Страница:
В эту минуту уныния взгляд ее упал на висевшую над комодом гитару, и ей захотелось петь. До чего же вдохновляюще действует па пас грусть! Потребность ли это излить своп чувства? Или музыка, как и поэзия, обладает свойством смягчить страдания? Но всякий, кого снедает печаль, всегда находит в песне великое утешение.
Девушка взяла несколько аккордов, припоминая слова песен и романсов, которым ее в детстве учила мать. И первое, что ей пришло тогда в голову, была старинная баллада, которую мы уже знаем. Она чем-то подходила к ее настроению, но чем именно, девушка не могла попять сама.
Окончив петь, она подняла кинутый ею на пол цветок Пери, воткнула его в волосы и, прочтя вечернюю молитву, спокойно уснула. Вся ее досада растаяла; она засыпала с чувством признательности к другу, который этим утром еще раз спас ей жизнь. Вскоре на ее прелестном лице заиграла улыбка, и казалось, что это душа порхает вкруг приоткрытых губ, пока глаза сомкнуты сном.
Услышав ответ Сесилии, индеец почувствовал, что первый раз в жизни он действительно огорчил свою сеньору.
— Ты не поняла, что хотел сказать Пери, сеньора. Пери просил, чтобы ты позволила ему жить, как он жил раньше. Только потому, что ему это нужно, чтобы спасти тебя.
— Как так? Я не понимаю!
— Пока Пери язычник, он первый среди своих, у него один закон, одна вера — его сеньора. Сделайся Пери христианином, он будет самым последним из всех: он будет рабом и не сможет защищать тебя.
— Рабом? Нет! Другом! Клянусь тебе в этом! — живо воскликнула девушка.
Индеец улыбнулся.
— Когда Пери будет христианином и кто-нибудь осмелится тебя обидеть, Пери не сможет его убить — твой бог учит: человек не должен убивать человека. А пока Пери — язычник, он никого не пощадит: кто обидит его сеньору, тот — его враг и должен умереть!
Бледная от волнения, Сесилия смотрела на индейца и дивилась не столько его безграничной преданности, сколько всему ходу его мысли: она не знала о разговоре, который у пего накануне был с кавальейро.
— Пери ослушался твоего приказа только ради тебя. Когда ты будешь в безопасности, он станет перед тобой на колени и поцелует крест, что ты ему дашь. Не сердись!
— Господи! — пробормотала Сесилия, поднимая глаза к небу. — Может ли быть, чтобы такая безмерная преданность не была внушена тобою!
Ее прекрасное лицо сияло безмятежной радостью.
— Я знала, что ты мне не откажешь. Больше мне ничего не нужно — я подожду. Только помни, когда ты станешь христианином, твоя сеньора будет еще больше тебя ценить.
— Ты больше не грустишь?
— Нет, теперь я очень довольна!
— Пери хочет что-то у тебя попросить.
— Говори: что?
— Пери хочет, чтобы ты начертила ему на бумаге.
— Начертила на бумаге?
— Да, как сегодня начертил твой отец.
— А, ты хочешь, чтобы я что-то написала?
— Да.
— А что?
— Пери скажет.
— Сейчас.
Девушка побежала к столику и, взяв лист бумаги и перо, сделала Пери знак, чтобы он подошел к ней.
Она чувствовала, что должна исполнить желание индейца, как и он исполнял ее малейший каприз.
— Ну, говори, что писать.
— Алваро от Пери, — сказал индеец.
— Письмо к сеньору Алваро? — смутившись, спросила девушка.
— Да, к нему.
— А что ты хочешь ему сказать?
— Пиши.
Девушка написала обращение, а потом, по просьбе Пери, проставила на бумаге имена Лоредано и его двух сообщников.
— А теперь, — сказал индеец, — запечатай.
Сесилия запечатала письмо.
— Отдай его вечером, раньше не надо.
— Но что это значит? — в недоумении спросила Сесилия.
— Он сам тебе скажет.
— Но я не…
Девушка покраснела: она чуть было не сказала, что не станет говорить с кавальейро, но потом передумала. Зачем посвящать Пери в то, что случилось? Она понимала, что если индеец узнает о вчерашнем, он возненавидит и Изабелл и Алваро только за то, что они невольно огорчили его сеньору.
Пока Сесилия пыталась побороть смущение, Пери смотрел на нее сверкающими глазами. Могла ли она догадаться, что взглядом этим он прощается с ней навсегда?
Она и не подозревала, какой отчаянный план созрел у индейца, решившего истребить всех врагов дома.
В эту минуту в комнату сестры явился дон Диего. Он пришел проститься.
Покинув Сесилию, Пери направился к лестнице и наткнулся на ту же стражу, которая потом преградила дорогу Руи Соэйро.
— Стой! — воскликнули часовые, скрестив шпаги.
Индеец презрительно пожал плечами и, не дав обоим опомниться, скользнул под их скрещенные шпаги и сбежал с лестницы. Он ушел в лес, еще раз проверил, заряжен ли клавии, и стал ждать. Прошло довольно много времени. Наконец вдали он увидел четверых всадников.
Пери ничего не мог понять. Ясно было одно: план его не удался.
Он отправился искать Алваро.
Кавальейро рассказал ему, что воспользовался отъездом дона Диего в Рио-де-Жанейро для того, чтобы избавиться от итальянца без шума и скандала. Тогда, в свою очередь, индеец поделился с ним тем, что слышал в кактусовых зарослях, и рассказал о своем плане убить этим утром троих авентурейро, а также о письме, написанном, по его просьбе, Сесилией, чтобы, в случае если он, Пери, погибнет, кавальейро знал имена предателей.
Алваро все еще отказывался верить, что итальянец так подл.
— Теперь, — закончил Пери, — надо удалить и двух других. Если они останутся, первый может вернуться.
— Не посмеет, — сказал кавальейро.
— Пери не ошибается! Прикажи, чтобы двое других убрались.
— Не волнуйся. Я поговорю с доном Антонио де Марисом.
Остаток дня прошел спокойно. Но в дом этот, вчера еще такой веселый и счастливый, вошла печаль. Огорчение, вызванное отъездом дона Диего, безотчетный страх, который всегда сопутствует приближающейся беде, и ужас при мысли о нападении индейцев — все эти чувства охватили обитателей «Пакекера».
Авентурейро под руководством дона Антонио воздвигали защитные сооружения, чтобы сделать скалу, на которой стоял дом, еще более неприступной.
