Страница:
На лиц, имевших доступ к императору, тяжелое впечатление производила раздражительность, вызванная неприятностями этой кампании, а также опьянение, поддерживаемое в нем иллюзиями, которые поощрялись лишь весьма немногими людьми, все еще продолжавшими разделять их. Каждый удваивал свою энергию, чтобы бороться с трудностями положения, становившегося день ото дня все более тяжелым. Назвать в числе тех, кто не пропускал ни одного случая, чтобы открыть глаза императору, князя Невшательского, герцога Фриульского, графов Дарю, Лобо, Дюронеля, Тюренна, де Нарбонна, герцога Пьяченцского [119] - значит лишь воздать справедливость возвышенному и благородному характеру этих людей. Хулители этой великой эпохи могут говорить, что хотят, но никогда еще ни один государь не был окружен более способными людьми, которые выше всего ставили общее благо и ни в малейшей мере не были льстецами, как бы ни было велико их восхищение великим человеком и их привязанность к нему. Необычайная обстановка, в которой мы находились, будила не столько честолюбие, сколько усердие и преданность. В различной форме в соответствии с характером и привычками каждого, но в какую бы дверь ни постучал император, он мог не сомневаться, что найдет там, если пожелает, истину, хотя бы и неприятную, но отнюдь не лесть. Слава уже не опьяняла никого, быть может, потому, что ею пресытились, а может быть, потому, что разум побуждал не доверять ее престижу. Прежде всего люди оставались добрыми французами и сохраняли сдержанность.
К чести императора надо сказать, что его принципы, его беспристрастие и прочность его доверия, предотвращавшая интриги, не в малой степени способствовали возникновению и сохранению этих благородных чувств. Все знали, что государь не любит перемен, и это давало каждому уверенность в своем положении, а такая уверенность укрепляла правдивость. Твердость императора направляла в одну сторону все взгляды и все честолюбивые стремления. Отечество и император сливались в свете единой славы, которая сделалась их общей славой. Он покорил все умы и увлек всех, заставляя волю каждого помогать без колебаний осуществлению его воли. Кто не был очарован влиянием этого высшего гения, выдающимися качествами государя, его добродушием, которое в интимном кругу было добродушием частного лица? Кто не восхищался в нем великим полководцем, законодателем, восстановителем общественного порядка, наконец, человеком, которому родина была обязана своим внутреним процветанием и окончанием гражданской войны? Наша промышленность выросла во стократ, финансы процветали, - разве все это не напоминало нам каждый миг, чем мы обязаны императору и чего мы еще можем ждать от него? Если в ту пору, когда такой успех и слава могли внушить добросовестные иллюзии огромнейшему большинству, иные предвидели также и те потери, которых надо было бояться, то их прозорливость объяснялась лишь их особым положением. Император изменил национальный характер.
Французы сделались серьезными; они приобрели солидную осанку, всех волновали великие вопросы современности; мелкие интересы примолкли, все чувства были, можно сказать, проникнуты патриотизмом; всякий покраснел бы, если бы проявил другие чувства. Люди, окружавшие императора, считали, для себя вопросом чести абсолютно не льстить ему. Некоторые даже выставляли напоказ свое стремление говорить ему правду, рискуя вызвать его неудовольствие. Таков был характер эпохи. Это не могло укрыться от тех, кто наблюдал ее. Оппозиция, которую замечал император, не ослабляли ничьей преданности и усердия. Он обращал на нее мало внимания и приписывал ее обычно узости взглядов, считая, что лишь немногие умы в состоянии охватить всю совокупность его великих планов. Не подлежит сомнению, что эта оппозиция, если судить хотя бы по мне, проистекала лишь из стремления оберегать интересы славы самого императора. Кто мог тогда предвидеть то, что случилось потом? Какое личное чувство, какой личный интерес могли бы игратъ руководящую роль среди этого хора всеобщей преданности? Можно утверждать, что люди руководствовались лишь интересами Франции и интересами сохранения чудодейственной славы императора. Тогда лишь этот двойной интерес и можно было противопоставить гигантским замыслам этой славы, об опасностях которых, казалось, предупреждал уже некий тайный инстинкт.
Несомненно, увлекающийся характер и честолюбие императора, заставлявшие его подвергаться такому риску на столь далеком расстоянии от Франции, гораздо больше бросались всем в глаза, когда события породили сомнения в успехе. Конечно, каждый в отдельности порицал его, но мир, неизменно отвергаемый Англией, мир, который император выдвигал как мотив всех своих замыслов, оправдывал эти замыслы в глазах нации, ибо действительные и воображаемые возможности еще долго будут пользоваться большим влиянием и даже большей властью над нашей нацией, чем разум и опыт.
Через десять дней после нашего прибытия в Витебск, чтобы раздобыть продовольствие, приходилось уже посылать лошадей за 10 - 12 лье от города. Оставшиеся жители все вооружились; нельзя было найти никаких транспортных средств. На поездки за продовольствием изводили лошадей, нуждавшихся в отдыхе; при этом и люди и лошади подвергались риску, ибо они могли быть захвачены казаками или перерезаны крестьянами, что частенько и случалось.
Генералы корпусов, не стоявших в первой линии, а также и административные начальники приезжали один за другим в Витебск. Как и чины штаба, они являлись на парады, после которых император беседовал с ними. Каждый день он садился на лошадь, чтобы производить большие разведки в окрестностях; несколько раз в течение дня посещал кухни и хлебопекарни. Много раз он осматривал прежние лагери и бивуаки русской армии, чтобы составить представление о ее численности; постоянно говорил, что ее численный состав был ниже той цифры, в которую он оценил его в начале кампании.
7 или 8 августа неприятель произвел глубокую разведку, направленную против корпуса генерала Себастиани [120] , который вынужден был отступить. Некоторые части понесли потери. При первом известии об этом император обрадовался. Он думал, что вся русская армия принимает участие в этом маневре и пробил, наконец, час долгожданной битвы. Но эта надежда была недолговечной. Император тотчас же узнал, что это была только рекогносцировка. Впрочем, она могла быть прологом к общему наступлению армии, и вплоть до следующего дня он лелеял эту мысль. Судя о планах своего противника по его предыдущим операциям, он отчаялся в возможности дождаться его наступления, когда узнал, что атака не имела последствий и неприятель отступил.
