де Куатьэ Анхель. Превращение духа

Анхель де Куатьэ
ПРЕВРАЩЕНИЕ ДУХА
Книга Андрея. Часть первая

 
   Санкт-Петербург
   Издательский Дом "Нева"
   2005
 
    Духовное развитие — это вовсе не череда побед… Становление Духа — это долгая вереница поражений. Ведь чтобы найти себя, нужно прежде себя потерять. А терять больно и страшно. Шаг за шагом, капля за каплей. Духовный кризис — это абсолютное одиночество. Ты один на один с Вечным Молчанием. Ты — один. И кто-то должен начать говорить — в тебе, с тобой, о тебе. Каждый ищущий ощущает в себе эту Жажду, но не всякому хватает мужества слышать правду. Пройти через боль, чтобы ощутить ещё большую муку — вот испытание, которое ждёт нас на пути «ПРЕВРАЩЕНИЯ ДУХА».
    Свобода — это взгляд в лицо собственному страху!
    «Дух приходит в мир этот невинным ребёнком, но мир полон страха. Здесь каждая тень боится собственной тени».
   Сайт в Интернете, посвящённый Анхелю де Куатьэ: www.FourZero.net
 

ПИСЬМО ИЗДАТЕЛЮ ОТ АНХЕЛЯ ДЕ КУАТЬЭ

 
    Уважаемый Издатель!
    Однажды Вы уже опубликовали под моим именем Митин дневник — книгу о четвёртой Скрижали Завета. И я искренне благодарен Вам за эту работу, это действительно очень важно. Ведь в своём дневнике Митя рассказал нам о том, что он пережил, столкнувшись с самым тяжёлым в своей жизни испытанием. Он оказался перед выбором. Он должен был переступить через свой страх, через свой ужас — страх доверять, страх довериться. И разве же это не знакомо всем нам? Каждому человеку?
    Да, все мы живём со страхом в душе. Это правда. Отрицать это — значит обманывать самих себя. Подчас мы боимся, даже не осознавая этого. Но способен ли испуганный человек доверять жизни?.. Можем ли мы доверять себе, если за нашими поступками стоит страх? Например, страх показаться плохим? Или страх выглядеть глупым, каким-то «не таким»? И что наши принципы, обеты и клятвы, если и за ними прячется страх? Стоит только приглядеться, посмотреть глубже. И вот — он, наш. страх.
    Я думаю, что люди, прочитавшие Митин дневник, поняли что-то очень важное о самих себе, о своей душе и о своём сердце. Я верю, что эта книга изменила их — хоть чуть-чуть. Сделала лучше, чище, мудрее.
    И сейчас я снова обращаюсь к Вам с просьбой о публикации книги. Она не моя. Это книга Андрея. Того самого, что помог нам найти все семь Скрижалей Завета. Его слова придали нам сил и уверенности, когда мы только начали наши поиски. Именно благодаря Андрею Максим справился со своей болью. Андрей помог и Мите, и в поисках пятой Скрижали. Он — учитель Саши, без него бы она не открыла в себе Скрижаль. Он сам — хранитель Скрижали, седьмой. А вторая Скрижаль… Вторая Скрижаль была в его книге. Книге, которую перед самой своей смертью читал Илья.
    «Каждый только хочет быть, но никто не является тем, что он есть», — эта цитата в «Возьми с собой плеть» из Книги Андрея. Андрей написал свою книгу словно бы специально для Ильи. Он написал её для человека, задыхающегося от ненависти к окружающему его миру. Для человека, который ненавидит мир, потому что в душе он ненавидит самого себя, и только себя.
    Знакомое чувство, правда? Мы все ненавидим себя. Подсознательно. За то, что мы не такие, какими хотели бы быть. Мы понимаем, что на самом деле мы другие, что в нас есть Свет. Но мы же не являемся Светом! И мы ненавидим себя за это. И от этой ненависти в нас живёт страх, от этого боль, от этого — страдание сердца.
    Публикация этой книги — мой долг перед Ильёй. Перед человеком, которого мы не смогли, не сумели спасти. Но даже если бы я и не чувствовал за собой этой ответственности, я бы всё равно просил Вас издать эту книгу. Книга Андрея проникнута мистической силой. Когда я прочел её, я понял, что передо мной не просто художественное произведение, не просто философский трактат. Передо мной — подстрочник мистического таинства, своеобразная стенограмма преображения духа.
    У индейцев есть высшее таинство посвящения. Если перевести его название на русский язык, то получится абракадабра — «Истинная Смерть Возрождения». Но это не абракадабра. Так и есть. Чести пройти это посвящение удостаиваются только самые великие шаманы. И вот, читая Книгу Андрея, я понял, что в ней рассказывается именно об этом таинстве, об этом посвящении. Рассказывается в образах и символах понятных для человека русской менталъности — для русского сознания, для русской души. Иначе, лучше, точнее это вряд ли можно было бы рассказать.
    И сейчас я прошу Вас сделать Книгу Андрея достоянием многих людей. Дать им возможность соприкоснуться с этим знанием. Знанием, которое едино для всех народов и всех культур, но ставшее подлинно российским именно в этой книге.
    Анхелъ де Куатъэ
 