Одни из них строили укрепления вокруг площадки; другие устанавливали перед домом кулеврину, которую фидалго еще два года назад предусмотрительно велел привезти из Сан-Себастьяна. Словом, весь дом стал выглядеть как военный лагерь, и это означало, что час сражения близок. Дон Антонио готовился достойным образом встретить врага.
И должно быть, во всем доме только одна душа оставалась совершенно безучастной ко всему, что творилось вокруг: то была Изабелл, не думавшая ни о чем, кроме своей любви.
После рокового признания, вырванного у нее из сердца какой-то неодолимой силой, каким-то порывом чувства, в котором она не могла дать себе отчет, несчастная девушка ушла и затворилась у себя в комнате. Она готова была умереть от стыда.
Она припоминала свои слова и в ужасе спрашивала себя, как у нее хватило храбрости произнести вслух то, что раньше она стыдилась сказать даже глазами. Ей казалось, что теперь при каждом взгляде Алваро она будет сгорать от стыда.
Но любовь ее оставалась все такой же страстной; больше того, может быть, чувство, которое она так долго подавляла, от помех на его пути, от всей этой борьбы с собой становилось еще сильнее.
Несколько обращенных к ней ласковых слов Алваро, касание его рук, тот миг, когда она, забыв обо всем, припала к его груди, — все это снова и снова вставало у нее в памяти.
Душа ее, подобно бабочке, вьющейся вокруг цветка, беспрестанно кружилась вокруг этих все еще свежих воспоминаний, чтобы еще раз пережить ту первую радость, которая выпала на долю ее обреченной любви.
В понедельник вечером Алваро случайно встретился с Изабелл на площадке: оба они молчали и были смущены; Алваро собирался уйти.
— Сеньор Алваро, — пробормотала девушка, вся дрожа.
— Что вам угодно, дона Изабелл? — в волнении спросил Алваро.
— Я забыла вчера вернуть вам вещь, которая попала ко мне по ошибке.
— Ах, все тот же злосчастный браслет?
— Да, — тихо ответила девушка, — все тот же — злосчастный браслет. Сесилия настаивает на том, что он принадлежит вам.
— Да, он принадлежит мне, и я прошу вас принять его.
— Нет, сеньор Алваро, не могу.
— Как, сестра не может принять подарок от брата?
— Ну хорошо, — ответила девушка, вздыхая, — я буду хранить его, как воспоминание о вас: он будет для меня не украшением, а реликвией.
Алваро ничего не ответил и ушел, чтобы не продолжать этот разговор.
Еще со вчерашнего вечера он не мог избавиться от потрясения, которое вызвало в нем признание Изабелл. Верно, ни один мужчина не мог бы остаться равнодушным к этой пылкой девической любви, к полным огня словам, которые слетали с ее дышавших страстью губ.
Но кавальейро усилием разума старался скрыть все происшедшее от себя самого, затаить его в глубине сердца. Алваро обещал дону Антонио де Марису исполнить его последнюю волю, поклялся, что женится на Сесилии.
И теперь, хоть он уже не питал никаких надежд, что его светлая мечта осуществится, он понимал, что должен исполнить волю фидалго, должен взять на себя заботу о его дочери, посвятить ей всю свою жизнь. Вот если бы Сесилия открыто его отвергла и дон Антонио развязал его от слова, которое он, Алваро, дал, тогда сердце кавальейро было бы свободно или, может быть, от тоски вовсе перестало бы биться.
Единственным достойным упоминания событием этого дня был приезд шести авентурейро из соседней капитании; узнав от дона Диего о грозящей «Пакекеру» опасности, они явились предложить дону Антонио свою помощь.
Прибыли они, когда уже сморкалось. Их возглавлял известный нам местре Нунес, тот самый, который за год до этого приютил у себя монаха Анджело ди Лука.
III. ЧЕРВЬ И ЦВЕТОК
IV. ВО МРАКЕ
Девушка взяла несколько аккордов, припоминая слова песен и романсов, которым ее в детстве учила мать. И первое, что ей пришло тогда в голову, была старинная баллада, которую мы уже знаем. Она чем-то подходила к ее настроению, но чем именно, девушка не могла попять сама.
Окончив петь, она подняла кинутый ею на пол цветок Пери, воткнула его в волосы и, прочтя вечернюю молитву, спокойно уснула. Вся ее досада растаяла; она засыпала с чувством признательности к другу, который этим утром еще раз спас ей жизнь. Вскоре на ее прелестном лице заиграла улыбка, и казалось, что это душа порхает вкруг приоткрытых губ, пока глаза сомкнуты сном.
Услышав ответ Сесилии, индеец почувствовал, что первый раз в жизни он действительно огорчил свою сеньору.
— Ты не поняла, что хотел сказать Пери, сеньора. Пери просил, чтобы ты позволила ему жить, как он жил раньше. Только потому, что ему это нужно, чтобы спасти тебя.
— Как так? Я не понимаю!
— Пока Пери язычник, он первый среди своих, у него один закон, одна вера — его сеньора. Сделайся Пери христианином, он будет самым последним из всех: он будет рабом и не сможет защищать тебя.
— Рабом? Нет! Другом! Клянусь тебе в этом! — живо воскликнула девушка.
Индеец улыбнулся.
— Когда Пери будет христианином и кто-нибудь осмелится тебя обидеть, Пери не сможет его убить — твой бог учит: человек не должен убивать человека. А пока Пери — язычник, он никого не пощадит: кто обидит его сеньору, тот — его враг и должен умереть!
Бледная от волнения, Сесилия смотрела на индейца и дивилась не столько его безграничной преданности, сколько всему ходу его мысли: она не знала о разговоре, который у пего накануне был с кавальейро.
— Пери ослушался твоего приказа только ради тебя. Когда ты будешь в безопасности, он станет перед тобой на колени и поцелует крест, что ты ему дашь. Не сердись!
— Господи! — пробормотала Сесилия, поднимая глаза к небу. — Может ли быть, чтобы такая безмерная преданность не была внушена тобою!
Ее прекрасное лицо сияло безмятежной радостью.
— Я знала, что ты мне не откажешь. Больше мне ничего не нужно — я подожду. Только помни, когда ты станешь христианином, твоя сеньора будет еще больше тебя ценить.
— Ты больше не грустишь?
— Нет, теперь я очень довольна!
— Пери хочет что-то у тебя попросить.
— Говори: что?
— Пери хочет, чтобы ты начертила ему на бумаге.
— Начертила на бумаге?
— Да, как сегодня начертил твой отец.
— А, ты хочешь, чтобы я что-то написала?
— Да.
— А что?
— Пери скажет.
— Сейчас.