Не надеясь более, что на него нападут, как он мечтал с того момента, когда узнал, что князь Багратион присоединился 4 августа к главным силам, и не имея возможности дать армии необходимый отдых, поскольку неприятель со всеми своими силами находился так близко от него, император 10-го числа принял решение идти против неприятеля и повел движение правым флангом, чтобы перейти Днепр у Расасно, тогда как русские с той же целью производили такой же маневр, чтобы атаковать нас на правом берегу. Император выехал из Витебска 12-го в 11 часов вечера. 13-го утром он был в Расасно, на левом берегу Днепра; гвардия прибыла туда днем. В Витебске остались больные, раненые и очень маленький гарнизон. Император осуществлял свой план - дать большое сражение, чтобы отбросить неприятеля, предоставить отдых войскам, организовать страну и устроиться на зимние квартиры. Одновременно то же самое должны были сделать и корпуса на Двине. Твердо преследуя свою первую цель, он хотел все реорганизовать, для того чтобы в следующую кампанию иметь возможность двинуться походом на столицы, если только намеченные им меры и вызванные ими затруднения русского правительства не побудили бы Россию заключить мир зимою и даже раньше, - результат, о котором император мечтал более чем когда-либо, так как эта война ему надоела, и он, по его словам, не был бы требователен в вопросе об условиях мира.
По прибытии в Расасно император сел на лошадь, осмотрел проходившие корпуса, произвел очень далекую разведку за Лядами и возвратился на свой бивуак в Расасно только ночью. Назавтра с рассветом он был уже на лошади. Он поехал по берегу Днепра, принял донесения и ожидал рапорта от нескольких разведочных отрядов, составленных из поляков; этим отрядам было приказано объехать оба берега реки. Гвардия получила приказ выступить по дороге на Красный. Император также выехал в этом направлении. По пути он получил сведения, что завязался бой между кавалерией и русской дивизией, которой, как полагали, было поручено прикрывать Красный [121]. Он помчался туда галопом, но вскоре узнал, что 6ой уже кончен, и встретил неприятельские орудия, отбитые нашими войсками и сопровождаемые храбрецами, захватившими их. Каждый из них получил значительную денежную награду, а орудия были переданы гвардии, которой поручалось хранить эти первые трофеи кампании. Согласно донесениям, полученным императором, русская дивизия, подкрепленная несколькими казачьими сотнями, отнюдь не ожидала, что ей придется выдержать всю силу удара нашей кавалерии. Однако она держалась хорошо, образовала несколько каре и доблестно защищала свои орудия и позиции. Прорвать каре не удалось, но так как при каждой атаке их углы расстраивались, то некоторые солдаты оказывались в промежутках между каре и были изрублены, а при отступлении дивизия потеряла семь орудий. Выдержка ее была такова, что она дождалась вечера и воспользовалась дефиле, которые и спасли ее от полного разгрома.
Ночью император вернулся на гвардейский бивуак возле Ляд. Сведения, полученные от нескольких раненых русских, взятых в плен, положили конец всяким сомнениям императора и подтвердили ему факт передвижений генерала Барклая-де-Толли на правом берегу; он подозревал это уже с полудня на основании донесения одной из разведок. Всем корпусам было приказано ускорить свое движение на Смоленск. Император отправился вместе с гвардией еще до наступления дня, надеясь подойти к Смоленску раньше русской армии, мимо которой мы прошли, сами того не зная, когда двигались в Расасно через Бабиновичи.
15-го с раннего утра император помчался галопом к авангарду, подошедшему к воротам Смоленска. Обложив город, он быстро произвел разведку во всех окрестностях. Неприятель, казалось, обладал достаточными силами. Наши войска подходили.
День прошел в артиллерийской перестрелке и небольших атаках с целью исправления позиций, а также с целью продвинуться как можно ближе к городу. Назавтра город обложили еще теснее; мы захватили кладбище и несколько домов, господствовавших над возвышенностью, на которой построен город. Один из адъютантов, которого генерал Дальтон поместил на наблюдательный пост в ветряной мельнице, заметил утром, что русские выводят войска из города. Генерал отправился на мельницу и убедился, что под стенами города уже построились два или три полка и к ним присоединяются другие. Император приказал теснее сжать кольцо вокруг города, отбросить эти войска и даже постараться захватить их в плен. Атака была жаркой. Генерал Дальтон и все полковники его бригады были ранены, когда мужественно оттесняли русские корпуса к стенам города. Дальтон ворвался в город справа из-за соляных складов, находившихся между городом и загородными домами, но его ранение замедлило движение бригады, ее операции не дали новых результатов. Русские умирали храбро [122].
Вечером император приказал поставить несколько орудий для бомбардировки моста, который был достаточно виден, так что мы могли заметить передвижение войсковых частей: одни из них входили в город, другие покидали его. Вскоре мы узнали, что это были последние корпуса Барклая, которые только что прибыли и уже сменили часть гарнизона. В чем заключалась цель этой замены? Не было ли это прологом к новому отступлению? Император не знал, что думать, и заранее злился при мысли, что придется идти еще дальше, чтобы настигнуть эту армию, которую он принудил бы к сражению, если бы атаковал ее 48 часами раньше. Он спросил меня, что я думаю об эти передвижениях. Император добивался, чтобы я ответил, что русские будут держаться и дадут ему бой, к которому он стремился. Он был похож на человека, нуждающегося в утешении. Я, наоборот, думал, что так как русские выпустили из своих рук инициативу нападения и не могут, следовательно, выбирать свои позиции, то они предпочтут отступить. Я откровенно сказал ему это.