ПРЕДИСЛОВИЕ АНХЕЛЯ ДЕ КУАТЬЭ
к первой части Книги Андрея
«ПРЕОБРАЖЕНИЕ ДУХА»

   Книга Андрея состоит из трёх частей. Каждая из них имеет особенный смысл и особенное значение. И каждая соотносится с одним из трёх этапов высшего таинства посвящения Шамана. Именно поэтому о каждой из этих частей и нужно говорить отдельно.
   Первая часть Книги Андрея называется «Преображение духа».
   Шаманы, прошедшие обряд посвящения «Истинная Смерть Воскрешения», утверждают, что в потустороннем мире у каждого человека есть свой Двойник. Возможно, в России его бы назвали ангелом-хранителем.
   Явление Двойника — первый из трёх этапов обряда посвящения.
   Наш Двойник обладает истинным знанием. Он незаметно покровительствует нам, помогает. Но пока он дублирует нас в потустороннем мире, мы отлучены от истинного знания. Человек как бы платит дань — его оберегают, но в обмен за это покровительство его не допускают к знанию.
   Явление Двойника даёт человеку возможность обменять свою защищённость на истинное знание. Соприкоснувшись, через Двойника, с источником знания, человек, как правило, испытывает эйфорию. Он начинает жадно впитывать это знание. Он рад, он счастлив. Пока он даже не подозревает, что с каждым глотком откровения он приближает свою смерть.
   Только готовый к посвящению шаман замечает в этом подвох. Он спохватывается и успевает остановиться. Знание нельзя получить извне, без труда и душевной работы. Оно может прийти только изнутри, через внутренний Свет. Поэтому, если человек, вдруг, получает к этому знанию открытый доступ, значит, он должен будет чем-то за него заплатить. И цена будет самой большой — жизнь.
   Поэтому готовый к посвящению шаман и останавливается. Если же человек не готов к явлению Двойника, он не замечает этого подвоха, бесконтрольно, как оголодавший пёс, поглощает это знание и гибнет.
    Анхелъ де Куатъэ
 

ПРЕДИСЛОВИЕ «КАНАТНОГО ПЛЯСУНА»