Девушка побежала к столику и, взяв лист бумаги и перо, сделала Пери знак, чтобы он подошел к ней.
Она чувствовала, что должна исполнить желание индейца, как и он исполнял ее малейший каприз.
— Ну, говори, что писать.
— Алваро от Пери, — сказал индеец.
— Письмо к сеньору Алваро? — смутившись, спросила девушка.
— Да, к нему.
— А что ты хочешь ему сказать?
— Пиши.
Девушка написала обращение, а потом, по просьбе Пери, проставила на бумаге имена Лоредано и его двух сообщников.
— А теперь, — сказал индеец, — запечатай.
Сесилия запечатала письмо.
— Отдай его вечером, раньше не надо.
— Но что это значит? — в недоумении спросила Сесилия.
— Он сам тебе скажет.
— Но я не…
Девушка покраснела: она чуть было не сказала, что не станет говорить с кавальейро, но потом передумала. Зачем посвящать Пери в то, что случилось? Она понимала, что если индеец узнает о вчерашнем, он возненавидит и Изабелл и Алваро только за то, что они невольно огорчили его сеньору.
Пока Сесилия пыталась побороть смущение, Пери смотрел на нее сверкающими глазами. Могла ли она догадаться, что взглядом этим он прощается с ней навсегда?
Она и не подозревала, какой отчаянный план созрел у индейца, решившего истребить всех врагов дома.
В эту минуту в комнату сестры явился дон Диего. Он пришел проститься.
Покинув Сесилию, Пери направился к лестнице и наткнулся на ту же стражу, которая потом преградила дорогу Руи Соэйро.
— Стой! — воскликнули часовые, скрестив шпаги.
Индеец презрительно пожал плечами и, не дав обоим опомниться, скользнул под их скрещенные шпаги и сбежал с лестницы. Он ушел в лес, еще раз проверил, заряжен ли клавии, и стал ждать. Прошло довольно много времени. Наконец вдали он увидел четверых всадников.
Пери ничего не мог понять. Ясно было одно: план его не удался.
Он отправился искать Алваро.
Кавальейро рассказал ему, что воспользовался отъездом дона Диего в Рио-де-Жанейро для того, чтобы избавиться от итальянца без шума и скандала. Тогда, в свою очередь, индеец поделился с ним тем, что слышал в кактусовых зарослях, и рассказал о своем плане убить этим утром троих авентурейро, а также о письме, написанном, по его просьбе, Сесилией, чтобы, в случае если он, Пери, погибнет, кавальейро знал имена предателей.
Алваро все еще отказывался верить, что итальянец так подл.
— Теперь, — закончил Пери, — надо удалить и двух других. Если они останутся, первый может вернуться.
— Не посмеет, — сказал кавальейро.
— Пери не ошибается! Прикажи, чтобы двое других убрались.
— Не волнуйся. Я поговорю с доном Антонио де Марисом.
Остаток дня прошел спокойно. Но в дом этот, вчера еще такой веселый и счастливый, вошла печаль. Огорчение, вызванное отъездом дона Диего, безотчетный страх, который всегда сопутствует приближающейся беде, и ужас при мысли о нападении индейцев — все эти чувства охватили обитателей «Пакекера».
Авентурейро под руководством дона Антонио воздвигали защитные сооружения, чтобы сделать скалу, на которой стоял дом, еще более неприступной.
Одни из них строили укрепления вокруг площадки; другие устанавливали перед домом кулеврину, которую фидалго еще два года назад предусмотрительно велел привезти из Сан-Себастьяна. Словом, весь дом стал выглядеть как военный лагерь, и это означало, что час сражения близок. Дон Антонио готовился достойным образом встретить врага.
И должно быть, во всем доме только одна душа оставалась совершенно безучастной ко всему, что творилось вокруг: то была Изабелл, не думавшая ни о чем, кроме своей любви.
После рокового признания, вырванного у нее из сердца какой-то неодолимой силой, каким-то порывом чувства, в котором она не могла дать себе отчет, несчастная девушка ушла и затворилась у себя в комнате. Она готова была умереть от стыда.
Она припоминала свои слова и в ужасе спрашивала себя, как у нее хватило храбрости произнести вслух то, что раньше она стыдилась сказать даже глазами. Ей казалось, что теперь при каждом взгляде Алваро она будет сгорать от стыда.
Но любовь ее оставалась все такой же страстной; больше того, может быть, чувство, которое она так долго подавляла, от помех на его пути, от всей этой борьбы с собой становилось еще сильнее.
Несколько обращенных к ней ласковых слов Алваро, касание его рук, тот миг, когда она, забыв обо всем, припала к его груди, — все это снова и снова вставало у нее в памяти.
Душа ее, подобно бабочке, вьющейся вокруг цветка, беспрестанно кружилась вокруг этих все еще свежих воспоминаний, чтобы еще раз пережить ту первую радость, которая выпала на долю ее обреченной любви.
В понедельник вечером Алваро случайно встретился с Изабелл на площадке: оба они молчали и были смущены; Алваро собирался уйти.
— Сеньор Алваро, — пробормотала девушка, вся дрожа.
— Что вам угодно, дона Изабелл? — в волнении спросил Алваро.
— Я забыла вчера вернуть вам вещь, которая попала ко мне по ошибке.
— Ах, все тот же злосчастный браслет?
— Да, — тихо ответила девушка, — все тот же — злосчастный браслет. Сесилия настаивает на том, что он принадлежит вам.
— Да, он принадлежит мне, и я прошу вас принять его.
— Нет, сеньор Алваро, не могу.
— Как, сестра не может принять подарок от брата?
— Ну хорошо, — ответила девушка, вздыхая, — я буду хранить его, как воспоминание о вас: он будет для меня не украшением, а реликвией.
Алваро ничего не ответил и ушел, чтобы не продолжать этот разговор.
Еще со вчерашнего вечера он не мог избавиться от потрясения, которое вызвало в нем признание Изабелл. Верно, ни один мужчина не мог бы остаться равнодушным к этой пылкой девической любви, к полным огня словам, которые слетали с ее дышавших страстью губ.
Но кавальейро усилием разума старался скрыть все происшедшее от себя самого, затаить его в глубине сердца. Алваро обещал дону Антонио де Марису исполнить его последнюю волю, поклялся, что женится на Сесилии.
И теперь, хоть он уже не питал никаких надежд, что его светлая мечта осуществится, он понимал, что должен исполнить волю фидалго, должен взять на себя заботу о его дочери, посвятить ей всю свою жизнь. Вот если бы Сесилия открыто его отвергла и дон Антонио развязал его от слова, которое он, Алваро, дал, тогда сердце кавальейро было бы свободно или, может быть, от тоски вовсе перестало бы биться.