- Если это так, - ответил мне император тоном человека, внезапно принявшего решение, - то, отдавая мне Смоленск, один из своих священных городов, русские генералы бесчестят свое оружие в глазах своих солдат. Это даст мне выгодное положение. Мы их отбросим немного для нашего спокойствия. Я укреплю свои позиции. Мы, отдохнем, опираясь на этот пункт, организуем страну и тогда посмотрим, каково будет Александру.
Я займусь корпусами на Двине, которые ничего не делают, и моя армия будет более страшна, а моя позиция еще более грозна для России, чем если бы я выиграл два сражения. Я обоснуюсь в Витебске. Я поставлю под ружье Польшу, а потом решу, если будет нужно, идти ли на Москву или на Петербург. Я был счастлив видеть, что у императора такие здравые и мудрые намерения; я приветствовал их. Он казался мне возвышенным, великим и прозорливым, как в день своей самой прекрасной победы. Я ответил ему, что такой маневр действительно даст ему мир, так как он укрепит его дальнейшее продвижение. Вместе с тем он не заставляет гнаться за слишком далекими перспективами: маневры русских достаточно доказывают, что они хотят завлечь его внутрь страны, отдалить от спорных пунктов, запереть в своих льдах; не следует играть им в руку и т. д. Его величество, казалось, весьма одобрял мои рассуждения и принял окончательное решение. Я поспешил рассказать о моем разговоре князю Невшательскому, чтобы он постарался поддержать в императоре эти мудрые намерения, но он, по-видимому, сомневался, что они удержатся .после взятия Смоленска. Увы, он был более чем прав. Намерения императора так меня обрадовали, что и я начал строить иллюзии.
17-го русские должны были эвакуировать все позиции, находившиеся вне города. Император приказал подвезти осадные батареи и поставить 30 орудий, чтобы разрушить мост, который был прекрасно виден теперь, когда мы приблизились к городу. Эта батарея до такой степени беспокоила русских, что их колонны проходили по мосту бегом. Больше нельзя было сомневаться, что неприятель полностью отступает. Император, желая штурмовать город, отправил саперных офицеров и офицеров генерального штаба на разведку. Они вплотную подошли к городской ограде, но лестниц у них не было. Наконец, полученные донесения заставили императора отказаться от этого проекта. К вечеру отступательное движение неприятеля явно усилилось. Уже с утра город был в огне. Пожар, разжигаемый самим неприятелем, не прекратился, но еще более усилился за ночь. Это было ужасное зрелище - жестокое предвестие того, что нам предстояло увидеть в Москве. Я не мог заснуть и прогуливался по лагерю (было два часа ночи). Я был полон печальных размышлений о последствиях, к которым может привести эта война, если император не последует тем здравым побуждениям, которые были у него накануне. Ужасное зрелище разрушения рождало во мне, я думаю, предчувствие тех печальных событий, свидетелем которых я впоследствии оказался. Я беспрестанно вспоминал недавний разговор с императором, и это воспоминание меня немного успокаивало, но тотчас же мне приходили на память рассуждения князя Невшательского, а мой личный опыт мог лишь заставить меня разделить его мнение и его опасения. Ночь была холодная. Я подошел к одному из костров - перед императорскими палатками со стороны города - и задремал у огня, как вдруг вышел его величество с князем Невшательским и герцогом Истрийским. Они смотрели на пламя пожара, озарявшее весь горизонт, освещенный огнями наших бивуаков.
- Это извержение Везувия! - воскликнул император, хлопнув меня по плечу и разбудив. - Не правда ли - красивое зрелище, господин обер-шталмейстер?
- Ужасное, государь.
- Ба! - возразил император. - Вспомните, господа, изречение одного из римских императоров: труп врага всегда хорошо пахнет.
Это рассуждение ошеломило всех. Что касается меня, то я тотчас же вспомнил соображения князя Невшательского. Его слова и слова императора еще долго звучали в моих ушах. Я посмотрел на него. Мы переглянулись, как люди, понимающие друг друга без слов и слишком хорошо сознающие, что нельзя больше рассчитывать на те здравые мысли, которые так обрадовали меня накануне.
В четыре часа утра несколько мародеров, давно выжидавших момента, проникли в город через старые бреши, которые неприятель даже не потрудился заделать, в пять часов утра император узнал, что город эвакуирован. Он приказал, чтобы войска входили туда только корпусами, но солдаты уже проникали в город через различные проходы, которые им удалось открыть. Император сел на лошадь, осмотрел городскую стену с восточной стороны и вступил в город через старую брешь. Он проехал затем по городу и отправился к мосту. Там он провел целый день, чтобы ускорить его восстановление.
Все казенные здания на городской площади и все лучшие дома лишь незначительно пострадали от огня. Арсенал, в котором мало что оставалось, не был затронут пожаром. Пострадали все кварталы; жители бежали Вслед за армией; в городе осталось лишь несколько старух, несколько мужчин из простонародья, один
священник и один ремесленник. Они рассказали о том, что произошло в городе. От них нельзя было добыть никаких сведении об армии, даже о ее потерях. Император казался очень довольным и даже торжествующим.
- Не пройдет и месяца, - сказал он, - как мы будем в Москве; через шесть недель мы будем иметь мир.
Этот пророческий тон был, однако, убедительным не для всех, по крайней мере поскольку речь шла о мире.
Проект похода на Москву, каков бы ни был его результат, обещаемый императором с такой уверенностью, не улыбался никому. Наше отдаление от Франции и в особенности невзгоды всякого рода, которые являлись результатом новой русской тактики, сводившейся к разрушению всего, что приходилось оставлять нам, вплоть до жилищ, лишали славу всякого обаяния.
