страшного предчувствия.
   Дон Антонио не был суеверен. Но когда он узнал, что дон Диего нечаянно, по собственной неосторожности, убил индианку, в душу его закрался какой-то смутный страх, который и побудил его так сурово обойтись в тот день с сыном.
   Теперь же, когда он увидел, что его мрачные ожидания начинают сбываться, страх этот усилился. А под влиянием владевших им мыслей о смерти, он превратился в тяжелое предчувствие.
   Какой-то внутренний голос говорил фидалго, что над домом его нависла беда и что вслед за спокойными и счастливыми днями, которыми он наслаждался в своих уединенных поместьях, наступает пора скорби. Какие утраты она принесет ему, нельзя было предугадать. И под впечатлением одного из тех совершенно непроизвольных душевных состояний, которые ни с того ни с сего окрыляют нас надеждой или погружают в печаль, он вернулся домой.
   Повстречав неподалеку от дома двух авентурейро, дон Антонио приказал им немедленно захоронить обоих индейцев и никому не говорить об этом ни слова, чтобы не напугать дону Лауриану.
   Дальнейшее нам известно.
   Фидалго подумал, что беда может поразить его самого, и потому решил объявить свою последнюю волю, дабы обеспечить семье покой и благополучие.
   Слова Пери, предупреждавшего о возможном нападении, сразу напомнили ему о мертвых индейцах. Он стал припоминать мельчайшие обстоятельства и сопоставил их с рассказом Изабелл: случившееся предстало перед ним с такой ясностью, будто он видел все собственными глазами.
   Пятнышко крови, проступившее на груди у индейца в тяжелую минуту, когда его сеньора приказала ему уйти и когда от волнения рана его раскрылась, послужило для дона Антонио лучом света.
   У нашего эскудейро, почтенного Айреса Гомеса, которому ценою невероятных усилий удалось дотянуться ногой до лежавшей поблизости шпаги и разрубить ею державшие его путы, были все основания, чтобы остолбенеть перед картиной, которая предстала его глазам.
   Пери, целующий руку доны Лаурианы, Сесилия довольная и веселая, дон Антонио де Марис и дон Диего, благодарными глазами глядящие на индейца, — все это, вместе взятое, едва не свело с ума бедного Айреса Гомеса.
   Надо еще добавить, что, едва только несчастный эскудейро освободился от пут, он побежал прямо в дом с намерением рассказать дону Антонио де Марису обо всем, что с ним стряслось, и попросить позволения четвертовать индейца. Старый служака твердо решил, что, если фидалго не удовлетворит его просьбы, он оставит должность, которую занимал уже тридцать лет, но во что бы то ни стало отомстит за обиду, пусть даже ради этого ему придется расстаться со своим господином — Айреса Гомеса это не смутит.
   Увидав недоумевающую физиономию эскудейро, дон Антонио рассмеялся; он знал, что тот недолюбливает индейца, но в этот день ему захотелось помирить Пери со всеми.
   — Подойди сюда, мой старый Айрес, ты прослужил мне тридцать лет. Ты сама верность и, конечно, будешь рад пожать руку преданному другу нашей семьи.
   Айрес Гомес не только обомлел, он, можно сказать, оцепенел. Мог ли он ослушаться дона Антонио де Мариса, который так дружески с ним говорит? Но как пожать руку, которая только что его оскорбила?
   Если бы он успел уже объявить, что уходит, он был бы свободен от всех обязательств. Но приказание дона Антонио застало его врасплох: поступить по-своему он не решался.
   — Ну что же ты, Айрес?
   Эскудейро протянул похолодевшую руку; индеец пожал ее и улыбнулся.
   — Ты друг, и Пери больше тебя не будет привязывать.
   После этих слов присутствующие догадались о том, что произошло, и не могли удержаться от смеха.
   — Дикарь проклятый! — сквозь зубы пробурчал эскудейро. — Вечно ты что-нибудь выкинешь.
   Удар колокола позвал всех на ужин.

XI. ПРОДЕЛКА СЕСИЛИИ

   Вечером того же воскресенья, столь богатого событиями, Сесилия и Изабелл, обнявшись, вышли из сада.
