де Аленкар Жозе. Гуарани

   Все, кого Пери любил в этом мире, были у него перед глазами. И он испытывал огромную радость оттого, что I ему довелось увидеть еще раз самые дорогие сердцу существа, тех, кого он чтил, кому был беззаветно предан.
   Он догадывался, понимал, что переживали в эту минуту его друзья; он знал, как они страдают, видя, что он в плену, что его ждет смерть, что нет ни малейшей возможности вырвать его из рук врага.
   Утешала его только надежда, которая вот-вот должна была сбыться, радость от сознания, что он спасает этим свою сеньору, что оставляет ее счастливой среди семьи, под защитой любви Алваро.
   В то время как поглощенный этими мыслями Пери в последний раз любовался Сесилией, стоявшая рядом молодая индианка глядела на него, и лицо ее выражало восторг, смешанный с удивлением и любопытством.
   Она сравнивала его стройную, пропорционально сложенную фигуру с обличьем своих соплеменников, его умное лицо — с тупыми лицами айморе. Пери был для нее каким-то высшим существом, и она не переставала им восхищаться.
   Только когда Сесилия и дон Антонио де Марис ушли, Пери огляделся вокруг, чтобы узнать, долго ли ему еще ждать; тут он заметил присутствие индианки. Он отвернулся и стал снова думать о своей сеньоре. Лицо ее стояло перед его внутренним взором. Напрасно дикарка подносила ему сочные плоды и другую пищу, напрасно предлагала ему ароматное вино — он был ко всему равнодушен.
   Опечаленная упорством пленника, отвергавшего все, чем она его угощала, девушка подошла поближе к погруженному в раздумье Пери и приподняла ему голову.
   Столько огня было в ее глазах, столько любовной истомы в улыбке, столько страсти во всех движениях, что пленник мгновенно понял, какая роль предназначена этой девушке: айморе, по своему обычаю, дарили приговоренному к смерти подругу и спутницу, которая должна была скрасить ему уход из жизни, разделить с ним его последние минуты.
   Он с презрением отвернулся. Он отказался от цветов, так же как прежде отказывался от пищи, отверг теперь хмель наслаждения, как перед этим отверг хмель вина.
   Девушка обняла его и стала нашептывать какие-то прерывистые слова на языке айморе, которого Пери не понимал. Может быть, то была мольба, может быть, слова утешения, которыми она хотела смягчить его скорбь.
   Она не догадывалась, что для индейца это было счастье, что он ожидал пытки, как осуществления давней мечты, как удовлетворения некоего заветного желания, которое он долго лелеял.
   Да и могла ли она, бедная дикарка, ощутить это, понять подобные чувства? Она знала одно: Пери умрет, она должна стать усладой его последних минут. И исполнение этого долга приносило ей радость.
   Почувствовав, что руки девушки обвились вокруг его шеи, Пери резким движением оттолкнул ее. Отвернувшись от нее, он сквозь листву старался разглядеть, скоро ли айморе приступят к жертвоприношению.
   Индианка взирала на него все так же печально, она не понимала, почему он ее оттолкнул. Она была хороша собой; любви ее добивались все молодые воины племени; отец ее, старый касик, берег дочь, чтобы отдать ее самому храброму пленнику или самому могущественному победителю.
   Так прошло немало времени; потом девушка снова подошла к Пери, взяла большой, наполненный кауимом кувшин и поднесла его пленнику с улыбкою и уже почти с мольбою.
   Индеец снова отвернулся. Тогда она кинула кувшин в реку и, сорвав с дерева пахнущий медом румяный плод кардо⁶⁴, приложила его к губам Пери.
   Он отверг и этот дар, как перед этим отверг вино. Девушка бросила и его в реку. Она подошла к индейцу и приблизила к его губам свои алые губы, чуть приоткрыв их, словно в ожидании поцелуя.
   Пери закрыл глаза и стал думать о своей сеньоре. Мысль его, словно освобождаясь от всего земного, взлетала куда-то высоко, где она была свободна и чиста, где над нею не властны были чувства, способные поработить человека.
   Но вместе с тем Пери ощущал горячее дыхание индианки; оно обжигало ему лицо. Он приоткрыл глаза и увидел, что девушка стоит перед ним все в той же позе, ожидая ласки, порыва нежности от того, кого ей приказали любить и кого она нежданно-негаданно полюбила на самом деле.