Маршал Ней [123] приготовил все для перехода через Днепр на расстоянии одного лье от города и для преследования русских, последние арьергарды которых были еще видны; перейдя реку, он направился следом за неприятелем и застал его на позициях у Валутиной горы. Генерал Боррелли, прикомандированный к штабу Неаполитанского короля, приехал, чтобы предупредить об этом императора, который не хотел верить, что готовится сопротивление и что неприятель занял эти позиции еще и иными войсками, кроме арьергарда. Но ряд донесений убедил его, что там находится более значительный корпус, и он тотчас же отправился туда и немедленно послал несколько офицеров к герцогу д'Абрантес[124] и даже к князю Невшательскому с приказом выступить, захватить русский корпус целиком и не дать ускользнуть ни одному неприятельскому солдату. Тем временем маршал Ней со свойственной ему неустрашимостью напал на неприятеля и опрокинул его, но гренадерская дивизия, прибывшая на подкрепление неприятельского арьергарда, держала позиции, несмотря на повторную атаку дивизии Юдена. Этот генерал один из наиболее выдающихся генералов нашей армии - был смертельно ранен в начале боя и прожил недолго после ранения. Это событие не помешало нашим войскам завладеть первой линией неприятельской позиции, но неприятель получил ряд подкреплений, а герцог д'Абрантес, который должен был обойти левый фланг русских, не прибыл вовремя; в результате русские до ночи сохранили свои главные позиции. Император, осмотрев местность с господствовавшей над ней возвышенности, снова послал герцогу д'Абрантес приказ действовать с должной энергией.
- Барклай сошел с ума, - сказал он. - Этот арьергард будет взят нами, если только Жюно ударит на него.
Узнав об исходе боя еще до своего прибытия к Валутиной горе, император возвратился в Смоленск очень сердитый на герцога д'Абрантес, который не действовал на сей раз с той энергией, какую он проявил во многих других случаях. Князь Невшательский, герцоги Истрийский и Эльхингенский упрекали его в том, что движения его были недостаточно быстрыми. Со своей стороны герцог д'Абрантес, корпус которого состоял из иностранных войск, возражал, что он был вынужден двигаться сомкнутой колонной, дабы не подвергаться риску, а кроме того, движение было замедлено препятствиями, вынудившими его уклониться вправо. Как уверяли князь Невшательский и Неаполитанский король, этих препятствий в действительности не существовало. (Я напоминаю здесь разноречивые доклады, которые были сделаны императору.) При первых же пушечных выстрелах Неаполитанский король лично отправился к герцогу д'Абрантес, корпус которого стоял впереди его войск. Задумав выгодную и блестящую диверсию, он настаивал, чтобы герцог ускорил свое движение.
- Ты обижаешься, - говорил он ему, - что ты не маршал. Вот прекрасный случай. Воспользуйся им. Ты наверняка заработаешь жезл.
Поджидая, чтобы подошла его кавалерия, король стал во главе вюртембержцев, составлявших авангард герцога, чтобы поскорее начать операции, и добился от герцога обещания, что он его поддержит. Эта кавалерия, которую король повел в атаку, отличилась в бою и отбросила русских, но корпус герцога д'Абрантес не последовал за королем, и он должен был замедлить свои операции, чтобы не испортить дела, и поджидать свою кавалерию, которая все еще находилась на некотором расстоянии отсюда, хотя и шла на рысях. Легко представить себе, как был недоволен император этими донесениями, которые он заставил повторить несколько раз.
- Жюно, - повторял он с горечью, - упустил русских. Из-за него я теряю кампанию.
В первый момент он добавлял к этому упреку суровые выводы и угрозы; но, по обыкновению, воспоминание о прежней хорошей службе Жюно взяло верх над мыслью о его теперешних ошибках, и недовольство императора осталось без последствий.
Император старался сделать из Смоленска, как он говорил, ось и надежный узловой пункт своих коммуникаций на случай, если он будет вынужден против своей воли идти дальше. День и ночь он работал с графом Дарю[125], чтобы уладить во всех подробностях административные вопросы и в частности вопрос о продовольствии и снабжении госпиталей.
По его приказу производилось много рекогносцировок в районе города и его окрестностей. Когда генерал де Шасслу явился к нему с отчетом об этих рекогносцировках, он сказал ему шутя:
- Уж не хотите ли вы устроить мне здесь новую Александрию и слопать у меня еще 50 миллионов?
Генерал де Шаслу не предлагал ничего подобного; он говорил лишь о некоторых работах по устройству оборонительного пункта на Днепре. Назавтра [126] император отдал приказ о производстве работ, как будто по-прежнему не желал идти далее Смоленска.
Отступление русских, не позволявшее предвидеть, где они остановятся, уверенность в том, что они сами подожгли свои здания в Смоленске, и весь характер этой войны, в ходе которой обе стороны взаимно губили друг друга и мы не достигали другого результата, кроме выигрыша территории, чего мы вовсе не хотели, - все это заставляло императора сильно задумываться и укрепляло его желание не идти дальше и попытаться завязать переговоры. Вот факты, которые не оставляют сомнений в том, что у него было такое намерение, о котором к тому же он открыто говорил князю Невшательскому и князю Экмюльскому. По прибытии в Смоленск император велел навести справки, не осталось ли здесь какого-нибудь легко раненного офицера или какого-нибудь более или менее видного человека из русских. Нашли только одного русского офицера [127], который прибыл сюда, кажется, в качестве парламентера и был по некоторым соображениям задержан здесь. Император принял его и после нескольких незначительных замечаний спросил, состоится ли сражение. Он добавил, что честь русских требует, чтобы они не сдавали свою страну без боя, не померявшись с нами силами хотя бы раз; после этого легко будет заключить мир - подобно двум дуэлянтам, которые примиряются после поединка. Война, сказал он, является чисто политической. Он не сердится на императора Александра, который, в свою очередь, не должен чувствовать обиды против него. Затем император сказал офицеру, что он отправит его обратно с тем условием, чтобы он передал императору Александру то, что он ему только что сказал, а именно, что он хочет мира и лишь от императора Александра зависело объясниться до того, как война началась. Офицер обязался передать эти слова, но заметил, что не верит в возможность мира до тех пор, пока французы остаются в России.