Единственным достойным упоминания событием этого дня был приезд шести авентурейро из соседней капитании; узнав от дона Диего о грозящей «Пакекеру» опасности, они явились предложить дону Антонио свою помощь.
Прибыли они, когда уже сморкалось. Их возглавлял известный нам местре Нунес, тот самый, который за год до этого приютил у себя монаха Анджело ди Лука.
III. ЧЕРВЬ И ЦВЕТОК
Было одиннадцать часов вечера.
И дом и окрестности погрузились в тишину. На небе блестели кое-где звезды; легкий ветерок шелестел листвой.
Двое стоявших на часах авентурейро, опершись на аркебузы и склонившись над парапетом, вглядывались в кромешный мрак, окутывавший подножье скалы.
Медленным шагом дон Антонио де Марис прошел по площадке, потом его величественная фигура исчезла за углом дома. Фидалго совершал ночной обход, как и подобает полководцу накануне сражения.
Спустя несколько мгновений из долины, куда спускалась каменная лестница, послышался крик совы. Тогда один из часовых нагнулся и, подняв два маленьких камушка, бросил их вниз, сначала один, потом другой. Они упали в заросли, звук их падения был едва слышен, и его нелегко было отличить от шуршания колеблемой ветром листвы.
Вслед за этим кто-то тихо взошел по лестнице и присоединился к часовым.
— Готово?
— Дело за вами.
— Идем. Время дорого!
Все трое, крадучись, направились к тому крылу, где помещались авентурейро. Там тоже все спали, но сквозь дверную щель видно было, что в комнате Айреса Гомеса горит еще свет.
Один из троих вошел в галерею и, проскользнув вдоль стены, исчез во мраке.
Двое других дошли до самого дальнего угла дома, и там, в темноте, между ними начался разговор.
— Сколько нас всего? — спросил пришелец.
— Двадцать.
— Сколько нам надо?
— Девятнадцать.
— Ладно. Пароль?
— Серебро.
— А как с поджогом?
— Сейчас начнем.
— Откуда?
— Со всех четырех углов.
— Сколько человек остается?
— Двое, не больше.
— Это будем мы с тобой.
— Я вам нужен?
— Да.
Наступила короткая пауза, в течение которой один из авентурейро, казалось, что-то напряженно обдумывал, в то время как другой ждал. Наконец первый поднял голову.
— Руи, ты мне предан?
— Я вам это доказал.
— Мне нужен верный друг.
— Положитесь на меня.
— Спасибо.
Неизвестный крепко пожал руку товарища.
— Ты знаешь, что я люблю одну девушку.
— Вы говорили об этом.
— Ты знаешь, что не столько ради этих сказочных богатств, сколько ради нее, я задумал весь этот страшный план.
— Нет. Этого я не знал.
— Это так. Богатство не много для меня значит. Будь мне другом. Послужи мне верой и правдой, и я отдам тебе большую часть сокровищ.
— Что я должен сделать?
— Дать клятву. Священную, страшную.
— Какую?
— Сегодня эта девушка станет моей. Но если мне суждено умереть, я хочу, чтобы…
Неизвестный замялся, потом продолжал:
— Хочу, чтобы она но досталась никакому другому мужчине, чтобы никто другой не изведал с ней счастья.
— Как же это сделать?
— Убить ее.
Руи вздрогнул.
— Убить ее, и пусть наши тела похоронят в одной могиле. Не знаю почему, но мне кажется, что, даже мертвый, я испытаю высшую радость от одного прикосновения к ее телу.
— Лоредано! — в ужасе воскликнул его товарищ.
— Ты мой друг и будешь моим наследником! — сказал итальянец, судорожно хватая его за руку. — Таково условие. Если ты откажешься, сокровища достанутся другому!
В душе авентурейро боролись противоположные чувства. Однако алчность, неутолимая, безумная, слепая, заглушила в нем едва слышный голос совести.
— Клянешься? — спросил Лоредано.
— Клянусь! — сдавленным голосом отвечал Руи.
— Тогда за дело.
Лоредано скрылся в своей каморке и через некоторое время вынес оттуда длинную и узкую доску, которую затем перекинул через обрыв.
— Ты будешь держать эту доску, Руи. Вручаю тебе мою жизнь. Видишь, как я тебе доверяю. Стоит этому мостику пошатнуться, и я упаду в пропасть и разобьюсь насмерть.
Итальянец стоял сейчас как раз на том самом месте, что и в первую ночь по приезде, па расстоянии нескольких локтей от окна Сесилии; угол здания, вплотную подходивший к краю обрыва, мешал ему проникнуть в садик.
Доска была положена в направлении окна. В тот раз итальянцу достаточно было опереться па кинжал, теперь же ему нужна была более надежная опора, чтобы руки были свободны. Руи встал на край доски и, ухватившись за столб галереи, придерживал этот висячий мост, по которому итальянец должен был перебраться на противоположный край обрыва.
Тот без колебаний снял с ремня пистолет, чтобы не обременять себя лишней тяжестью, разулся и, зажав в зубах длинный нож, ступил на доску.
— Будешь ждать меня здесь, я приду с другой стороны, — сказал итальянец.
— Хорошо, — дрожащим голосом ответил Руи.
Голос Руи дрожал оттого, что в эту минуту в голове его родился дьявольский план. Он подумал, что жизнь Лоредано теперь у него в руках. Для того чтобы избавиться от итальянца и овладеть его тайной, достаточно сделать одно движение ногой — доска неминуемо скатится в пропасть.
Но на это он никак не мог решиться, и удержала его отнюдь не совесть — он был слишком развращен: мысль о преступлении его не пугала. Просто власть итальянца над сообщниками была так велика, что Руи даже в такую минуту чувствовал ее на себе.
Это он помог Лоредано удержаться над пропастью, и он, Руи Соэйро, был волен спасти его или же столкнуть в бездну. Но он и теперь еще продолжал бояться итальянца.
Это было какое-то суеверное чувство. Авентурейро сам не мог понять, почему он вдруг струсил, но ужас этот становился навязчивым, превращался в кошмар.
Тем временем воображение рисовало ему несметные богатства, перед глазами искрились золото и драгоценные камни: блеск их его ослепил. Одно небольшое усилие воли — и он станет единственным обладателем баснословных сокровищ, тайной которых владел Лоредано.
Но именно решимости ему и не хватало. Два или три раза авентурейро порывался, повиснув на столбе, отпихнуть доску.
Наконец он поддался соблазну.