   В жизни диких племен, столь близкой к природе, ни условности, ни предрассудки не сковывают сердечных влечений, любовь у них — полевой цветок, которому, чтобы распуститься, достаточно нескольких часов, капельки росы и одного солнечного луча.
   В цивилизованном мире, напротив, настоящее чувство становится цветком экзотическим: оно растет и расцветает только в теплице. Это удел немногих — тех, чьи сердца полны огня, чьи страсти пламенны и упорны.
   Увидав в разгаре сражения, что Пери бьется один против всего ее племени, индианка восхитилась. Потом, когда он сдался в плен, она нашла, что он красивее любого из воинов.
   Отец предназначил ее врагу, которого должны были принести в жертву. И случилось так, что она сначала залюбовалась им, потом в ней пробудились желания, потом она полюбила — и все это через несколько часов после того, как увидала его впервые.
   Но Пери оставался холодным и равнодушным, он не принимал этого мимолетного чувства, которое появилось на свет с началом дня и вместе с этим днем должно было умереть. Он возвращался к неотступно преследовавшим его воспоминаниям. Он был непоколебим.
   Повернувшись к ней спиной, он поднял глаза к небу, чтобы не видеть лица индианки, которое тянулось к нему, как иные цветы все время поворачиваются к солнцу.
   И вдруг среди листвы он увидел одну из тех полных непосредственной прелести картин, которые открываются в тропических лесах тем, кто наблюдает природу и жизнь самых нежных ее созданий.
   Две корришо⁶⁵, крохотные птички, свившие себе гнездышко на ветке дерева, почувствовав близость человека и запах дыма под деревом, решили перенести на другое место свое жилище из соломы и хлопка.
   Самец разламывал старое гнездо клювом, а самка переносила соломинки в то место, где им предстояло свить себе новое. Окончив эту работу, они прильнули друг к другу, а потом, взмахнув крылышками, улетели, чтобы унести с собою свою любовь и спрятать ее от посторонних глаз.
   Пери с улыбкой глядел на эту идиллию. Неожиданно индианка вскочила и, радостно вскрикнув, указала ему на птичек, которые вспорхнули и улетели вдвоем в лесную чащу.
   Пока он пытался понять, что мог означать ее жест, девушка скрылась и тут же вернулась; в одной руке у нее был лук, в другой — камень, заостренный, как лезвие ножа.
   Подойдя к пленнику, она мигом разрезала веревку, которой были спутаны его руки, и разрубила мусурану, которой его привязали к стволу. И затем, вручив Пери лук и стрелы, указала ему рукой на лес.
   Взгляды и жесты девушки были выразительнее, чем слова ее примитивного языка. Глаза ее говорили:
   — Ты свободен. Идем!

Часть четвертая. КАТАСТРОФА

I. PAСКАЯНИЕ

   Уйдя от пригрозившего ему Жоана Фейо, Лоредано созвал четверых своих товарищей, которым он больше всего доверял, и увел их в кладовую.
   Он запер дверь, чтобы никто не помешал ему спокойно обсудить с ними то, что он задумал.
   За эти несколько минут он опять переменил составленный накануне план. Слова Жоана Фейо открыли ему глаза: он понял, что среди авентурейро начинает расти недовольство. Однако итальянец не привык отступать перед трудностями и не хотел расставаться с надеждой, которую так давно лелеял в сердце.
   Он решил ускорить течение событий и в тот же день привести в исполнение свой замысел; для этого ему достаточно было шести сообщников, смелых и надежных.
   Заперев дверь, он провел четверых авентурейро в комнату, смежную с молельней, где Мартин Ваз продолжал пробивать брешь в стене, отделявшей их от дона Антонио и его семьи.
   — Друзья мои, — обратился к ним итальянец, — мы в отчаянном положении, у нас нет сил, чтобы защититься от дикарей, и рано или поздно мы все равно должны будем сдаться.
   Понурив головы, авентурейро молчали; они знали, что это горькая правда.
   — Нас ожидает страшная смерть. Это варвары; они едят человеческое мясо. Они пожрут нас. Наши кости останутся непогребенными.
   Выражение ужаса изобразилось па лицах всех четверых. Они затряслись, как в лихорадке.
   Лоредано пристально на них посмотрел.
   — Но у меня есть средство спасти вас.
   — Какое? — спросили все хором.
   — Не торопитесь. Я могу спасти вас; но это не значит еще, что я это сделаю.
   — Почему?