Поручив Неаполитанскому королю преследование русских, император подчинил ему князя Экмюльского и дал ему специальное указание непрерывно теснить врага, чтобы не дать ему времени собрать свои силы для боя, так как его цель - отбросить врага подальше, дабы предоставить отдых армии. На всякий случай император приказал мне приготовить сменных лошадей, чтобы он Мог тотчас же выехать к авангарду, если случится что-нибудь важное. Согласно инструкциям, полученным Неаполитанским королем, князь Экмюльский был ему подчинен; но инструкции, данные князю Экмюльскому, обязывали его лишь поддерживать короля в случае надобности, ничем не рисковать и не завязывать генерального сражения, то есть за исключением поддержки в случае надобности инструкции делали князя Экмюльского самостоятельным. Император на словах дал ему такие же указания и объяснил, в чем заключается его цель. Кроме того, он назавтра же, а потом и на следующий день писал в том же духе маршалу, требуя от него сведений о происходящем, добавляя, что он не хочет полагаться на донесения Неаполитанского короля, который легко может увлечься, тогда как он, император, не хочет ввязываться во что-либо.
К чести императора надо сказать, что его принципы, его беспристрастие и прочность его доверия, предотвращавшая интриги, не в малой степени способствовали возникновению и сохранению этих благородных чувств. Все знали, что государь не любит перемен, и это давало каждому уверенность в своем положении, а такая уверенность укрепляла правдивость. Твердость императора направляла в одну сторону все взгляды и все честолюбивые стремления. Отечество и император сливались в свете единой славы, которая сделалась их общей славой. Он покорил все умы и увлек всех, заставляя волю каждого помогать без колебаний осуществлению его воли. Кто не был очарован влиянием этого высшего гения, выдающимися качествами государя, его добродушием, которое в интимном кругу было добродушием частного лица? Кто не восхищался в нем великим полководцем, законодателем, восстановителем общественного порядка, наконец, человеком, которому родина была обязана своим внутреним процветанием и окончанием гражданской войны? Наша промышленность выросла во стократ, финансы процветали, - разве все это не напоминало нам каждый миг, чем мы обязаны императору и чего мы еще можем ждать от него? Если в ту пору, когда такой успех и слава могли внушить добросовестные иллюзии огромнейшему большинству, иные предвидели также и те потери, которых надо было бояться, то их прозорливость объяснялась лишь их особым положением. Император изменил национальный характер.
Французы сделались серьезными; они приобрели солидную осанку, всех волновали великие вопросы современности; мелкие интересы примолкли, все чувства были, можно сказать, проникнуты патриотизмом; всякий покраснел бы, если бы проявил другие чувства. Люди, окружавшие императора, считали, для себя вопросом чести абсолютно не льстить ему. Некоторые даже выставляли напоказ свое стремление говорить ему правду, рискуя вызвать его неудовольствие. Таков был характер эпохи. Это не могло укрыться от тех, кто наблюдал ее. Оппозиция, которую замечал император, не ослабляли ничьей преданности и усердия. Он обращал на нее мало внимания и приписывал ее обычно узости взглядов, считая, что лишь немногие умы в состоянии охватить всю совокупность его великих планов. Не подлежит сомнению, что эта оппозиция, если судить хотя бы по мне, проистекала лишь из стремления оберегать интересы славы самого императора. Кто мог тогда предвидеть то, что случилось потом? Какое личное чувство, какой личный интерес могли бы игратъ руководящую роль среди этого хора всеобщей преданности? Можно утверждать, что люди руководствовались лишь интересами Франции и интересами сохранения чудодейственной славы императора. Тогда лишь этот двойной интерес и можно было противопоставить гигантским замыслам этой славы, об опасностях которых, казалось, предупреждал уже некий тайный инстинкт.
Несомненно, увлекающийся характер и честолюбие императора, заставлявшие его подвергаться такому риску на столь далеком расстоянии от Франции, гораздо больше бросались всем в глаза, когда события породили сомнения в успехе. Конечно, каждый в отдельности порицал его, но мир, неизменно отвергаемый Англией, мир, который император выдвигал как мотив всех своих замыслов, оправдывал эти замыслы в глазах нации, ибо действительные и воображаемые возможности еще долго будут пользоваться большим влиянием и даже большей властью над нашей нацией, чем разум и опыт.
Через десять дней после нашего прибытия в Витебск, чтобы раздобыть продовольствие, приходилось уже посылать лошадей за 10 - 12 лье от города. Оставшиеся жители все вооружились; нельзя было найти никаких транспортных средств. На поездки за продовольствием изводили лошадей, нуждавшихся в отдыхе; при этом и люди и лошади подвергались риску, ибо они могли быть захвачены казаками или перерезаны крестьянами, что частенько и случалось.
Генералы корпусов, не стоявших в первой линии, а также и административные начальники приезжали один за другим в Витебск. Как и чины штаба, они являлись на парады, после которых император беседовал с ними. Каждый день он садился на лошадь, чтобы производить большие разведки в окрестностях; несколько раз в течение дня посещал кухни и хлебопекарни. Много раз он осматривал прежние лагери и бивуаки русской армии, чтобы составить представление о ее численности; постоянно говорил, что ее численный состав был ниже той цифры, в которую он оценил его в начале кампании.
7 или 8 августа неприятель произвел глубокую разведку, направленную против корпуса генерала Себастиани [120] , который вынужден был отступить. Некоторые части понесли потери. При первом известии об этом император обрадовался. Он думал, что вся русская армия принимает участие в этом маневре и пробил, наконец, час долгожданной битвы. Но эта надежда была недолговечной. Император тотчас же узнал, что это была только рекогносцировка. Впрочем, она могла быть прологом к общему наступлению армии, и вплоть до следующего дня он лелеял эту мысль. Судя о планах своего противника по его предыдущим операциям, он отчаялся в возможности дождаться его наступления, когда узнал, что атака не имела последствий и неприятель отступил.