Наступила минута ослепления. Колени его подогнулись. Доска закачалась с такой силой, что Руи не мог понять, как итальянец на ней удержался.
И тут весь страх исчез: на место его пришли бешенство, ярость; после первого шага он готов был на все. Так разъяряется зверь, завидевший кровь.
Доска дрогнула снова и еще сильнее закачалась у края обрыва. Руи ждал, что услышит шум падения тела, но до слуха его донесся только удар дерева о скалу. Отчаявшись, Руи собрался уже совсем отпустить доску, как вдруг услыхал приглушенный, сдавленный голос итальянца, который едва можно было различить среди мертвого безмолвия ночи:
— Устал, Руи? Так вытащи доску, она мне больше не нужна.
Авентурейро испугался. Только дьявол может так парить над пропастью и так презирать опасность, только высшее существо, над которым смерть не властна.
Он не подозревал, что, со свойственной ему предусмотрительностью, Лоредано, зайдя к себе в комнату за доской, прихватил оттуда веревку, которую потом и перебросил через балку галереи так, что конец ее свисал на расстоянии одного локтя от окна Сесилии.
Едва ступив на свой импровизированный мост, итальянец сразу же ухватился за конец веревки и обвязал его вокруг пояса. Теперь он был спокоен: даже если под ногами у него не будет опоры, он повиснет на этой веревке и, как бы это ни было трудно, все равно доберется до окна.
Вот почему, хоть Руи Соэйро два раза качнул доску, ему так и не удалось сбросить Лоредано вниз. Уже после первой попытки итальянец понял, что происходит в душе Руи, но не подал виду и только потом, окликнув авентурейро, дал тому понять, что он, Лоредано, в безопасности и попытка сбросить его в пропасть окончилась неудачей.
Доска больше не шевелилась: теперь она держалась так, как будто ее прибили к скале гвоздями.
Лоредано шагнул вперед; он нащупал окно Сесилии и кончиком ножа приподнял задвижку: створки распахнулись, сорвав муслиновую занавеску, скрывавшую от посторонних глаз эту обитель целомудрия и невинности.
Сесилия спала на своей белой постели. Ее белокурая головка покоилась на подушке; на тонких кружевах раскинулись золотистые локоны. Тихий и безмятежный сон овевал ее нежное лицо наподобие той легкой, воздушной тени, какой овеяно лицо Девы на картинах Мурильо; она улыбалась.
Вырез ночной рубашки обнажал ее тонкую белоснежную шею. Девушка глубоко дышала и с каждым вдохом, просвечивая сквозь прозрачную ткань, вздымались ее нежные груди.
Волнистые складки голубого дамасского шелка ложились на белизну батиста, обрамляя гармоничные контуры словно изваянного из мрамора тела.
В этой спящей девушке было столько очарования, она излучала такую душевную чистоту, что, казалось, всякая нечестивая мысль должна была отлететь прочь.
Очутившись возле нее, человеку естественнее всего было бы стать на колени у ее ног, как у алтаря, а не тянуться к этим белым покровам, защищавшим ее невинность.
Лоредано приблизился к ней, бледный, весь дрожа; он тяжело дышал. Его могучая сила, его непоколебимая воля дрогнули. Облик этой безмятежно спящей девушки покорил его, поработил. Какое чувство испытал итальянец, когда его горящий взгляд впился в эту постель, трудно описать, трудно, может быть, даже понять. Это были одновременно и высшее блаженство, и самая ужасная пытка.
Страсть снедала его, горячила у него в жилах кровь; сердце его стучало. И в то же время вид этой девушки, единственной защитой которой было ее целомудрие, повергал итальянца в оцепенение.
Он ощущал в своем теле огонь, который сжигал его; губы его тянулись к ней, жаждая наслаждения, а похолодевшая рука не хотела слушаться. Так он стоял, окаменевший, парализованный. Только глаза его блестели, и раздувавшиеся ноздри вбирали в себя аромат, которым был напоен воздух.
А Сесилия улыбалась: может быть, ей снился сладкий сон, один из тех райских снов, которыми творец, точно розами, усыпает ложе девушек.
Казалось, что это ангел рядом с дьяволом, женщина рядом со змием, добродетель рядом с пороком,
Итальянец напряг всю свою волю и, проведя рукой по глазам, как бы отгоняя навязчивое видение, подошел к столику и зажег розовую восковую свечу.
Комната, которую раньше едва освещал мерцавший в углу ночник, озарилась светом; прелестное лицо Сесилии предстало перед ним словно окруженное ореолом.
От света, резавшего ей глаза, девушка чуть пошевельнулась, но, даже не проснувшись, только повернула голову.
Лоредано остановился между кроватью и стеной и залюбовался. Он позабыл обо всем на свете и о сокровищах — тоже. Не думал он в этот миг и о том, как похитить девушку.
Голубка, спавшая на комоде в своем белом ватном гнездышке, встрепенулась и захлопала крыльями. Шум этот возвратил итальянца к действительности. Он увидел, что уже поздно и времени терять нельзя.
И дом и окрестности погрузились в тишину. На небе блестели кое-где звезды; легкий ветерок шелестел листвой.
Двое стоявших на часах авентурейро, опершись на аркебузы и склонившись над парапетом, вглядывались в кромешный мрак, окутывавший подножье скалы.
Медленным шагом дон Антонио де Марис прошел по площадке, потом его величественная фигура исчезла за углом дома. Фидалго совершал ночной обход, как и подобает полководцу накануне сражения.
Спустя несколько мгновений из долины, куда спускалась каменная лестница, послышался крик совы. Тогда один из часовых нагнулся и, подняв два маленьких камушка, бросил их вниз, сначала один, потом другой. Они упали в заросли, звук их падения был едва слышен, и его нелегко было отличить от шуршания колеблемой ветром листвы.
Вслед за этим кто-то тихо взошел по лестнице и присоединился к часовым.
— Готово?
— Дело за вами.
— Идем. Время дорого!
Все трое, крадучись, направились к тому крылу, где помещались авентурейро. Там тоже все спали, но сквозь дверную щель видно было, что в комнате Айреса Гомеса горит еще свет.
Один из троих вошел в галерею и, проскользнув вдоль стены, исчез во мраке.
Двое других дошли до самого дальнего угла дома, и там, в темноте, между ними начался разговор.
— Сколько нас всего? — спросил пришелец.
— Двадцать.
— Сколько нам надо?
— Девятнадцать.
— Ладно. Пароль?
— Серебро.
— А как с поджогом?
— Сейчас начнем.
— Откуда?
— Со всех четырех углов.
— Сколько человек остается?