   Обе были в белом; обе — очень хороши собой, но каждая — по-своему. Сесилия была воплощенная нежность, Изабелл — страсть. Голубые глаза лукаво смеялись, черные — горели огнем.
   Улыбка Сесилии была похожа на капельку душистого меда, проступившего на ее тонко очерченных губах. Улыбка Изабелл походила на слетающий с уст поцелуй.
   Стоило только взглянуть на белокурую девушку, такую стройную и нежную, как мысли сами собой устремлялись к небесам, прочь от всего земного, и казалось, что перед вами ангел.
   Когда же взгляд падал на смуглянку, томную и чувственную, вы сразу спускались на землю; вы забывали об ангеле ради женщины: воображению вашему рисовались не райские кущи, а тихий, полный очарования уголок земли, где жизнь подобна мимолетному сновидению.
   Когда они выходили из сада, Сесилия лукаво посматривала на свою спутницу, и можно было догадаться, что девушка, по обыкновению, задумала подшутить над сестрой.
   Изабелл, до сих пор еще находившаяся под впечатлением утренней сцены, шла опустив глаза; после того, что произошло, ей стало казаться, что все, и прежде всего сам Алваро, узнают ее тайну, которую она так долго от всех скрывала.
   Но при этом она чувствовала себя счастливой; смутная и неясная надежда наполнила ей сердце, запечатлев на ее лице тот восторг и единение со всем миром, какие бывают у человека, верящего, что он любим.
   На что она надеялась? Она и сама не знала. Но воздух казался ей благоуханнее, солнце ярче, взгляд ее видел все в розовом свете, и даже легкое прикосновение кружев к ее бархатистой шее было для нее радостью.
   Непостижимым женским чутьем Сесилия угадывала, что в душе сестры происходит нечто необычайное, И она дивилась этой новой, сияющей красоте ее смуглого лица.
   — Какая ты красивая! — вырвалось у нее.
   Обняв Изабелл, она нежно поцеловала ее в щеку, и та ответила ей горячей лаской.
   — А браслет свой ты не надела? — воскликнула она, поглядев на руку Сесилии.
   — И верно ведь! — ответила девушка не без досады.
   Изабелл решила, что досада эта вызвана обыкновенной забывчивостью; но в действительности Сесилия боялась выдать себя.
   — Давай сходим за ним.
   — Нет, что ты! Скоро начнет темнеть, и тогда прощай наша прогулка.
   — Ну так и я сниму свой, а то мы с тобою уже не сестры.
   — Не надо. Обещаю тебе: когда мы вернемся, мы опять будем сестрами.
   Сесилия сказала эти слова с лукавой улыбкой.
   Они подошли к дому. Дона Лауриана разговаривала с сыном, а дон Антонио де Марис и Алваро прогуливались у ограды.
   Сесилия направилась к отцу, ведя за собой Изабелл, у которой потемнело в глазах, как только она приблизилась к кавальейро.
   — Отец, — сказала девушка, — нам хочется погулять. Такой чудный вечер! Что, если я попрошу вас и сеньора Алваро пойти с нами?
   — Мы поступим так, как всегда, — улыбаясь, ответил фидалго, — исполним твой приказ.
   — Ну какой же это приказ, отец! Просто желание.
   — А разве желание нашего ангела не приказ?
   — Значит, вы пойдете с нами?
   — Разумеется.
   — А вы, сеньор Алваро?
   — Я… я повинуюсь.
   Заговорив с молодым человеком, Сесилия зарделась, но овладела собой и вместе о Изабелл стала спускаться по лестнице.
   Алваро был печален. После разговора с Сесилией он виделся с нею еще раз за ужином и заметил, что девушка избегает его взглядов; за все время она не сказала ему ни слова. Кавальейро решил, что это результат его вчерашнего безрассудства, однако Сесилия выглядела веселой и довольной — трудно было предположить, что она все еще сердится.
   В ее обращении с ним чувствовалось скорее равнодушие, чем неприязнь. Можно было подумать, что девушка успела позабыть все, что между ними произошло. Поэтому Алваро пал духом и даже слова дона Антонио, назвавшего его своим сыном, не развеяли его грустных мыслей: счастье это порою казалось ему лишь сладким сном, который вот-вот развеется.