   — Почему? А потому, что за всякую услугу надо платить.
   — Чего же вы от нас требуете? — спросил Мартин Ваз.
   — Я требую, чтобы вы следовали за мной и повиновались беспрекословно.
   — Можете быть спокойны, — сказал один из авентурейро, — за моих товарищей я отвечаю.
   — Мы согласны! — вскричали остальные.
   — Отлично! Знаете, что мы сейчас сделаем?
   — Нет; вы должны нам сказать.
   — Так слушайте! Сейчас мы сломаем эту стену. Потом — войдем в комнату фидалго и убьем всех, кто попадется на пути; мы сделаем исключение только для…
   — Для кого?
   — Для дочери дона Антонио де Мариса Сесилии. Если кто из вас хочет получить другую девушку, берите ее себе, я согласен.
   — А что потом?
   — Весь дом станет нашим. Мы объединимся с нашими товарищами и нападем на айморе.
   — Это не поможет, — возразил один из авентурейро, — вы же сами сказали, что у нас сил не хватит с ними справиться.
   — Это верно! — согласился Лоредано. — С ними мы не справимся, но себя сумеем спасти.
   — Как? — спросили недоумевающие авентурейро.
   Итальянец улыбнулся.
   — Когда я сказал, что мы нападем на айморе, я не совсем точно выразился: я имел в виду, что нападут другие.
   — Все-таки это непонятно. Говорите яснее.
   — Так вот, слушайте: мы разделим наших людей на два отряда, вы и еще несколько человек будете под моим началом.
   — Допустим; что же дальше?
   — После этого один отряд покинет дом. Будет сделана вылазка. Одновременно остальные откроют огонь со скалы. Это старый способ, и вы, верно, знаете его: атаковать противника сразу с двух сторон.
   — А дальше что?
   — Такая вылазка дело опасное; она сопряжена с риском для жизни. Вот почему за нее буду отвечать я. Вы последуете за мной. Только вместо того, чтобы идти на врага, мы направимся с вами к ближайшему селению.
   — А, вот оно что! — воскликнули авентурейро.
   — Под предлогом того, что дикари могут на несколько дней отрезать нам обратный путь в дом, мы возьмем с собою запасы еды. Мы пойдем не останавливаясь, не оглядываясь назад. И обещаю вам, мы будем спасены.
   — Но это предательство! — вскричал один из авентурейро. — Мы предадим товарищей в руки врага!
   — А как же иначе? Одни должны умереть, чтобы другие могли жить. Так уж устроен мир, и не нам его изменять. Надо считаться с его законами.
   — Нет! На это мы не пойдем! Это низость!
   — Ладно же, — холодно ответил Лоредано, — вы вольны поступить, как вам угодно. Потом пожалеете, только поздно будет.
   — Но послушайте…
   — Нет, нам больше не о чем говорить. Я думал, что вы люди, которых стоит спасать. Теперь я вижу, что ошибся. Прощайте.
   — Если бы не предательство…
   — Какое там предательство! — в бешенстве вскричал итальянец. — Неужели вы в самом деле думаете, что хоть один из нас уцелеет! Все тут пропадем. А раз так, то пусть хоть несколько человек спасутся.
   Последний довод, видимо, поколебал авентурейро.
   — Даже у тех, кому придется умереть, — продолжал Лоредано, — если они не отъявленные эгоисты, не будет права жаловаться на свою судьбу; пусть радуются, что смерть их на пользу товарищам пошла. Ведь это лучше, чем погибать ни за что. А так оно и случится, если мы будем сидеть сложа руки.
   — Ладно. Тут ничего не скажешь. Полагайтесь на нас, — сказал один из авентурейро.
   — Как хочешь, только потом я всю жизнь буду каяться! — воскликнул другой.
   — Ну так закажем мессу за упокой их души!
   — Неплохо придумано! — усмехнулся итальянец.
   Авентурейро стали помогать своему товарищу ломать стену. Лоредано отошел в угол комнаты.
   Некоторое время он смотрел на работавших. Потом снял с себя пояс из стальных пластинок, стягивавший его камзол.
   На внутренней стороне этого пояса была узенькая прорезь. Он вытащил оттуда лист пергамента, сложенный вдвое. То был знакомый нам план пути к серебряным залежам.
   Лоредано глядел на этот клочок пергамента, и в памяти его оживало прошлое. Но воспоминания эти отнюдь не пробудили в нем угрызений совести; напротив, они еще больше разожгли его желание добыть сокровища, которые принадлежали ему, но все никак не давались в руки.