— Двое, не больше.
— Это будем мы с тобой.
— Я вам нужен?
— Да.
Наступила короткая пауза, в течение которой один из авентурейро, казалось, что-то напряженно обдумывал, в то время как другой ждал. Наконец первый поднял голову.
— Руи, ты мне предан?
— Я вам это доказал.
— Мне нужен верный друг.
— Положитесь на меня.
— Спасибо.
Неизвестный крепко пожал руку товарища.
— Ты знаешь, что я люблю одну девушку.
— Вы говорили об этом.
— Ты знаешь, что не столько ради этих сказочных богатств, сколько ради нее, я задумал весь этот страшный план.
— Нет. Этого я не знал.
— Это так. Богатство не много для меня значит. Будь мне другом. Послужи мне верой и правдой, и я отдам тебе большую часть сокровищ.
— Что я должен сделать?
— Дать клятву. Священную, страшную.
— Какую?
— Сегодня эта девушка станет моей. Но если мне суждено умереть, я хочу, чтобы…
Неизвестный замялся, потом продолжал:
— Хочу, чтобы она но досталась никакому другому мужчине, чтобы никто другой не изведал с ней счастья.
— Как же это сделать?
— Убить ее.
Руи вздрогнул.
— Убить ее, и пусть наши тела похоронят в одной могиле. Не знаю почему, но мне кажется, что, даже мертвый, я испытаю высшую радость от одного прикосновения к ее телу.
— Лоредано! — в ужасе воскликнул его товарищ.
— Ты мой друг и будешь моим наследником! — сказал итальянец, судорожно хватая его за руку. — Таково условие. Если ты откажешься, сокровища достанутся другому!
В душе авентурейро боролись противоположные чувства. Однако алчность, неутолимая, безумная, слепая, заглушила в нем едва слышный голос совести.
— Клянешься? — спросил Лоредано.
— Клянусь! — сдавленным голосом отвечал Руи.
— Тогда за дело.
Лоредано скрылся в своей каморке и через некоторое время вынес оттуда длинную и узкую доску, которую затем перекинул через обрыв.
— Ты будешь держать эту доску, Руи. Вручаю тебе мою жизнь. Видишь, как я тебе доверяю. Стоит этому мостику пошатнуться, и я упаду в пропасть и разобьюсь насмерть.
Итальянец стоял сейчас как раз на том самом месте, что и в первую ночь по приезде, па расстоянии нескольких локтей от окна Сесилии; угол здания, вплотную подходивший к краю обрыва, мешал ему проникнуть в садик.
Доска была положена в направлении окна. В тот раз итальянцу достаточно было опереться па кинжал, теперь же ему нужна была более надежная опора, чтобы руки были свободны. Руи встал на край доски и, ухватившись за столб галереи, придерживал этот висячий мост, по которому итальянец должен был перебраться на противоположный край обрыва.
Тот без колебаний снял с ремня пистолет, чтобы не обременять себя лишней тяжестью, разулся и, зажав в зубах длинный нож, ступил на доску.
— Будешь ждать меня здесь, я приду с другой стороны, — сказал итальянец.
— Хорошо, — дрожащим голосом ответил Руи.
Голос Руи дрожал оттого, что в эту минуту в голове его родился дьявольский план. Он подумал, что жизнь Лоредано теперь у него в руках. Для того чтобы избавиться от итальянца и овладеть его тайной, достаточно сделать одно движение ногой — доска неминуемо скатится в пропасть.
Но на это он никак не мог решиться, и удержала его отнюдь не совесть — он был слишком развращен: мысль о преступлении его не пугала. Просто власть итальянца над сообщниками была так велика, что Руи даже в такую минуту чувствовал ее на себе.
Это он помог Лоредано удержаться над пропастью, и он, Руи Соэйро, был волен спасти его или же столкнуть в бездну. Но он и теперь еще продолжал бояться итальянца.
Это было какое-то суеверное чувство. Авентурейро сам не мог понять, почему он вдруг струсил, но ужас этот становился навязчивым, превращался в кошмар.
Тем временем воображение рисовало ему несметные богатства, перед глазами искрились золото и драгоценные камни: блеск их его ослепил. Одно небольшое усилие воли — и он станет единственным обладателем баснословных сокровищ, тайной которых владел Лоредано.
Но именно решимости ему и не хватало. Два или три раза авентурейро порывался, повиснув на столбе, отпихнуть доску.
Наконец он поддался соблазну.
Наступила минута ослепления. Колени его подогнулись. Доска закачалась с такой силой, что Руи не мог понять, как итальянец на ней удержался.
И тут весь страх исчез: на место его пришли бешенство, ярость; после первого шага он готов был на все. Так разъяряется зверь, завидевший кровь.
Доска дрогнула снова и еще сильнее закачалась у края обрыва. Руи ждал, что услышит шум падения тела, но до слуха его донесся только удар дерева о скалу. Отчаявшись, Руи собрался уже совсем отпустить доску, как вдруг услыхал приглушенный, сдавленный голос итальянца, который едва можно было различить среди мертвого безмолвия ночи:
— Устал, Руи? Так вытащи доску, она мне больше не нужна.
Авентурейро испугался. Только дьявол может так парить над пропастью и так презирать опасность, только высшее существо, над которым смерть не властна.
Он не подозревал, что, со свойственной ему предусмотрительностью, Лоредано, зайдя к себе в комнату за доской, прихватил оттуда веревку, которую потом и перебросил через балку галереи так, что конец ее свисал на расстоянии одного локтя от окна Сесилии.
Едва ступив на свой импровизированный мост, итальянец сразу же ухватился за конец веревки и обвязал его вокруг пояса. Теперь он был спокоен: даже если под ногами у него не будет опоры, он повиснет на этой веревке и, как бы это ни было трудно, все равно доберется до окна.
Вот почему, хоть Руи Соэйро два раза качнул доску, ему так и не удалось сбросить Лоредано вниз. Уже после первой попытки итальянец понял, что происходит в душе Руи, но не подал виду и только потом, окликнув авентурейро, дал тому понять, что он, Лоредано, в безопасности и попытка сбросить его в пропасть окончилась неудачей.
Доска больше не шевелилась: теперь она держалась так, как будто ее прибили к скале гвоздями.
Лоредано шагнул вперед; он нащупал окно Сесилии и кончиком ножа приподнял задвижку: створки распахнулись, сорвав муслиновую занавеску, скрывавшую от посторонних глаз эту обитель целомудрия и невинности.