I

   Привет! Я канатный плясун. Впрочем, нет. Не совсем так… По своей специальности я самый обычный, рядовой, можно сказать, врач-психотерапевт, а не акробат и не самоубийца. Но появился у меня внезапно новый, странный, загадочный даже знакомый, назвал меня «канатным плясуном», и я почему-то ему поверил.
   А, ведь, ему и нельзя не верить, он не просто убедителен — он прост. Рядом с ним я чувствую себя малым ребёнком — доверчивым, в меру глупым, заворожённым и благодарным. Этим счастьем и в детстве-то не особенно балуют, а тут бери — не хочу и оплаты не попросят.
   Если сказать, что он к себе располагает, так это значит ничего не сказать. Он потрясающий! О, если бы вы могли его видеть… Представьте себе: перс с огромными карими глазами, атлетическая фигура и улыбка, способная ободрить даже самую смятенную душу.
   Он серьёзен, даже строг временами, но при этом во всех его жестах, во взгляде, в голосе сквозит удивительная нежность. Его движения и статические позы завораживают своей внутренней силой, а взгляд словно бездна — манит, кружит голову, окрыляет.
   Его слова, каждое его слово — весомо, осмысленно, точно направлено в цель. Но он не заискивает, не пытается объяснять, не притормаживает на поворотах, он говорит ровно столько, сколько может быть сказано.
   Я бы слушал его и слушал, вечность бы слушал, не прерываясь ни на секунду! Да вот только он сам время от времени замолкает внезапно и словно пропадает, уходит куда-то. Что таится в этом молчании? Что?.. Я теряюсь, я заворожён.
   А может быть, я просто сошёл с ума? По крайней мере, «критики» к своему состоянию у меня нет. Впрочем… Так или иначе, но я решил делать дневниковые записи (занятие для меня необычное). Конечно, глупо.
   Надеюсь всё же, что в этом есть хоть какой-нибудь смысл. Но вероятнее всего, эти тексты так и останутся тривиальным повествованием очередного безумца, ведь записать переживание невозможно (тут нужен опыт, а не душещипательные беседы), но сейчас почему-то очень хочется.
   Уже второй день он говорит со мной длинными монологами, их я решил записывать дословно, насколько это возможно. Но прежде, прежде я хочу рассказать, как всё это началось. А то и правда примете меня за безумца! Нет, нет, ставить такой диагноз — это моя работа! Шучу. Поступайте как знаете. Канатному плясуну не пристало хорохориться, а то, неровен час, потеряешь равновесие — и привет. Ну, ладно.
   Однако, всё по порядку. Так вот, была суббота…
 