   Девушки спустились в долину и пошли среди зарослей кустарника, которые прихотливым лабиринтом окаймляли лесную поляну.
   По временам Сесилия отпускала руку сестры и, забежав вперед по извилистой тропинке, пряталась от нее за деревьями. Когда Изабелл ее все-таки находила, обе хохотали и, обнявшись, шли дальше. —
   Потом вдруг Сесилия замедлила шаги, чтобы дон Антонио и Алваро могли их догнать; при этом у нее был такой лукавый вид, на лице появилась такая плутовская улыбка, что Изабелл встревожилась.
   — Забыла совсем, мне надо кое-что вам сказать, отец.
   — Да? А что такое?
   — Это тайна.
   — Ну, так скажи сейчас.
   Сесилия, оставив Изабелл, взяла отца под руку.
   — Извините меня, сеньор Алваро, — сказала она, оборачиваясь к кавальейро, — поговорите пока с Изабелл. Скажите ей, нравится ли вам этот хорошенький браслет. Вы его еще не видали?
   И, продолжая улыбаться, она пошла вперед, уводя с собой отца. Вся ее тайна заключалась в этой шаловливой проделке: ей надо было непременно оставить Алваро и Изабелл наедине, бросив слова, которые не могли им быть безразличны.
   Слова эти взволновали обоих. Изабелл все поняла: Сесилия обманула ее, чтобы заставить принять подарок Алваро; взгляд Сесилии, когда она уходила с отцом, открыл ей все.
   Что же касается Алваро, то он увидел только, что Сесилия как нельзя лучше доказала свое презрение и полное равнодушие к нему. Но он никак не мог понять, почему она не сберегла их тайны, почему она посвятила в нее Изабелл.
   Оставшись наедине, молодые люди не смели поднять глаз. Взгляд Алваро был прикован к браслету. Изабелл, вся дрожа, чувствовала этот взгляд и страдала так, как будто руку ей сдавили железным кольцом.
   Они долго шли молча. Наконец Алваро, чтобы вызвать девушку на объяснение, первый решился нарушить молчание.
   — Что же все это значит, дона Изабелл? — спросил он с мольбою.
   — Не знаю! Надо мной посмеялись! — пробормотала Изабелл.
   — Как так?
   — Сесилия убедила меня, что этот браслет подарил ей отец, и заставила меня принять его. Если бы я только знала…
   — Что это мой подарок? Вы бы не приняли его? —
   — Никогда! — воскликнула Изабелл.
   Алваро удивил тон, каким девушка произнесла последнее слово: оно прозвучало как клятва.
   — А почему? — спросил он минуту спустя.
   Изабелл посмотрела на него своими большими черными глазами. В этом глубоком взгляде было столько любви и горечи, что, если бы Алваро его разгадал, он получил бы ответ на свой вопрос. Но кавальейро не понял ни взгляда, ни молчания Изабелл; он видел только, что здесь скрывается какая-то тайна, и ему захотелось узнать правду.
   Он подошел совсем близко и сказал печально и кротко:
   — Простите меня, дона Изабелл. Я знаю, что позволяю себе нескромность, но нам необходимо объясниться. Вы говорите, над вами посмеялись. Посмеялись и надо мной. Не находите ли вы, что лучшим способом окончить эту игру было бы откровенно все рассказать друг другу.
   Изабелл задрожала.
   — Говорите, я слушаю вас, сеньор Алваро.
   — Я не стану повторять то, о чем вы уже догадались. Вы знаете историю с браслетом, не правда ли?
   — Да, — прошептала девушка.
   — Скажите мне только, как он очутился у вас на руке. Не подумайте, что я вас в чем-то упрекаю. Нет. Я просто хочу узнать, как далеко зашла эта шутка!
   — Я сказала вам все, что знаю. Сесилия меня обманула.
   — Но зачем она это сделала?
   — Догадываюсь!.. — воскликнула Изабелл, стараясь успокоить стучавшее сердце.
   — Тогда скажите мне. Прошу вас, умоляю!
   Алваро встал на одно колено и, взяв руку девушки, заклинал ее объяснить поступок Сесилии и сказать, почему та отвергла его просьбу.
   Может быть, узнав эту причину, он еще сумеет оправдаться, сумеет заслужить се прощение?