Не надеясь более, что на него нападут, как он мечтал с того момента, когда узнал, что князь Багратион присоединился 4 августа к главным силам, и не имея возможности дать армии необходимый отдых, поскольку неприятель со всеми своими силами находился так близко от него, император 10-го числа принял решение идти против неприятеля и повел движение правым флангом, чтобы перейти Днепр у Расасно, тогда как русские с той же целью производили такой же маневр, чтобы атаковать нас на правом берегу. Император выехал из Витебска 12-го в 11 часов вечера. 13-го утром он был в Расасно, на левом берегу Днепра; гвардия прибыла туда днем. В Витебске остались больные, раненые и очень маленький гарнизон. Император осуществлял свой план - дать большое сражение, чтобы отбросить неприятеля, предоставить отдых войскам, организовать страну и устроиться на зимние квартиры. Одновременно то же самое должны были сделать и корпуса на Двине. Твердо преследуя свою первую цель, он хотел все реорганизовать, для того чтобы в следующую кампанию иметь возможность двинуться походом на столицы, если только намеченные им меры и вызванные ими затруднения русского правительства не побудили бы Россию заключить мир зимою и даже раньше, - результат, о котором император мечтал более чем когда-либо, так как эта война ему надоела, и он, по его словам, не был бы требователен в вопросе об условиях мира.
По прибытии в Расасно император сел на лошадь, осмотрел проходившие корпуса, произвел очень далекую разведку за Лядами и возвратился на свой бивуак в Расасно только ночью. Назавтра с рассветом он был уже на лошади. Он поехал по берегу Днепра, принял донесения и ожидал рапорта от нескольких разведочных отрядов, составленных из поляков; этим отрядам было приказано объехать оба берега реки. Гвардия получила приказ выступить по дороге на Красный. Император также выехал в этом направлении. По пути он получил сведения, что завязался бой между кавалерией и русской дивизией, которой, как полагали, было поручено прикрывать Красный [121]. Он помчался туда галопом, но вскоре узнал, что 6ой уже кончен, и встретил неприятельские орудия, отбитые нашими войсками и сопровождаемые храбрецами, захватившими их. Каждый из них получил значительную денежную награду, а орудия были переданы гвардии, которой поручалось хранить эти первые трофеи кампании. Согласно донесениям, полученным императором, русская дивизия, подкрепленная несколькими казачьими сотнями, отнюдь не ожидала, что ей придется выдержать всю силу удара нашей кавалерии. Однако она держалась хорошо, образовала несколько каре и доблестно защищала свои орудия и позиции. Прорвать каре не удалось, но так как при каждой атаке их углы расстраивались, то некоторые солдаты оказывались в промежутках между каре и были изрублены, а при отступлении дивизия потеряла семь орудий. Выдержка ее была такова, что она дождалась вечера и воспользовалась дефиле, которые и спасли ее от полного разгрома.
Ночью император вернулся на гвардейский бивуак возле Ляд. Сведения, полученные от нескольких раненых русских, взятых в плен, положили конец всяким сомнениям императора и подтвердили ему факт передвижений генерала Барклая-де-Толли на правом берегу; он подозревал это уже с полудня на основании донесения одной из разведок. Всем корпусам было приказано ускорить свое движение на Смоленск. Император отправился вместе с гвардией еще до наступления дня, надеясь подойти к Смоленску раньше русской армии, мимо которой мы прошли, сами того не зная, когда двигались в Расасно через Бабиновичи.
15-го с раннего утра император помчался галопом к авангарду, подошедшему к воротам Смоленска. Обложив город, он быстро произвел разведку во всех окрестностях. Неприятель, казалось, обладал достаточными силами. Наши войска подходили.
День прошел в артиллерийской перестрелке и небольших атаках с целью исправления позиций, а также с целью продвинуться как можно ближе к городу. Назавтра город обложили еще теснее; мы захватили кладбище и несколько домов, господствовавших над возвышенностью, на которой построен город. Один из адъютантов, которого генерал Дальтон поместил на наблюдательный пост в ветряной мельнице, заметил утром, что русские выводят войска из города. Генерал отправился на мельницу и убедился, что под стенами города уже построились два или три полка и к ним присоединяются другие. Император приказал теснее сжать кольцо вокруг города, отбросить эти войска и даже постараться захватить их в плен. Атака была жаркой. Генерал Дальтон и все полковники его бригады были ранены, когда мужественно оттесняли русские корпуса к стенам города. Дальтон ворвался в город справа из-за соляных складов, находившихся между городом и загородными домами, но его ранение замедлило движение бригады, ее операции не дали новых результатов. Русские умирали храбро [122].
Вечером император приказал поставить несколько орудий для бомбардировки моста, который был достаточно виден, так что мы могли заметить передвижение войсковых частей: одни из них входили в город, другие покидали его. Вскоре мы узнали, что это были последние корпуса Барклая, которые только что прибыли и уже сменили часть гарнизона. В чем заключалась цель этой замены? Не было ли это прологом к новому отступлению? Император не знал, что думать, и заранее злился при мысли, что придется идти еще дальше, чтобы настигнуть эту армию, которую он принудил бы к сражению, если бы атаковал ее 48 часами раньше. Он спросил меня, что я думаю об эти передвижениях. Император добивался, чтобы я ответил, что русские будут держаться и дадут ему бой, к которому он стремился. Он был похож на человека, нуждающегося в утешении. Я, наоборот, думал, что так как русские выпустили из своих рук инициативу нападения и не могут, следовательно, выбирать свои позиции, то они предпочтут отступить. Я откровенно сказал ему это.
- Если это так, - ответил мне император тоном человека, внезапно принявшего решение, - то, отдавая мне Смоленск, один из своих священных городов, русские генералы бесчестят свое оружие в глазах своих солдат. Это даст мне выгодное положение. Мы их отбросим немного для нашего спокойствия. Я укреплю свои позиции. Мы, отдохнем, опираясь на этот пункт, организуем страну и тогда посмотрим, каково будет Александру.