II

 
   В отношениях, мне кажется, самое главное — чуткость, чуткость и благодарность, какими бы они ни были: дружба, любовный роман, знакомство, соседство — любые, главное чуткость и благодарность.
   Недавно у меня появился такой друг. Когда-то он был моим пациентом, а теперь и сам выступил в роли доктора: он подарил мне прекрасный дорожный велосипед с двумя десятками скоростей, в надежде, что я всё-таки примусь за своё не бог есть какое здоровье и буду тренировать ослабевшие после болезни ноги.
   По правде сказать, я и не думал, что может найтись хоть какое-то средство, способное оторвать меня от письменного стола и заставить оздоровляться. А вот ведь нашлось! Не велосипед, конечно, а забота другого о тебе.
   Нужность себя мы узнаём через нужность себя для другого (однако собственную «ненужность» мы создаём себе сами). Мы нужны друг другу, это важно, остальное — блеф. Кто-то скажет, что, мол, всё это «телячьи нежности» и что человек должен быть «самодостаточен». Дураки так думают, несчастные дураки.
   Так вот, субботним вечером я в очередной раз миновал городскую черту на своём красном, как спелая вишня «Treke» и помчался на дачу. Мелькали родные сердцу пейзажи, гремели машины, а я крутил педали и думал…
   Один очень, может быть даже чересчур, знаменитый психотерапевт сказал как-то: «Много званых, да мало избранных». Весьма, надо признать, непростая фраза. Избранные — это значит выбранные.
   Но кого выберут? Того, кто считает себя слабым и ничтожным, или же того, кто считает себя сильным и способным на всё и вся? Иначе: того, кто ничто, или того, кто всё?
   Почему-то большинство склоняется к мнению, что первого, тогда как сами они, разумеется, выбрали бы второго. Тут читается некая двойная игра, двойной стандарт, а это, право, никуда не годится.
   Впрочем, нельзя не заметить и ещё один немаловажный нюанс: сильный — это не значит невменяемый. Но для большинства именно так и значит, что столь же странно, сколь и нелепо.
   Сильный, мне кажется, оттого и силён, что адекватен, а потому он более вменяемый, чем кто бы то ни было. Мы должны быть сильными, но мы должны быть и чуткими, в противном случае вся наша сила — что мыльный пузырь.
   Парадокс, видимо, в том-то и состоит: для того, чтобы тебя выбрали, прежде всего ты должен сам себя выбрать. Ты должен стать сильным, тогда ты и будешь нужен. А до тех пор претендовать на собственную «нужность», по меньшей мере, наглость!
   Однако каждому из нас очень бы хотелось быть нужным, но при этом без всяких усилий с нашей стороны. Мы хотим быть нужными и одновременно, чтобы нас оберегали, хранили, как дорогое сокровище, заботились о нас, словно о недееспособных, и, разумеется, боготворили по возможности. В результате получается, как и сказано: много званых, да мало избранных.
   Да, мы заложники двусмысленности. Мы ничего не можем признать до конца: ни свою силу, ни свою слабость. Гонимые въедливым и бессмысленным страхом, мы постоянно ищем себе оправданий, ищем и, конечно же, находим.
   Впрочем, наш суетливый, беспокойный и увёртливый ум, который вечно, что называется, «себе на уме», способен и на большее. Став государством в государстве, он навязывает нам свою ущербную политику: он заставляет нас считать себя исключительными и при этом не перестаёт вынуждать своего носителя уповать на признание, поддержку и тому подобные глупости.
   Но кто же, скажите на милость, может признать нашу исключительность, если мы настолько исключительны, что понять нас с нашей исключительностью никому не под силу? В результате, окружённые людьми, мы тяготимся одиночеством. Стоит ли этому удивляться, ведь в результате всех этих замысловатых манипуляций мы начинаем бояться самих себя.
   Мы безумны, но мы боимся всего, чего угодно, только не своего безумия. И боимся смертельно: «Что подумают другие?», «Как это будет выглядеть?», «Правильно ли я поступаю?», «Поймут ли меня?», «Оценят ли?», «Не обманут ли?», «Не решают ли они свои проблемы за мой счёт?», «Нужен ли я?», «Не бросят ли?», «Будут ли меня любить так же, как люблю я?», «Сколько мне осталось жить и что со мной будет после смерти?», «Не будет ли мне больно?», «А зачем я живу?», «А справлюсь ли я?», «А если я оскандалюсь, сойду с ума, расплачусь?», «А что если всё это бессмысленно?», «А что если я заблуждаюсь?», «И зачем это всё?!».
   Вот дурацкие вопросы! Их безысходность повергает человека в тоску, и он бежит в никуда, бежит без оглядки, бежит, судорожно перебирая ногами. И вот в какой-то момент ему уже кажется, что и нет никаких вопросов. Однако же, как только мелкая рябь пойдёт по воде, наши страхи снова, с ещё большим остервенением поднимают свои плоские головы и шипят, словно болотные гады. Но о чём они? Что кроется за нашими страхами? Чего мы боимся на самом деле?
   Быть самими собой и позволить другому быть другим — вот две вещи, которые наполняют нас страхом. Нам кажется, что быть собой — это быть не таким как все или совсем не таким, а значит, изгоем и пр. и пр. и вытекающие отсюда последствия. Таково наше величайшее заблуждение, которое по глупости его даже при желании не разъяснишь разумно.
   Конечно, мы такие как все, мы ведь люди, значит, как говорится, ничто (именно — ничто!) человеческое нам не чуждо, но, с другой стороны, каждый из нас проявляет это «человеческое» по-своему, так что вот вам и бездна искомых отличий.
   В двух этих страхах — быть самим собой и позволить другому быть другим — заключён, в сущности, один: быть, оказаться или казаться слабым. Но ведь именно страх и ослабляет. Значит мы уже слабы, так чего же нам теперь бояться? Нельзя бояться, что слабость заявит о себе, если она уже состоялась. Поздно теперь предохраняться и глупо хорохориться.
   Слабость у нас не в почёте. Нам говорят: «Будьте сильными!» И наверное, это правильно. Но что значит «быть сильным»? Вот она — великая языковая игра «разумного человечества»! Потворствовать своему страху — это значит быть сильным, а презреть все свои опасения, перестать защищаться, переступить раскалённую грань одиночества — это, по-нашему, слабость! Сумасшедший дом…
   А может быть, люди уже умерли?.. По крайней мере, все признаки жизни отчаянно отдают мертвечиной.
   Сумасшедший одинок: он сбежал от мира в искусственные, но зато искусно обустроенные «адовы кущи» своего разума, мысли, фантазии, бреда, принимаемого за логическую строгость. Мы все таковы, и я таков. Это признание, но оно, конечно, только первый шаг, возможно причём самый незначительный из предстоящих. А сколько таких шагов ещё будет? Будут ли? Что дальше? Какой следующий?
   Вот об этом (или примерно об этом) я и думал в тот вечер, миновав городскую черту на своём красном как спелая вишня «Trek».
 