Сесилия спала на своей белой постели. Ее белокурая головка покоилась на подушке; на тонких кружевах раскинулись золотистые локоны. Тихий и безмятежный сон овевал ее нежное лицо наподобие той легкой, воздушной тени, какой овеяно лицо Девы на картинах Мурильо; она улыбалась.
Вырез ночной рубашки обнажал ее тонкую белоснежную шею. Девушка глубоко дышала и с каждым вдохом, просвечивая сквозь прозрачную ткань, вздымались ее нежные груди.
Волнистые складки голубого дамасского шелка ложились на белизну батиста, обрамляя гармоничные контуры словно изваянного из мрамора тела.
В этой спящей девушке было столько очарования, она излучала такую душевную чистоту, что, казалось, всякая нечестивая мысль должна была отлететь прочь.
Очутившись возле нее, человеку естественнее всего было бы стать на колени у ее ног, как у алтаря, а не тянуться к этим белым покровам, защищавшим ее невинность.
Лоредано приблизился к ней, бледный, весь дрожа; он тяжело дышал. Его могучая сила, его непоколебимая воля дрогнули. Облик этой безмятежно спящей девушки покорил его, поработил. Какое чувство испытал итальянец, когда его горящий взгляд впился в эту постель, трудно описать, трудно, может быть, даже понять. Это были одновременно и высшее блаженство, и самая ужасная пытка.
Страсть снедала его, горячила у него в жилах кровь; сердце его стучало. И в то же время вид этой девушки, единственной защитой которой было ее целомудрие, повергал итальянца в оцепенение.
Он ощущал в своем теле огонь, который сжигал его; губы его тянулись к ней, жаждая наслаждения, а похолодевшая рука не хотела слушаться. Так он стоял, окаменевший, парализованный. Только глаза его блестели, и раздувавшиеся ноздри вбирали в себя аромат, которым был напоен воздух.
А Сесилия улыбалась: может быть, ей снился сладкий сон, один из тех райских снов, которыми творец, точно розами, усыпает ложе девушек.
Казалось, что это ангел рядом с дьяволом, женщина рядом со змием, добродетель рядом с пороком,
Итальянец напряг всю свою волю и, проведя рукой по глазам, как бы отгоняя навязчивое видение, подошел к столику и зажег розовую восковую свечу.
Комната, которую раньше едва освещал мерцавший в углу ночник, озарилась светом; прелестное лицо Сесилии предстало перед ним словно окруженное ореолом.
От света, резавшего ей глаза, девушка чуть пошевельнулась, но, даже не проснувшись, только повернула голову.
Лоредано остановился между кроватью и стеной и залюбовался. Он позабыл обо всем на свете и о сокровищах — тоже. Не думал он в этот миг и о том, как похитить девушку.
Голубка, спавшая на комоде в своем белом ватном гнездышке, встрепенулась и захлопала крыльями. Шум этот возвратил итальянца к действительности. Он увидел, что уже поздно и времени терять нельзя.
IV. ВО МРАКЕ
Необходимо сделать некоторые пояснения к событиям, о которых мы только что говорили.
Когда Лоредано услышал угрозу Алваро и понял, что ему придется ехать в Рио-де-Жанейро, он пал духом, но потом скоро пришел в себя, и сатанинская улыбка снова искривила его губы.
Улыбка эта и сейчас означала, что новый адский замысел вспыхнул в его мозгу, как блуждающий огонек, — из тех, что тихими ночами возникают во мраке.
Итальянцу пришло в голову, что именно теперь, когда все думают, что он в пути, он подготовит свой план и в ту же ночь приведет его в исполнение.
Переговорив с Руи Соэйро, он дал ему все указания, краткие, простые и вразумительные: надо было избавиться от всех, кто мог помешать.
В те времена жившие в «Пакекере» авентурейро, разумеется, не могли иметь отдельных комнат. Такой роскошью пользовались лишь немногие. Но даже тем, кто был в привилегированном положении, приходилось обычно солиться по двое в одной комнате; остальные спали в просторной галерее, занимавшей почти все крыло дома.
Исполняя указания Лоредано, Руи Соэйро устроил так, что в ту ночь рядом с каждым из авентурейро, преданных дону Антонио де Марису, находился один из участников заговора, притворявшийся спящим и ждавший только условного знака, чтобы всадить кинжал в горло соседа.
Во всех углах были припасены большие связки соломы. Они были разложены возле дверей и на карнизах под самой крышей. Достаточно было одной искры, чтобы пламя сразу же охватило весь дом.
Руи Соэйро выполнил все это осмотрительно, с благоразумием, достойным самого Лоредано; то, что он не успел сделать днем, было довершено ночью, когда все уснули.
Не забыл он и об особом указании Лоредано, и сам предложил Айресу Гомесу свои услуги, чтобы стоять на часах вместе с двумя товарищами, ввиду возможного нападения врага. Достойный эскудейро, знавший его как одного из самых храбрых в отряде, поддался обману и удовлетворил его просьбу.
Став хозяином положения, Руи мог теперь беспрепятственно все довести до конца. Чтобы обеспечить себе полную безопасность, он нашел способ избавиться от эскудейро, который в любую минуту мог ему помешать.
Вечером Айрес Гомес вместе со своим старым приятелем местре Нунесом сидели за бутылкой вина валверде и неторопливо распивали его, смакуя каждый глоток, дабы растянуть скромную порцию живительного напитка, ибо иначе его никак не хватило бы па двух таких пьяниц.
Местре Нунес сладострастно обхватил губами край кувшина, отпил глоток вина и, слегка причмокнув, развалился па скамейке, скрестив руки на своем толстом животе и блаженно улыбаясь.
— Знаете что, дружище Айрес, хочу я у вас одну вещь спросить, да все никак не приходится.
— Пользуйтесь случаем, Нунес. Я к вашим услугам.
— Скажите мне, кто этот человек, что поехал с доном Диего, вы его каким-то странным именем называли, вроде и не португальским.
— А, это вы про Лоредано? Да так, проходимец один.
— Вы его знаете, Айрес?
— Как не знать! У нас он живет.
— Я не об этом; знаете ли вы, откуда он и кто такой?
— Ничего я толком не знаю! Явился как-то раз сюда и попросил приюта. А тут у нас убыл один из отряда — ну он и заступил его место.
— А когда это было, не припомните?
— Постойте-ка! Мне нынче пятьдесят девять стукнуло…
Эскудейро стал считать на пальцах, соображая, сколько ему тогда было лет.
— Как раз год назад, весной, в начале марта.
— Вы в этом уверены? — спросил местре Нунес.
— Да, все в точности так. Но что с вами такое?
Местре Нунес вскочил с места как ужаленный.