   Из раздумья его вывел один из авентурейро. Незаметно подкравшись к итальянцу, он долгое время за его спиной разглядывал план и вдруг сказал:
   — Не можем мы ломать эту стену.
   — Почему? — спросил Лоредано, поднимая голову. — Что, она такая крепкая?
   — Не в этом дело; стоит ее толкнуть, и все повалится. А ведь там — молельня.
   — Ну и что такого?
   — Как что? Святые образа, статуи. Неужто их на пол валить? Это же искушение. Да хранит нас господь от такого греха.
   Обескураженный этим новым обстоятельством, значение которого он хорошо понимал, Лоредано стал расхаживать из угла в угол.
   — Дураки! — бормотал он. — Деревяшка какая-то и глины комок, так они уж и отступают! А еще называют себя мужчинами! Скоты! У них нет даже простого инстинкта самосохранения!
   Прошло несколько минут. Авентурейро стояли в нерешительности и ждали, что скажет их главарь.
   — Святых трогать боитесь, — продолжал Лоредано, подходя к ним ближе. — Ну, раз так, я повалю эту стену сам. Работайте пока, а готово будет, скажете.
   Между тем остальные бунтовщики, находившиеся в галерее, слушали рассказ Жоана Фейо, который в точности передал им все слова местре Нунеса.
   Когда они узнали, что Лоредано — монах, отрекшийся от своего обета, они в ярости повскакали с мест, готовые разорвать его на части.
   — Что вы собираетесь делать? — вскричал Жоан. — Да разве такую ему надо смерть? Казнить его надо — и страшной казнью. Поручите это мне.
   — А чего же время тянуть? — спросил Васко Афонсо.
   — Обещаю вам, он у меня не заживется. Сегодня же мы его приговорим, а завтра он получит воздаяние за все зло, которое сотворил.
   — А почему не сегодня?
   — Дадим ему время покаяться: надо, чтобы перед смертью он поразмыслил о своих грехах.
   На том и порешили.
   Они ждали только появления Лоредано, чтобы схватить его и учинить над ним суд.
   Прошло немало времени, а итальянец все не появлялся; было уже около полудня.
   Людей мучила жажда; запасы воды и вина, значительно уже сократившиеся с начала осады, находились в кладовой, где заперся Лоредано со своими четырьмя сообщниками.
   По счастью, в комнате итальянца оказалось несколько кувшинов с вином. Они распили это вино, с веселым смехом провозглашая тосты за здоровье монаха, которого собирались приговорить к смертной казни.
   В разгаре веселья в иных вдруг заговорила совесть; кто-то уже предлагал просить прощения у фидалго, снова объединиться вокруг него и помочь ему победить врага.
   Если бы но стыд за свое поведение, они немедленно бы пошли к дону Антонио де Марису и упали бы перед ним на колени. Но они решили, что лучше сделать это позднее, когда человек, подстрекавший их к бунту, будет наказан.
   Тогда у них будет основание умолять фидалго простить их. Тогда он поверит, что раскаяние их искренне.

II. ЖЕРТВА

   Пери понял, что означает жест индианки, однако он даже не подумал следовать за ней. Он только посмотрел на нее сверкающими глазами и улыбнулся.
   Девушка уловила смысл этой улыбки; она видела, какая твердая, непоколебимая решимость запечатлелась на его лице.
   Какое-то время она еще пыталась настаивать, но напрасно.
   Пери отбросил в сторону лук и стрелы и снова прислонился к дереву, все такой же спокойный и невозмутимый.
   Но вдруг он вздрогнул.
   Наверху, на площадке появилась Сесилия и помахала своей тонкой белой рукой; знак этот приказывал ему ждать. И, как ни далеко от него было в эту минуту ее прекрасное лицо, ему показалось, что оно озарено счастьем.
   Когда, не отрывая глаз от своей сеньоры, он пытался объяснить себе причину ее внезапной радости, индианка вдруг пронзительно вскрикнула.
   Она проследила за взглядом Пери и увидела Сесилию. Заметив жест девушки, она догадалась, почему Пери отказался и от свободы, и от ее любви. Она хотела схватить лежавший на траве лук, но Пери уже успел наступить па него ногою.