III

 
   Велосипедные шины трудолюбиво шипели у меня под ногами, асфальт постепенно сменился просёлочной дорогой, потом та и вовсе обратилась узкой лесной тропинкой. А я всё ехал и ехал, петляя между деревьями.
   «Ловкости» моей можно позавидовать (слон в посудной лавке и то, наверное, более грациозен), так что в конце концов выехав, по случаю, на песчаный берег какой-то незнакомой мне речушки, с управлением я всё же так и не справился, уткнувшись передним колесом велосипеда в одинокую осину. Падение было неизбежным, и оно состоялось. «Не пытайтесь избежать неизбежного», — говорю я иногда своим пациентам, а теперь и сам воспользовался собственной рекомендацией.
   — Блеск! — пропел чей-то почти безразличный бархатный голос. — Не смущайтесь неловкости. Проворность — сестра плутовства.
   Я обернулся. На травянистом склоне, безмятежно любуясь закатом, сидел рослый мужчина лет, наверное, тридцати.
   — Впрочем, плут по-своему тоже обаятелен, — продолжил незнакомец, не поднимая на меня глаз.
   Чёрные как смоль волосы, вьющиеся подобно металлической стружке, спадали на его широкие плечи, обрамляя классическое по красоте лицо. Взгляд его был тих и даже печален. Хотя, может быть, печаль мне тогда только привиделась, не знаю.
   Меня мгновенно сковало смущение, я неловко поднялся, отряхнулся и что-то буркнул в ответ. Он пристально посмотрел на меня и улыбнулся.
   — Вы не ушиблись?
   Хотя он и выглядел ироничным, в его вопросе не было и тени издёвки, что подкупило меня сразу, окончательно и, как выяснилось потом, бесповоротно. Просто же меня подкупить!
   — Есть малость, — признался я, всё ещё продолжая отчаянно смущаться своей дюжей неловкости. — Пустяки.
   — Кто вы?
   — Велосипедист-любитель, — я отшутился, но не тут-то было.
   — Похвально, но не вполне определённо, — спокойно парировал мой собеседник.
   — Человек, — ответил я сдержанно, словно зондируя почву.
   — Определённо, но слишком общо.
   Кажется, мой очередной ответ, как, впрочем, и предыдущий, зиял полным отсутствием сообразительности. Незнакомец явно желал услышать что-то другое, лежащее на самой поверхности.
   — Тогда Андрей, — я снова попытал счастье, заинтригованный этим двусмысленным и необъявленным поединком.
   Он странно посмотрел на меня.
   — Значит, ловец, — констатировал незнакомец и продолжил свой допрос, теперь уже, как мне показалось, с пристрастием. — Дальше…
   — Психотерапевт, если вас это интересует, — сдался я наконец.
   — А, «канатный плясун»! — радостно воскликнул незнакомец и впервые посмотрел мне прямо в глаза.
   Я «попал»! Но куда?
   — В каком смысле? — я был несколько удивлён подобным выводом, не говоря уже о той бурной реакции, которую побудило указание моей профессии.
   Он улыбнулся, и как-то очень странно. Он выглядел и вёл себя так, словно бы прежде мы были знакомы, а я его не узнаю. Казалось, он ждал, что нот-вот и я его признаю. Но, убей бог, я не мог его вспомнить! Я снова напрягся, как дилетант на дипломатическом приёме.
   — Мы знакомы? — неуверенно поинтересовался я, подойдя к незнакомцу чуть ближе.
   — А то нет?! — он добродушно рассмеялся.
   Озадаченный, я подсел к нему рядом на тёплый травянистый склон и бесцельно уставился в раскрашенное пунцовым закатом небо.
   — Да? — удивился я. — Странно… А почему я «канатный плясун»?
   — Помнишь, — он говорил медленно, — солнечный воскресный день, базарная площадь, тонкая проволока, натянутая между двумя башнями, и толпа беснующихся зевак, замерших от ужаса и хищного сладострастия?..
   Нельзя сказать, чтобы я помнил, будто бы это действительно было со мной, но произведение я, кажется, узнал.
   — Ницше?
   — Да, мы были дружны с ним, — тихо, бесчувственно, словно пустое эхо, ответил мне незнакомец.