Я займусь корпусами на Двине, которые ничего не делают, и моя армия будет более страшна, а моя позиция еще более грозна для России, чем если бы я выиграл два сражения. Я обоснуюсь в Витебске. Я поставлю под ружье Польшу, а потом решу, если будет нужно, идти ли на Москву или на Петербург. Я был счастлив видеть, что у императора такие здравые и мудрые намерения; я приветствовал их. Он казался мне возвышенным, великим и прозорливым, как в день своей самой прекрасной победы. Я ответил ему, что такой маневр действительно даст ему мир, так как он укрепит его дальнейшее продвижение. Вместе с тем он не заставляет гнаться за слишком далекими перспективами: маневры русских достаточно доказывают, что они хотят завлечь его внутрь страны, отдалить от спорных пунктов, запереть в своих льдах; не следует играть им в руку и т. д. Его величество, казалось, весьма одобрял мои рассуждения и принял окончательное решение. Я поспешил рассказать о моем разговоре князю Невшательскому, чтобы он постарался поддержать в императоре эти мудрые намерения, но он, по-видимому, сомневался, что они удержатся .после взятия Смоленска. Увы, он был более чем прав. Намерения императора так меня обрадовали, что и я начал строить иллюзии.
17-го русские должны были эвакуировать все позиции, находившиеся вне города. Император приказал подвезти осадные батареи и поставить 30 орудий, чтобы разрушить мост, который был прекрасно виден теперь, когда мы приблизились к городу. Эта батарея до такой степени беспокоила русских, что их колонны проходили по мосту бегом. Больше нельзя было сомневаться, что неприятель полностью отступает. Император, желая штурмовать город, отправил саперных офицеров и офицеров генерального штаба на разведку. Они вплотную подошли к городской ограде, но лестниц у них не было. Наконец, полученные донесения заставили императора отказаться от этого проекта. К вечеру отступательное движение неприятеля явно усилилось. Уже с утра город был в огне. Пожар, разжигаемый самим неприятелем, не прекратился, но еще более усилился за ночь. Это было ужасное зрелище - жестокое предвестие того, что нам предстояло увидеть в Москве. Я не мог заснуть и прогуливался по лагерю (было два часа ночи). Я был полон печальных размышлений о последствиях, к которым может привести эта война, если император не последует тем здравым побуждениям, которые были у него накануне. Ужасное зрелище разрушения рождало во мне, я думаю, предчувствие тех печальных событий, свидетелем которых я впоследствии оказался. Я беспрестанно вспоминал недавний разговор с императором, и это воспоминание меня немного успокаивало, но тотчас же мне приходили на память рассуждения князя Невшательского, а мой личный опыт мог лишь заставить меня разделить его мнение и его опасения. Ночь была холодная. Я подошел к одному из костров - перед императорскими палатками со стороны города - и задремал у огня, как вдруг вышел его величество с князем Невшательским и герцогом Истрийским. Они смотрели на пламя пожара, озарявшее весь горизонт, освещенный огнями наших бивуаков.
- Это извержение Везувия! - воскликнул император, хлопнув меня по плечу и разбудив. - Не правда ли - красивое зрелище, господин обер-шталмейстер?
- Ужасное, государь.
- Ба! - возразил император. - Вспомните, господа, изречение одного из римских императоров: труп врага всегда хорошо пахнет.
Это рассуждение ошеломило всех. Что касается меня, то я тотчас же вспомнил соображения князя Невшательского. Его слова и слова императора еще долго звучали в моих ушах. Я посмотрел на него. Мы переглянулись, как люди, понимающие друг друга без слов и слишком хорошо сознающие, что нельзя больше рассчитывать на те здравые мысли, которые так обрадовали меня накануне.
В четыре часа утра несколько мародеров, давно выжидавших момента, проникли в город через старые бреши, которые неприятель даже не потрудился заделать, в пять часов утра император узнал, что город эвакуирован. Он приказал, чтобы войска входили туда только корпусами, но солдаты уже проникали в город через различные проходы, которые им удалось открыть. Император сел на лошадь, осмотрел городскую стену с восточной стороны и вступил в город через старую брешь. Он проехал затем по городу и отправился к мосту. Там он провел целый день, чтобы ускорить его восстановление.
Все казенные здания на городской площади и все лучшие дома лишь незначительно пострадали от огня. Арсенал, в котором мало что оставалось, не был затронут пожаром. Пострадали все кварталы; жители бежали Вслед за армией; в городе осталось лишь несколько старух, несколько мужчин из простонародья, один
священник и один ремесленник. Они рассказали о том, что произошло в городе. От них нельзя было добыть никаких сведении об армии, даже о ее потерях. Император казался очень довольным и даже торжествующим.
- Не пройдет и месяца, - сказал он, - как мы будем в Москве; через шесть недель мы будем иметь мир.
Этот пророческий тон был, однако, убедительным не для всех, по крайней мере поскольку речь шла о мире.
Проект похода на Москву, каков бы ни был его результат, обещаемый императором с такой уверенностью, не улыбался никому. Наше отдаление от Франции и в особенности невзгоды всякого рода, которые являлись результатом новой русской тактики, сводившейся к разрушению всего, что приходилось оставлять нам, вплоть до жилищ, лишали славу всякого обаяния.
Маршал Ней [123] приготовил все для перехода через Днепр на расстоянии одного лье от города и для преследования русских, последние арьергарды которых были еще видны; перейдя реку, он направился следом за неприятелем и застал его на позициях у Валутиной горы. Генерал Боррелли, прикомандированный к штабу Неаполитанского короля, приехал, чтобы предупредить об этом императора, который не хотел верить, что готовится сопротивление и что неприятель занял эти позиции еще и иными войсками, кроме арьергарда. Но ряд донесений убедил его, что там находится более значительный корпус, и он тотчас же отправился туда и немедленно послал несколько офицеров к герцогу д'Абрантес[124] и даже к князю Невшательскому с приказом выступить, захватить русский корпус целиком и не дать ускользнуть ни одному неприятельскому солдату. Тем временем маршал Ней со свойственной ему неустрашимостью напал на неприятеля и опрокинул его, но гренадерская дивизия, прибывшая на подкрепление неприятельского арьергарда, держала позиции, несмотря на повторную атаку дивизии Юдена. Этот генерал один из наиболее выдающихся генералов нашей армии - был смертельно ранен в начале боя и прожил недолго после ранения. Это событие не помешало нашим войскам завладеть первой линией неприятельской позиции, но неприятель получил ряд подкреплений, а герцог д'Абрантес, который должен был обойти левый фланг русских, не прибыл вовремя; в результате русские до ночи сохранили свои главные позиции. Император, осмотрев местность с господствовавшей над ней возвышенности, снова послал герцогу д'Абрантес приказ действовать с должной энергией.