— Не может быть!
— Вы что, мне не верите?
— Нет, я не об этом, Айрес! Тут преступление! Дело рук сатаны! Самое ужасное христопродавство!
— Да что такое? Говорите же, на самом-то деле.
Местре Нунес пришел наконец в себя и поделился с эскудейро своими сомнениями по поводу брата Анджело ди Лука и его смерти, которую ничем нельзя было объяснить; он подчеркнул, что монах исчез именно тогда, когда появился авентурейро, и что тот тоже был итальянцем.
— И притом, — заключил Нунес, — тот же самый голос, те же глаза!.. Увидел я его сегодня, так даже вздрогнул с перепуга. Будто монах явился сюда с того света.
Айрес Гомес сорвался с места и, вспрыгнув на кровать, схватил висевший в головах палаш.
— Что вы собираетесь делать? — вскричал местре Нунес.
— Убить его, и на этот раз по-настоящему, чтобы он уже больше не мог явиться.
— Вы забыли, что он отправился в дальний путь?
— Ах, да… верно, — пробормотал эскудейро, скрежеща зубами.
За дверью послышался шорох. Друзья решили, что это ветер, и даже не обернулись; сидя друг против друга, они продолжали вполголоса разговор, нить которого была прервана неожиданным сообщением Нунеса.
Тем временем произошло нечто такое, на что достопочтенному эскудейро не мешало бы обратить внимание. Это раздался скрип ключа, который Руи повернул в скважине. Дверь была заперта.
Когда Лоредано услышал угрозу Алваро и понял, что ему придется ехать в Рио-де-Жанейро, он пал духом, но потом скоро пришел в себя, и сатанинская улыбка снова искривила его губы.
Улыбка эта и сейчас означала, что новый адский замысел вспыхнул в его мозгу, как блуждающий огонек, — из тех, что тихими ночами возникают во мраке.
Итальянцу пришло в голову, что именно теперь, когда все думают, что он в пути, он подготовит свой план и в ту же ночь приведет его в исполнение.
Переговорив с Руи Соэйро, он дал ему все указания, краткие, простые и вразумительные: надо было избавиться от всех, кто мог помешать.
В те времена жившие в «Пакекере» авентурейро, разумеется, не могли иметь отдельных комнат. Такой роскошью пользовались лишь немногие. Но даже тем, кто был в привилегированном положении, приходилось обычно солиться по двое в одной комнате; остальные спали в просторной галерее, занимавшей почти все крыло дома.
Исполняя указания Лоредано, Руи Соэйро устроил так, что в ту ночь рядом с каждым из авентурейро, преданных дону Антонио де Марису, находился один из участников заговора, притворявшийся спящим и ждавший только условного знака, чтобы всадить кинжал в горло соседа.
Во всех углах были припасены большие связки соломы. Они были разложены возле дверей и на карнизах под самой крышей. Достаточно было одной искры, чтобы пламя сразу же охватило весь дом.
Руи Соэйро выполнил все это осмотрительно, с благоразумием, достойным самого Лоредано; то, что он не успел сделать днем, было довершено ночью, когда все уснули.
Не забыл он и об особом указании Лоредано, и сам предложил Айресу Гомесу свои услуги, чтобы стоять на часах вместе с двумя товарищами, ввиду возможного нападения врага. Достойный эскудейро, знавший его как одного из самых храбрых в отряде, поддался обману и удовлетворил его просьбу.
Став хозяином положения, Руи мог теперь беспрепятственно все довести до конца. Чтобы обеспечить себе полную безопасность, он нашел способ избавиться от эскудейро, который в любую минуту мог ему помешать.
Вечером Айрес Гомес вместе со своим старым приятелем местре Нунесом сидели за бутылкой вина валверде и неторопливо распивали его, смакуя каждый глоток, дабы растянуть скромную порцию живительного напитка, ибо иначе его никак не хватило бы па двух таких пьяниц.
Местре Нунес сладострастно обхватил губами край кувшина, отпил глоток вина и, слегка причмокнув, развалился па скамейке, скрестив руки на своем толстом животе и блаженно улыбаясь.
— Знаете что, дружище Айрес, хочу я у вас одну вещь спросить, да все никак не приходится.
— Пользуйтесь случаем, Нунес. Я к вашим услугам.
— Скажите мне, кто этот человек, что поехал с доном Диего, вы его каким-то странным именем называли, вроде и не португальским.
— А, это вы про Лоредано? Да так, проходимец один.
— Вы его знаете, Айрес?
— Как не знать! У нас он живет.
— Я не об этом; знаете ли вы, откуда он и кто такой?
— Ничего я толком не знаю! Явился как-то раз сюда и попросил приюта. А тут у нас убыл один из отряда — ну он и заступил его место.
— А когда это было, не припомните?
— Постойте-ка! Мне нынче пятьдесят девять стукнуло…
Эскудейро стал считать на пальцах, соображая, сколько ему тогда было лет.
— Как раз год назад, весной, в начале марта.
— Вы в этом уверены? — спросил местре Нунес.
— Да, все в точности так. Но что с вами такое?
Местре Нунес вскочил с места как ужаленный.
— Не может быть!
— Вы что, мне не верите?
— Нет, я не об этом, Айрес! Тут преступление! Дело рук сатаны! Самое ужасное христопродавство!
— Да что такое? Говорите же, на самом-то деле.
Местре Нунес пришел наконец в себя и поделился с эскудейро своими сомнениями по поводу брата Анджело ди Лука и его смерти, которую ничем нельзя было объяснить; он подчеркнул, что монах исчез именно тогда, когда появился авентурейро, и что тот тоже был итальянцем.
— И притом, — заключил Нунес, — тот же самый голос, те же глаза!.. Увидел я его сегодня, так даже вздрогнул с перепуга. Будто монах явился сюда с того света.
Айрес Гомес сорвался с места и, вспрыгнув на кровать, схватил висевший в головах палаш.
— Что вы собираетесь делать? — вскричал местре Нунес.
— Убить его, и на этот раз по-настоящему, чтобы он уже больше не мог явиться.
— Вы забыли, что он отправился в дальний путь?
— Ах, да… верно, — пробормотал эскудейро, скрежеща зубами.
За дверью послышался шорох. Друзья решили, что это ветер, и даже не обернулись; сидя друг против друга, они продолжали вполголоса разговор, нить которого была прервана неожиданным сообщением Нунеса.
Тем временем произошло нечто такое, на что достопочтенному эскудейро не мешало бы обратить внимание. Это раздался скрип ключа, который Руи повернул в скважине. Дверь была заперта.