   Если бы сейчас он смотрел не на закат, а на своего собеседника, то бишь на меня, то, вероятнее всего, стал бы свидетелем крайнего изумления, отразившегося на его, то бишь на моём, лице. Признаться, я видел сумасшедших, которые не только «дружили» с Ницше, но даже «состояли» с ним в близкородственных связях, но то были сумасшедшие… К счастью, мойсобеседник смотрел на закат.
   — Ну что? Вспомнил? — тихо продолжил он после паузы.
   — Как я открыл маленькую дверцу башни и встал на проволоку?
   Он радостно посмотрел на меня.
   — Не хочется вас расстраивать, — я пытался быть деликатным, — но так, что бы это было именно со мной, то, кажется, нет. Нет.
   — Ну конечно, ты ведь умер тогда, — незнакомец произнёс эту фразу с уверенностью, которая слишком контрастировала с очевидной парадоксальностью данного утверждения. — Ничего, вспомнишь, — он снова помедлил, а затем продолжил, уже почти шёпотом: — Я тебя искал, канатный плясун…
   Он был смущён, его большие миндалевидные глаза лучились, и я непроизвольно улыбнулся ему в ответ. Казалось, теперь я его узнал. Но где мы с ним виделись? Что со мной происходит? Может быть, я только что получил сотрясение мозга, столкнувшись с этой благословенной осиной, и теперь галлюцинирую в забытьи? Просто какая-то «Алиса в стране чудес»! Но если это и был сон, то, право, мне не хотелось просыпаться.
   — Ты прости меня, — тихо произнёс незнакомец, в котором я уже (сумасшедший!) подозревал Заратустру. — Я оставил тебя там, в дупле. Сглупил, было дело. Я сказал, что не буду больше разговаривать с мёртвыми. Я не знал тогда, что нет смерти в смерти, что смерть только в жизни — Смерть. Прости. Я искал смерти, оттого, видно, и думал, что она есть. Прости, ладно?
   — Не бери в голову, Зар, — вдруг сказал я и тут же испугался собственных слов: казалось, что это не я, но кто-то во мне ответил его смущению.
   — Спасибо. Я знал, что ты меня простишь, — И кажется, что тяжёлый груз упал в этот миг с его плеч. Всем корпусом он повернулся ко мне. — Мы ведь друзья? — и отчаянная надежда на моё «да» звучала в этом вопросе.
   — Ещё бы!
   — Ты скучал обо мне? — и этот гигант залился краской.
   — Скучал, только я не знал, что о тебе, но скучал. Ты простишь меня?
   — Вот тоже скажешь! — он засмеялся. — Ты ведь умер тогда.
   В голове моей воцарилась ужасная терминологическая путаница. Я так и не мог понять, что думает мой собеседник: есть смерть или же её всё-таки нет. И если её нет, то как тогда получилось, что я всё-таки «умер». Но, кажется, Заратустру эта проблема совершенно не беспокоила. Может быть, это и не было проблемой?
   Я растерялся, но усилием воли всё-таки воздержался от дополнительных расспросов. Он был настолько спокоен, настолько доволен, что я со своим терминологическим занудством был бы совсем некстати. Да и какая ерунда, право! Умер не умер — один чёрт!
   — А теперь как? Произвожу впечатление живого? — поинтересовался я. — Дышится, по крайней мере, легко.
   — И только-то? — спросил он с наигранным укором.
   — Нет.
   Мы молчали какое-то время.
   — Ты устал? — он посмотрел на меня с озабоченностью (или заботой?).
   — Есть малость. Ерунда, — я пытался выглядеть равнодушным, и мне не хотелось прерывать этот странный, всё более завораживающий меня разговор из-за слабости, нахлынувшей изнутри.
   — Усталый должен отдыхать, а не искать новых ощущений, — строго сказал Заратустра, потом помедлил и продолжил как-то отстранённо: — Кожа у людей притупилась, онемела. Путь бесчувственного — между убийством и суицидом. Не надо больше крови, Андрей, ни своей, ни чужой, хватит. Иллюзия ничего не стоит. Отдохни, дышится ведь легко…
   Заратустра окидывал взглядом пунцовое небо, а я смотрел на него, заворожённый и потрясённый. Неизъяснимое волнение охватило меня, эта встреча — нечто очень важное в моей жизни. Но что мне предстояло пережить с этим человеком? человеком ли? сверхчеловеком?
 