- Барклай сошел с ума, - сказал он. - Этот арьергард будет взят нами, если только Жюно ударит на него.
Узнав об исходе боя еще до своего прибытия к Валутиной горе, император возвратился в Смоленск очень сердитый на герцога д'Абрантес, который не действовал на сей раз с той энергией, какую он проявил во многих других случаях. Князь Невшательский, герцоги Истрийский и Эльхингенский упрекали его в том, что движения его были недостаточно быстрыми. Со своей стороны герцог д'Абрантес, корпус которого состоял из иностранных войск, возражал, что он был вынужден двигаться сомкнутой колонной, дабы не подвергаться риску, а кроме того, движение было замедлено препятствиями, вынудившими его уклониться вправо. Как уверяли князь Невшательский и Неаполитанский король, этих препятствий в действительности не существовало. (Я напоминаю здесь разноречивые доклады, которые были сделаны императору.) При первых же пушечных выстрелах Неаполитанский король лично отправился к герцогу д'Абрантес, корпус которого стоял впереди его войск. Задумав выгодную и блестящую диверсию, он настаивал, чтобы герцог ускорил свое движение.
- Ты обижаешься, - говорил он ему, - что ты не маршал. Вот прекрасный случай. Воспользуйся им. Ты наверняка заработаешь жезл.
Поджидая, чтобы подошла его кавалерия, король стал во главе вюртембержцев, составлявших авангард герцога, чтобы поскорее начать операции, и добился от герцога обещания, что он его поддержит. Эта кавалерия, которую король повел в атаку, отличилась в бою и отбросила русских, но корпус герцога д'Абрантес не последовал за королем, и он должен был замедлить свои операции, чтобы не испортить дела, и поджидать свою кавалерию, которая все еще находилась на некотором расстоянии отсюда, хотя и шла на рысях. Легко представить себе, как был недоволен император этими донесениями, которые он заставил повторить несколько раз.
- Жюно, - повторял он с горечью, - упустил русских. Из-за него я теряю кампанию.
В первый момент он добавлял к этому упреку суровые выводы и угрозы; но, по обыкновению, воспоминание о прежней хорошей службе Жюно взяло верх над мыслью о его теперешних ошибках, и недовольство императора осталось без последствий.
Император старался сделать из Смоленска, как он говорил, ось и надежный узловой пункт своих коммуникаций на случай, если он будет вынужден против своей воли идти дальше. День и ночь он работал с графом Дарю[125], чтобы уладить во всех подробностях административные вопросы и в частности вопрос о продовольствии и снабжении госпиталей.
По его приказу производилось много рекогносцировок в районе города и его окрестностей. Когда генерал де Шасслу явился к нему с отчетом об этих рекогносцировках, он сказал ему шутя:
- Уж не хотите ли вы устроить мне здесь новую Александрию и слопать у меня еще 50 миллионов?
Генерал де Шаслу не предлагал ничего подобного; он говорил лишь о некоторых работах по устройству оборонительного пункта на Днепре. Назавтра [126] император отдал приказ о производстве работ, как будто по-прежнему не желал идти далее Смоленска.
Отступление русских, не позволявшее предвидеть, где они остановятся, уверенность в том, что они сами подожгли свои здания в Смоленске, и весь характер этой войны, в ходе которой обе стороны взаимно губили друг друга и мы не достигали другого результата, кроме выигрыша территории, чего мы вовсе не хотели, - все это заставляло императора сильно задумываться и укрепляло его желание не идти дальше и попытаться завязать переговоры. Вот факты, которые не оставляют сомнений в том, что у него было такое намерение, о котором к тому же он открыто говорил князю Невшательскому и князю Экмюльскому. По прибытии в Смоленск император велел навести справки, не осталось ли здесь какого-нибудь легко раненного офицера или какого-нибудь более или менее видного человека из русских. Нашли только одного русского офицера [127], который прибыл сюда, кажется, в качестве парламентера и был по некоторым соображениям задержан здесь. Император принял его и после нескольких незначительных замечаний спросил, состоится ли сражение. Он добавил, что честь русских требует, чтобы они не сдавали свою страну без боя, не померявшись с нами силами хотя бы раз; после этого легко будет заключить мир - подобно двум дуэлянтам, которые примиряются после поединка. Война, сказал он, является чисто политической. Он не сердится на императора Александра, который, в свою очередь, не должен чувствовать обиды против него. Затем император сказал офицеру, что он отправит его обратно с тем условием, чтобы он передал императору Александру то, что он ему только что сказал, а именно, что он хочет мира и лишь от императора Александра зависело объясниться до того, как война началась. Офицер обязался передать эти слова, но заметил, что не верит в возможность мира до тех пор, пока французы остаются в России.
Поручив Неаполитанскому королю преследование русских, император подчинил ему князя Экмюльского и дал ему специальное указание непрерывно теснить врага, чтобы не дать ему времени собрать свои силы для боя, так как его цель - отбросить врага подальше, дабы предоставить отдых армии. На всякий случай император приказал мне приготовить сменных лошадей, чтобы он Мог тотчас же выехать к авангарду, если случится что-нибудь важное. Согласно инструкциям, полученным Неаполитанским королем, князь Экмюльский был ему подчинен; но инструкции, данные князю Экмюльскому, обязывали его лишь поддерживать короля в случае надобности, ничем не рисковать и не завязывать генерального сражения, то есть за исключением поддержки в случае надобности инструкции делали князя Экмюльского самостоятельным. Император на словах дал ему такие же указания и объяснил, в чем заключается его цель. Кроме того, он назавтра же, а потом и на следующий день писал в том же духе маршалу, требуя от него сведений о происходящем, добавляя, что он не хочет полагаться на донесения Неаполитанского короля, который легко может увлечься, тогда как он, император, не хочет ввязываться во что-либо.