   Глаза дикарки горели, губы что-то шептали. Она вся дрожала от ревности, от жажды мести. Она уже занесла было. над грудью индейца тот самый каменный нож, которым только что разрезала связывавшие его веревки, но нож этот выпал у него из рук, и она, шатаясь, припала к груди, которую хотела поразить. Пери взял ее на руки, положил на траву и снова сел под дерево. Он успокоился: Сесилия вернулась в дом и была теперь вне опасности.
   Настал час, когда тени гор рассеиваются, когда крокодилы выползают на песок, чтобы погреться на солнце. Воздух огласился хриплыми звуками инубии и мараки. В ту же минуту к зловещей гармонии этих душераздирающих звуков присоединилось пение: воины айморе затянули свою дикую боевую песнь.
   Лежавшая около дерева индианка встрепенулась. Мгновенно вскочив на ноги, она стала показывать пленнику на лес, призывая его бежать. Пери, как и в первый раз, улыбнулся; взяв девушку за руку, он посадил ее возле себя и снял с шеи крест, который надела на него Сесилия.
   Между ним и дикаркой завязался разговор на языке жестов, передать который вряд ли возможно.
   Пери старался объяснить девушке, что хочет сделать ей подарок, что, когда он умрет, она должна снять этот крест с его груди. Девушка поняла или, во всяком случае, думала, что поняла его мысль, и, в знак благодарности, поцеловала ему руку. Пери заставил ее снова связать его веревками, которые она в порыве великодушия разрезала, чтобы освободить его.
   В это мгновение четверо воинов айморе направились к дереву, под которым сидел Пери, и, ухватившись за концы веревки, повели его в середину становища, где все уже было готово для жертвоприношения.
   Индеец встал. Высоко подняв голову, твердым шагом шел он впереди четверых врагов, не заметивших быстрого взгляда, который он бросил на подол своей туники, где было завязано два узелка.
   На обрамленной деревьями поляне сто с лишним воинов стали в круг; все были в полном вооружении и в уборах из перьев.
   В глубине поляны страшного вида старухи, лица которых были раскрашены желтыми и черными полосами, разводили большой костер, обмывали камень, который должен был служить плахой, и точили костяные и каменные ножи.
   Впереди столпились девушки — в руках у них были большие сосуды с вином и другими хмельными напитками; они угощали ими воинов, когда те проходили мимо, оглашая воздух боевыми песнями.
   Молодая индианка, которая ухаживала за пленником и теперь сопровождала его к месту казни, шла на некотором расстоянии от него и печально глядела на все эти приготовления; в первый раз в жизни она почувствовала, сколь жестоки обычаи ее отцов, а ведь прежде не раз участие в этом ритуале доставляло ей удовольствие.
   Теперь ей предстояло сделаться героиней этой кровавой драмы; как невеста смерти она должна была сопутствовать Пери, облегчая ему боль и горе; сердце ее сжималось от тоски, ибо она действительно полюбила пленника так, как только ей было дано любить.
   Придя на место, сопровождавшие Пери туземцы привязали концы веревки к стволам двух деревьев. Теперь он но мог пошевелить ни рукой, ни ногой.
   Воины стали медленно ходить вокруг, распевая песни отмщения. Снова зазвучали инубии. Крики смешались со звуками марак, и все вместе слилось в неописуемую какофонию.
   По мере того как возбуждение нарастало, они двигались все быстрее и быстрее, и вскоре триумфальный марш воинов превратился в пляску смерти, в головокружительный танец, в какой-то фантастический вальс; вокруг мелькали страшные фигуры туземцев в уборах из ярких перьев, сверкавших на солнце; все это было похоже на хоровод дьяволов, кружащихся среди пламени ада.
   С каждым кругом этого шабаша один из воинов отделялся от прочих и, подскочив к пленнику, вызывал его на бой, требуя, чтобы он доказал свою силу и храбрость.
   Пери, высокомерный и спокойный, с презрением выслушивал все угрозы и оскорбления. Он испытывал известную гордость при мысли о том, что среди всех этих воинов, сильных и вооруженных до зубов, он, пленник, враг, которого они готовятся казнить, и есть единственный истинный победитель.
   Это может показаться странным, но Пери действительно так думал; причиной его гордого спокойствия была тайна, которую он ревниво хранил в глубине души.
   Танец продолжался среди песен, воплей и несчетных возлияний — и вдруг все смолкло; глубокая тишина воцарилась над лагерем айморе.
   Все взгляды устремились па завесу листвы на самом краю поляны; там, прямо напротив места, где находился пленник, был построен шалаш.