IV

 
   Река несла мимо нас свои тёмные воды, на том берегу виднелась чёрная полоска соснового леса, а погружающееся в небытие солнце окрасило горизонт розовой пеленой рваных облаков.
   «Человек не умеет быть человеком, — продолжал Заратустра. — Он ведь даже не может говорить с другим человеком напрямую, без соглядатаев и посредников. Он подобно шпиону подслушивает свой собственный разговор. В присугствии шпиона нельзя не лгать, особенно если страшно. Не умеете вы говорить друг с другом глаза в глаза.
   Видишь тот берег? Чтобы перейти туда, тебе не нужен мост, тебе просто не нужно бояться. Ничто вам не угрожает, только страх ваш рисует опасность. Столь же мнима опасность, сколь и страх, её порождающий.
   Но появился страх раньше самосознания, вот поэтому доверяет человек страху, а самому Себе — нет. Страх породил самосознание, простое породило сложное. Это нормально. Человек произошёл от червя, стоит ли стыдиться своей родословной? Сложное всегда следует за простым.
   Теперь человек стоит в очереди к Себе самому, но он стоит в очереди последним, он стоит за червём. Так он ничего не дождётся. Скорее уж действительно станет червь человеком!
   Но ожидание ожиданию — рознь, а покой — не бездействие. Бездействие не может быть покоем, ведь жизнь продолжается. Но некуда идти, если незачем. Всё уже есть в человеке, всё предусмотрено, но есть ли он Сам?
   Простое понять труднее всего, и создано было сложное, чтобы понять простое. Нужно сложное, но нужно оно для простого, а не само по себе. Сложное — лишь инструмент, а простое — оно и есть сама жизнь. Кто поймёт роль сложного и место простого, тот позволит жизни своей жить.