   Воины расступились. Листва раздвинулась, среди зелени возникла огромная фигура старого касика. Две шкуры тапира, связанные на плечах, прикрывали его тело наподобие туники. В своем пышном уборе из алых перьев он казался еще выше ростом.
   Лицо его было окрашено зеленоватой маслянистою краской, на шее висело ожерелье из ярких перьев тукана. Он был страшен. Глаза его горели на темном лице, как огнедышащие вулканы во мраке ночи. В левой руке он держал украшенную такими же яркими перьями танганему, к правой была привязана труба, сделанная из огромной берцовой кости врага, убитого в сражении.
   Войдя в толпу, старик поднес этот страшный инструмент к губам и извлек из пего резкий, хриплый звук. Все айморе приветствовали победителя ликующими криками.
   Касику принадлежала честь стать палачом своей жертвы, самолично убить пленника. Он должен был собственной рукой совершить великое дело мести, удовлетворить то чувство, которым гордятся эти фанатичные племена.
   Едва только смолкли приветственные клики, один из сопровождавших старого вождя воинов вышел вперед и вбил в землю кол, на который должны были насадить голову казненного.
   В ту же минуту молодая индианка, нареченная невестой пленника, вытащила такапе, которую отец ее нес за плечами. Подойдя к Пери, она развязала его и предложила ему взять из се рук оружие, не сводя с него печальных глаз, в которых светился горький упрек.
   Глаза эти говорили: «Если бы ты принял мою любовь, а вместе с нею жизнь и свободу, мне не пришлось бы, по обычаю моего народа, так надругаться над тобой в твой последний час».
   В самом деле, в этом обычае — вручать пленнику оружие, чтобы он защитил им себя перед смертью, скрывалась какая-то жестокая ирония. Осужденный был привязан к деревьям, и веревка крепко его держала, сковывая движения. Сколько бы он ни потрясал своей такапе в воздухе, он все равно не мог дотянуться ею до врагов.
   Приняв оружие из рук девушки, Пери бросил его на землю и отшвырнул ногой; потом он скрестил руки на груди и стал ждать касика, который медленно к нему приближался, грозный, зловещий.
   По мере приближения к пленнику на лице старика все явственней проступала свирепая усмешка — так раздуваются ноздри у ягуара, когда он предвкушает запах крови, готовясь к прыжку.
   — Я убью тебя! — сказал старик па языке гуарани.
   Пери не удивился, услыхав слова своего прекрасного языка, искаженные хриплым гортанным голосом касика.
   — Пери тебя не боится.
   — Ты из племени гойтакасов?
   — Я твой враг.
   — Защищайся!
   Пери улыбнулся.
   — Ты этого не стоишь.
   Глаза старика засверкали злобой. Рука его судорожно сжала тангапему. Однако он подавил этот порыв гнева.
   Невеста пленника подошла к отцу и поднесла ему большой сосуд из глазурованной глины, наполненный пенящимся ананасным вином.
   Старый вождь выпил вино залпом и, выпрямившись во весь рост, смерил пленника презрительным взглядом.
   — Воин-гойтакас, ты смел и не знаешь страха, твой парод отважен в бою. Но народ айморе — сильный из сильных, храбрый из храбрых. Ты умрешь.
   Туземцы воинственными выкриками ответили на эти торжественные слова, которые обычно предшествуют жертвоприношению.
   Старик продолжал:
   — Воин-гойтакас, ты пленник. Твоя голова принадлежит воину-айморе; твое тело — сынам его племени; мясо твое мы съедим на празднике мести. Ты умрешь.
   Воздух снова огласился криками дикарей. Пение их продолжалось еще долго: они вспоминали славное прошлое парода айморе и великие подвиги их вождя.
   Пери слушал старика все так же невозмутимо. Ни один мускул не дрогнул на его лице; его спокойный ясный взгляд то обращался на касика, то следил за приготовлениями к казни.
   Только очень внимательный наблюдатель мог бы заметить, что пальцы потихоньку раскручивают узел на подоле туники.
   Окончив свою речь, старик посмотрел па пленника и, сделав два шага назад, занес над ним тяжелую тангапему, которую держал в левой руке. Айморе ждали в волнении. Старухи, вооруженные каменными ножами, дрожали от нетерпения. Молодые индианки улыбались, а невеста пленника отвернула лицо, чтобы не видеть страшного зрелища.